Текст книги "Тяжелый круг"

Автор книги: Борис Дедюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

2

– …Так пойдете к нам в цирк?

– Зачем? На лошади ездить?

– Просто ездить и медведь умеет. А у Филатова медведь не только скачет верхом по кругу, но сам спрыгивает со стремян и уводит лошадей под уздцы в конюшню. И приглашаю вас потому, что в цирке есть школа верховой езды.

– Я видел. Лошади все разукрашенные, зачем-то через огонь прыгают. Это все ненастоящее. У нас на ипподроме – стипль-чез например: тридцать мертвых препятствий, помните Вронского в кинофильме «Анна Каренина»?

– Вы, Саша, глубоко необразованный человек – в смысле цирка. – Голос у Виолетты звучал мирно, но обезоруживающе уверенно. – Вы смогли бы, например, сальто с плеч партнера на полном скаку сделать?

– Да нет, но…

– Вот видите! А выйти в стойку на руках в то время, когда лошадь берет барьер? Или вот «тройной курс» – это когда три наездника одновременно прыгают на спину лошади? Да что там говорить: как бы Анна Каренина ни ахала на трибунах, ваш Вронский не смог бы сделать самого элементарного, самого простого, что в цирке любой начинающий наездник умеет, – скакать одновременно на двух лошадях, стоя ногами на седлах и не держась за поводья…

Саша очнулся от дремы внезапно, будто его толкнули. Как ожог, пронзило вдруг стыдом воспоминание о записке Виолетте. Обиду и боль, полнившие его до краев, сменило отвращение к себе.

Поезд стоял у переезда. Приветливая, высвеченная солнцем дорога уводила в синеватый сумрак елового леса. Соскочить? Еще не поздно. Но зачем? И куда идти?

Анвар Захарович, развалясь напротив, глядел маслянистыми, цвета нефти, глазами, которые, казалось, ничего не выражали.

Сладко пахло свежим сеном. Две молодые караковые лошадки капризно поднимали морды над нетронутыми рептухами. Саша поднялся, привычно погладил лошадей по шеям.

– Ничего, ничего, не бойтесь. Почему не кушаете? – С усмешкой оглянулся на Анвара. Тот сидел по-прежнему недвижно, будто спал с открытыми глазами.

Поезд плавно тронулся.

За раскрытыми дверями товарного вагона проплывали желтые поля: цвела горчица.

Человек, разбив чашку, первые мгновения начинает бессмысленно приставлять один к другому осколки, словно бы надеясь, что они срастутся. Так Саша в отрывочных мыслях пытался соединить свое прошлое с неопределенным настоящим своим положением, хотя и понимал тщетность таких усилий. Но все-таки он был слишком юн и гибок, чтобы сломаться до конца, и тихое утро надежды уже занималось для него…

– Я ничего не умею из трюков, но запросто научусь, если захочу, – нечаянно выдал себя Саша.

Анвар как будто не заметил.

– Талант прекрасен всегда и во всем, в чем бы он ни выражался, – сказал он, обращаясь в сторону лошадей. – Всего боятся и нам не верят, а ведь их ждет… что их ждет? Да! Цирковая карьера. Иди сюда, мальчик, гляди. Видишь, орел? Высоко он взлетел? Высоко!.. Как думаешь, что переживает? Может, знает, что им восхищаются, оттого так надменно смотрит вниз на людей? А может, ему просто тоскливо и скучно, может, он просто голоден и мечтает высмотреть да сожрать какого-нибудь полудохлого крысенка? А если кормить этого орла досыта и до отвала – не померкнет ли для него радость жизни, не пропадет ли и сам смысл ее?

– А в чем смысл? – Саша пересел поближе к дверному проему, не хотелось, чтобы Анвар Захарович видел его лицо.

– В чем? В вечной жажде. Жаждать всего и никогда не обжираться: ни славой, ни любовью, ни почетом, ни богатством. И не упиваться своим горем. Тоже важно.

Анвар пошевелился на сене, прочувственно покашлял. Он готовился рассказать любимейший эпизод своей жизни, с которого, собственно, и началась его всеобщая в этих местах известность.

– Работал я с верховыми долго, несколько раз скакал и в призах, но не было у меня заветной лошадки, на которой мог бы я прославиться. И как дерева суховерхого не отрастишь, так коня сухопарого не откормишь – все мечтаниями лишь пробавлялся, пока не уродился наконец на заводе перспективный жеребенок. Приосанился я, уж командировочные деньги получил, чтобы со своим трехлеткой на Пятигорский ипподром ехать, как – хлоп! – к директору в кабинет вызывают. Директор говорит мне, дрожа и голосом спотыкаясь: «Начальство высокое из Москвы едет, а зачем – не знаю. Так что будь готов на всякий случай…»

В чем дело? А вот в чем.

Шел в то время на экранах нашей страны один вестерн – американский боевик со скачками и падениями лошадей. Наших киношников зависть взяла: «А мы нешто лаптем щи хлебаем? Мы тоже могем такую фильму состряпать». Вот и решено было снять немедленно такое кино, чтобы лучше всех вестернов было.

Понаехало к нам на завод полным-полно всяких писателей и артистов, стали кино «Смелые люди» снимать. Меня тоже в киношную группу отрядили: помогал я дрессировать лошадей, подменял артистов, которые не умели как следует верхом ездить, а вернее – как следует падать не умели.

Три года из-за этого я потерял, не скакал совсем на ипподромах. Жалко, конечно, хотя утешение есть: намечалось по плану директора картины угробить во время съемок семь лошадей, на самом деле ни одна не погибла, в этом есть и моя заслуга.

А потом уже все бывало. Даже Дерби два раза брал. – Анвар зевнул, надвинул свою большую кепку на глаза.

В вагоне стало тихо. Лошади освоились, без боязни переступали ногами по обитому гофрированной резиной полу, выдергивали из рептухов клочки сена.

В самом деле: допустим, Саша выиграл бы вчера Дерби – потускнела ли бы от этой очень значительной и громкой победы та его первая в жизни скачка, про которую напомнила мать? Нет, и никогда она не потускнеет, какие бы впереди ни ждали новые удачи.

3

А удача, как говорится, ждала за дверью. Сдали они лошадей в цирковую конюшню, а тут случилось так, что конюхов не хватает, попросили Сашу задержаться на несколько дней, поделать проездки.

Он выехал в следующее утро на улицу (есть в Москве такие тихие районы, где машины совсем не ходят). Лошадь мирно цокала по асфальту. Саша рассеянно покачивался в удобном казацком седле, раздумывая, сообщить отцу о себе, как настаивал Анвар Захарович, или еще погодить, и вдруг взбрела ему в голову шальная мысль: «Неужели я хуже этих кантемировских джигитов, я – спортсмен, столько раз через барьеры на лошадях прыгавший?.. Не хуже! Я тоже могу под животом лошади пролезть!» Не долго думая, подцепил лонжу, сунулся жеребцу под брюхо и в ту же секунду получил в лоб копытом.

Вечером с перевязанной головой он присутствовал на представлении.

Что это за зрелище – кавказская вольтижировка!

На манеж выехали две арбы, на них большие обручи, заклеенные бумагой. Из форганга выбежал всадник, прыгнул через обруч, в клочья разрывая бумагу, и легко вскочил на спину лошади – это сам Али-Бек приветствовал публику. Саша видел, что тот между тем внимательно следил за действиями выехавших вслед за ним сыновей, начавших вытворять такое, что цирк ошеломленно замер: на бешеном галопе они джигитовали под животами лошадей, устраивали вертушки на шеях, вскакивали ногами на седла и вдруг обрушивались всем телом вниз.

Сашу сразу околдовали этот сверхгалоп, трюки, связанные с очевидным риском, не говоря уж об элегантности и уверенности исполнения. «Вот где моя жизнь!» – думал он. В цирке, как и на ипподроме, риск – не самоцель, но обязательное условие, заключенное в самой природе этого древнего и вечного искусства.

Анвар Захарович говорил, что Али-Бек тоже был когда-то жокеем и скакал тоже, как и Саша, на Пятигорском ипподроме…

Саша был так сильно потрясен увиденным, что не ушел из цирка: музыканты унесли инструмент, стали уже гасить свет. Саша прокрался за форганг. Старался идти поувереннее, чтобы за своего приняли. Скоро по запаху отыскал лошадиные стойла. Кантемировцы, переодевшись, соломой и мешковиной обтирали лошадей, от которых валил пар – тоже, стало быть, нагрузочка, что на ипподроме!..

Через три дня Сашу зачислили в труппу.

Анвар Захарович, уезжая из Москвы, зашел на Главпочтамт. Долго сидел над телеграфным бланком, наконец сочинил послание Милашевскому-старшему:

«Сашкой порядок. Он у Кантемирова. Молчи, будто ничего не знаешь».

4

Его стали вводить в номер. Начали с обучения простейшим приемам джигитовки. Два часа каждое утро Саша учился одному и тому же элементу: с разбега вскакивать в седло. Ломило плечи, саднили ободранные ладони.

– Я ведь привык, чтобы меня каждый раз подсаживали, – виновато улыбался он, поднимаясь в очередной раз с четверенек.

Он старался уловить ритм галопа лошади по кругу, понял, что это – главное.

Но воскресные дни Саша проводил только на ипподроме. Среди незнакомого многолюдья он чувствовал себя сиротой, стоял, всматривался страстно, тоскливо в пылящий разноцветный клубок скачки. Он запретил себе даже думать о возвращении. «Все забыть, отрезать!» – внушал он себе, как заклинание.

Однажды возле касс присмотрел отчаявшегося парня. По тому, как тот берет билеты, Саша понял, что берет на последние. И тут его осенило вдохновение. «Нет, я все-таки мастер на внезапные идеи», – успел насмешливо подумать Саша, а сам уже заговаривал с парнем:

– Дачу думаете купить или «Жигули»?

– О зимних ботинках на меху мечтаю.

– Ваша мечта сбудется, если мы с вами сдружимся.

– Я – весь внимание, зрение, слух, – охотно откликнулся парень.

Они прощупали друг друга взглядами.

– Где работаете? – спросил Саша.

– На пивзаводе.

– Кем?

– Бродильщиком.

– Забавная профессия… И много ли набраживаете?

– Сто двадцать-сто сорок.

– Это нынче не модно.

– Сам знаю.

– Обещаю вдвое больше.

Нет, не сразу Саша посвятил его в свои планы. Да они и созрели не сразу. Богомаз (так парень просил его называть) приходил на свидания, гундел что-то про край древесной грусти, про волшебных коней, твореных золотом на черном лаке. Саша обдумывал свое, присматривался.

Наконец его подручный получил «командировку» в Пятигорск.

Так что сведения Амирову его «королевская рать» доставляла точные: скоро и сам Саша Милашевский действительно стал тайно каждую субботу прилетать самолетом из Москвы, а вечером в воскресенье возвращаться. Эти два дня вел крупную игру, был здесь, как и в скачках, постоянно на грани – победа или поражение, и большой переполох учинил в стане пятигорских тотошников.

Глава тринадцатая

1

Как известно, попытка Амирова залучить в свою конюшню Саню Касьянова кончилась ничем, стало быть, и первым жокеем сделался теперь Нарс Наркисов. У него изменилась даже походка. И манера держаться стала иной. И вырядился очень экстравагантно: на голове вязаная пестрая шапочка с большим помпоном, на ногах кроваво-красные туфли с узорами, тиснениями, бляхами и на метровых каблуках – выше всех стал! Тем, кто по необразованности своей не в состоянии был оценить его джинсовые брюки, Нарс пояснял, что это такие исключительные штаны, которые, сними их и поставь – сами по себе будут стоять как бы надетые на человека-невидимку. Положение первого жокея повлияло на него заметно, он даже и с друзьями здороваться стал иначе:

– Привет, славяне! – Подавая руку, он для важности как бы откидывал ее в сторону.

– Салам, сын Кавказа! – несколько оторопело отвечал Касьянов.

В Алма-Ату Нарс приехал, как и подобает маэстро, накануне соревнований, – Амиров уж беспокоиться начал и на всякий случай в первой скачке заявил жокеем на фаворите Саяне не Нарса, а Олега Николаева. Это выглядело красивым жестом, Олег принял его как намек на возможное полное помилование: по предварительной заявке все лучшие лошади были отданы Нарсу, ему одному уготованы были все главные призы, как летом в Пятигорске на Дерби они были предназначены лишь Николаеву.

В этой же скачке шел Игрок. Саня и Онькин рассматривали первый день как прикидочный: приз Мира будет разыгрываться в следующее воскресенье – Игрок там пойдет доказывать свое решающее превосходство над Алтаем, который пока что еще ходит с лаврами крэка – лучшей лошади страны. Саня жил всецело призом Мира.

По традиции, Всесоюзные соревнования конников открывались парадом и игровыми представлениями: воспроизводились страницы истории легендарных времен гражданской войны, становления Советской власти. Мчались тачанки, шла лавиной конница. В роли Буденного и Ворошилова выступали курсанты Алма-Атинского пограничного училища. Чапаевым предлагали быть на время Сане Касьянову, нашли, что он похож внешне на Василия Ивановича, но он отказался из-за того, что участвовал в первой же скачке, сразу после парада. А Нарс Наркисов был одет под Амангельды Иманова, мчался с поднятой над головой саблей и кричал:

– Джигиты, где ваши львиные сердца, где ваша смелость тигров? Вперед, пусть не будет боевому коню стыдно за седока!

Нарс был очень доволен своим актерским дебютом и долго еще повторял про себя и вслух: «Вперед, пусть не будет боевому коню стыдно за седока!» И, естественно, он не мог выступать в первой скачке, о чем мало жалел. И это было очень на руку Олегу Николаеву. Его поездка в Алма-Ату была под вопросом до самого отъезда. Два дня он обивал пороги месткома, комитета комсомола, ходил с просьбами к директору ипподрома и начальнику испытаний, а уж Амирова так заверял в своей преданности, что, между прочим, и Анну Павловну выдал, сказал о ее связях с Зябликом и Какикавой и тут же, по требованию Амирова, дал слово, что никому больше об этом не проговорится. Конечно, непосвященному человеку могло бы показаться странным, что избалованный зарубежными гастролями Николаев рвется на какой-то «сабантуй», как называют конники эти соревнования, проводящиеся раз в год. Но отгадка проста: в Алма-Ату улетала и Виолетта… Она числилась конмальчиком, уже принимала несколько стартов в скачках девушек, без особого, правда, успеха, но ее включили в команду, потому что некому было участвовать в соревновании-игре «Кыз-куу», где нужна не просто всадница, но всадница с артистическими данными. Узнав, что она едет в Алма-Ату, Николаев и пошел ва-банк. Амиров смилостивился, но хороших лошадей дать не обещал – великий Николаев был рад даже этому!

И вот повезло: в первую же скачку записан, да еще и на фаворитную лошадь – на Саяна!

Николаев, вырвав старт, лег на бровку и стал огуливать Саяна хлыстом. Увидев такое дело, Саня сразу понял: гнаться бессмысленно, потому что дистанция крохотная – полтора километра.

Жалея Игрока, Саня даже и не выдернул хлыста, и у финиша его обошел жокей команды Туркмении – Игрок, таким образом, остался третьим.

– Я в руках его вел, не погонял, чтобы сохранить к воскресенью, – сказал, вовсе не оправдываясь, а чистую правду Саня, но Онькин глянул на него как-то по-птичьи: искоса, с недоверием.

Но Саня ничего этого не заметил, торопился передать лошадь конюху, чтобы самому внимательно посмотреть, как сложится следующая скачка: в ней шел Алтай, и ее, очевидно, Амиров и Наркисов рассматривали тоже как прикидочную.

Алтай был, что и говорить, в большом порядкеи выиграл очень легко, в десяти-двенадцати корпусах пришел. Наркисов сидел на нем завалясь, но Саню это не обескуражило:

– Поглотает он у меня через недельку пыль, поглотает! Игрок этому Алтаю всю душу вытрясет.

Онькин смотрел задумчиво-отрешенно, проговорил непрощающим тоном:

– Вытрясет, а приз продул.

Игрок и Алтай подошли к призу Мира в высших кондициях: на проездках оба прыгают, на месте не стоят, а пустишь галопом – остановить трудно. Оба – как до упора закрученные пружины, которые могут раскрутиться в единое мгновение. Это мгновение теперь в руках жокеев, и только в их руках, ничьих больше.

2

Зависимость лошадь-тренер-жокей гораздо более тонкая и сложная, чем многим кажется. «Первые два километра буду ехать на Игроке без хлыста», – решил Саня.

Вообще-то, если лошадь не видит хлыста, она тебя не чувствует совсем, будто на ней и не сидит никто. Саня вспоминал одну свою близорукую двухлетку. Никак дело не шло – робеет всю дорогу, из конюшни боится на свет выходить, увидит на черном фоне бумажку или опилки, старается обежать, заметит черт-те где на веревке белье – шарахается, никак не может решиться переступить с зеленой травы на черный круг или наоборот. Саня измучился с ней. А стала трехлеткой, можно стало ее хлыстом понуждать – будто подменили лошадь. Летом нынче приз Дружбы народов выиграла, правда, из-под палки. Но случается и по-другому. Был у них на конюшне жеребец, красивый жеребец, хоть и полукровный. Пошел с кровными на Открытие в Ростове и выиграл. Притом выиграл без хлыста! Двадцать метров до финиша, трибуны орут – идет без хлыста! И выиграл полголовы, усилиями вырвал! Онькин, говорят, как увидел, что его жокей палкой не работает, даже отвернулся, чтобы не расстраиваться. Ему говорят: «Санька выиграл», – а он в ответ: «Ладно врать-то, вовсе и не остроумно!»

Касьянов был уверен безгранично: «Трудно Алтая обыграть, все его непобедимым считают, а я на Игроке обойду его… Потому что знаю, как это сделать: Игрок не любит, чтобы его на первых двух километрах понуждали хлыстом, зато любит, чтобы ему властно кричали: „Оп-оп!“ – только и всего, а он прижмет уши и айда-пошел!»

Игрока Саня знал и чувствовал даже лучше, чем Онькин. Как и все лошади, любит этот жеребец покушать овсец и молочай, сахар и морковку, но самое большое лакомство – арбуз. Саня каждый день приносил в денник арбузище килограммов на пять-шесть, и они вдвоем, не торопясь, уминали его.

Всю неделю опекал Саня одну только эту, заветную свою лошадку. Сено подбирал травинку к травинке – чтобы было мелкое, тонкое, с целым листом, цвет чтобы непременно был зеленый, запах ароматный, без затхлости и пыли. Прежде чем задать овес, сам разжевывал и проглатывал несколько зернышек. И воду из ведра прежде Игрока сам отхлебывал. А приносил он эту воду из горного родника: водопроводная – с хлоркой, а та, что налита в бочках, дождевая, тоже плоха – чиста, но безвкусна и плохо утоляет жажду.

Два, а то и три раза он чистил Игроку копыта – сначала щеточкой, а потом еще тряпкой очень тщательно вытирал подошву, пятку и стрелку.

И спал Саня не в общежитии, а на конюшне. Ведь как часто бывает: бережешь лошадь, бережешь, а она либо в дверях подыграет и зашибется или обронится о косяк, либо зайдет в денник, завалится да и ногу подвернет – очень любят они спать, вытянувшись на подстилке, храпят и спят, как дети. Нет, пусть уж лучше Игрок стоя спит, благо у лошадей это получается. И на проездке нужен глаз да глаз – на ровном месте может оступиться. И вообще, мало ли что может произойти. Оно и происходит сплошь да рядом. Уже три лошади из приехавших в Алма-Ату вышли из строя: одну поил конмальчик, уронил ведро с водой и повредил ей запястный сустав, вторая сама стала бить ногами о стенку денника и наколотила себе пипчак, а третья губу прикусила, нарыв появился – нельзя узду надевать.

Каждый день Саня менял Игроку стойло – такую манеру он от Амирова перенял: у того перед ответственными скачками всегда денники перепутаны и все фаворитыстоят под кличками каких-нибудь внешне похожих лошадок.

Редко кто из жокеев вникает в то, как подкована лошадь, а Саня и тут все лично проконтролировал. Ему удалось раздобыть американские дюралюминиевые подковы и несколько беленьких, из мягкого железа гвоздей. И коваля пригласил самого лучшего – того самого, который еще Анилина к призам готовил.

Коваль начал священнодействовать. Неторопливо надел кожаный передник, стал вдумчиво, как парикмахер бритву, копытный нож точить. Потом долго с лошадью разговаривал, прикидывал, думал.

Три гвоздика по левой бороздке, три по правой.

– Что же это вы не дослали его до конца? – придрался Саня.

Коваль объяснил без обиды:

– Пяточный гвоздь нельзя глубоко бить, особенно накануне призов, да еще таких.

Когда Саня сказал Виолетте в Пятигорске, что день и ночь думает, как бы обыграть Алтая, он ничуть не преувеличивал – истинно: день и ночь. Как-то, деля с Игроком по-братски арбуз, Саня поймал себя на мысли, что его сейчас ничто не интересует, кроме приза Мира: проходит шахматный матч на первенство мира, начинаются Олимпийские игры, в Канаде наши хоккеисты встречаются с профессионалами – да одно, любое из этих событий в иные времена трепетно переживалось бы Саней Касьяновым, но эту неделю он жил только теми короткими минутами, которые потребуются ему в воскресенье, чтобы пройти на Игроке две мили и оставить в побитом полеклассного Алтая и с ним вместе всех резвоногих лошадей старшего возраста. И Саня был искренне убежден, что выяснить, чей класс выше – Игрока или Алтая, значительно важнее итогов любого другого ристалища, сетовал, что газеты, в том числе и спортивная, мало пишут о скачках, – Саня даже послал свое возмущение в одну из московских редакций. Слабым утешением Сане мог бы послужить тот факт, что еще сто лет назад один русский журнал негодовал: «Нам обязательно сообщают все подробности в „мэтчах“ и турнирах известного шахматиста г. Чигорина, о подвигах на льду конькобежца г. Паншина и т. п., но ничего не найдет читатель существенного о жизни и деятельности какого бы то ни было конезаводского Общества…» Если уж обижались «конские охотники» на прессу в то время, когда лошадь играла «вторую после бездымного пороха» роль в русском воинстве, а Россия владела тридцатью с половиной миллионами лошадей из шестидесяти с половиной миллионов, имевшихся в мире, так уж в наш век техники и вовсе не убедишь газеты и журналы в совершенной необходимости подробного описания того, как срежутсяИгрок и Алтай; Сане прислали вежливый ответ с объяснением, что поток информации слишком велик и приходится на всем экономить газетную площадь.