Текст книги "Тяжелый круг"

Автор книги: Борис Дедюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

3

Для поездки в Алма-Ату было отобрано шестнадцать лучших лошадей: из конюшни Амирова двенадцать голов, из онькинской – три и еще одна двухлетка из отделения Аполлона Фомича. Но было еще время команду переукомплектовать или увеличить ее, и Амиров этой возможностью надеялся воспользоваться.

В принципе конный спорт существует не для игроков и не ради зрелищ – в скачках тренеры выявляют самых лучших, чтобы продолжить и развить дальше высококровную породу. Амиров говорил очень убежденно:

– Я не помню своих родителей. Я даже не знаю точно, кто я по национальности, какой крови – русской, азербайджанской или татарской – во мне больше, но я вполне уважаемый и даже что-то значащий в этом мире человек. Но будь я лошадью, я был бы никто, лошадь без происхождения – не лошадь, Анилин трижды выиграл приз Европы, но его бы и на ипподром не пустили, не будь у него все безупречно в фамильном древе.

Слова Николая Амировича могут показаться несколько парадоксальными, но это не мешает им быть совершенно справедливыми, особенно если речь идет о лошадях чистокровной английской породы.

Из всех чистокровных лошадей за всю историю отечественного конезаводства высший класс показал Анилин. По происхождению он самых что ни на есть аристократических кровей, у него блестящая родословная от первого до пятого рода предков.

Дети Анилина, кстати, почти все удивительно похожие на него внешне, скачут неплохо, очень неплохо, однако не так, как некогда скакал он сам. И уже разные нехорошие выводы кое-кто начал делать, называть стали Анилина «непрепотентным жеребцом», но Амиров твердо на своем стоит, ждет, что вот не сегодня-завтра кто-нибудь из анилиновцев покажет такой класс, что можно будет поехать и на Большой Вашингтонский, и на Триумфальную арку.

Амиров считал своей ошибкой, хотя никому в ней не признавался (он вообще ни разу в жизни не признавал себя в чем-либо повинным, такой уж это человек), что с начала сезона больше чем следовало берег Анилиновых детей, не записывал их на скачки, все выжидал более благоприятных условий. Лето проскочило, весь молодняк, по существу, испытан, лучшие выявлены, а ему все блазнится, что либо Гранат, либо Фальстаф, а может, еще и Прагма с Запонкой в неправом бесчестии остались. Вот почему сейчас к самым рядовым скачкам Амиров относился с негаснущим душевным жаром. Он докучал Олегу своими наказами, рекомендациями, тактическими хитростями, а тот, на беду свою, не понял первопричиной сути, решил, что это обыкновенная блажь тренера.

4

Конечно, после отъезда элитных лошадей в Алма-Ату все на Пятигорском ипподроме несколько померкло и обмизерилось, однако было еще много лошадей, за которыми специалисты и болельщики следили очень пристально. А пристальнее всех Николай Амирович.

Потягаться было с кем, однако и выиграть Прагма была обязана.

Поначалу все вроде бы шло, как и наказывал Амиров. Олег вырвал старт и ушел далеко вперед. И уж никаких шансов не было у других участников, так велик был просвет, но Прагма вдруг на последнем повороте закинулась– махнула через кусты и понесла Олега поперек поля.

Скачку в ознаменование Всесоюзного дня железнодорожника Олег обязан был выиграть на Фальстафе, других фаворитовне было.

Фальстаф держал голову скачкидва километра и, когда до финиша уж палкой можно было докинуть, вдруг резко завалилсявлево, на скачущую у бровки группу, а шедший ему в хвост жеребец под Зябликом стрелой пронесся мимо.

– Это что за езда? – еле сдерживая бешенство, спросил Амиров.

– Тут такое дело, Николай Амирович… Сам не знаю, как получилось, плут он, Зяблик. Вдруг как заорет: «Олег, ты что делаешь?» Я думал, что, может, кто упал или что еще, взял на всякий случай влево от трибуны, а он и просвистел мимо. Я в посыл, а Зяблик уж у столба.

– Ладно! – только и сказал в заключение Амиров, одно только слово сказал, но были в нем и обвинение и угроза.

5

Молчаливость, замкнутость дочери, ее поздние возвращения стали беспокоить Анну Павловну. Впрочем (самой себе было страшно сознаться), были еще и другие причины для беспокойства, чисто служебного, так сказать, свойства. Нарушая строжайшую инструкцию, Анна Павловна продолжала втайне поигрывать, иногда увлекаясь и даже сильно рискуя.

– Знаете, что с вами сделает дирекция, если узнает? Вас не просто выгонят с работы, вас опозорят на весь Северный Кавказ. Не верите мне, спросите старых кассирш, – остерегал ее иногда Олег, с которым Анна Павловна была доверительна и которому льстила без всякого удержу.

– Ну что сделают, Олежек? Что? – кокетливо переспрашивала Анна Павловна. – Не разорвут же на части?

– На части нет, не разорвут, а привлечь к ответственности, возможно даже уголовной, привлекут.

– Ах, Олежа, вы заставляете меня умирать раньше времени… – задумывалась Анна Павловна. – Ну зачем вы меня загодя-то терзаете? – улыбаясь, вскрикивала она.

И Олег от этих острых, щекочущих нервы разговоров, от заискивающих взглядов взрослой женщины чувствовал себя почти на равных, связанным с ней общей тайной, защитником, покровителем… почти родственником.

Но тем не шути, в чем нет пути, а уж какой тут путь: душа игры – обман, если играет человек, права на это не имеющий.

Кассиршей она была два раза в неделю, а главным ее делом были собачки. Она занималась дрессурой, подготовкой новых номеров, но постепенно, сама не заметив как, всем своим умом, сердцем, вниманием, обратилась в новый мир деятельности. Смутно она понимала, что совершает что-то не то, но сильнее осторожности был соблазн, и никак у нее не находилось времени, желания оглянуться и одуматься. Иногда Олег навещал Анну Павловну дома в отсутствие Виолетты. Ему нравилось бывать в затейливо убранной комнатке: какая-то из кусочков сшитая попонка на тахте, какие-то меховые накидушечки на низеньких табуретах, афиши, фотографии, полусвет от темных занавесей – богема! Пили чай, беседовали вполголоса, как друзья. Стаканы и те – не просто стаканы, а оплетенные соломкой. Ласковые причесанные собачки копошились в ногах, ловя благодарно кусочки печеньица. Анна Павловна показывала разные милые вещицы, которые она стала приобретать время от времени.

– Вот смотрите, пудреница – настоящая кожа. Откуда бы, думаете? Из Генуи! Подумать только! – Анна Павловна прижимала пудреницу к щеке. – Прямо Средиземным морем пахнет! У меня никогда не было хороших вещей, – грустнела она, – все из реквизита. Это вам хорошо. Вы молоды, а одеты, как мальчик из модного журнала.

– Я очень беспокоюсь за вас, Анна Павловна, мне кажется, заведующий тотализатором уже что-то подозревает…

– Ах, опять начинает! Бросьте! Вы же не хотите, чтобы я вас считала немножко занудой?

Этого Олег никак не хотел и старался держаться тон в тон со своей новой приятельницей.

– Мы с вами понимаем друг друга, – щурила глаза Анна Павловна. – Вы, я уверена, тоже в душе артист. Внешность у вас, во всяком случае, хоть на экран!

Когда в поле зрения Олега попадались какие-то Виолеттины вещи – книжки, обруч, маленькие чешки, в которых она занималась гимнастикой, – он отводил глаза, делал вид, будто и не замечает их, и сидит здесь исключительно ради Анны Павловны.

– Признайтесь, Олежа, – расшалилась однажды Анна Павловна, – как вы представляете себе высший момент своей судьбы?

Он ни минуты не сомневался – как, но сейчас охотно подыграл ей:

– Я еду в Южную Каролину на самый знаменитый в мире стипль-чез. Костюмчик на мне исключительно бархатный, черный, конечно. Пиджак удлиненный, брюки – трубами, без складок, естественно. Представляете? Батничек, разумеется, исключительно красненький. К черному ничего будет, да? – Он воодушевился. – Колесики на ногах – сабо, высокие.

Анна Павловна посмеялась несколько странно:

– Ну а на голове?

– Э-этого я вам не могу пока сказать. Как будут носить, так и у меня будет.

– А в голове? – Она хохотнула.

– Приятная пустота и легкость.

Разве может быть одновременно и приятно, и противно? Оказывается, может. Этот момент наступал, когда она протягивала Олегу свежеотпечатанную программку – разметить фаворитов.

Но очень скоро Анна Павловна поняла, что на одних фаворитах не озолотишься: «Навар – на рубль гривенник».

Женщина изобретательная, она нашла другой интересный ход: просила назвать тех лошадей, которые уж ни в коем случае не могут прийти первыми. Она подавала сведения заведомо неверные – будто бы на негодных лошадей ставки вовсе никто не делал, продавала старые, загодя приготовленные билеты, за которые отчитываться было не надо, а деньги забирала себе. Но и тут выигрыш – всего несколько рублей, а риск огромный: а ну, как заведомо плохая лошадь каким-то чудом да придет первой – выигрыш будет колоссальный, а выплачивать его придется Анне Павловне из собственного кармана.

Прикидывала она и так и эдак, пока не набрела на вывод: играть надо редко, подкарауливая крупную выплату, которая может сложиться либо случайно, либо должна быть сделанас помощью жокеев. Случаю Анна Павловна не доверяла, выбрала ход единственно надежный – пытаться предопределить результат скачек.

Сумела найти общий язык с Зябликом и Какикавой, но увидела, что толку от них мало, потому что погоду в скачках делают не они, а Наркисов, Касьянов и Николаев.

6

Закончив работу, Анна Павловна спустилась с третьего этажа трибун, где была ее касса, чтобы найти Виолетту и с ней вместе пойти домой.

Стоя возле умывальника в конце сумеречного коридорчика конюшни, она наблюдала, как жокеи и конюхи разносили по денникам овес в ведрах, потом все стали брать по беремени сена и упихивать его в рептухи, специальные сетки, подвешенные персонально для каждой лошади. Когда уж и опилки с соломой были обновлены, и каждый запор на дверях денников проверен, появился усталый Амиров.

– Утомились, Николай Амирович? – Когда хотела, эта дама так умела смотреть в глаза, что человеку начинало казаться: преданней ее в свете никого нет, а преданность ждет награды… она ждет доверительности, откровенности… черт ее знает, чего такого она ждет, что не по себе делается, – Амиров только крякнул досадливо да рукой махнул. – Две неудачи сегодня? И все – Олег… Даже странно, что с ним такое? – И жутковато было Анне Павловне выговаривать эти слова, и хотелось нестерпимо узнать реакцию Амирова: просто злится или уже подозревает что-то?

Да, лучше было бы не соваться со своими вопросами – ответ был ужасным:

– А вы разве не знаете, что Олег у нас тотошником стал?

Это было так неожиданно, что все конюхи растерянно застыли на своих местах, а тренер продолжал все так же громко, чтобы вся конюшня слышала:

– Николаев нынче два раза налево съездил.

Невольно оглянувшись и внутренне ахнув – не выдала ли этим себя, – Анна Павловна повлекла Амирова под руку вон, на свежий воздух.

– Неужто вы всерьез полагаете?..

– Кабы не полагал, не говорил бы.

Они медленно шли вдоль трибун, замусоренных билетами, стаканчиками из-под мороженого, картонными тарелочками из-под шашлыков и бутербродов.

– Можно ли поверить, что смирная, объезженная Прагма сама махнула через метровые кусты? Что она, сумасшедшая? Нет, я вас спрашиваю: она может быть сумасшедшая? На Фальстафе ехал собачьим кентером, а на финише три ошибки совершил, и все три с Зябликом связаны. С Зяб-ли-ком, вы знаете, что он лохматый?

– Так ведь он вроде бы в этом году держался?

– А-а, держалась кобыла за оглобли, да упала. Я узнал от заведующего тотализатором, что в кассах на той скачке, где Фальстаф отдал победу, было куплено ровно пятьдесят билетов на лошадь Зяблика, играть на которую ни один благоразумный человек не должен был бы. Кроме этих пятидесяти, билетов больше никем взято не было, а выплата – сто десять рублей в дубле, чуете? То-то! И ведь за лошадь до слез обидно. Вот был такой жеребец Рибо, итальянский, «лошадь века». Шестнадцать стартов в жизни принимал он и шестнадцать раз был первым. А если бы хоть один-единственный раз и не выиграл, уж, может, и не был бы «лошадью века». Фальстаф до нынешнего дня не проигрывал, а сейчас ни за что посрамлен! Из-за того, что какой-то Николаев с каким-то Зябликом…

– Да полноте, может, и не так дело-то… Уж повремените с выводом-то, а-а?

– Повременю, мне и самому обидно, повременю. А про Сашку Милашевского слышали? Какой кошмар!

– Что он, умер?! – испугалась Анна Павловна.

Амиров покрутил коротко стриженной головой:

– Такой умр-ет… А вообще-то хуже, чем умер.

– Неужели что-то хуже может быть?

– Милашевский-то старший всем в уши дул, что сынок его в искусство ударился – поступил в цирк.

– В Москве? – Анна Павловна испытала даже какое-то восторженное умиление.

– Не знаю, не знаю, это мне доподлинно неизвестно, зато известно, что каждую субботу и воскресенье он бывает на трибунах – среди курортников прячется, ко его все равно моя королевская рать несколько раз засекла в компании с Демагогом, Бухгалтером и неким Богомазом. Они ведут крупную игру в тотализаторе – крупную! А чтобы вести крупную игру, надо быть связанным с конюшней. С кем? Зяблик – раз, Какикава – два, но оба они сморкачи, с ними не озолотишься. Стало быть?.. Вот я и говорю: уж не Олег ли?

Было чему изумляться: Саша Милашевский играет в тотализаторе! И, может, еще заодно с ним и Олег Николаев!..

Талант прекрасен всегда и во всем, в чем бы он ни выражался – в музыке ли, в спорте ли. Он особенно прекрасен, когда обладает им человек совсем еще юный, по существу – ребенок. Эх, какое это упоительное зрелище, когда Саша Милашевский или Олег Николаев вдруг вырываются вперед перед самым финишем: оплошавшие мастера Байрамов, Зяблик, Какикава зубами скрежещут и истязают своих скакунов «палками», а эти ребята ведут лошадей в руках, только ладошкой нежно по плечу их похлопывают!

Однажды Анне Павловне удалось подсмотреть момент финиша прямо вплотную. Возвращаясь в кассу от щитов, на которых показываются результаты минувшей скачки, она не успела вовремя пересечь дорожку, спряталась за высокими кустами карагача, и лошади проносились со страшной скоростью буквально в одном-двух метрах от нее. Олег Николаев вел скачку. Метров за пятьдесят до финиша исход борьбы ему еще не был ясен, лицо у Олега было сосредоточенным и жестким. Но вот он коротко оглянулся и в этот миг понял: борьба кончилась, его уже никто не достанет, он победил – лицо его вспыхнуло счастьем, таким, что даже слезы пробились.

Или, вспоминала она еще, как выиграл один именной приз Саша Милашевский. До этого он бездарно провел две рядовые скачки: нерасчетливо вырывался сразу же вперед, лидировал две трети дистанции, а затем все легко обходили его выбившуюся из сил лошадь. Даже отец не скрывал недовольства, жокеи ухмылялись – разучился ездить, видно, Милашевский. А он был невозмутим. И когда в третьей скачке блистательно выиграл дорогой приз, стало всем ясно: после дождей скаковая дорожка раскисла, лошади грузли по венчик в грязи, и Саша дважды вырывался нарочно вперед, чтобы изучить путь по тяжелому кругу и выбрать самый выгодный. Но уж и радовался он той своей победе: в паддоке Саша целовал лошадь в морду и – тоже, как и Олег – не сдержал слез. В скобках надо заметить, что не только подростки, но и тридцати-сорокалетние, жокеи нередко после победы или поражения могут расплакаться, не пытаясь этого даже скрывать, да и никто никогда не смеется над ними и не осуждает – все знают, что за нервное напряжение предшествует ответственным скачкам, каждая из которых является одним из итогов сезона.

И вот, зная все это, мыслимо ли представить, чтобы Саша и Олег связались с тотошкой? Анна Павловна полагала, что представить это совершенно невозможно, что Амиров возводит напраслину. А то, что она сама вовлекла Олега в непозволительные делишки, ей казалось вовсе и несущественным: она-то, Анна Павловна, артистка первой категории, – не «тотошка» же!..

7

Вообще-то Олег в чем-то неуловимо изменился, не так старательно скачет, один раз даже прибежал на ипподром за пять минут до старта. Хорошо, что у него много обожателей среди ребятни. Он бежит от ворот к паддоку, кричит: «Где мое все?», а ему уж протягивают и сапоги, и седло, и камзол. Сердился Амиров за опоздание, а узнав, что Олег с Виолеттой кино смотрел и потому не пришел вовремя, совсем возлютовал, ругался нехорошо и Виолетту всячески обзывал.

Олег с детства сохранил страсть к коллекционированию марок. Он решил собирать марки с изображением лошадей и еще – «все Советы», то есть марки, выпущенные в нашей стране в разные времена.

Обе коллекции стали пополняться очень ходко: мальчики, мечтавшие стать жокеями, жертвенно разоряли свои собрания и рады были угодить Олегу. Шел, бывало, он в жокейском своем одеянии по ипподрому, а из-за ограды слышалось:

– Дядя Олег, а малый блок Панамы из шести марок есть?

– Может, и верблюд сойдет?

– А у меня зебра есть, это точно лошадь, только полосатая…

Не только ребятишки – некоторые взрослые начали радеть об Олеговом собрании. Какикава однажды отозвал в сторонку, сказал очень радушно:

– Я подумал, а вдруг в твоей коллекции нет вот этих? – и протянул три марочки: греческую конца прошлого века с сюжетом из истории Олимпийских игр, махонькую ватиканскую и германскую, посвященную Дерби.

– Почем? – спросил Олег.

– Владей так! – стукнул его по плечу рубаха-парень Какикава, а через два дня принес совсем уж раритет, как называют редкую марку, и сказал:

– Это не за так. Цену тебе сообщат.

На следующий день Олег получил письмо:

«Это самая дорогая марка в СССР, она выпущена в 1922 году, на знаке консульской пошлины дореволюционной России сделана надпечатка – „Воздушная почта РСФСР“ и новый наминал. Нынешняя ее цена для коллекции – шестьсот рублей новыми деньгами. Но она твоя навеки, если в воскресенье не придешь в седьмой скачке, а если выиграешь – готовь пятаки».

Воскресенье – это завтра. Седьмая скачка – прогулка, конкурентов нет. Не прийти первым – значит придержать Бронзового – опоздать на старте, отодвинуться в седле назад или встать на стремена, а потом мчаться сломя голову, чтобы на трибунах думали, будто первым быть ты очень хотел и старался.

Олег никогда скачек не продавал. И тогда, прочитав письмо, решил, что ни в коем случае не опакостится. И утром так думал.

«Но ведь шестьсот рублей? – зашевелилась невесть откуда взявшаяся проворная мыслишка. – А если я не приду первым, разве же я кого-нибудь обижу или обману? Нет, никого…»

Конюх подвел к нему Бронзового. Жеребец скалит зубы, раздувает ноздри – свирепое животное, но заглянул ему Олег в глаза – там только доброта да любопытство.

Прыгнул Олег в седло, почувствовал под собой сильное и легкое тело жеребца и от удовольствия улыбнулся. Черномазый парень, которого можно было часто видеть в компании Какикавы, по-своему понял его улыбку, кинулся опрометью к кассам. «Ставь все деньги – полный карман получишь!» – с веселой злорадностью проводил его Олег.

Он мог на Бронзовом выиграть бесхитростно, пойти на силу, но тут решил, что вернее поостеречься: полдистанции держался в группе и только после этого дал лошади посыли выиграл кентеромс разрывом корпусов в десять-одиннадцать.

А с жульем потом расплатился (кстати, они и в оценке марки пытались смухлевать: Олег проверил по каталогу и увидел, что переданная ему марка стоит сто двадцать рублей, а шестьсот – это цена другой, точно такой же по рисунку и тоже темно-зеленой, но с иным номиналом). Заодно и те три иностранные марки оплатил по прейскуранту – по двенадцать рублей за штуку. Какикава пытался изобразить из себя постника и смиренника, но Олег сунул ему в карман деньги и пригрозил вывести на чистую воду. С тех пор тотошники отказались от него совсем.

Глава одиннадцатая

1

Виолетта всегда была естественна и прямодушна, поступала только так, как ей хотелось и как ей представлялось правильным. Она не стеснялась просить раньше у Саши, а потом у Нарса и Олега разметить программку, не видела ничего дурного в том, что ей хотелось выиграть. Она не лгала и не жеманничала, как многие прочие – мол, смотреть интереснее, когда рублик поставишь, мол, просто так билет купила. У нее был тот аристократизм чувств и поведения, который избавляет от притворства, но и охраняет от неверного шага.

По просьбе матери она приносила ей, не задумываясь, самые разные сведения: и о плохих и о хороших лошадях, о тех, кто был в порядке, и тех, кто простудился или захромал. Но когда Анна Павловна с некоей усмешкой спросила: «А не мог бы твой Олег на Фальстафе приза и не выигрывать, небось надоело ему», – Виолетта все поняла и, не вдаваясь в детали, ответила:

– Не мог бы!

Мать не настаивала, но назавтра Олег на Фальстафе проиграл. Он никак не объяснил проигрыша, Виолетта полагала, что это обыкновенная случайность, но накануне нового дня скачек она узнала правду.

Анна Павловна, закончив репетицию с собачками, пришла в комнату и привела с собой недавно купленных на базаре и еще не привыкших к новой хозяйке болонок. Болонки разные – мальтийская, французская и русская, но заплатила Анна Павловна за них одинаково – по семьдесят рублей. С этого она и начала:

– С ума сойти, больше двух тысяч рублей по-старому. Деньги выкинула, будет ли еще толк. Такие ленивые да бестолковые, затраты не вернешь.

Виолетта уж не раз слышала эти сетования, не сочувствовала матери вовсе и сейчас с досадой отмахнулась:

– Отнеси на базар и – вернешь. Чем расстраиваться!

– «Отнеси». Легко сказать – отнеси, для того и покупала! И потом: почему это, интересно знать, «отнеси», я полагала, что ты скажешь «отнесем», ведь ты не просто моя дочь, ты получаешь зарплату, тебе госцирк аккуратно перечисляет жалование, а весь уход за собаками на мне.

– Мама, мы же ведь договорились? Договорились, что ты не будешь попрекать меня утренними отлучками на ипподром.

– Да это так, и кстати – об ипподроме… – Тут Анна Павловна запнулась, словно бы вопрошая самое себя: «Почему же это – „кстати“, вовсе даже и некстати».

– Дочь, скажу тебе без обиняков. Попроси Олежку завтра в восьмой скачке первым не приходить, тебя он послушает. И только тебя, – сочла она нужным добавить.

– Мама, неужели ты не понимаешь, как глубоко будет уязвлена его гордость, если он выполнит такую мою просьбу?

– Оставь высокие слова: уже дважды он по моей просьбе придушивал, как они выражаются профессионально, лошадей, однако терзания не нарушили гармонии его души.

Испуг овладел Виолеттиным сердцем:

– Мама! Мамочка, зачем тебе все это, не надо…

Анна Павловна словно бы прослезилась, повертела платочек возле глаз, но голос ее был сух:

– Я тебя, дочь, не нужу, я слезно прошу.

– Нет, мама.

– Ах, «нет»? «Нет», ты говоришь? Знаешь, ты упряма, но и я упряма, посмотрим, кто кого переупрямит.

– Мама, я не хочу с тобой состязаться.

– Ах, так ты еще и дерзишь мне?

– Не дерзость это.

– А-а, значит, ты уступаешь мне? Я так и думала, у тебя ведь голова на плечах божьей милостью. И ничего с твоим Олегом не произойдет, скачка эта рядовая. Тотализатор – сплошной обман, и если мы здесь с помощью Олега кого-то и накажем, так это только жуликов.

– Нет, нет, нет! Не хочу ничего слышать!

Анна Павловна поняла, что зря поторопилась, что кавалерийским наскоком не возьмешь, и вернулась на стезю неспешного разговора. Сначала порассуждала о том, как много требует денег содержание болонок, фокстерьеров, шпицев, эрдельтерьеров: на двадцать два собачьих желудка отпускается семь килограммов говядины, но привозят одни ребра да пленку, приходится из своего кармана доплачивать. А тут еще несколько песиков напились холодной воды и простыли – надо им опять же за свой счет мед, рыбий жир, дрожжи да еще кагор покупать. И вообще, жизнь на водах в курортный сезон немыслимо дорога, а у Анны Павловны в последнее время нефрит обострился, на нервной почве – не иначе. А в итоге она вывела:

– Понимаешь, дочь, завтра мы могли бы за один раз выиграть большую сумму. Подожди, не перебивай. Сначала послушай, потом говори. Да, мы могли бы за раз выиграть, например, рублей эдак с тысячу или даже две. Тогда мы с тобой могли бы не работать еще хоть с полгодика: я бы подлечила почки, а вместе мы бы подготовили спокойно, без суеты блестящий номер с лошадьми и собачками. Пойми меня, дочь. Ведь я артистка первой категории, мне за один выход платят шесть рублей и не могу я, не имею права с халтурными номерами вылезать на манеж. А чтобы новый трюк подготовить, ты знаешь сама, сколько времени требуется. А у меня что ни собака, то бездарь. Сальто-мортале ни одна не крутит, десять штук перебирала, все руки обломала, а толку ни на иголку, прямо в отчаяние прихожу, пойми.

Виолетта понимала мать и сочувствовала ей. В позапрошлом году в Костроме сгорел старый деревянный цирк, почти все собачки Анны Павловны погибли. Девять месяцев она в Москве восстанавливала этот номер. Двух собак подарили ей сотрудники Дурова, другие дрессировщики помогли, но в основном были собаки, купленные на Птичьем рынке. У собак раньше были самые разные хозяева, и Анне Павловне приходилось заниматься не только воспитанием, но – перевоспитанием: у ленивого хозяина и собака была бездельница, у лютого – злобная, у глупого – несообразительная. Да и приучить к себе собаку не просто, тоскует она по прежнему дому. Как-то один тибетский терьер во время репетиции убежал с манежа и выскочил на улицу. Припустил по Цветному бульвару в надежде старого хозяина обрести. Анна Павловна выскочила следом в легком тренировочном костюме, а дело было в ветреный и морозный день. Пока гонялась за псом, сильно простыла, и вот на всю жизнь – хронический нефрит.

И дрогнуло Виолеттино сердце:

– Мама, ты ведь два раза просила уж Олега, зачем тебе мои услуги? Попроси сама еще, мне ведь неловко, сама понимаешь.

Анна Павловна посчитала, что уломала-таки дочь, обняла ее и долго держала в объятиях, словно бы не в силах пережить радость или боясь, что дочь передумает.

– Он сказал, что больше не сможет ни за что. А ты над ним всевластна.

– Почему? – растерялась Виолетта.

– Красивая ты у меня, перед такой красотой никто не устоит! – Эти слова, видно, были напрасными, рассердили Виолетту.

– Значит, ты на моей красоте хочешь разжиться?

Анна Павловна с кошачьей проворностью отскочила от Виолетты. И глаза у нее были тоже кошачьими – не боятся они дыма.

– Если ты любишь свою мать, ты выполнишь ее просьбу.

Виолетта знала, что сказать, хотела сказать, но не могла. Сделала усилие подняться со стула, но это не помогло выйти из оцепенения и сил хватило только на то, чтобы, не отводя от матери взгляда, повести головой в сторону.

– Ах, так? Тогда ты мне не дочь!

Виолетта сидела в углу, за телевизором, и оттуда с расширившимися от ужаса глазами смотрела на помешанную свою мать. Она никогда еще не видела ее такой: губы матери дрожали, лицо становилось то иссиня-белым, то наливалось кровью, взгляд был совершенно безумным.

– Да, да, ты мне не дочь! – и ударилась в слезы. Сквозь рыдания прорывались отдельные жалостливые фразы: «Собачья жизнь», «Одна-одинешенька».

У Анны Павловны часто возникала потребность чувствовать себя несчастной, она и бывала часто несчастна совершенно неподдельно, хотя и не могла указать каких-то видимых причин этого. В такие минуты она искала, чтобы кто-нибудь ее обидел, сказал ей грубое слово, и непременно находила (да что тут мудреного, всегда можно к чему-нибудь придраться!) или принимала за оскорбление какой-нибудь сущий пустяк, который в иную минуту сошел бы за шутку, и уж тут давала волю слезам – истинным и бурным. Можно было бы предположить, что эти ее натуральные страдания – своеобразное наслаждение для нее или хоть – необходимость, потребность: после такой истерики она становилась ровной, умиротворенной – словно бы отомщенной. Так было и сейчас. Она вмиг умолкла, отерла слезы и посмотрела на Виолетту с некоим удивлением. Словно что-то вспомнив, подхватилась.

– Боже, как повернулся мой несчастный язык сказать это? Прости меня, дочь. Это бес меня попутал, не иначе… Пойми меня, ведь ты знаешь, что за детство и что за юность у меня были – мрачные, угрюмые: оккупация, постоянное недоедание, нищета, по существу… Впрочем, это не объяснение. Бес попутал, бес! Ну как это я, сама работник искусства, могла допустить мысль о том, чтобы прикоснуться грязными руками к душе юного таланта! Простишь ли когда-нибудь?

Вероятно, Анна Павловна не решилась на полное откровение. Говоря о мрачном и угрюмом прошлом своем, должна была она сказать, что так же как нельзя ни воспитать, ни взрастить, ни привить человеку, например, доброту, потому что она дается природой от рождения, так честность, напротив, – плод воспитания, нажитых привычек и тут уж, как бы ни понимал человек порочность вранья, как бы ни убеждал себя в собственной честности, трудно, иногда просто неодолимо трудно ему перебороть свои привычки, отбросить дурной опыт.

– Мама, все это останется словами, если ты будешь связана с денежной кассой.

– Конечно, дочь, конечно, ты права, ты у меня всегда права. И зачем только я связалась с ипподромом! Завтра же все прикрою. Еще один день отработать надо, потому что у меня уж и билеты под отчет взяты. Но это последний день.

Потом они говорили о цирке, вспомнили, по случаю, Сашу Милашевского, однако атмосферы полной чистоты не было, что-то еще мешало – так бывает после очень тяжелой болезни, когда исстрадавшийся и потерявший много сил человек еще не может жить всей полнотой радости.

Как это ни странно, но воспоминания о Саше Милашевском не только не сближали Виолетту с матерью, но, напротив, разобщали их сильнее. Бедный Саша, запутавшись в жизни сам, запутал и своих знакомых. Но как бы они к нему ни относились, хорошо или плохо, предположить бы никто не посмел, что Саша станет игроком.

Свой разговор с Амировым Анна Павловна скрыла от Виолетты, а про себя подумала, что все одним миром мазаны, если касается дело наживы, и потому была так настойчива в своих уговорах.