Текст книги "Тяжелый круг"

Автор книги: Борис Дедюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)

Глава восемнадцатая

1

До боли знакомы были и эти с потрескавшейся голубой краской створки двери, и почтовый ящик с пятью круглыми дырками внизу, и белая пуговка электрического звонка – сколько раз непроизвольно тянулась к нему рука и столько же раз он отдергивал ее и уходил торопливо, не оглядываясь, словно пристыженный. Сладко-мучительна была мечта, как независимо и спокойно подойдет он к дому, станет около двери, тихонечко и коротко позвонит. Дверь откроется, и он скажет как тогда:

– Виолетта, мне надо сказать тебе что-то очень важное.

Она обрадуется, быстро накинет на себя кофточку или плащ, если на улице будет дождливо, и они пойдут вдвоем по Железноводску куда-нибудь!

И вот сбылось: он позвонил. Произошло это через день после розыгрыша приза Элиты, стало быть, во вторник 2 сентября. Дверь открыла Анна Павловна. Не удивилась и вроде бы обрадовалась:

– А-а, Саша, проходи. – И добавила стой предупредительной вежливостью, с которой деликатные люди пытаются ободрить неудачника, не подозревая вовсе, что обижают тем еще больше: – Молодец, что зашел, давно бы надо…

Саша миновал прихожую, заглянул в кухню – Виолетты не было. Обернулся назад – Анна Павловна взглядом предложила ему пройти дальше. Саша пересек проходную комнату, увидел Виолетту.

Она стояла спиной. По ее плечам, по какой-то непривычно безвольной фигурке Саша понял, как она несчастна. Он желал, чтобы она поскорее обернулась, и боялся этого – казалось, она как только взглянет, так сразу все прочтет в его глазах, узнает про все его сомнения. А пуще того он боялся, что она раздосадуется, решит, что он пришел опять докучать ей мольбами, вопросами да сетованиями, ей же неизвестно, что у него действительно важныйразговор.

Он знал очень хорошо, зачем пришел, знал, о чем хочет говорить, но ни вчера, ни сегодня, сколько ни бился, не мог найти самой первой фразы. И сейчас вспомнил об этом, пожалел, что не подумал еще как следует – ведь так важно правильно начать разговор! На глаза попалась стоявшая на телевизоре статуэтка лошади – работа каслинских мастеров, и он, не поздоровавшись, сказал, сам удивляясь собственной бойкости:

– Говорят, в мире сейчас бронзовых и чугунных лошадей больше, чем живых…

Она не вздрогнула от неожиданности, не удивилась, но повернулась резко, вскинула на Сашу взгляд бегучий, переменчивый – радость, приветливость, сомнение и, наконец, разочарование и досаду прочитал он в ее глазах.

Ну что же, он готов был и к этому. Пусть презирает она его, пусть смеется в глаза – он все вынесет.

– Виолетта, мне надо сказать тебе что-то очень важное.

Она улыбнулась в ответ печально и знающе:

– И ты тоже. – Она умолкла, остальное досказала ее болезненно-искривленная улыбка. Опустила глаза надолго, так что Саша сумел рассмотреть, как от ресниц ее на щеки маленькими гребеночками легла тень.

– Виолетта, что – «тоже»?

– Не притворяйся, Саша. – Она подняла наконец взгляд, улыбнулась явно деланно, откинула волосы назад и сказала почти развязно: – Давненько ли с Николаевым да с Амировым виделся?

Саша совсем не собирался говорить про то самое «тоже», но сейчас понял, что без этого не обойтись.

– Знаешь, приходилось мне несколько раз в жизни участвовать в таких скачках, что было стыдно выигрывать – стыдно побеждать, когда не та компания. Ну и это не та компания – Николаев да Амиров… Так стыдно за них, ведь как бессильны, ничтожны, а главное, какими бессильными и ничтожными они сами себя сейчас осознают и как чиста и недосягаема для них ты.

– Да-а?.. – только и могла выдохнуть Виолетта.

Она подошла к окошку, распахнула наотлет обе створки рамы.

– Так хорошо на улице… И мне ведь правда надо сказать тебе что-то очень важное.

– Сашенька, разве может быть что-то важнее того, что ты уже сказал! Не надо больше никаких слов.

– К сожалению, надо, Виолетта. – Голос у Саши был одновременно строгим и виноватым.

Она стала торопливо собираться, то и дело вскидывая на Сашу взгляд, желая сказать – я сейчас, я быстро. А он, обретая некогда навечно, казалось, утраченные надежды, видел в ее глазах не просто доверчивость, но, некую покорность и надежду на его покровительство. И подумал с ликованием, что все прежние неудачи с лихвой искупаются счастьем одного сегодняшнего дня.

А Виолетта узнавала и не узнавала в нем прежнего Сашу. Это какие же у нее были тогда глаза? Или так глупа была она, ничего не поняла. Важно, какие у него руки, глаза, волосы, но еще важнее – как ты на них смотришь. Не могла она тогда знать, что придет время и она будет с восхищением смотреть на Сашины руки – крупные в кистях, мускулистые, красивые мужские руки, а лицо его увидит не болезненно истонченным, но волевым, способным все снести и одолеть.

2

Разговор предстоял не просто важный, разговор был трудный, и снова Саша не знал, как его начинать. Не будь у них с Виолеттой с первых минут согласия, возникни в разговоре вздорность, неудовольствие, раздражение, было бы легче, как ему думалось, высказать все напрямоту и начистоту. А сейчас – вдруг она обидится, вдруг разрушится вся эта нежданно-негаданная радость, вдруг все исчезнет, как сон!..

Сыпался мелкий, привычный дождичек. На гладкие розовые дорожки падали, кружась, кленовые листья. Каменные стены бюветов минеральной воды, заборы в парке оклеены афишами: «Скачки. Закрытие сезона. Осенние призы».

– Виолетта, мне необходимо посоветоваться по одному очень непростому делу, и я знаю человека, который сумеет понять меня.

– Что же это за человек?

– Он идет сейчас со мной рядом.

– Смотри не ошибись: этот человек очень вспыльчив и капризен. Может, не следует говорить?

– Если бы так! Но до утра надо все обдумать.

– До утра? У нас так много времени? Саша, давай думать всю ночь! Сначала поднимемся на гору Машук…

– Фуникулером?

– Пешком.

Далеко убредал в своих мечтах Саша, он верил, что окажутся они когда-нибудь вот так, вдвоем, но что будет столь счастливо, он и предполагать не смел.

Поднимаясь в гору, они отыскивали знакомые тропинки. Минуя опушенные травой асфальтовые полоски терренкура, шли только вверх, по самым крутым склонам, продирались сквозь кусты боярышника – черные, без листвы, кусты усыпаны пурпурными ягодами. Они не слышали, как сердито кричала сойка, прятавшая в дупло спелые желуди, как воровато таился поползень, готовивший впрок на зиму орехи, – они шли вверх и вверх, лишь изредка взглядывая друг на друга.

– Меня больше всего мучает то письмо, какое оставил тебе, – сказал он прерывающимся голосом.

– Не говори об этом. Забудь. Я так благодарна тебе, так благодарна, ты даже не представляешь. – Виолетта смотрела в землю и смеялась.

– За что? За что? – Саша был растроган, но и в самом деле не понимал, за что она может быть ему благодарной.

– Если бы с тобой что-то случилось, как бы я жила? Мне не под силу нести такое… – Она стала серьезней. – Я б не смогла.

Они сели на теплый плоский камень. Влажное облачко ползло мимо них, цепляясь за кустарник.

– Все хорошо, – сказала Виолетта, глубоко вздыхая, как после плача. – Я часто думала: где ты и как ты один? Ведь никому ничего нельзя рассказать. Кто поймет, как все это произошло?

– Ты знаешь, оказывается, доброты гораздо больше, чем я думал. И в людях, и вообще во всем… – Саша повел рукой. – Мне помогали многие и ничего не спрашивали. И даже не думали, что спасают. Просто любили, и я понял, что люблю их.

– Кто тебя спасал? – прошептала она чуть слышно.

– В ту ночь – мама. Она нашла меня и пробыла всю ночь со мной. Потом утром – синицы.

– Синицы?

– Да, они пели, и зарянка глядела на меня, и лес… Как будто бы весь мир смотрел, и я понял, что глуп, слаб, тщеславен. А я только то знал, что мне нехорошо, что я вот – страдаю… Страдалец!.. Я понял, чего добивался: чтоб все вместе со мной стонали! А потом Дато со своими ящиками и кастрюлями, а главное, конечно, Анвар. Они мне ничего не внушали, не поучали, но я понял их доброту без всяких слов. Мне далеко до них. Дато даже рассмешил меня. Ты веришь, я тогда даже смеялся…

Он обнял ее и продолжал говорить, дыша в ее детский пушистый затылок:

– И, конечно, ты… Ты сама. Понимаешь, я мог бы тогда умереть, чего проще. Как подумаешь, что ты сюда, на Землю, лишь на какое-то мгновение пришел, вовсе и не жалко: зачем тянуть, какая разница – днем раньше, днем позже? Но вот какой фокус: не станет меня, но ты-то останешься здесь! И будешь совсем отдельно! А как можно!..

…Они больше ни о чем не спрашивали себя и друг друга. Светлое спокойствие жило в них. Не сговариваясь, они стремились в те места, где бывали беззаботно счастливы раньше.

Озеро – малахитовая чаша в окружении наивно-круглых, в зеленой шерсти холмов, было по-прежнему безмятежным. Эту безмятежность не могли нарушить ни ленивые лодки, ни плеск купающихся.

На берегу под сенью притихших развесистых ветел расположился Дато со своими шампурами, фанеркой гоняя невидимый струящийся жар, который исходил от сыто краснеющих углей.

И все это теперь заливало солнце, умиротворенно пронизывая золотистым светом медовый воздух.

Саша старательно избегал наткнуться взглядом на тот маристый кусок прибрежья, где по-прежнему протягивалась к воде узкая дощатая вымостка, на которой сидели сейчас тихие удильщики.

– Привет, Дато, дорогой! Ты вечен, как деталь этого пейзажа!

Забыв о шампурах, Дато глядел на Виолетту.

– Горит! – подсказал Саша.

– Да, – сказал Дато, продолжая глядеть на Виолетту в упор, бессмысленно.

Наконец Виолетта принялась хохотать так, что слезы брызнули у нее из глаз.

– Ошибка была, Дато!

– Да? – вопросительно нахмурился Дато.

– Ты знаешь, – сказала Виолетта, обращаясь к Саше, – он однажды отказался нас кормить. Мы пришли с Касьяновым – глядит мимо. «Отойди, пожалуйста, тебя не обслуживаю!»

Дато тоже начал смеяться. Саша растроганно обнял его.

– А что? – Дато достал бутылку сухого вина. – Мой друг уехал, девушка не ждет. Почему кормить должен? Закрывается заведение! – махнул он ожидавшей курортной публике. – Огня нет. Один дым идет. Выпьем, Сандро, – он понизил голос, – еще не согрелась бутылка.

– Нет, Дато. К сожалению, нет.

– Режим? Опять скакать будешь? Понимаю. Не буду расстраиваться.

Запах тлеющих можжевеловых веток был горьковато ароматен.

3

Мир покачивался, плыл куда-то, мир сочный, набухающий солнцем, мир с его поездами, цветами, облаками и птицами, прошитый нитками ветров, пронизанный шептанием дождей. Они шли с отрешенными, счастливыми лицами. По бесконечно длинной улице брели вдоль трамвайных рельсов к Сашиному дому.

На усадьбе Зинченко шла обычная кропотливая жизнь. Дом успел одеться голубыми и розовыми вьюнками – они сейчас сморенно смежили глазки, прощаясь с солнышком.

Дед Михаил по одному заносил в дом валенки, которые выставлял сушить на день.

– Серый я отнес в пару, – рассуждал он сам с собой. – Сейчас черный отнесу, а потом за вторым вернусь. Перегружаться не буду.

В корзине, фиолетово просвечивая сквозь бархатистую дымку пыли, теснились гроздья винограда. Тетя Тоня, деловитая, в чистеньком фартуке в клеточку: ничто не выдавало в ней воспоминаний о бурях, пронесшихся здесь, над их мирным домом.

– Соседи вже срезають, ось принесли, давите, говорят, хучь на сок, хучь на вино. Протведай, сонечко, оботри только. Помоешь – не так вкусно будет.

Майор что-то усовершенствовал на чердаке, заявляя о себе стуком молотка.

И только запавшие глаза Сашиной мамы, как после болезни: будто вымыты долгими слезами.

– Я только зашел сказать, мам, что я здесь, дома.

Она слабо улыбнулась, а пальцы машинально обрывали виноградины и рассеянно роняли.

– Ну, все, мам? Все? – Он старался заглянуть в родные измученные глаза… Я пошел, да?

Она слегка шлепнула его, как ребенка. Не нашлась, что сказать.

Уходя, Саша взглянул на засохший васильковый цветок, который он сорвал тогдав Железноводском парке и который мать сохранила почему-то: видно, как вернулась в то утродомой, положила поверх стоящих на этажерке книг да и забыла. А может, и не забыла…

И прошел вечер, и ночь была близка. Небо плотно закрыли облака, на нем не было сейчас ни звезд, ни луны. Не было и прохлады – в горном лесу еще держалось дневное тепло. Виолетта близко склонила голову. Распущенные волосы от резкого ее движения коснулись Сашиного лица, одну прядку он поймал губами – у волос был привкус осеннего лесного дождя.

– Знаешь, Виолетта, вот говорят, что цветы тоже умеют чувствовать, будто живые существа…

– Ну да, я тоже слышала, что они могут простудиться, заболеть, чувствуют температуру, свет. Открывают и закрывают глаза – на солнце. Головами могут крутить, как, например, подсолнух: куда солнце по небу движется, туда он и шляпу свою разворачивает.

– Да вот, понимаешь ли, вроде бы и не только это… Вот будто бы умер один человек, и все цветы в его комнате завяли… Веришь в это?

– Не-е знаю… Нет. Но что цветы могут любить или не любить друг друга – это точно. Маме иногда после выступлений много цветов дарили. Она поставит их в вазу с водой, и что же: одни чувствуют себя превосходно, а другие тут же никнут – они только в компании своих подруг жить могут, и верно, словно живые существа. Ты несогласен?

Саша не отозвался.

– Почему ты молчишь?

– Ты сказала, что Анна Павловна цветы приносила… – Саша осекся голосом, опять надолго умолк.

– Ну и что, при чем тут моя мама?

– Ладно, сейчас… Знаешь, я никак все не мог решиться, Виолетта… Все думал: может быть, потом?.. Понял, нет: сейчас, это очень важно. В общем, Виолетта, так. Пусть говорят – Милашевский дурачок, Милашевский драчун, Милашевский выскочка, пусть думают, что я от злобности да неудачливости иду на это, – пусть, я готов ко всему, но завтра утром я передам следователю свои материалы по здешней тотошке. Пусть думают обо мне самое плохое…

– Я буду думать только самое хорошее.

– Вот бы! Но ты не знаешь главного: среди тех, кто пойдет под суд, может оказаться и Анна Павловна… Как быть?

Виолетта молчала, потрясенная. Саша снова спросил:

– Как мне быть? Я поступлю так, как ты скажешь.

Наконец Виолетта сумела сказать:

– Отступись, она же мне мать!

– Да-а?.. Ну, хорошо. Раз ты велишь…

– А потом ты будешь ненавидеть меня?

– Да ты что!..

Они медленно разбредались по сторонам, сходились и опять удалялись друг от друга – по мокрой траве, по нагромождению острых камней, по сыпучим косогорам. Виолетта прервала затянувшееся молчание:

– Да, конечно же, ты возненавидишь меня, если поступишь против совести, это точно. И не сможешь ты так поступить! А-а, Саша? – Она не решилась добавить, что, если только он поступит, как она велела, – он докажет, что любит ее, но это будет вместе с тем означать, что она его любить не сможет… Вместо этого она вдруг сказала: – Знаешь, это люди похожи на цветы: вот мне рядом с тобой так хорошо, и только с тобой… А еще знаешь, Саша, я вспомнила, что когда умерла моя бабушка, то и все ее цветы засохли. Но это, наверное, оттого, что за ними некому было ухаживать. Им тоже ведь нужно постоянное внимание, они тоже доброту и заботу любят…

Они шли до Елизаветинского источника, спустились к подножию Машука, пересекли Пятигорск, а потом снова по бесконечно длинной Февральской улице брели к ипподрому. Когда пересекли калитку служебного входа, было уже утро.

С огородов ветерок заносил запах помидорной и картофельной ботвы, но перебивал все кузнечный дух – железа и мокрого угля. Ковали, как видно, уже приступили к работе: возле входа в кузницу стояла оседланная лошадь, а изнутри доносился веселый перезвон.

– Это дядя Гриша, старшой Онькина, – сказал Саша. – Сам все делает, не доверяет чужим.

– Как это ты узнал? – удивилась Виолетта.

– Слушай: не просто бьет молотком, но мотив «Камаринской» вызванивает!

Зашли в кузню, верно: дядя Гриша, помогший Саше разоблачить Олега в его нечестной скачке на Груме, стоял в кожаном переднике возле наковальни, держа в одной руке молот, а в другой щипцы с зажатой в них подковой. Увидев Сашу и Виолетту, не удивился, ухмыльнулся в бороду:

– Надо вот двухлеточку в новые босоножки обуть, завтра Лена на ней на призы пойдет.

Тут только они заметили, что дядя Гриша не один – возле пылавших жаром кузнечных мехов стояла Лена-«конмальчик».

Когда вечером Саша рассказывал, кто спасал его, вспоминал и свою маму, и Анвара Захаровича, и шашлычника Дато, и веселую синичку, Виолетте хотелось спросить: «А Лена тебя не спасала?» – но сердце подсказывало ей, что вопрос этот будет и бестактным и ненужным. Она уверена была, что Олег и Нарс злоречили, напраслину возводили, однако сейчас Виолетта бросила на Лену-«конмальчика» тот особенный, характерный взгляд – летучий будто бы и равнодушный, но откровенно заинтересованный и оценивающий – тот взгляд, которым могут окинуть свою предполагаемую соперницу лишь влюбленные женщины и по которому сразу же все ясно им обеим. И Саша перехватил взгляд, но был раздосадован им лишь мгновение – затем охватила его радость: он, и верно, любим Виолеттой!

4

Саша пришел на работу самым первым, около четырех часов. Конюшня на запоре, и он стал грохать в обитую жестью дверь. Уже лошади поднялись – фыркают, переступают ногами, а дежурный все никак не очнется ото сна. Подходят и остальные четверо конюхов, вместе они будят дежурного, а тут и старшой Влас шествует, молчаливый и скучный. Говорит, что просквозило его, а чтобы вылечиться поскорее, хочет вымыться водой, которую не допьет лошадь – лучше всякого пенициллина, уверяет. Конюхи молчат – носят воду лошадям, вооружаются метлами. Льют ему в пригоршни воду из ведра, из которого пил Одолень, и после Декханки – выздоравливай, дорогой Влас!

Гимн Советского Союза из репродуктора доносится – стало быть, шесть часов.

– Дядя Влас, что-то Одолень потный стоит, шерсть всклочена, – сказал Саша, намекая, что не прочь бы поводитьлошадь.

– Ерунда! Валялся на подстилке, – ответил Влас и велел Саше орудовать особо точным инструментом – лопатой. Вот ведь какой дед! Знает очень хорошо, как хочется Саше после долгого перерыва верхом сесть… Видно, не решается, Милашевского-старшего ждет. Точно: только появился отец, Влас его в сторону отзывает. Шепчутся о чем-то. После этого Влас подходит с ухмылкой к Саше:

– Хватит с лопатой тютюшкаться – того и гляди, черен треснет, делом надо заняться, – и сам подсаживает Сашу на Одоленя.

И как только взял Саша сыромятный повод в руки – исчезла давившая уши утренняя тишина, вялости и лени словно не было. Он треплет гриву, гладит лоснящуюся шею, посылает лошадь в галоп и чувствует, как в нем воскрешаются и наполняются смыслом, жизнью дорогие и изначальные слова – ветер, птица, дорога, вера…

Накануне Дерби отец на этом же месте, где сейчас стоит и наблюдает за разминкой, долго занимался с Одоленем, у которого вдруг начала гретьсяправая передняя нога. Тогда Саша, занятый исключительно собой, не обратил на это особого внимания, а сейчас сердце защемило, едва припомнил он, как одиноко и обреченно стоял тогда отец в вечерних сумерках на опустевшем уже ипподроме, терпеливо, хотя, наверное, почти не веря в успех, лил и лил из шланга холодную воду на ножку Одоленю. Саше и в голову тогда не пришло, что отец был готов снять Одоленя со скачки и не сделал этого лишь из-за своего Сашки, лишь желая вызволить его из беды, которую чувствовал своим родительским сердцем. Милый отец! Саша, сколько помнит себя, всегда относился к нему с благоговением, безоговорочно и безусловно, как раз навсегда данное признавая его превосходство. А если отца обижали или если ему очень не везло, то Саша сердился на обидчика или огорчался, но отец все равно оставался идеалом – он не мог вызывать жалости, не мог быть виноватым или наказанным справедливо. И, может быть, из-за этого Саша привык связывать все свои надежды на жизненный успех с одним только отцом, до семнадцати лет вел себя словно желторотый птенец с постоянно раскрытым клювом, а надо было, очевидно, не ждать, пока тебе в клюв новую порцию положат, а самому действовать, помогать отцу и, может быть, то сделать, что отец не умел. Милый и бедный отец! Как несправедлив был к нему Саша, считая, что расплачивается за его грехи и ошибки. Не бессмысленна ли жизнь человека, если она не связана невидимыми нитями и с прошлым, и с будущим? Если ты вправе пользоваться благами, которые дали тебе отец и мать, то ты также в ответе и за то, что они не смогли сделать и что обязан сделать ты – это не только справедливо, но и придает смысл твоему существованию.

Саша проскакал на Одолене двухкилометровый круг, возле кузницы придержал коня.

Вот именно здесь, через служебную калитку, вчера вошли они с Виолеттой рано утром, примерно в это же время, после ночной прогулки на Машук. И кто видел их вчера, тот, думалось Саше, вовсе и не удивился, что они вместе: это же так естественно, это определено давным-давно, это неотвратимо, и если бы не произошло сейчас, то когда-нибудь да соединила бы их судьба. Так думалось Саше.

После проездки он сам покормил Одоленя, завел его в денник.

Закончились работы и на других конюшнях, но никто не расходился, тренеры, жокеи и конюхи собрались в паддоке. Директор ипподрома разрешил провести сенокос – все лето круг берегли, не стравливали, теперь решено было пустить его на корм.

Руководил работами суровый дядя Гриша.

– Можно, я стану в первый ряд? – попросился Саша.

Дядя Гриша насупился:

– В окосиво.

– Что?

– Не в ряд, а в свое окосиво.

– А-а, ясненько, – согласился Саша.

Где ему помнить это ставшее архаизмом слово. Отец-то его и то небось не знал, хотя, будучи мальчишкой, а потом подростком, выходил на деревенские покосы. Осталось от тех времен: все – старики, женщины и дети – одеты чисто и нарядно, хотя идет война; пахнет земляникой, таволгой и подмаренником; стучат молотки по бабкам, свистят косы по росной траве… Ну и обязательно – нестерпимая боль в пояснице: пройдешь свое окосиво и ни сесть, ни лечь сил нет.

Саша ничего этого не знал, но, видно, передалось ему это от отца. Крепко стал, косу взял умело, взмах сделал враз со всеми. «Раззудись, плечо, размахнись, рука!» – в лад да в масть сказано, знал человек вкус и толк в работе.

Загон был небольшим, дядя Гриша, Саша и Аполлон Фомич пересекли круг поперек – туда и обратно, передали косы другим жаждущим.

В промытом утреннем небе четко проступил далекий Эльбрус. Белизна его вершин была удивительно свежа – словно на них не вечные снега, а только что напорошенные.

Визгливо гудела за каменным забором электричка, тарахтел по скаковой дорожке трактор, а над пожухло-зеленым лугом ипподрома беспечно зависали на хрустальных нитях жаворонки – существа, больше всего на свете любящие простор: городские шумы их не пугали – видно, потому, что рядом много лошадей, этих прекрасных животных, так надежно связывающих человека с природой вот уже пять тысяч лет.

1978–1982