Текст книги "Тяжелый круг"

Автор книги: Борис Дедюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

3

Да, Анна Павловна не случайно и неспроста залучала ребят, имела она тут, оказывается, свой интерес.

Резонно рассудив, что после отъезда цирковой труппы у нее высвободится много времени, она решила поступить на временную работу – кассиршей тотализатора на ипподроме. Тотализатор – это механический счетчик, показывающий, сколько закладов поставлено лицами, участвующими в игре на каждую скачущую лошадь, а также общую сумму всех ставок и величину выигрыша. А связь игроков с этим счетчиком осуществляется кассирами.

Касс, в которых игроки ставят на лошадей деньги, получая в обмен на рублевку картонный номерок, имеется на трибунах почти пятьдесят. Есть два-три десятка таких касс, где счастливчикам выплачиваются выигрыши, а еще имеется специальные окошечки, в которых выясняются разные недоразумения: игроку иногда мнится, что он выиграл, и надо ому внушить обратное, или случается, что лошадь останется на старте – тут надо возвращать игроку внесенные им деньги. В общем, много всяких служб, и для исполнения их требуется ипподрому чуть ли не сто кассиров. Держать такую роту в штате накладно, потому что скачки проводятся лишь два раза в неделю – в субботу и в воскресенье. Вот дирекция ипподрома и прибегает к услугам кассиров временных, приходящих.

Анну Павловну такая работа очень устраивала, но чтобы уж наверняка не промахнуться, она и расспрашивала Виолеттиных друзей столь дотошно о разных ипподромных порядках и тонкостях.

Самые смутные представления были у нее и о самих скачках, поэтому прежде чем окончательно принять решение, она решила сначала побыть на ипподроме просто зрительницей.

Пришли они вместе с Виолеттой, которая могла уже давать кое-какие пояснения.

Во время первой скачки Анна Павловна молчала. Вокруг люди шумели, комментировали, а она только ученически кротко слушала. После второго финиша она сочла себя уже несколько подготовленной зрительницей и высказалась:

– Очевидно, в этом заезде…

– Мама, заездыбывают на бегах, – поправила ее Виолетта, – а здесь скачки.

– Ну, не суть важно… Я хочу сказать, что в этой скачке участвовали лошади более дорогие, чем в первой.

Наблюдение было до того оригинальным, что два впереди сидящих мужика оглянулись с бессловесным почтением, Анна Павловна развила свою мысль:

– Лошадей из первой скачки жокеи огуливали что есть сил плетками, а этих только ладошками – берегут, значит, их.

Впереди сидящие мужики решили, что Анна Павловна их нарочно одурачила, поощрительно заулыбались, а Виолетта негромко, стыдясь, разъяснила:

– Это двухлетки. Молодые, нервные, неискушенные – их нельзя погонять хлыстом.

Перед стартом все участники проходят в кентереперед трибунами: вот, дескать, мы каковы, сравнивайте нас, оценивайте шансы. Анна Павловна дала свою оценку:

– Рыжая лошадь выглядит очень авантажно.

Иностранное слово, видно, смутило впереди сидящих мужиков. Они нервно посовещались и поставили в тотализаторе на эту рыжую «авантажную».

Увы, она пришла предпоследней! Мужики посмотрели друг на друга с совершенно одинаковым значением: «кто слушал, тот дурак», – заерзали по пустой скамейке в сторону, чтобы уши их больше не слышали безответственных и вздорных речей.

Поначалу шли скачки на короткие дистанции – тысяча двести, тысяча четыреста – и все старты давались на противоположной стороне ипподрома. Что предшествует началу, как принимается старт – с трибун без бинокля не рассмотришь, и Анна Павловна понимала что к чему лишь после того, как лошади, сделав первый поворот и пройдя горку, выходили на финишную прямую.

Старт на два километра давался прямо перед трибунами. Тут Анна Павловна озадачилась весьма странным, на ее взгляд, поведением лошадей: вместо того чтобы встать рядышком на линии старта, как это делают, например, на стадионе бегуны, лошади нервно ходили по кругу, одна в хвост другой и время от времени без всякой видимой команды вскидывались, норовя раньше всех ринуться вскачь. По неизвестной причине раздумав делать это, снова начинали бессмысленное кружение.

– Видишь вон за кустами – человек с белым флагом? – показала Виолетта. – Он выбирает момент, чтобы у лошадей и жокеев были равные условия.

– Ну и?..

– Ну и тогда даст старт.

– А как он это сделает?

– Махнет флагом.

– А потом?

– Что «потом»? Потом смотри: это видеть надо.

К концу дня Анна Павловна была уж так подкована, что решила попытать счастья в тотализаторе. Принцип, по которому она поставила деньги, был столь же бесхитростным, сколь и отчаянным: в тринадцатой скачке на лошадь под тринадцатым номером.

И надо же было такому случиться: облюбованная ею лошадь пришла первой и «привезла» самый большой в этот день выигрыш. Получив в кассе деньги, Анна Павловна была счастлива и смущена:

– Я зарплату за полмесяца и то меньше получаю.

В том, что она выиграла, нет ничего удивительного, начинающим очень часто везет, и для многих это оборачивается бедой: уверовав в слепую удачу, они долго не могут вырваться из сетей безумного азарта, который не только разоряет их материально, но и калечит души. И Анну Павловну не минула эта беда.

4

Она начинала свою деятельность на ипподроме на следующий день, в воскресенье двадцать восьмого мая. Утром она посмотрела в окно и озабоченно сказала:

– Экий дождище! Какие уж тут скачки…

– Мама, не забывай, кто ты теперь есть, и не роняй своего достоинства необдуманными словами, – урезонила ее Виолетта. – Кто-кто, а уж сотрудник ипподрома должен твердо знать: «Скачки состоятся при любой погоде», – об этом даже на афишах пишется большущими буквами.

Много еще предстояло постигнуть Анне Павловне.

Заведующий тотализатором объяснил ей круг обязанностей. Все они были весьма немудреными, любому уму и опыту доступными: деньги с игрока получить, протянуть ему взамен билетик, номер которого записав предварительно в ведомости. Нехитрое дело, но исполнять его надо проворно, а желающих рискнуть много. После предостерегающего звонка, который раздается враз во всех кассах, как колокола громкого боя в кубриках морского корабля, в окошко еще продолжают просовываться руки с зажатыми в кулак деньгами и слышатся мольбы тех, кто в самый последний момент узнал, какая из лошадей – верняк. Как правило, эти люди потом облегченно вздыхают и благодарят судьбу за то, что она уберегла их от разорительного шага. Во всяком случае, заблуждения бывают очень глубокими: перед второй скачкой какой-то тип просунул в окошко Анне Павловне смятую двадцатипятирублевую бумажку и попросил охрипшим голосом:

– Пять – семь, на все деньги.

Так решительно играть – значит быть совершенно уверенным, не правда ли? Но первой пришла лошадь под третьим номером. Игрока это не смутило – он еще одну четвертную протянул:

– Семь – два, на все!

В третьей скачке, верно, пришла «семерка», но в следующей победила лошадь под первым номером, «двойка» никакой роли в скачке не играла, и, значит, теперь у того игрока прахом пошли пятьдесят рублей, потому что для выигрыша надо угадать победителей в двух смежных скачках.

Эта дрожащая рука еще несколько раз протягивала смятые и мокрые от потной ладони деньги, Анна Павловна стала переживать за азартного парня: один раз тот поставил верно, но выплата была небольшой и в общей сумме он, очевидно, проиграл не меньше ста рублей.

Разные люди бросали вызов случаю.

Отошел от окошка, спотыкаясь от счастья, черноглазый, с усиками, парень – сто двадцать рублей зараз отхватил.

Игру вели не только мужчины. Стеснительно сначала, а потом все увереннее и решительнее подбрасывала в окошечко деньги, словно топливо в печку, почтенная средних лет дама, хотя и без единого седого волоса. Ее преследовали неудачи, но она все никак не могла угомониться.

Лица игроков Анне Павловне редко удавалось разглядеть, но зато она со свойственной ей наблюдательностью обращала внимание на руки. Сколько их протягивалось к ней в окошечко: холеные, старые, дрожащие, грязные, небрежные, неуверенные, жадные, цепкие. Деньги: смятые в кулаке, независимо протянутые двумя пальцами, пачкой брошенные торопливо, скупо отсчитанные мелочью. «Один билетик… двойной… одинар… два дубля». Голоса мужские, редко женские, хрипловатые от нетерпения, ломкие, с надеждой, иные почему-то шепотом называли номера скачек, номера лошадей… В обмен на деньги сгребали с подоконника картонные билеты, чтобы получить на них в окне выдачи вдвое, втрое, вдесятеро. В случае выигрыша. В случае проигрыша – оставь себе на память! Поначалу Анна Павловна была почему-то недоброжелательна к игрокам, злилась. И противно было, и любопытно, и дрожь какая-то внутри занималась, будто заражали ее клиенты своим азартом, как инфекцией, будто вирусы от них какие в окошечко летели.

С началом каждой скачки у нее бывало минут пять перерыва. Она захлопывала окошечко и не реагировала на стуки. Порядок она быстро усвоила: гонг ударил, продажа билетов прекращается. Хоть ты лопни там у кассы от жадности своей.

Анна Павловна, разминая пальцы, пугалась: не обсчиталась ли, качала головой – и это артистка-то! Иногда успевала глянуть боком в зеркальце. «Блекну, блекну, – думала. – Косметика хорошая бешеную цену стоит, все переплачивай, тушь махровая английская – ну-ка купи! Они тебе, спекулянты, покажут, сколько приличный макияж стоит…»

И снова, снова тянулись к ней потные ладони в азарте. Сто рублей!.. «Восемь – два, на все деньги». Двадцать пять рублей! «Шесть – два, на все». «Проиграешься ведь, дурак», – комментировала внутренним голосом Анна Павловна, а свое дело делала.

Подходил к кассе благообразный старичок и говорил неизменно:

– Спытаю в остатный разик.

«Спытай, спытай, весь пенсион уж, поди, спытал!»

– Все равно отыграюсь! – сообщал кто-то упрямый Анне Павловне, протягивая мелко сложенную трешницу.

«Жена дома на тебе отыграется!..»

Захлопнула окошечко. Подумала: «А вдруг удача? Ведь сразу ни за что месячный заработок может получиться… Куплю парик. Корейский. Из настоящего волоса», – весело, легкомысленно подумала.

И вот как-то так случилось, что не совладала с собой Анна Павловна. Расписку давала, что играть не будет ни сама, ни через подставных лиц. Она и не думала играть, но когда в восьмой и девятой скачках все начали вдруг ставить на лошадей Нарса Наркисова и Саши Милашевского, брать комбинацию «три – два», рука ее сама взяла пять картонок и вывела на каждой: «3–2». Та же рука вынула из хозяйственной сумки пятерку и положила ее в кассовый ящик.

Виолетта сидела поблизости, Анна Павловна подозвала ее.

– Вот, дочь, возьми, – горячечным шепотом сказала она и протянула пять билетов.

– Ма-а-ама! – только и произнесла Виолетта.

На трибунах кипели страсти. Промотавшийся, как видно, игрочишка припоздало переживал свою неудачу и, обращаясь к двум своим товарищам, которые стояли, покуривали с лицами постно-незаинтересованными, как у второгодников, которым надеяться уж не на что, восклицал:

– Нет, ведь я ждал ее тремя билетами!

Товарищи не разделяли горя, только нервно выдыхали из себя табачный дым. Неудачник повернулся к соседям.

– Понимаете, я ждал эту лошадь тремя билетами! – сообщал он им так горестно и обиженно, словно бы оттого, что он не одним, а тремя билетами ждал, шансы его повышались, или словно бы лошадь должна была учесть это обстоятельство и как-то особенно постараться.

Но бессмысленно искать логику в речах одержимого страстью: «Тремя билетами!» – и баста!

Бывают – или были, а ныне уж перевелись – «великие игроки», играющие на пределе или даже выше своих возможностей, а бывают – и их подавляющее большинство – игрочишки по мелочи, но в обоих случаях человек переживает особое состояние души. Отдав в тотализатор сторублевую ассигнацию или всего один рублик, человек испытывает жгучее, пронзительное удовольствие от ожидания и неизвестности, от затеянного им дела, исход которого неведом никому в мире. И если лошадь, на которую он поставил все или хоть малую часть своего кармана, придет первой, то не в том радость, что деньги приумножатся, а от сознания: «Я, черт подери, выиграл!» – ощущения своей значимости и превосходства над остальными… Да, воистину так: «Пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу!»

Медики уверяют, что для здравомыслящего человека характерно стремление избежать во всяком деле даже минимального риска, а подвергнуть себя неизвестности и случайности стремятся люди больные. Если это так, то в мире слишком много больных.

Трудно встретить на трибунах ипподрома человека, который хоть бы раз не пустился наудалую. Тогда на всех трех этажах Виолетта, может, оставалась единственным сторонником чистого искусства.

Она отошла от стенавшего неудачника и услышала разговор более существенный.

– Буду лепить «три – два», – сказал один парень.

– Копеечное дело, – возразил второй. – «Три – два» разбомбили во всех кассах, если и будет барыш, то гривенник с рубля.

Так Виолетта узнала важную подробность, которая была неизвестна Анне Павловне: ставить на битых фаворитовбессмысленно.

Она развернула программку. В восьмой скачке вместе с Наркисовым ехали Милашевский и Касьянов, но их почему-то никто в расчет не брал. В девятой же игнорировались лошади Наркисова и Касьянова, а в победители прочили Сашу на «двойке» – на Омуле.

И тут безотчетно, будто в лихорадке, она достала из сумочки зеленую трешницу и подала матери:

– На Саню с Сашей… Значит, «один – два». На все деньги! Знаю, знаю, но ставить «три – два» себе дороже.

Так произошло причащение Виолетты к клану игроков. Она теперь не просто интересовалась результатами испытаний, но «ждала тремя билетами».

Старт был дружный. Некоторое время все мчались в одной куче, но еще до поворота решительно отделилась и вышла вперед лошадь с жокеем в красно-синем камзоле – Нарсом Наркисовым. Трибуны зарокотали: многие ему желали победы.

Нарс лидировал уверенно всю горку, в одиночестве вышел на прямую и продолжал вести скачку вдоль бровки. Победа его казалась настолько бесспорной, что болельщики уж со своих мест стали вскакивать, и вдруг немота сковала трибуны, словно звук в кино неожиданно выключили.

Но Виолетта видела, что произошло это не вдруг: она следила не за Наркисовым, а за жокеем в желтом с красными звездами камзоле и видела, как Саня уже с поворота начал коршуном настигать беспечно скакавшего Наркисова и на последних метрах вырвался вперед.

Оторопь была на трибунах. Болельщики растерянно переглядывались, жалобно вскидывали глаза на серебристые репродукторы: авось что не так… Но репродукторы проскандировали металлическим голосом:

– Первое место занял серый Чичиков под жокеем Александром Касьяновым. Второй подошла на корпус сзади Грусть, жокей Нарс Наркисов.

С трибун полетели билеты.

Виолетта тайком рассмотрела картонки, ей не надо выбрасывать, она победителя в этой скачке предсказала верно, ай да Саня! Теперь надо ждать девятой, неужели Саша Милашевский подведет? Не должен – он там признанный фаворит.

Нехорошие мыслишки начали бродить в Виолеттиной голове. Ведь если все ставили на Наркисова и вон сколько билетов выкинули, значит, выигрыш может быть даже и не просто крупным, а очень крупным. Рассказывают, что бывали выплаты по нескольку сот рублей на один билет. А тут целых три!

Вот оно: «Я ждал ее тремя билетами!» – совсем даже нетрудно того парня понять.

Девятую скачку Саня Касьянов по-иному сложил: не концом, как в восьмой, а на силупошел, сразу же вырвался вперед. Саша на Омуле шел вторым. Не только Виолетта, два рядом с ней стоявших парня очень ждали Сашиной победы, успокаивали друг друга:

– Сашка не выпустит.

– Да, сейчас как двинет.

– Что же он не двигает, горка кончается, пора бы…

– Сейчас двинет.

Скачка шла без изменений. И на прямой первым шел Саня, за ним в нескольких корпусах Саша. Один из парней сорвался с нормального голоса и начал блажить:

– Сашенька, дай! Сашенька, дай!

Но Милашевский, похоже, ничего не мог «дать», Касьянов вел своего Декамерона в руках, не прибегая к хлысту.

– Сашенька, милый, дай, ну дай же, милый! – из себя выходил парень, а когда Касьянов уж подошел к столбу, так закончил свой крик: – Скотина ты!

– Конечно! – поддержал его товарищ. – На такой лошади, на Омуле проиграть! Мог бы шагом всех обойти, если бы чуток раньше двинул!

Вот ведь как переменчива и коварна мирская слава: только что был «Сашенька милый», и на тебе – «скотина!».

Были на трибунах и другие суждения.

– Ну и дух этот Касьянов! – восхитился кто-то, его охотно поддержали:

– Талант-самородок!

– Да, все карты путает, паршивец! Когда он скачет, ни в каком фаворите нельзя быть уверенным, обязательно подстраховку на него надо иметь.

Виолетта чувствовала себя опустошенной и обманутой. Поклялась никогда больше не играть.

Глава шестая

1

Не раз во время скачек можно слышать такие слова восторженно настроенных болельщиков:

– Олега Николаева посади на козу, и он все равно первым к столбу подойдет!

Конечно, это чересчур рискованные, даже безответственные высказывания: на плохой лошади не только Олег, но и Амиров в свои лучшие годы, даже «жокей жокеев», ныне не выступающий Николай Насибов, ничего сделать не смогут, но, слов нет, Олег скачет хорошо. Во всяком случае, его езда производит сильное впечатление. Каждую скачку, даже если он ее и проигрывал, он проводил ярко, талантливо.

В чем талант жокея? Николай Насибов сравнивает его с талантом певца: дескать, отсутствие у жокея чувства скорости на дистанции – все равно что отсутствие голоса у вокалиста. Мало уметь хорошо ездить, быть смелым и хладнокровным. Скачка требует от жокея окрыленности, творческой мысли. В момент скачки все зависит от умения мгновенно ориентироваться и, находясь в стрессовом состоянии, суметь принять единственно верное решение. Тут уж не посоветуешься с тренером, все надо самому решать. И не отложишь решение на потом, не скажешь, что «утро вечера мудренее, кобыла мерина сильнее», – нет, через пять, через семь, пусть десять секунд, но ответ на вопрос должен быть непременно найден. Вот тут как раз и говорят о способности чувствовать относительную скорость скачки, в зависимости от которой и надо распределять силы скакуна.

Сашу Милашевского отец учил ездить сначала с секундомером в руках: велел выдерживать скорость первой пятисотки в тридцать три секунды, второй – тридцать две, третьей – в полминуты ровно. Саша зажимал в руке вместе с поводом хронометр и взглядывал на него, как только доходил до рубежного полосатого столба. Постепенно он научился без секундомера определять скорость скачки с точностью до одной секунды.

Но если бы все к этому одному сводилось! Скорость-то ты, допустим, определил совершенно точно, но та ли это скорость, которая нужна твоей лошади именно в этой скачке и именно в этой компании?

– Когда приходится ехать в пылезащитных очках, – рассказывал Саня Касьянов, – я совершенно теряю понятие о том, верную ли я скорость выдерживаю. Никак не могу решить: то ли пора уж броситься вперед, то ли еще подождать? Очки мешают видеть, что делается сбоку, ведь повернуть голову, – по крайней мере, одну секунду потерять.

Олег славился редкостным умением правильно сложить скачку, знал, в какой именно момент послать лошадь, чтобы у нее хватило сил идти на пределе до финиша, но знал он еще и то, что для выигрыша такого приза, как Дерби, мало иметь фаворитную лошадь и быть хорошим жокеем, надо знать, по возможности, все о своих соперниках, ибо к этой самой главной скачке года каких только неожиданностей и сюрпризов не готовится!

Этот классический приз был основан в Англии в 1779 году покровителем знаменитого Эпсомского ипподрома лордом Дерби, его именем он теперь и называется во всем мире. Правда, очень хотел дать этому призу свое имя еще и сэр Чарльз Бенбурри, непререкаемый авторитет в скаковом деле трех времен. Чтобы никому не обидно было, метнули монетку, и повезло лорду.

В нашей стране главный розыгрыш верховых трехлеток и четырехлетних рысистых лошадей назывался когда-то Всероссийским Дерби, с 1924 года по наши дни – Большим Всесоюзным Призом, а конники между собой именовали и именуют его одним-единственным волнующим и коротким, как выдох, словом – Дерби.

Онькин, когда был жокеем, выигрывал «приз призов» семь раз, больше даже чем премьер-жокей того времени Николай Насибов, но знаменательно не само число побед, а то, что выигрывал он не всегда на самых сильных лошадях. Один из его финишей стал прямо-таки притчей во языцех.

Было это в Москве. Несколько дней шел обложной дождь, и дорожка раскисла так, что лошади всем копытом проваливались в грязь. Все карты спутались: кто теперь фаворит, кого бояться, как побеждать, какую тактику избрать – никто ответить не мог. Почти все тренеры и жокеи склонялись к тому, что на столь тяжелом кругу надо облегчить, насколько возможно, вес лошади, многие даже и подковы с ног сняли, а Онькин иначе поступил: пришил к копытам своего скакуна тяжеленные железные скобы с шипами сзади. Провернул операцию в глубокой тайне, в два часа ночи кузнец ковал его дербиста, но не для того скрытничал, чтобы никто секретом не воспользовался, а от насмешек оберегался.

И еще приметил Иван Иванович в тот день, что круг разбит больше у бровки, где все обычно норовят держаться, сокращая путь, а поле, дорожка у внешней ленточки то есть, – без единой ископыти. Этим наблюдением уж сознательно не делился.

На приз имени М. И. Калинина скакал, как и все, не рассекретил намерений, потому что была его двухлетка вовсе без шансов. А дали старт Дерби, он всем на диво занял самую невыгодную в обычных условиях позицию и пошел себе в скромном одиночестве. У всех лошади скользят и вязнут, а его скакун печатает шаг!

Давно это было, больше десяти лет назад, но и сейчас конники говорят об этом с восторгом и завистью. Прослыл Онькин большим хитрецом, каждый раз ждут от него чего-нибудь необычного.

И неспроста все крутился Олег Николаев возле конюшни Онькина: выведывал, присматривался, на откровенность Ивана Ивановича подбивал.

Утром рано, поздоровавшись, спросил простецки:

– Ну, и кто же Дерби выиграет?

– Двадцать третьего после обеда приходи – скажу точно.

– Понятно… Гарольд, по-моему, в больших шансах, как вы полагаете?

– В шансах Гарольд, в больших шансах.

– Может выиграть?

– Как из рукава.

– А что об Одолене можете сказать?

– Ничего плохого, как о хорошем человеке.

– А кто еще помешать может Гарольду, знаете?

– Знаю совершенно точно.

– Ну и? – затаил дыхание Олег.

– Шестнадцать лошадей ему помешать смогут, если он семнадцатым будет.

– Конечно, будет, – скис Олег. – Вроде бы все здоровы, никого не снимают.

После проездки, когда кормили лошадей, Николаев с другого бока подступился:

– А как вы, Иван Иванович, первый раз в жизни к Дерби готовились?

– Первое Дерби? Это расскажу с милым моим удовольствием, сейчас расскажу, вот погоди, корм задам. – Онькин любил и умел рассказывать. Вообще, он хорошо ладил с молодыми жокеями и конмальчиками, никогда на них не кричал, если наказывал, то только за дело, а главное, была в его характере не просто мягкость, но некая ребячливость, склонность к играм, и это было сильным магнитом для нетронутых детских сердец. – Значит, как я в первый раз к Дерби готовился? Сейчас вспомню. Месяц назад мне пятьдесят второй год пошел, а в одна тысяча сорок первом, стало быть… Ну, зеленый, стало быть, глупый-несмышленый.

Я тогда с рысаками работал, притом с колхозными рысаками. Достался мне по совершенной случайности удивительный резвач, орловец по кличке Балет. В большом порядке он был, даже весь яблоками покрылся, а на круг выедешь и только чуть хлыст положишь – идет как из рукава.

И вот приезжаю я из колхоза в райцентр, в село Богдашкино такое, на тренировках темню Балета в рассуждении: сначала здесь всех брошу, потом в область, в Ульяновск поеду, а там и до Большого Всесоюзного рукой подать – далеко в мечтах убредал, зеленый и глупый был. Но в Богдашкине выиграть районное Дерби я должен был.

Завтра Дерби, а нынче с вечера я себе постелил попону перед денником Балета, под голову ворох сена навалил, боялся, как бы кто не сглазил рысака: поначитался книжек про всякие ужасы, а особенно меня Изумруд писателя Куприна потрясал. Долго заснуть не мог, все думал, как Дерби вырву, забылся уж после того, как окошки в денниках синеть стали.

Проснулся от неимоверного грохота и криков. Узнаю: война началась, это ведь в воскресенье двадцать второго июня было. Из-за войны наше Дерби отменяется. Мы поначалу восстали всем скопом – чего там отменять, подумаешь – фашист в наш советский огород сунулся! Особенно я шибко пуп надрывал. Но без толку, конечно.

Поехали мы по домам, сами про себя думаем: сейчас поскорее пойдем гада поколотим и вернемся Дерби разыгрывать.

Я уходил на фронт, наказал конюху дяде Грише все время, каждую минуту Балета в порядке держать.

Год проходит, второй, третий, а я все одно про себя думаю: «Ничего, Балет мой не Дерби, так другие призы, для старшего возраста еще будет брать». Но уж в самом конце войны получаю письмо: пал мой Балет от бескормицы и надрывной работы. Расстроился я, а потом меня такая злость взяла, когда узнал, что фашисты свое Дерби проводили как ни в чем не бывало в том, в сорок первом – в Гамбурге, двадцать девятого июня, через неделю после нападения на нас и даже почтовую марку в честь победителя выпустили. У тебя, Олег, эта марка, должно, есть? И в сорок втором, не чуя Сталинграда, снова в Гамбурге двадцать восьмого в воскресенье марку печатают. И в сорок четвертом, как и в сорок третьем, дербистов рисуют и уж по две марки им посвящают. Как сейчас помню: лошадиная голова в круглом дубовом венке. У тебя и эта есть? Ну вот, значит, правда, не забыл я. Сейчас забавно, а тогда я те марки видеть не мог, неужто, думал, они и в сорок пятом скачки и бега устроят. Но только это верно молвится, что и большим ведром Волгу не вычерпаешь: не до Дерби стало немцам в сорок пятом. А когда вышли мы на берег Эльбы, командир полка команду дал: «Шашки в ножны, напоить коней». Конец войне, и если бы не пал мой Балет, я бы, конечно, в Богдашкино вернулся. А так после демобилизации сманил меня дружок, с которым мы лошадей поили из Эльбы, к себе на Карачаевский конезавод.

Стал я работать с верховыми, несколько раз скакал и в призах, но долго не было у меня заветной лошадки, на которой мог бы я прославиться. И как дерева суховерхого не отрастишь, так коня сухопарого не откормишь, – все мечтаниями лишь пробавлялся, пока не уродился наконец на заводе перспективный жеребенок, на нем я и обыграл всех в Москве во время страшенного ливня… Хотя об этом случае вам лучше меня известно, я, например, только недавно узнал, что тогда на ипподроме коваль у меня в конюшне всю ночь был заперт и навешивал подковы моему дербисту аж в два часа… Вишь, как оно, оказывается, дело-то по правде было, а мне всегда казалось, что все я исполнил еще с вечера, как положено, и ночью спал. Ну да ведь мало ли что мне, старому дурню, могло помститься: чем солнце ниже, тем оно больше кажется.

В продолжение всего рассказа Онькин смотрел не на слушателей, а поверх их голов, и не просто смотрел, но, напряженно щурясь, словно бы пытался разглядеть вдали нечто крайне интересное, так что Олег несколько раз невольно сворачивал вбок голову, стараясь проследить за его взглядом, пока не понял, что это просто привычка такая у Онькина, манера общения с людьми, которым он не полностью доверял. Олегу стало ясно, что желанной цели ему не добиться, и, выслушав рассказ до конца, он сказал с нескрываемым неудовольствием:

– Да, вас не объегоришь, ничего из вас не выудишь…

– Как? – удивился, а вернее вид такой сделал Онькин и впервые посмотрел прямо в глаза. – Ты, стало быть, объегорить меня хотел, выудить что-то? А я-то, простофилюшка, веду каляк без всякой опаски…

Не был хитрец Онькин хитрецом, если бы «вел каляк без всякой опаски», если бы сразу же не понял, чего хочет от него Олег Николаев. Очень хорошо он это понял, и потому доступ ко всяким тайнам был Олегу закрыт наглухо.

А тайны эти были. Самая жгучая – тактический план Онькина выиграть Дерби, а вернее – не дать его выиграть Амирову.

Суть в том, что Онькин находил славу Амирова дутой и незаслуженной. И когда были оба жокеями, Амиров выступал у нас в стране и за рубежом на более сильных лошадях, а Онькин принужден был всегда за ним гнаться, и сейчас на тренерской работе неравенство условий: у Амирова на конюшне самые классные лошади, и в этом не его, а заводских зоотехников заслуга. Но поди докажи начальству в главке и на заводе: начальству важны итоги, сообразуясь с которыми оно и назначает каждый год Амирова старшим тренером конезавода, когда надо ехать на всесоюзные или международные соревнования. Чтобы восторжествовала справедливость, надо любой ценой посрамить Амирова на Дерби, и нынче как раз выпал такой благословенный случай – так считал Онькин. И он предпринял некоторые весьма серьезные шаги.

Предварительно выпроводив всех конюхов и жокеев (одних отправив отдыхать, другим найдя неотложные поручения), Иван Иванович пригласил к себе в конюшню старшего Милашевского, Андрея Байрамова и Аполлона Фомича. Замкнув половинки дверей крючком, прислушался к тишине и начал надтреснутым голосом:

– Пора снять регалии с этого выскочки.

Байрамов вздернул воронолоснящиеся длинные брови: дескать, удивляюсь!

– Я неясно выражаюсь? – с вызовом спросил Онькин.

– Не пойму, надолго ты собираешься амировские регалии себе повесить?

– Ныне и присно и во веки веков.

– А-а, ну тогда аминь!

Разговор начался не так, как Онькин его замышлял, но разрядил обстановку Аполлон Фомич, понявший Онькина с полуслова:

– Да, кажется, Амиров нынче сызнова прицелился на все призы.

– Совсем изжадобился Николай, – по-своему определил Милашевский.

– А ты не так думаешь? – спросил Онькин Байрамова, и тот ответил:

– Нет. Разве твой четырехлеток не в порядке?

– Игрок в порядке, но Алтая сейчас он не обыграет, подождем до осени.

– Ладно, – после некоторого раздумья согласился Байрамов, – а Дерби? Почему же это Амиров на него прицелился, как ты, Фомич, говоришь? Ведь мой Перстень из трех скачек победил в трех?

Байрамов был самым молодым тренером да к тому же занимался до нынешнего года с терскими и ахалтекинскими породами, впервые с чистокровными дело имел. Он еще зимой на заводе, готовя лошадей, наделал много ошибок, а здесь, на ипподроме, эти ошибки усугубил тем, что подвел лучших скакунов к пику их спортивной формы раньше времени. Перстень, верно, май и июнь скакал беспроигрышно, но последнюю скачку выиграл на пределе сил. Он был, как говорят конники в таких случаях, перетянут, это видели все, не понимал только сам Байрамов.