Текст книги "Тяжелый круг"

Автор книги: Борис Дедюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

2

Вечером кабардинцы разделали молодого барашка, развели возле своей конюшни веселый огонь под огромным казаном. Саня пришел по приглашению, но все время поглядывал на часы: они с Виолеттой уговорились встретиться и съездить на Медео.

Кабардинцы сначала активно удерживали его, обижались, но захмелев чуть-чуть после нескольких рюмок коньяка, увлеклись своими разговорами, забыли про него, и Саня, не прощаясь, тихо улизнул со званого пира.

Но на свидание все равно пришел с опозданием – Виолетта уже ждала его на условленном месте возле памятника Джамбулу. Торопливо оправдался, объяснил про кабардинцев и их Казбека. Она выслушала молча – не сердито, не вдумываясь в его слова. Заметив это, он потерялся и промямлил про свой характер, который у него излишне мягок и уступчив, – промямлил, ничего не объяснив, то есть сам не зная зачем.

Молча пошли в гору вдоль журчащего арыка.

– Виолетта, я давно хотел тебя спросить: тебе нравится, как я скачу?

– Раньше нравилось, а сейчас…

– А сейчас я разве хуже еду?

– Нет, наверное, но сейчас я не о том думаю, я переживаю за тебя, боюсь, как бы не случилось что-нибудь.

Саша слушал, затаив дыхание, душа его ликовала и пела. А Виолетта продолжала:

– Я думаю сейчас над тем, что ты не то что уступчивый и мягкий, ты – добрый. Потому-то тебя и любят все.

Саня все колебался: говорить – не говорить про протест, который он подписал, решил, что не следует, а сам ляпнул как дурак:

– Знаешь, я поддался уговорам и написал в судейскую коллегию, что Иван Иванович никаких помех по скачке мне не оказывал.

Они шли медленно, поднимались туда, откуда бежал этот родившийся из снегов журчащий чистоструйный ручеек арыка, откуда ветер, напористый и лобастый, нес беспокойство и прохладу.

– Ну что же, Саня, ты молодец, ты очень благородно поступил. Не у каждого хватит доброты отказаться от победы в пользу человека, который обошелся с ним вероломно. Да, молодец ты, ничего не скажешь. – У Виолетты была удивительная способность сказать приятное, польстить очень натурально, не обидно, и сейчас Саня принял ее слова за чистую монету, только удивился, почему она стала опечаленной и замкнувшейся: Саня заглядывал ей в лицо, брал осторожно под локоть, а она неотрывно смотрела прямо перед собой на белые зубцы гор.

– Знаешь, Виолетта, в Алма-Ате здание цирка стилизовано под казахскую юрту, здорово?

Она согласно покивала головой – несколько раз легко кивнула, хотя достаточно ведь было бы и одного раза, чтобы выразить свое согласие…

– Виолетта, ты о чем думаешь?

– На месте Алма-Аты была некогда пустыня. И когда построили здесь русскую крепость – город Верный, генерал Колпаковский личным примером заставлял жителей высаживать деревья. За каждый саженец тополя или дуба он платил гривенник, однако следил, чтобы саженцы прививались и чтобы никто их не поломал.

– И стал город-сад, правильно называют. – Саня смутно чувствовал опасное направление разговора, инстинктивно уводил его в сторону, но Виолетта закончила:

– Вот я и думаю: а может быть, мало быть просто добрым?

– Для чего мало?

– Для того, чтобы уметь защищать и себя, и… других.

Он не нашелся, что ответить. Беспокойство, возникшее еще на ипподроме, сейчас заполняло его всего.

3

Четыре месяца назад, после открытия скакового сезона в Пятигорске, когда Виолетта появилась на ипподроме как девушкаСаши Милашевского, когда Олег стал за ней так откровенно ухаживать, а Нарс тайно вздыхать, Саня чувствовал, что все-таки отличает-тоона именно его… Почему так, он объяснить не смог бы, да и не стал бы объяснять ни за что на свете, никому никогда не признался бы он в таком своем нескромном предчувствии.

А сейчас Виолетта с ним, это молчаливо признает даже и Олег Николаев, но почему же так беспокойно и зябко на душе, почему это мнится все, что Виолетта разговаривает с ним неохотно, легко соглашается, бездумно поддерживает, а сама постоянно грустно-задумчива, словно бы хранит и переживает какую-то тайну.

Четыре месяца назад предчувствие не обмануло Саню. Сейчас он был испуган и робок – он даже не мог никак решиться в аэропорту Алма-Аты подойти к ней. Она так и стояла одна, пока ждали регистрации билетов и посадки – и Олег с Нарсом стороной проходили: они, наверное, понимали, что что-то происходит между двоими, которым не следует мешать.

В аэропорт Саня ехал на такси.

Прошел в вокзал и узнал, что взлет задерживается до девяти часов.

Около входа в ресторан раскладывал свое хозяйство чистильщик обуви. Саня сел на высокий трон, поставил на скамеечку ноги. Чистильщик был чем-то рассержен, шмыгал щетками резко и не старательно.

Проходивший мимо носильщик приостановился, опустив неудобный и тяжелый чемодан, поприветствовал:

– Утро доброе!

– Какое там доброе, – хмуро отозвался чистильщик. – Вот сижу и думаю, что мне комбинат бытового обслуживания дает? Ничего, кроме скамейки и права работать. Крем ихний – только кирзу чистить, а пергамента, щеток хороших – нет. Лучше уж от финотдела состоять: обложат небольшим налогом и жми-дави.

Носильщик, отдохнув, снова взялся за ручку чемодана, сказал на ходу:

– Известное дело, лучше.

Чистильщик, распалив душу жалобой, работал щетками угрюмо и зло. С ним поздоровалась женщина, как видно, буфетчица. Спросила, как дела, посетовала:

– Смена сегодня какая-то нескладная. Чай и кофе у меня на самообслуживании. Подсчитала: на девятнадцать рублей шестьдесят копеек выпили, а оставили только восемнадцать с гривенником, полтора целковых недодали. Вот ведь: одни пассажиры сдачи не берут, а другие…

Чистильщик сокрушенно покачал головой – согласился: да, разные есть люди. Люди, они как ботинки, – иной, вроде вот этого, красив и знатен с виду, а грязен, как паровозная труба.

Саня извинился за свои ботинки и пошел, невеселый, в зал.

На длинных скамейках сидели хмурые, утомленные долгим ожиданием люди. Маленькая девчушка с любовью укутывала в одеяльце куклу, разговаривая с ней. К скамье подошел мужчина в очках, скорбно сообщил:

– Говорят, до девяти часов отложены все полеты.

При этих словах женщины нахмурились еще горестнее, а девчушка беззаботно спросила:

– До девяти утра или вечера? Ут-ра? Хорошо! Даже замечательно!

Мужчина в очках улыбнулся. Повеселели, задвигались на скамье женщины. Уходя в другой конец зала, Саня еще раз оглянулся на беззаботную девчушку: она укутывала свою куклу, о чем-то говорила с ней нежно и строго.

Объявили о начале регистрации билетов, к весам выстроилась длиннющая очередь. Виолетта стояла неподвижно на прежнем месте, в прежней позе ожидания. Не торопился и Саня.

Очередь извивалась, вздрагивала и колыхалась временами, гудела то сдержанно, то сварливо. Но вот уж почти растаяла толпа, снова стало видно и напольные весы, и регистрационную стойку. Виолетта подхватила чемодан, в этот же миг направился оформляться и Саня.

– Помочь? – набрался духу спросить он.

– А то как же! – беспечно и с ноткой недоумения ответила она.

По тому, как бережно, нимало не встряхнув, не стукнув, не поцарапав, вскинул он ее чемодан, она поняла, что Саня готовился к этому, ждал, желал это сделать. Да он и не скрытничал:

– Я потому так долго не шел сюда, что тебя ждал.

– И я, представь себе! – И она засмеялась. – Ждала, что ты поможешь мне.

– Я хотел, чтобы…

– Чтобы в Минводах твой чемодан, как и мой, в первую очередь разгружался?

– Да, – вновь вознесся духом Саня, – да, и тогда мы могли бы уйти на электричку вдвоем, не дожидаясь наших… общих знакомых.

– Так мы и поступим.

Саня вспомнил девчушку: «Хорошо! Даже замечательно!» – ведь в самом деле, в девять утра же, а не вечера, молодец девчушка. Буфетчица правильно сказала, что разные люди есть, да только вряд ли кто станет чай да кофе бесплатно пить – просто забыл человек, а может, буфетчица обсчиталась. И чистильщик обуви лишь болтает, что уйдет: все его тут знают, приветствуют уважительно. Просто кочевряжится он по плохому настроению. Ну, а у таксиста дела наверняка поправятся, наскребет к вечеру и для слесаря, и для другой обслуги, и сам в накладе не останется.

Билеты покупал на всех сразу Иван Иванович и по странной случайности места Виолетты и Сани оказались рядом. Но неудобные места – прямо за иллюминатором дико ревела самолетная турбина, невозможно было обмениваться даже и короткими фразами, пришлось весь полет молчать.

Когда самолет пошел на снижение и через стекло можно было рассмотреть телевышку на горе Машук, Саня вспомнил, как переживал он в Алма-Ате соревновании-игру «Кыз-куу», что значит по-русски «догони девушку». Амазонкой была Виолетта, джигитом, который должен был ее догнать и на полном скаку поцеловать, – Нарс Наркисов. Первое место заняла пара из Казахстана, но Саня ничего тогда не видел, кроме Виолетты, и сердце его ревниво трепетало: неужели Нарс догонит и поцелует ее? Сделать ему это не удалось, и Сане все хотелось узнать, как это смогла Виолетта одна из немногих, если не единственная во всей кавалькаде, так резво ускакать?

Саня достал из кармашка авиационный билет, начертил на нем неверными каракулями: «Виолетта, я очень рад, что ты не позволила ему поцеловать себя». Она вернула билет с припиской: « Этогоя не позволяла никому, кроме тебя одного».

Все: конец сомнениям и мукам – Саня воскрес!

Самолет приземлился, выключены турбины, тягач ведет на буксире к зданию аэровокзала. Уже завозились в креслах люди, Саня решился, спросил спотыкающимся голосом:

– А в будущем ты мне еще позволишь это?

Она посмотрела на него несколько озадаченно, но добро, ответила:

– Ну да, да-да, – вроде бы излишне сговорчиво и торопливо она ответила, словно отмахнулась.

4

Саня проводил Виолетту до Железноводска, вернулся в Пятигорск, но домой к себе идти не торопился. Неясные сомнения бередили душу. В кармане у него лежала бумажка, которая, казалось бы, должна была дать ему наконец душевное равновесие, устойчивую радость и уверенность в своей победе – прочь все сомнения, ведь она же собственной рукой начертала признание: «…кроме тебя одного»! И все же, все же… Вот такое же чувство неуверенности в себе было у него однажды, когда он одержал первую в своей жизни, долгожданную победу в скачке на большой традиционный приз…

Он спешился тогда в паддоке, быстро прошел к весам.

– Норма!

Чуть дрогнули ноги в коленях, но он сумел не выказать секундную свою слабость, только чуть прищурил глаза, ослепленный морем света: схлынули тучи, солнце вырвалось на простор и отразилось на каждом бьющемся на ветру листике старого тополя, стоявшего возле ветеринарной аптеки. И это он, Саня Касьянов, талантливый конмальчик, стоял в окружении почтительно молчавших и настороженно ожидавших результатов взвешивания тренеров, конюхов, жокеев. И это судья, тщательно выверяя весы, объявил:

– Норма!

«Норма» – значит, победа. Да какая еще! Саня степенно сошел с весов, а в виски оглушительно било: «Норма, победа! Норма – победа – норма!» И не слышал, что говорилось вокруг, просто шел через общий ликующий гул, несколько рисуясь правда, но всячески пытаясь скрыть это, делая какие-то нелепые взмахи руками. Сколько мечтал о такой победе, сколько раз обдумывал этот миг, решал про себя, что ни за что не выдаст всей радости своей, сделает вид, будто ничего особенного не произошло, будет не замечать завистливых и злых, почтительных и сердитых взглядов жокеев, тренеров, болельщиков. Постоянно помнил о том своем намерении, однако не знал, как осуществить его. Возле входа в жокейскую различил в общей массе знакомые лица, улыбнулся всем сразу и прошел быстро, небрежно, не замедляя шага, и бросил на прощание ровным голосом:

– Норма!

А уж в жокейской, где все были поглощены своими заботами, Саня вдруг с удивлением осознал, что ведь ничего, собственно, особенного и не произошло!.. И огорчился своему открытию: еще вчера такая победа казалась непостижимым, недосягаемым счастьем, а когда она вдруг пришла, то не принесла с собой ничего – ни радости, ни торжества, ни почестей… Чего стоит его победа уже через каких-то пять минут, когда все уже устремлены мимо него, вперед, к своим победам, а он, Саня, остается со своей победой один в какой-то необъятной и вязкой пустоте…

Но вдруг потянуло в окно ветерком: запах привядшей травы, политой пыльной дороги паддока, аромат роз, а вместе с ними звуки – стартового колокола, духового оркестра, тысячных трибун… Там, за окном – жизнь, ипподром, там сейчас все страсти и волнения. И никому уж нет дела до Сани Касьянова, до его блистательной победы, до его мастерства. И он понял с отрезвившей его ясностью, что победа эта обязывает его тоже нестись вперед, неудержимо рваться к новой победе, чтобы знали все, что не фуксом он сегодня прошелся – заслуженно выиграл! И он не успел подумать: а как же потом, после второй победы, – что, опять надо будет мчаться сломя голову к новой, тогда уж к третьей?.. Нет, не мог он этого думать, потому что овладела им всецело опять, как вчера, казавшаяся недостижимой мечта – выиграть в следующей скачке. Тут же отметил в уме, что сделать это будет труднее, чем в только что закончившейся, что более реальна победа в именном призе, который будет разыгрываться через два старта.

…Саня брел в раздумье, время от времени перекладывая из руки в руку нетяжелый свой чемодан, и сам не заметил, как оказался близ места дуэли Лермонтова, откуда открывался взору почти весь Пятигорск.

Там, внизу, в море вечерних огней и слабом шуме многолюдного в курортную пору города замирала, затухала жизнь. Было покойно, тепло и безветренно. Но Саня знал, сколь обманчив этот покой. Да, сейчас жизнь затухает, успокаивается, однако для того только, чтобы утром устроить еще более крутой водоворот и втянуть в него всякого – и умеющего в ней плавать, и только барахтающегося на ее поверхности. Казалось бы: не хочешь, не бросайся в водоворот, стой себе на берегу, смотри, как легко плывут в ней Олег и Нарс, как барахтается, пытаясь остаться на плаву, Саша Милашевский!.. Так, да не так: мучительно хочется кинуться в этот водоворот очертя голову, и презираешь себя за то, что не хватает храбрости, за бессилие, малодушие, и стараешься сам от себя скрыть эти слабости, пытаешься держаться свысока: потом, я вот все продумаю, пока рано. Но вдруг так щемяще сожмется сердце, безжалостная рука схватит его: нет, врешь ты, просто слабо тебе!.. Да, слабо… А может быть…

Саня не мог ответить сам себе: хорошо это или плохо, что Виолетта написала ему такие долгожданные и делающие человека счастливым слова?

Глава пятнадцатая

1

По возвращении в Пятигорск кое-кто потом поговаривал, что на празднике конезаводства в Алма-Ате присутствовал инкогнито Саша Милашевский. Так уверял, например, один амировский конюх, который якобы видел его на трибунах, когда вел под уздцы Алтая, совершавшего круг почета. Подтверждал, правда, не очень уверенно, и Олег Николаев.

Единственный же человек, который мог действительно засвидетельствовать или опровергнуть слухи, молчал. Этот человек был уже известный читателю Анвар Захарович.

В Алма-Ату его привело не только желание побывать на любимом празднике, но и дело: после состязаний устраивают обычно выводку лошадей, и завод поручил своему опытному тренеру прикупить, если приглянутся, несколько молодых маток.

Нарядный, в алой шелковой рубахе, в новом шикарном костюме, прикрыв голову неизменной черной кепкой, он сидел на трибунах в самом хорошем расположении духа, наблюдая традиционные национальные игры, вроде козлодрания или папах-оюну (отними папаху). Когда же начинались скачки, он, привлекая почтительное и завистливое внимание соседей, извлекал из футляра, висевшего у него на плече, длинную подзорную трубу. Анвар Захарович еще не совсем освоился со своим московским приобретением и, глянув в трубу, все двадцатикратно увеличивающую, всякий раз удивлялся и даже немножко вздрагивал – до того близко видны были лошади на поле, кажется, протяни руку – и дотронешься. Гордясь такой необыкновенной и дорогой (почти сто рублей стоит!) вещью, Анвар Захарович ни за что бы не признался, что для наблюдения за скачками его труба почти бесполезна – так все прыгает в объективе, никак не успеваешь настроиться и в поле зрения постоянно попадают разные не относящиеся к делу подробности: чье-то ухо и нос на трибунах, вспугнутые птицы в небе, развевающийся хвост лошади. Анвар Захарович изо всей силы прижимал трубу к глазу, силясь поймать в объективе скачку, и с облегчением опускал хитрое изобретение в футляр, когда заезд заканчивался.

Но тут как раз пошли в многоцветной грохочущей глыбе пятигорцы, за которых он болел, Анвар Захарович рванул трубу обратно и попал окуляром прямо на публику противоположного конца трибуны. Анвар чертыхнулся, но что-то, видно, заставило его в тот же миг забыть о скачке. Он даже встал, выискивая среди возбужденных болельщиков знакомое лицо.

Проворно, несмотря на грузность, Анвар Захарович, держа трубу у живота, как автомат, пробрался между скамеек, среди торчащих коленок и машущих рук, кинулся к выходу, чтобы по площади обогнуть здание ипподрома и войти на дальние трибуны через другие ворота. Сдерживая одышку, он протиснулся через людские массы и встал чуть сзади Милашевского почти вплотную к нему.

– Если не хочешь, можешь не узнавать меня, мальчик, – сказал он тихо и навел трубу на поле.

Саша непроизвольно отпрянул, оглянулся, и худое его лицо осветилось радостью. Он готов был броситься Анвару на шею, но вместо ожидаемого дружелюбия его встретил свирепый взгляд из-под круглых толстых бровей.

– Ты ушел от Али-Бека? – Анвар Захарович гневно дышал и не отвечал на приветствие. – Я в ногах у него валялся! – Сейчас он верил, что и в самом деле валялся.

Саша засмеялся, почти падая на Анвара, стиснул его вспотевшую шею.

– Нечего подлизываться! – брюзгливо заворчал Анвар. – Ты опять хочешь играть на моем сердце, как на фандыре? – Он силился отодрать Сашины руки.

– Что такое фандыр? Не знаю, – смеялся Саша, борясь с Анваром.

– Это двухструнная скрипка… значения не имеет. Я тебе не скрипка!

– Дорогой… мой дорогой! – Саша смущенно шмыгнул, разнял руки.

– Такой молодой, а уже негодяй! Инструмент мог испортить, а вещь ценная! – Анвар Захарович прятал трубу.

– Я – негодяй, да, но от Кантемирова я не ушел. – Саша увлек Анвара в сторонку. – Меня уже выпускают на манеж.

– Да? Уже артист? – Он и не доверял, и уже радовался за Сашу. – А почему здесь?

– Только на воскресенье, только. Вечером улетаю.

– Откуда деньги? Такой богатый? А?

– Сегодня я букмекер. – Саша понимал, какая реакция сейчас последует.

– Нет, ты в самом деле негодяй. – Анвар Захарович даже плюнул. – А какой жокей был! Нет, это я виноват, старая чувяка! Надо было везти тебя не в Москву в артисты определять, а к отцу и там помогать держать тебя, пока он тебя высечет.

Тут к ним стали приближаться, вывернувшись откуда-то из толпы, двое парней, вроде беспечно, но с угрожающим видом: им показалось, что Саша попал в затруднительное положение с частным вкладчиком.

– Потом объясню, – шепнул Саша. – Позвольте познакомить… – Он чуть запнулся. – Мои… соучастники. Богомаз, деятель, так сказать, искусства. А это Главбух, деятель счетно-финансового фронта.

Анвар Захарович руки не подал, но ругаться перестал. В нем заговорило природное благородство, которому прежде всего свойственна сдержанность. Это молодость горяча. Запутался мальчик, завлекла эта зараза – деньги. Он понимал, откуда вырвал его в то утро, на какой грани стоял тогда Саша. Вырвет и сейчас. Только бы не спугнуть.

– Все нормально, парни. – Саша ничуть не смутился. Он был даже ироничен. – Игроки вылетели в полном составе с мешками для денег. А тотализатор на этих состязаниях прикрыли… Скучно… Теперь вот… Как ты там выражаешься на своем профессиональном языке? – обратился он к Главбуху. Тот заискивающе подхихикнул:

– Сальдо с бульдой не сходятся.

Богомаз разъяснил популярно:

– Прокол. Задача-минимум – оправдать дорогу, проезд, жилье, шашлыки с коньяком, вот и вся бульда.

– Кто же вам будет оплачивать… шашлыки? – осторожно поинтересовался Анвар Захарович.

– Букмекерство, организация частных пари – гениально просто, – с наигранной бравадой ответил Саша, а Главбух добавил уже с подобострастием:

– Все на Сашиной феноменальной памяти зиждется.

Суть комбинации была столь же проста, сколь рискованна и противозаконна. Саша Милашевский, Богомаз, Главбух и Демагог, который временно сейчас отсутствовал, занятый по Сашиному заданию служебными делами возле конюшен, получали с болельщиков, желавших заключать взаимные пари, но лишенных этой радости из-за закрытия тотализатора, деньги в обычном порядке – по рублю, а расплачивались по заранее обусловленной таксе – в трехкратном размере, ни больше ни меньше. Все вершилось на джентльменских началах, запись делалась только одна – заказанной комбинации. У Саши была неплохая память на лица. Роли распределялись так: Главбух получал деньги, Богомаз вербовал публику, Саша стоял рядом, будто бы непричастный, а сам внимательно следил за тем, от кого и какие принимаются ставки. Демагог выуживал сведения у конюхов.

– Вас мы берем в свою компанию, Анвар Захарович, в интересах безопасности предприятия. – Саша заговорщицки подмигнул и наступил ему незаметно на ногу: – Стойте в сторонке и наблюдайте.

– На шухере, значит, – пояснил Богомаз.

Саша снова прищурил один глаз, Анвар уловил на его лице лукавую ухмылку.

Вот так вышло, что знаменитость и гордость Северного Кавказа стал соучастником подсудного дела. «А не позвать ли просто-напросто милицию?» – мелькнула у него мысль. Но Анвар Захарович старался сдерживать себя и только пыхтел от негодования.

– Гарантированная оплата – кусок в игровой день, – ободрил его Милашевский. Главбух робко возразил:

– Не-е, по куску не выйдет, колов по семьдесят. – Очевидно, Главбух решил, что новичка можно и надуть, но Саша не дал почтенного человека в обиду.

– Все получают поровну, – сказал он очень ровным голосом, в повышенных интонациях не было необходимости: он пользовался у своих компаньонов непререкаемым авторитетом.

Богомаз и Главбух подошли к буфетной стойке, выпили пива, нервно закурили.

– Ну, пошли сражаться! – объявил Богомаз.

– Да, будет бой! – воинственно согласился Главбух.

Так они подбодрили себя и взялись за дело.

Анвар Захарович забрался повыше на трибуны, хотя решительно не понимал, в чем должна состоять его роль. Он на мгновение почувствовал себя мальчишкой: «Атас!», что-ли, кричать?

Надо сказать, сердчишко у Богомаза было не из мужественных – он постоянно дрыгал правой ногой и нервно напевал вполголоса какую-то чушь: «Вот мчится тройка, один лошадь…» Успокоившись таким образом, заявлял кому-нибудь:

– Эта кобыла в бо-о-ольших шансах!

Или:

– Что говорить, Кролику двигаться есть чем!

Так вовлекал в разговор, предлагал пари, натравляя для этого к Главбуху, а сам опять дрыгал ногой и выскуливал:

– Вот мчится тройка, один лошадь…