Текст книги "Тяжелый круг"

Автор книги: Борис Дедюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

2

Букмекерская контора лопнула прямо на глазах Анвара Захаровича, под его непосредственным наблюдением: дважды Главбуху пришлось раскошеливаться – платить игрокам больше, чем он получал от них ставок, и оба раза подвел Касьянов.

Казбек, объявленный в программе под шестым номером, был беспроигрышным фонарем, и Саша принял было решение ставки в этой скачке не принимать. Но прибежал сияющий Демагог и сообщил, что Зяблик согласен за пятьдесят рублей Казбека придушить. Разумеется, Саша распорядился требуемую сумму немедленно выдать из бухгалтерской кассы. Демагог помчался с ними к Зяблику, а Главбух принялся за работу – веселую работку. Полученные деньги он укладывать как следует не успевал, запихивал их во все карманы и скоро раздулся от них, – надо полагать, собрал не меньше тысячи, причем девять из десяти ставок шли на Казбека.

– На шестерочку десятью рубликами, – шепчет Главбуху на ухо один игрок.

– Рискну на шестерку поставить… Да, на весь четвертак, – заказывает, будто бы наудачу, второй.

И третий притворяется:

– Что за Казбек такой? Ладно, пиши десять рублей.

«А что будет, если Казбек вдруг придет? – пришло в голову Анвару Захаровичу. – Конечно, Зяблик деньги уже получил и очень хорошо знает, чем ему грозит неисполнение обещания. Но вдруг Казбек сам привезет, что уж однажды в практике Зяблика было?»

Только-то он это все подумал, как по ипподрому объявили:

– Под шестым номером на вороном жеребце Казбеке вместо объявленного жокея Зяблика поедет Александр Касьянов.

– Кончай базар! – тут же велел Саша Главбуху, да уж поздно: назад деньги не вернешь, потому что ставки принимаются не на жокея, на лошадь.

Кончилась скачка. Саня делал с Казбеком круг почета, а у компаньонов началась расплата.

– Нет, вы посмотрите на него! – говорил горестно Главбух и смотрел на подходившего за выигрышем игрока с таким видом, словно имел сказать ему что-то очень важное. Но говорить было нечего и некогда – успевай раскошеливаться: выдавая всем в трехкратном размере, Главбух быстро похудел, и когда извлек последний скомканный рубль, Саша начал оплачивать выигрыши уже из своих личных средств.

Финансовые дела конторы пошатнулись, но еще не рухнули, а разорил их повторно опять Саня Касьянов, и уж дотла, когда проиграл, а вернее, уступил первое место Онькину. Здесь уж получился и вовсе конфуз: сначала Главбух заплатил по три рубля всем, кто поставил на Чичикова, а потом, когда объявили с опозданием, что Онькин якобы никаких нарушений не допустил, потребовали по трешнице за рубль и те, кто играл на Гомера, что под угрозой физической расправы и пришлось сделать.

Саша держался с удивительным самообладанием, однако Анвар Захарович наблюдал за ним очень мрачно.

3

Когда народ повалил с трибун, он опять спустился к Саше.

– Испарись! – приказал Саша своим помощникам. Те мгновенно исчезли.

– Пойдем покушаем? В «Тулпаре»… – предложил Анвар Захарович, с отвращением обтирая руки платком. Саша улыбнулся так беззащитно, что возмущенное сердце Анвара Захаровича дрогнуло. – И билет тебе куплю, так уж и быть.

– В ресторан не пойду, еще кого-нибудь встретишь, – отказался Саша.

– В чайхану?

– Да.

– Сорпу с баурсаками? Манты?

– Да, да.

– Чай?

– Да. Почему отец не приехал? – был первый вопрос Саши, когда они устраивались в углу пропахшей горелым маслом столовой.

– Отец печален. И мать печальна. За что ты так?

Саша опустил голову. Опять этот вопрос: за что?И как на него ответишь?

– Ладно. Оставим это пока. Говори о себе.

Саша начал вяло, как бы через силу. Рассказал свои впечатления о Московском цирке, о труппе Кантемирова.

– Так, – распорядился Анвар, выслушав и вытирая рот после сорпы, – говори теперь про них… про этих.

– А-а… Богомаз… Ну что… По нему, конечно, тюрьма давно плачет, человек это ничтожный, даже форменный негодяй, и не умен, но я его приспособил для самой черновой работы. Дело в том, что он нечаянно оказал мне большую помощь. Я мечтал и сейчас мечтаю подготовить цирковой аттракцион – один момент из Ипатьевской летописи, и хотелось мне, чтобы тем конем, который спасает князя Андрея Боголюбского, непременно бы был сын Анилина. Но в двенадцатом веке этой породы не было, да и вообще английская чистокровная для цирка невыигрышная, у нее только одно качество – резвость. Прекрасная идея зашла в тупик, и тут-то подвернулся Богомаз. Он с иконами когда-то дело имел (не рисовал, нет – воровал) и слышал от одного научного сотрудника ленинградского Русского музея, что голубые кони на иконах – не фантазия и не искаженная художниками-богомазами светло-серая масть, а точное воспроизведение окраски лошадей того времени. Я Богомазу не поверил, взял адрес того научного сотрудника (Мальцев его фамилия) и запросил: правда ли? Оказалось – да: был на Руси «голуб конь» и исчез куда-то в шестнадцатом веке. Нет-нет, это точно подтверждено документами: один монастырь, например, каждые пять-семь лет приобретал одного голубого жеребенка, который стоил, между прочим, в десять-пятнадцать раз дороже, чем пятилетний вороной, игреневый, мухортый или каурый жеребец. И другие есть факты: переписка монастырей, ямские книги, в общем – это точно! Я сказал заместителю директора цирка о своей идее, а с ним чуть падучая не приключилась: «Какой такой „голуб конь“? Подо что это вы подговариваетесь? Вы подговариваетесь под компактную цветную пудру, которой наши девочки оттеняют глаза? Вещь импортная, дефицитная и дорогая, только через мой труп! У меня и по обыкновенной пудре перерасход в двести килограммов. Только через мой труп!» А зачем мне его труп? Я прикинул – действительно, немалые расходы, чтобы лошадь каждый вечер голубой делать, никто не даст средств на это. И осенило меня: деньги, хоть и не все в жизни, но – половина всего; надо мне самому достать много денег и за свой счет перекрашивать жеребенка. А где достать – выиграть в тотошку, гениально просто.

– Просто, просто, – проворчал Анвар Захарович. – Совсем ты гениальным стал. – Он повертел пальцем у виска. – Правду говорят, в Пятигорск ездишь, играешь?

– Я в черных очках…

– Как шпион, да? Ребенок!..

– Взял в компанию Главбуха, Демагога и Богомаза. Пошло дело, и неплохо…

Последние слова Саша произнес неуверенно и невесело, хотя и улыбался. И замолк, чуть искоса поглядывая на Анвара. Потом собрался с духом, продолжил:

– Хотел стать великим, а стал подонком. Трудно опакоститься еще грязнее, чем связаться с тотошкой. Что, ради благой цели? Ради «голуб коня»? Ради того, чтобы в газетах написали: «Звезда Александра Милашевского вознеслась на цирковой небосвод со сказочной быстротой»? Нет, даже десять благих намерений не могут оправдать одного низкого поступка – это я понял точно. И, знаете, я не с отвращением играл – вот в чем низость главная! Я играл с удовольствием, доказал этим самому себе, как ничтожен я. – Тут Саша облегченно вздохнул, сказав самое страшное, дальше речь его была спокойна, временами даже чуть усмешлива. – И в этом что-то есть, как во всякой игре, впрочем. Возле касс теснятся очереди, все бегут, кричат. Вы смотрите на кассы, на лошадей, на программку, вы думаете: хочу – сыграю, не хочу – не стану. Но вдруг неодолимая сила толкает вас к одной из касс и вы уже то одно переживаете, что можете не успеть взять билеты, – сейчас раздастся звонок, хлопнет перед носом дверца окошка… Что и говорить – ощущение острое и приятное. Уже!.. А что дальше будет? Протягиваю я кассирше сторублевку, она не берет – сдачи, говорит, нет. А я ей: «Сдачи не надо, беру на все!» Очередь за мной так и ахнула: сто билетов, сто билетов – с ума сошел!.. Иду с билетами в руках, какой-то игрочишка встретился, раскрыл потную ладонь – у него там одна картонка. Перевел взгляд на мои руки, спрашивает обалдело: «Билеты?» Я отвечаю спокойно: «Билеты».

И наблюдать за скачкой, когда деньги вложены, куда как интереснее. Знаете, вот видишь, что твоя лошадь идет первой, все нормально, но тебя вдруг как охватит ужасная мысль: «А что, если она сейчас кончится?» Впору выпрыгнуть с трибуны на круг и самому бежать! Да-а… Так играл я почти месяц – неплохо, скажу без хвастовства, играл: главное, что я не просто выигрывал, но выигрывал у жуликов – у тотошников, все их комбинации предугадывал и разрушал. Конечно, время от времени остатки моей совести давали о себе знать, но я их подавлял, а Демагог очень помогал мне в этом, он мастер, говорил: «Э-э, Саша, только один бог не играет, а его ангелы, скажу по секрету, ставят рублишки, даже они подвержены страсти… Ангелы, а мы-то всего-навсего люди! Известно всем, что сам Амиров не без греха…» Я и раньше слышал, что Амиров поигрываетчерез подставных лиц, но всерьез не задумывался. А тут все чаще и чаще стали одолевать меня тяжкие сомнения. По-другому вдруг я понял слова Демагога про Амирова да про падших ангелов. Я подумал: допустим, стану я великим стиплером – выиграю Большой Пардубицкий, даже и Южнокаролинский – все стипль-чезы в мире выиграю, но ведь богом я не стану, все равно найдется кто-то, кто будет скакать еще лучше меня… Или, допустим, обыграю я всех тотошников, стану таким богатым, что организую институт, который мне выведет породу лошади голубой масти, но найдется кто-то еще богаче меня и еще более сказочной раскраски лошадей выведет…

Но вот если я даже и ничего в жизни очень замечательного не сделаю, а буду просто честным человеком, то ведь выше меня никого не будет – будут такие же, как я, честные, но не выше!.. Я, наверное, путаюсь, не могу хорошо выразить свою мысль, но, в общем, для начала решил я не просто порвать с игрой, но разоблачить всю тотошку. И, между прочим, правильное прозвище Демагогу присургучено: он и есть демагог. Это же чистая демагогия про падших ангелов да Амирова, тоже мне – ангел!.. И почему это – самАмиров? Мой отец ни единого билета в тотализаторе не брал – даже на меня, из интереса. Онькин, вы сами знаете, как тотошку ненавидит. Аполлон Фомич, будь его воля, прикрыл бы тотализатор вообще, да и все другие тренеры и жокеи относятся к тототак, словно бы его и не существует, они делом заняты, а в грязь лезет только бездарь, что же ей еще остается делать. Стало быть, дело мое правое: разоблачить всю тотошку! Я и вас привлек в корыстных целях: чтобы вы были свидетелем и, когда будет нужно, поддержали бы меня.

Анвар Захарович выслушал этот длинный сумбурный монолог терпеливо, не перебивая.

– Я не все понял, мальчик, – сказал он, – про летопись и как ты будешь разоблачать жуликов… Я понял, что ты хочешь разобраться в себе и в жизни. Это надо. То, что я видел сегодня, пусть будет в последний раз. – Это он подчеркнул грозно. – Про Амирова – не знаю. Не торопись судить людей по слухам, да еще если слухи приносит грязный человек.

В молчании они выпили еще по две пиалы чаю, заедая сушеной дыней.

– Можно, спрошу последнее, сынок? – превозмогая некоторую внутреннюю неловкость, решился Анвар Захарович.

Саша сразу понял о чем, потемнел:

– Спрашивайте.

– Ты извини, конечно, тоже слухи… Там девушка… говорили…

– Она здесь? – вскинулся Саша.

– Ты же видел.

– Да. – Он поник. Не перед Анваром ему притворяться.

– Ты… совсем выздоровел?.. Душа выздоровела?.

Саша стал смотреть в сторону.

– Н-не знаю… Нет…

Анвар только вздохнул.

Глава шестнадцатая

1

Читателю известно, что Амиров смотрел на конюхов как на природных своих неприятелей. О ком ни спроси, всяк плох, – один жесток, второй слишком жалостлив, у третьего совести нет, четвертый пьет, пятый тщеславен, шестой бездарен, седьмой лишнего поспать любит. Даже конмальчики и молодые жокеи были у Амирова под подозрением. Если ничего явно порочащего о них он не мог сказать, как ни изощрялся, то неопределенно выражался:

– Кое-какие способности есть, но очень много о своей славе думает.

В последнее время Амиров уж до такой степени распоясался, что осмелился открыто ставить под сомнение заслуги лучшего тренера страны Николая Насибова – не прямо, обиняками: де, у него лошади не хуже, а готовит он их к соревнованиям лучше, чем Насибов и, де, скоро настанет время, когда первым тренером чистокровных верховых назовут Амирова, это «предрешено в высших сферах», – именно так он выразился.

Однажды вечером Амиров зашел к Олегу в общежитие, чего раньше никогда не случалось, и сказал:

– Я мириться пришел, винюсь перед тобой.

– Николай Амирович, да я и сам собирался идти к вам, хотел утром у вас прощения попросить.

– Знаю – и верю, что хотел. Только, извини-подвинься, прощения бы ты не попросил, просто бы сделал вид, что ничего не произошло. И правильно бы поступил, тебе еще важно соблюдать амбицию, вот почему я (он сильное ударение на этом местоимении поставил) к тебе (и это выделил тоже голосом) пришел мир устанавливать. Но я рассчитываю на полную откровенность и открытость в наших отношениях.

– И я тоже.

– Опять верю. Но проверю… Скажи-ка мне, Олег, как далеко у тебя с Белладонной зашло, жениться не думаешь?

– Я вообще никогда не женюсь, я решил твердо. У меня есть в жизни цель, и ничто не должно помешать мне в ее достижении.

– Ясно, значит, отставку получил. То-то я смотрю, она все возле Саньки Касьянова, на онькинской конюшне, отирается.

– Иван Иванович лошадей ей дает, – торопливо оправдался Олег.

– Это не важно, – подлил масла в огонь Амиров и добился своего, Олег вспылил:

– Очень даже важно! Если бы вы ее привечали, – явно напрасно брякнул Олег, сам это понял, стал метаться взглядом и туда, и сюда, ни на чем, однако, его не задерживая, и видно было, что он сожалеет о оказанном, что хочется ему поскорее закончить разговор с Амировым, но тот продолжал подстрекать:

– И что было бы тогда?

Олегу показалось, что в голосе Амирова – какие-то новые, неизвестные нотки дружелюбия и участия, истинная заинтересованность и сочувствие. Может быть, поэтому Олега потянуло на откровенность. Он выболтал в подробностях свою поездку с Виолеттой на Домбай, причем не просто хвастаясь, но и с желанием все представить в высшей степени выигрышном для себя свете.

Амиров сказал с презрением:

– Я думал, ты мужик, а ты – шибзик.

– Почему это? Я совершеннолетний, у меня паспорт есть, – залепетал растерявшийся Олег.

– Молокосос.

– Ничего подобного, я даже имею право жениться, могу быть избранным в народные органы власти…

– Женись, избирайся, а все равно ты титешный. Врешь ты, что Белладонна влюблена в тебя без памяти и что ты бросил ее.

– Я этого не говорил!

– Другими словами, но говорил. Впрочем, это пустяк.

Слух, что Николаев «поматросил и бросил» разошелся по ипподрому, и Олег не опровергал его. Признаться в том, что он не то чтобы дал жизнь этому слуху, но и не особенно возражал, когда его сформулировал Амиров, было выше его сил. Ему легче было признаться в том, что придушилдля Анны Павловны лошадей, чем в этом «пустяке».

Примерно в такой же тональности вел в этот день Амиров разговор и с Саней Касьяновым, который пришел в конюшню вместе с Виолеттой. Она попросила:

– Николай Амирович, дайте какую-нибудь лошадку покататься.

– Пусть Белладонна берет любую лошадь и представляется цирковой феей, а ты останься: разговор есть, – велел Амиров.

– Спасибо, не надо, я возьму у Ивана Ивановича. А ты оставайся, Саня. – Виолетта сказала это без вызова, но ушла, не попрощавшись с Амировым и чуть задев взглядом Саню.

Амиров оказал не громко, но так, что уходившая прочь от конюшни Виолетта при желании могла расслышать:

– Клевая девка, но походка ее мне не очень правится, если сзади смотреть. Да и характерец, конечно, тот еще. Хотя и Олег не промах – обломал… – Он пересказал Сане свой сегодняшний разговор с Николаевым, притом в очень вольном изложении.

Саня сразу же угодил в подготовленный Амировым капкан:

– Это все ерунда! – торопливо, суетливо даже опроверг он. – Вот у меня тут завалялся один… – Саня достал из кармана свой авиационный билет, который отнюдь не завалялся, а упрятан был очень надежно, хотя бухгалтер и требовал его, когда утверждал авансовый отчет о командировке в Алма-Ату. Не раз с тайным вздохом доставал Саня билет, рассматривал его, и об этом можно было легко догадаться по затертостям на изгибах. Амиров и догадался сразу же, ужаснулся:

– И ты хранишь такой компрометирующий девушку документ!

Саня был пристыжен, тут же скомкал билет и швырнул в ящик с навозом, который конюхи выгребли из денников и приготовили для вывозки на тележке.

– Это по-мужски! – одобрил Амиров. – А скакать у меня в будущем году будешь?

– Буду! – брякнул вконец потерянный Саня.

– Да, это речь не мальчика, но мужика, как поется в песне. Держи пять! – и Амиров поднес к Сане сжатую в кулак руку, черную и заскорузлую – ровно копыто годовалого жеребенка, резко, как выстрелил, распрямил ладонь, а когда Саня вознамерился пожать ее, то ухватил почему-то лишь один указательный палец – это была коронная Амировская шутка. Выдернув палец из Саниной руки, он погрозил ими остался очень доволен собой:

– Ишь ты, смотри у меня! Тебе дай палец, ты всю руку отхватишь!

Когда Саня ушел, он взял скомканный авиационный билет, расправил его и спрятал в сундук, где хранились у него все лошадиные и свои собственные документы. Зачем он это сделал, он и сам не знал – просто так, на всякий случай.

Зашел к Онькину, спросил:

– Как ты думаешь, чего это повадилась на ипподром циркачка? Не перепортит она нам мальчишек?

Иван Иванович ответил уклончиво:

– У кошки когти в рукавичках.

Таким образом, соперничающие тренеры нашли одну общую точку.

2

Виолетта в своем черном трико такая миниатюрная, что хоть на ладонь ее поставь. Очень даже просто увидеть ее цирковой феей, порхающей, словно живой цветок, на огненном коне, – очень просто…

Тем более сейчас: она уже настолько неплохо держится в седле, что ей два раза разрешали участвовать в скачках. Правда, пришла она сначала последней, потом второй от конца, но никто и не ждал побед, лошадей ей давали заведомо бросовых.

Она обвыклась на ипподроме, даже стала различать братьев Бочкаловых. Все Бочкаловы, считая старшего, были еще детьми, непосредственными и добрыми, а к ней относились по-свойски, как к своей ровне.

– Эх ты и красивая! – сказал, глядя на нее в упор и не мигая, Сергей Бочкалов, братец его Алеша вполне это мнение разделил:

– Как в кино! Я думал, такие взаправду и не бывают.

В понедельник утром проводилась записка: составлялись компании и порядок скачек на следующие субботу и воскресенье. Все тренеры и жокеи собрались в судейской, перед входом толпились конмальчики: высказываться они права не имели, но старались все услышать, во все вникнуть.

Тренеры норовят своих лошадок в наиболее выгодные компании определить, горячо торгуются-рядятся. Слышать их споры – в святая святых проникнуть, много проведаешь серьезного, дельного, но нынче два брата Бочкаловых – скачущий у Милашевского Сергей и семилетний Толик – вдруг потеряли интерес к запискесо всеми разглашаемыми на ней бесценными сведениями и примчались в паддок к сидевшей там в одиночестве Виолетте. Чтобы ей не было скучно, Саня утром принес арбуз и дал свой прекрасный складной нож – ручка из настоящей кости, на тонком лезвии герб острова Корсики и надпись на французском языке: «Пусть рана будет смертельной». Нож этот Сане «продал» за пятнадцать копеек (ведь ножи дарить не принято – будто бы не избежать после этого ссоры) один вернувшийся из туристической поездки в Париж пятигорский любитель-лошадник, который постоянно болел на ипподроме за Саню и очень верил в его талант.

Виолетта рассматривала блестевшее от влаги лезвие и пыталась предугадать, что происходит на записке. Приходу Бочкаловых она была рада, угостила их арбузом.

– Нет, погоди, ты слушай, я был никто, – сказал, сияя всем конопатым лицом, Сергей, – писали в программе: «Скачет С. Бочкалов», – а куда скачет, зачем скачет, почему скачет?.. Но в субботу люди купят за тридцать копеек программу скачек, развернут и б-ба-ба-ба: «Ездок С. Бочкалов»!

– Молодец! – поздравила Виолетта, но тут же и разыграла шаткое недоумение: – Неужели ты тридцать одну победу одержал? – Помолчала испытующе и продолжала вполне серьезно, будто впрямь сомневалась: – Удивляюсь… И когда это ты успел?

– Успел вот! – заносчиво ответил Сергей, уверенный в заслуженности своей славы. – Не веришь – давай подсчитаем!

– Давай, давай. – Виолетта не боялась обидеть Сергея сомнением – видела, как хочется ему продлить празднование счастливого события.

Начали вспоминать его победы, а чтобы не сбиться со счета, складывали арбузные семечки в жокейский разноцветный – из красных и синих клиньев сшитый – картуз.

– О двух моих выигрышах ты не знаешь: ты недавно здесь появилась, а я уж летошный год два раза первым к столбу приходил.

– Сколько же тебе годков-то было? Девять?

– Да ну, скажешь тоже! Десять мне было, сейчас уж одиннадцатый заканчивается, вот-вот двенадцать.

– Ладно, значит, два раза выиграл. Недавно, помню, на Плакате. Это когда я приплелась последней, такой, что даже пыль на меня от вас не попадала. Ладно, пускай, я и не огорчилась вовсе… А ты еще, кажется, выиграл на Пассии?

– Ну тебя еще! Я на твоей Пассии ни разу не ездил, на фига мне твоя калека нужна! Ее вот только что Сане Касьянову навязывали.

– А Саня что?

– Отказался, конечно. На этой скотине далеко не уедешь. Так… Плакат, Плакат… Стоп! Помнишь, как я на Пурге? Кончиком всех накрыл, помнишь?

– Помню. А еще на каких лошадях Сане предлагали скакать?

– Что? А-а, Сане… Он в субботу едет четыре раза, в воскресенье – девять. На Триумвирате он тоже отказался ехать, его Аполлон Фомич сильно заманивал.

– Еще чего! Триумвират! Зачем это нам надо – пыль глотать!

– Точно: это нам ни к чему. Значит, Пурга… потом я один раз взял приз для конмальчиков на этой, как ее…

Виолетта тоже сделала вид, что вспоминает «эту, как ее…», однако о другом задумалась. Саня сейчас на ипподроме идет нарасхват – многие тренеры просят его проскакать, вот даже Аполлон Фомич отставку дал Зяблику ради Сани, а Онькин этим недоволен, уверяет, что жокею вред один – скакать на всех без разбора лошадях, что надо непременно хорошо знать жеребенка, на которого садишься. Он уверял, что на Анилине мог выиграть только Насибов, который отлично знал и любил своего скакуна. А в другой раз Иван Иванович сказал, что Саня на Игроке не смог бы взять приз Мира потому, что чересчур привязался к лошади, жалел ее, лишнего даже, дескать, выдумал, будто бы Игрок не любит палку, а отзывается на «оп-оп!». Если Онькин это всерьез сказал, то как же тогда понимать его слова про Анилина и Насибова?

И еще одного никак она не могла постигнуть: почему Онькин старается всячески отгородить Саню от других тренеров? Боится потерять? Но Сане же такая изоляция наверное во вред? Может, все-таки Сане следует перейти к Амирову? Пусть груб он и деспотичен, зато может на широкую дорогу вывести. Хотя нет, нет, пусть Саня сам все решает.

Сергей вспоминал свои победы, называл имена лошадей, Виолетта терпеливо слушала, чтобы не омрачить ему радость. Когда он торжествующе выковырнул из алой арбузной мякоти тридцать первое зернышко, она еще раз поздравила, а затем задала давно заготовленный вопрос:

– Игрок на приз Элиты записан?

– Записан, только Саня поедет на Саге.

– Не сочиняй!

– Правда, правда… Сагу продают на другой завод и чтобы побольше денег за нее взять, надо ей в последней в жизни скачке класс показать.

Бочкалов говорил, конечно же, правду, но Виолетте все же не верилось: с какой это стати Саня поедет на Саге, когда есть Игрок? Зачем это ему? Совсем не за чем ему это… Если бы и не было Игрока – разве Сагу можно брать всерьез в таком призе? Виолетта ехала на ней в скачке девушек. На старте Сага никак не хотела выравниваться, все назад пятилась. Виолетта ударила ее хлыстом, тогда она вовсе развернулась и понурила голову, словно бы объявляя: раз так, то бей не бей, что хочешь делай, ни за что не побегу! Пришлось Власу выйти на круг и повести ее силком к линии старта. С той поры у Виолетты родилось недоброе отношение к кобылам как к спортивным лошадям вообще: насколько жеребцы все веселы, смышлены, бодры, настолько дурны характером кобылы – то и дело, всерьез и играючи, взлягивают задом. Но и независимо от характера: куда тягаться кобыле с жеребцом в таком призе – две мили, три тысячи двести метров! Невозможно поверить, что Саня согласился…

– А кто же сядет на Игрока?

– Пока записали «номер-номер», никого значит. Фиалка, послушай-ка, попроси Онькина и Саню, чтобы меня, а? Так охота что-нибудь хорошенькое выиграть!

– Приз Элиты? Ничего себе – «хоть что-нибудь»! Если его выиграешь, тебе сразу жокея могут дать.

– Не дадут, ни за что не дадут, ты что! – горячо возразил Сергей, и у него даже пот на лбу выступил. – Или бы дали мне хоть Одоленя. Почему не хотят дать?

Как только упомянул Бочкалов Одоленя, у Виолетты захолонуло сердце прежней, изжитой, казалось бы, тревогой за Сашу Милашевского – уж не на веки ли угнездилась в ее душе эта тревога?

– Почему мне не хотят его дать? – вопрошал в гневе Сергей Бочкалов. – Ведь я на Одолене один раз первым был, – почему?

Детей называют «почемучками», словно бы не замечая того, что чем взрослее становится человек, тем чаще встает перед ним вопрос – «почему?». Иные из вопросов исчезают лишь затем, чтобы уступить место другим, более сложным. Вспоминая Сашино прощальное письмо, Виолетта однажды поймала себя на нехорошей мыслишке: «Из-за меня он так поступил, вот я какая!» Потом задумалась: «Какая же?» Не сразу и не легко пришла к выводу: «Дрянная, тщеславная девчонка, вовсе и не стоящая его». Если так, то почему Саша не возненавидел ее? А может, теперь-то уж и возненавидел? «Нет, не может быть, не хочу!»

– Ты почему молчишь, Фиалка? – грозно спросил младший Бочкалов, обиженный, видно, невниманием к его знаменитому брату.

Виолетта виновато улыбнулась:

– Потому что этих «почему» сто тысяч, не меньше.

В паддок зашли Саня и Онькин – очевидно, запискакончилась.

«Фиалка… Виолетточка… Тьфу! Верно ей Амиров кличку присургучил: „Белладонна“!» – брюзжал про себя Онькин, однако вслух сказал совсем другое:

– Идея меня осенила, Санек! На Игроке в призе Элиты пусть Виолетта поскачет.

Ну и Онькин, ну и дух! Сам себя в хитрости да умственной ловкости превзошел Иван Иванович, думал так, а передумал инак.

– Понимаешь, Фиалка, после Алма-Аты жеребец этот у нас только что отхромался, надо дать ему хороший галоп: поскачешь, как он сам пожелает, будешь последняя – и ладно… Сядешь?

– Иван Иванович, какой может быть разговор! Мне даже не верится.

– Ну и отменно. И еще: чего ты из конюшни в конюшню мыкаешься, христарадничаешь? Не к лицу тебе это. У нас в отделении сейчас две вакансии, поступай на постоянную работу?

– Я же в цирке…

– Ерунда, по совместительству!

– Да если можно…

– Во, что и требовалось доказать!

Сложный человек Онькин, разный бывает, однако нет у него никаких прозвищ, все к нему одинаково относятся. А Виолетте, сравнив ее с цветком белладонны, вон сколько разных качеств и свойств приписали, почему это? Поначалу ведь, пока все видели за ее прекрасной внешностью одни лишь скрытые, подразумевающиеся добродетели, воспринимали ее как девушку наивную, чистую, скромную. Но стоило лишь чуть раскрыться каким-то ее силам, едва посмела она в чем-то свое суждение иметь, твердость характера проявить, так на тебе – сонная одурь, и волчья ягода, и песья вишня.