Текст книги "Рокоссовский"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

Вскоре немцы узнали о прибытии под Сухиничи штаба 16-й армии и были обеспокоены этим фактом: вместе со штабом сюда могли быть переброшены новые соединения. Однако к тому моменту, как немецкий гарнизон оставил Сухиничи, немецкое командование уже знало, что никаких новых дивизий вместе со штабом 16-й армии под Сухиничи не прибыло (хотя, как мы знаем, вместе со штабом были переброшены армейские части усиления, в том числе артиллерия), так что главной причиной отказа от удержания коридора к Сухиничам, скорее всего, послужила необходимость противодействовать гораздо более опасному советскому прорыву у Медыни.

Ф. Гальдер записал в дневнике 27 января 1942 года:

«На фронте группы армий „Центр“, прежде чем вести наступление через Сухиничи в северном направлении, необходимо ликвидировать группировку противника в районе к западу от 53-го армейского корпуса. Восстановление положения в районе бреши между 4-й танковой и 4-й армиями (район восточнее Медыни) по-прежнему связано с большими трудностями». 28 января он с досадой отметил, что «обнаружились разногласия по вопросу о том, удерживать или оставить Сухиничи. Фюрер требует удержания этого пункта, пока не выявятся результаты наступления под Медынью. Из разговора со Шмидтом (2-я танковая армия) выясняется, что действительно Сухиничи хотели снова сдать. Отдан контрприказ, надеюсь, не поздно!»

Но оказалось, что уже поздно. Командующий 2-й танковой армией генерал-полковник Рудольф Шмидт, которого беспокоил прорыв советских войск к Медыни и Вязьме, предпочитал оставить Сухиничи, чтобы за счет сокращения линии фронта высвободить части для контрудара с целью отрезать ударную группировку 33-й армии генерала М. Г. Ефремова, наступавшую на Вязьму. 2–3 февраля этот контрудар был успешно осуществлен.

Главный маршал авиации А. Е. Голованов писал в мемуарах:

«Из целой плеяды военачальников я хочу остановиться на личности Константина Константиновича Рокоссовского. Пожалуй, это наиболее колоритная фигура из всех командующих фронтами, с которыми мне довелось встречаться во время Великой Отечественной войны. С первых же дней войны он стал проявлять свои незаурядные способности. Начав войну в Киевском Особом военном округе в должности командира механизированного корпуса, он уже в скором времени стал командующим легендарной 16-й армией, прославившей себя в битве под Москвой. Сколь велика была его известность у противника, можно судить по следующему эпизоду. У командующего 10-й армией генерала Ф. И. Голикова не ладились дела под Сухиничами, которыми он никак не мог овладеть. Был направлен туда Рокоссовский, который открытым текстом повел по радиосвязи разговоры о своем перемещении в район Сухиничей, рассчитывая на перехват этих переговоров противником. Расчет оказался верным. Прибыв под Сухиничи, Рокоссовскому не пришлось организовывать боя за них, так как противник по его прибытии туда оставил город без сопротивления. Вот каким был Рокоссовский для врага еще в 1941 году!»

Но на самом деле в тот период немцы о Рокоссовском ничего не знали. Его фамилия, например, ни разу не упоминается в неоднократно цитируемых дневниках Гальдера и Бока. Почти не упоминается она, как и имена других советских полководцев, в мемуарах германских генералов и маршалов. Поэтому сомнительно, что немецкие военачальники в январе 1942 года вообще знали, что 16-й армией командует Рокоссовский, а также что фамилия Константина Константиновича могла их испугать.

8 февраля 1942 года Жуков своей директивой потребовал от командующих 16-й и 61-й армиями не позднее 15 февраля начать наступление с целью разгрома сухиничско-жиздринской и болховской группировок немцев. Константин Константинович утверждал: «На войска 16-й и 61-й армий директивой фронта возлагалась задача разгромить болховско-брянскую группировку противника. Задача, явно не соответствующая силам и средствам, имевшимся в нашем распоряжении. Занимая широкий фронт обороны, мы не могли оголять его. Вместе с тем только созданием мошной группировки можно было рассчитывать на прорыв вражеской обороны и развитие успеха в глубину и на флангах прорыва». Наступление 16-й армии в таких условиях больших успехов не принесло.

17 февраля 1942 года Рокоссовский получил первые с начала войны письма от жены. В ответном письме он писал:

«Милая Люлюсик! Наконец-то получил от тебя целую пачку писем. Все это передал мне лично корреспондент „Правды“, побывавший у тебя. Сижу, перечитываю письма и переживаю медовый месяц. Никто мне тебя не заменит, и никого мне не надо. Не грусти, Люлю, бодрись и верь, что мы с тобой встретимся и опять заживем по-прежнему. Целую тебя, мой светлый луч, бесчисленное количество раз. Любящий тебя твой Костя. 17 февраля 1942 года».

Вскоре переменчивая военная фортуна едва не поставила крест на планах командарма, а заодно и на его жизни. 8 марта 1942 года в Сухиничах во время проведения 16-й армией частной наступательной операции по овладению деревнями Попково и Маклаки Константин Константинович был тяжело ранен осколком снаряда в спину. Вот как он сам описал обстоятельства ранения:

«Аэросани с быстротой и удобством доставили меня из-под Маклаков на КП. Предстояло поработать над приказом о действиях войск после захвата опорного пункта. А вечером мы все решили пойти на собрание, посвященное Международному женскому дню. В нашей штаб-квартире, как обычно, работали вместе со мной Малинин, Казаков и еще несколько офицеров штаба. Я уже взялся за ручку, чтобы подписать приказ, как за окном разорвался бризантный снаряд. Осколок угодил мне в спину. Сильный удар… Невольно сорвались слова:

– Ну, кажется, попало…

Эти слова я произнес с трудом, почувствовал, что перехватило дыхание.

Ранение оказалось тяжелым. По распоряжению командующего фронтом меня эвакуировали на самолете в Москву, в госпиталь, занимавший тогда здания Тимирязевской академии».

В мемуарах А. А. Лобачева также сохранилось описание этого драматического эпизода:

«Сухиничи, как обычно, враг держал в этот вечер под огнем. Разрывы снарядов на улицах как бы подчеркивали ответственность момента. В суровое время люди вступали в партию, сознательно принимая на себя героические обязанности коммуниста-воина.

Обстрел усиливался. Мы перешли в блиндаж. Вдруг кто-то рванул дверь и крикнул:

– Рокоссовский ранен!

Я бросился к командарму. Он лежал на полу. Малинин и Казаков снимали с него окровавленный китель.

– Ничего, товарищи, не беспокойтесь, – сказал он. Все произошло в какое-то мгновение…

Минуты три назад Рокоссовский зашел в избу начальника штаба, чтобы подписать боевые приказы. Ударил бризантный снаряд и разорвался рядом. Осколки изрешетили раму, один из них попал Константину Константиновичу в спину.

Командарма подняли и бережно уложили на диван. Как назло в штабе армии не оказалось ни одного врача. Главный хирург армии Воронцов выехал в какой-то госпиталь. Я приказал немедленно отправить за ним лошадей.

– Неужели в Сухиничах нет врача? Может быть, найдем кого-нибудь из гражданских?

Через несколько минут доложили: есть местный врач, хирург Петров, он во время оккупации оставался в Сухиничах.

– Ну и что же? Опытный врач?

– Говорят, очень опытный.

Пришел хирург. По дороге его предупредили, что ранен Рокоссовский. Видимо, он был очень взволнован оказанным доверием. Осмотрев командарма, сказал, что сердце у него хорошее, не подведет; осколок ударил по позвоночнику, прошел между ребрами, пробил легкое; раненого необходимо как можно скорее оперировать. Через час прибыл Воронцов и подтвердил то, что сказал местный врач. Посоветовавшись, они предложили отправить Константина Константиновича на операцию в Козельск, в армейский госпиталь.

Я сообщил шифровкой Военному совету фронта о ранении командарма. Через несколько минут последовал телеграфный запрос о состоянии его здоровья.

В 5 часов утра вынесли Рокоссовского на носилках. Он был в сознании. На прощанье каждый из нас пожелал ему скорейшего выздоровления. Я видел, что Рокоссовскому тяжело оставлять фронт, а нам нелегко было расставаться с ним, со своим командующим. Ведь мы сроднились за эти трудные и героические дни! Обращаясь к Казакову и ко мне, он сказал:

– Прошу сейчас же выехать в войска. Надо обеспечить взятие Маклаков, а далее методически выколачивать противника из населенных пунктов.

И пожимая руку Малинину:

– Уверен, Михаил Сергеевич, что штаб будет работать как часы».

Через несколько часов Воронцов прислал записку: «Рана расчищена. Операция сделана в хороших условиях, своевременно и медицински вполне грамотно. Находится в полном сознании. После операции будет направлен в Москву».

Сам А. А. Лобачев был тоже ранен 7 сентября 1942 года, и их боевые пути с Рокоссовским окончательно разошлись.

Рокоссовский всегда помнил о своих боевых товарищах, с которыми довелось вместе идти по суровым фронтовым дорогам. И он, и многие генералы, с которыми ему довелось вместе воевать, не отсиживались в тылу, то и дело появляясь на передовой – часто из-за несовершенства средств связи. Потому-то и получали тяжелые боевые ранения, в отличие от некоторых будущих писателей-фронтовиков, в первом же бою получавших легкое ранение в левое предплечье или в мизинец левой руки, а потом всю войну обретавшихся в запасных частях.

Константин Константинович искренне жалел своих солдат и офицеров, которые нередко клали свои жизни понапрасну, в угоду наступательных амбиций Сталина и других членов Ставки. Как раз во время контрнаступления под Москвой соотношение безвозвратных потерь для Красной армии было наихудшим за всю войну. Согласно всем законам военного искусства после первых успехов в Московской битве надо было приостановить наступление, подтянуть тылы, подвезти боеприпасы, тщательно подготовить наступление, выявив слабейшие места у неприятеля, и бить в одну точку кулаком, а не растопыренными пальцами. Но Ставка упорно гнала войска вперед, не считаясь с потерями.

Уже после войны, когда Рокоссовский отдыхал на Кавказе, Сталин неожиданно вызвал его на свою дачу в Мацесте, где извинился за то, что маршалу два с половиной года пришлось провести в застенках. Поддавшись порыву, вождь вышел в сад и тут же наломал два букета роз – для Рокоссовского и его супруги. Константин Константинович на всю жизнь запомнил кровь на израненных шипами руках Сталина. Наверное, позже он вспоминал как о жертвах репрессий, так и о миллионах солдат, чья гибель была во многом на совести генералиссимуса. Тогда же Рокоссовский просто похолодел, догадываясь, что когда Сталин перед кем-то извиняется, это для адресата извинений обычно кончается очень плохо. Но обошлось.

В неопубликованной при жизни части мемуаров Рокоссовский критиковал Жукова и Ставку:

«Основой обороны, организуемой врагом, являлись опорные пункты, располагавшиеся в населенных пунктах или в рощах. Промежутки между ними минировались и простреливались пулеметным, минометным и артиллерийским огнем.

Нашей пехоте, наступавшей жиденькими цепями, приходилось продвигаться по глубокому снегу под сильным огнем. Весьма слабую поддержку оказывала ей артиллерия, располагавшая малым количеством стволов и испытывавшая нехватку снарядов. Еще не видя противника, то есть задолго до атаки наша героическая, но измученная пехота выбивалась из сил и несла большие потери.

Штаб фронта не скупился на директивы, наставления и инструкции, побуждавшие к активности и разъяснявшие, как нужно действовать и быстрее преодолевать в различных условиях сопротивление врага. Эти истины прекрасно были известны командирам и бойцам. Все мы, от рядового до генерала, сами стремились к изгнанию захватчика и победе над ним. Кроме того, находившиеся непосредственно в боевых порядках частей более глубоко и детально знали, в чем нуждаются войска и каковы причины медленного их продвижения. Не инструкции были нужны в то время, а пополнение соединений и частей личным составом, оружием, минометами, орудиями, транспортом, танками, специальной инженерной техникой, минами и снарядами…

Невольно возникал у меня, у многих других вопрос: почему же наше Верховное Главнокомандование, Генеральный штаб да и командование фронта продолжают бесцельные наступательные операции? Ведь было совершенно ясно, что противник, хотя и отброшен от Москвы на сто с лишним километров, еще не потерял своей боеспособности, что у него еще достаточно возможностей для организации прочной обороны и, чтобы решиться на „разгромный“ штурм, необходимо накопить силы, оснащенные в достаточном количестве вооружением и техникой. Всего этого у нас в январе 1942 года не было. Почему же в таком случае мы не используем отвоеванное у врага время для подготовки вооруженных сил к предстоящим на лето операциям, а продолжаем изматывать не столько врага, сколько себя в бесперспективном наступлении? Это была грубейшая ошибка Ставки ВГК и Генерального штаба. В значительной степени она относится и к командующим Западным и Калининским фронтами, не сумевшими убедить Ставку в несостоятельности наступательной затеи, которая оказалась выгодной только врагу, перешедшему к обороне и готовившему по директиве Гитлера свои войска к решительным действиям в летнюю кампанию 1942 года. Об этом нельзя умалчивать».

О том, сколь дорогой ценой давалось советским войскам продвижение вперед в контрнаступлении под Москвой и сколь скромными были результаты в плане нанесенных немцам потерь, свидетельствуют данные о людских потерях сторон и о их соотношении.

В период с 10 по 31 декабря 1941 года, согласно данным дневника Гальдера, потери германских сухопутных сил на Востоке составили 65 825 человек, в том числе 10 923 убитых и 4389 пропавших без вести. Это в 1,4 раза меньше, чем немецкие потери в период с 6 ноября по 10 декабря, когда происходило последнее немецкое наступление на Москву. Однако в среднесуточном исчислении они оказываются в 1,2 раза больше, чем потери в период, когда немецкая армия наступала. Тем не менее ни о каких катастрофических потерях в ходе отражения советского контрнаступления говорить не приходится, даже если принять во внимание, что данные Гальдера не охватывают больных, а больных и обмороженных в декабре было значительно больше, чем в ноябре. Отметим, что всего к началу февраля 1942 года в германской армии на Востоке насчитывалось 60 977 больных. Также небольшое число пропавших без вести германских солдат и офицеров (менее 4,5 тысячи) свидетельствует, что в плен попало сравнительно немного немцев. В период с 31 декабря 1941-го по 31 января 1942 года немецкие потери на Восточном фронте, согласно записям Гальдера, достигали 87 082 человек, включая 18 074 убитых и 7175 пропавших без вести. Это в 1,3 раза больше, чем в период с 10 по 31 декабря. Однако в среднесуточном исчислении никакого прироста немецких потерь нет. Наоборот, наблюдается их уменьшение в 1,1 раза.

Достоверных данных о советских потерях в ноябре и декабре 1941 года нет, но они многократно превышали немецкие, особенно по числу убитых и пропавших без вести. Вот только один пример: 323-я стрелковая дивизия 10-й армии Западного фронта за три дня боев, с 17 по 19 декабря 1941 года, потеряла 4138 человек, в том числе 1696 – погибшими и пропавшими без вести. Это дает средний ежедневный уровень потерь в 1346 человек, в том числе безвозвратных – в 565 человек. Вся германская Восточная армия, насчитывавшая более 150 дивизий, за период с 11 по 31 декабря 1941 года включительно имела средний ежедневный уровень потерь лишь немногим больший. В день немцы теряли 2658 человек, в том числе только 686 – безвозвратно. Тут надо подчеркнуть, что общее соотношение потерь, с учетом раненых и особенно обмороженных, было относительно более благоприятным для Красной армии, где число убитых в тот период было почти равно числу раненых, тогда как в вермахте раненых было в 3–4 раза больше, чем убитых.

Рокоссовский был абсолютно прав, когда предлагал завершить наступление под Москвой еще в конце декабря, после овладения волоколамским рубежом, и не пытаться распространить его на весь советско-германский фронт. Непосредственная угроза Москве была бы устранена, а советские войска избежали бы многих напрасных потерь.

Но в сталинской системе войны Красная армия могла побеждать только большой кровью. По-настоящему профессиональной армии Сталин страшился как потенциальной угрозы своей ничем не ограниченной власти. Он предпочитал воевать необученным пополнением. Тем более что о настоящих цифрах советских потерь, а также о их соотношении с немецкими он так никогда и не узнал. При представлении наверх данные о потерях Красной армии, как правило, значительно приуменьшались, потери же немцев, наоборот, многократно преувеличивались. Где-то к концу первого года войны Сталин и Генеральный штаб начали догадываться, что немцы отнюдь не несут тех потерь, которые им приписывают боевые донесения. Ведь будто бы разбитые под Москвой немецкие войска оказались в состоянии летом 1942 года предпринять новое генеральное наступление и оттеснить Красную армию до Сталинграда.

Писатель Александр Бек в очерке «Штрихи», написанном по горячим следам, в марте 1942 года, запечатлел свои встречи с Рокоссовским в период Битвы под Москвой:

«Мне привелось видеть Рокоссовского в войсковых частях и в штабе армии в разные моменты битвы под Москвой. Чаще всего он молчит.

Помню уцелевший дом в сожженном немцами подмосковном городке – Рокоссовский приехал туда на следующее утро после того, как наступающая армия взяла этот населенный пункт. Рокоссовский сидел на голой дощатой кровати, удобно привалившись к углу, в меховой ушанке, в меховых сапогах, в неизменном кожаном пальто без знаков различия. В домике обосновался штаб артиллерийского полка. С командирами разговаривал генерал Казаков, начальник артиллерии армии, очень добрый и очень требовательный человек. А Рокоссовский молча курил и слушал.

Пришли партизаны – восемнадцати– и девятнадцатилетние юноши с сияющими глазами, раскрасневшиеся, в распахнутых пальто и полушубках: в тот день для них был незаметен тридцатипятиградусный мороз. Улыбаясь и шутя, их расспрашивал член Военного совета армии грузный и веселый Лобачев. А Рокоссовский по-прежнему молчал, время от времени доставая очередную папиросу из походной папиросницы, висящей на ремне рядом с полевой сумкой и планшетом.

Входили и выходили командиры; многие узнавали командующего армией, спрашивали: „Разрешите обратиться?“, „Разрешите идти?“ Рокоссовский молча кивал.

За два часа он не произнес ни слова. Я изумлялся, искоса поглядывая на него. Вероятно, он устал или расстроен? Нет, голубые глаза были ясными, живыми и с интересом присматривались к каждому новому лицу. И может быть, видел, слышал, замечал больше, чем кто-либо из присутствующих. Но молчал. Его удобная поза, неторопливые движения, спокойный взгляд как бы свидетельствовали: тут все идет так, как этому следует идти. Потом он поднялся и сказал:

– Пошли, пожалуй. До свиданья, товарищи. Не будем вам мешать».

Здесь бросается в глаза, что Рокоссовский подчеркнуто не вмешивался в действия своих подчиненных. Его присутствие действовало на них успокаивающе. Они знали, что в случае, если действительно возникнет такая необходимость, Константин Константинович им обязательно поможет, подскажет верное решение. А по мелочам вмешиваться не будет. В черновом наброске Бек выразился еще определеннее: «Жест – провел рукой по волосам, проверил, в порядке ли прическа. Он молчал. Голубые глаза. Неполная улыбка. Он два часа молчал. Курил и молчал… И вдруг мне стало ясно. Он застенчив. Он профессионал войны, командующий армией, он теряется во всяком обществе, кроме своего, военного. Я знаю этот тип, у него все здесь. И тут он огромная сила». Действительно, для Рокоссовского армия была родным домом. И только в обществе военных командующий по-настоящему раскрывался. Может быть, он и в самом деле стеснялся присутствия журналиста и потому был неразговорчивее, чем обычно. Да и болтать Рокоссовский никогда не любил.

Далее в очерке Бек дал развернутый психологический портрет Рокоссовского:

«Впервые я увидел Рокоссовского среди командиров, которым только что вручили ордена. Лобачев, сидевший рядом с Рокоссовским, поднялся и, покрывая шум голосов, объявил:

– Сейчас несколько слов скажет Константин Константинович.

Рокоссовский смущенно поправил волосы и покраснел. В этот миг мне стало ясно – Константин Константинович очень застенчив. Как-то впоследствии я сказал Рокоссовскому об этом.

– Вы угадали, – ответил он.

Не удивительно ли, что Рокоссовский, командующий многотысячной армией, имя которого прославлено в великом двухмесячном сражении под Москвой, тем не менее порой краснеет, страдая от застенчивости.

Я не знаю детства и юности Рокоссовского, не знаю, как сформировалась эта своеобразная и сильная натура, но некоторые впечатления позволили кое-что понять.

Рокоссовский приехал в деревню, только что отбитую у немцев. Еще дымились сожженные постройки. Стоял крепкий мороз. В мглистом, казалось бы, заиндевевшем воздухе пахло сгоревшим зерном; этот резкий, специфический запах – горький запах войны – долго не выветривается. Из-под пепелищ жители выкапывали зарытое добро. Одни куда-то везли поклажу на салазках, другие семьями расположились у костров и что-то варили в котелках и ведрах. Валялись убитые лошади, кое-где уже тронутые топором. В розвальнях везли патроны на передовую; шли красноармейцы, тепло одетые, разрумяненные на морозе; одна группа расположилась на привал, послышалась гармонь; кто-то, присвистывая, пошел вприсядку; туда отовсюду кинулись ребятишки.

Кое-где лежали неубранные трупы немцев. Спеша похоронить своих, немцы свалили мертвые тела в колодец, набросали доверху, но не успели засыпать.

Из колодца торчала мертвая, окостеневшая рука со скрюченными пальцами, коричневыми от стужи, этот труп был, вероятно, поднят с земли затвердевшим и, брошенный сверху, так и остался в неестественной и страшной позе.

Рокоссовский подошел к колодцу. Потом повернулся, посмотрел вокруг и, обратившись ко мне, сказал:

– Чувствуете запах гари? Когда посмотришь на все это, вспоминаются исторические книги. Как отбивали татарское нашествие, как воевали запорожцы. Помните Тараса Бульбу?

Другой раз Рокоссовский вспомнил о книгах, сидя за ужином рядом с Масленовым, начальником политуправления армии. Разговор шел о боях под станцией Крюково, которые в армии Рокоссовского любят называть „вторым Бородино“.

– Я говорю, это было так! – сказал Масленое и с силой воткнул в дерево стола большой перочинный нож, которым только что открыл консервы.

Рокоссовский достал из кармана свой нож, раскрыл его и вонзил рядом.

– А я говорю: не так!

И добавил, взглянув на Масленова с улыбкой:

– Мы индейцы племени Сиук-Су… Помнишь Майн Рида?

И мне вдруг представился застенчивый мальчик, который дичится на людях. Он держится в стороне, молчит, смотрит, слушает. И много читает.

Больше всего о войне, о необыкновенных подвигах необыкновенных людей. Потом сам становится военным. И туда, в военное дело, он вкладывает все, чем обладает. Военное дело становится его призванием, его творчеством, его… Рокоссовский сам произнес слово, которое я подыскивал, стремясь схватить стержень его личности.

– Страсть, военная страсть, – сказал он, когда однажды мы разговорились о характерах некоторых известных полководцев.

Такая страсть – „военная страсть“ – безраздельно владеет Рокоссовским. Но даже смолоду она выражалась у него не только в удали и лихости, хотя все это было, и даже с избытком, на его командирском веку, начавшемся в драгунском полку на театре первой мировой войны. Он принадлежит к числу военных, которых называют мыслящими. Много думает о проблемах войны. В армии про него иногда говорят: „Задумчивый“.

Мне кажется, что я уловил правило, которым Рокоссовский неизменно руководствуется. Это правило, быть может, годится не для всех. В нем сказались не только опыт и размышления Рокоссовского, но и особенный склад его характера. Правило, о котором идет речь, Рокоссовский высказал за тем же ужином, когда он поспорил с Масленовым. Кроме них в комнате находились многие из комсостава армии: Лобачев, Малинин, Казаков, начальник службы тыла генерал Анисимов и другие. Пели „Стеньку Разина“. Подошла строфа:

 
Чтобы не было раздора
Между вольными людьми…
 

– Святые слова! – сказал Рокоссовский.

– Почему святые? – спросил я.

– Потому что на войне все совершает коллектив.

– А командующий?

– Командующий всегда должен это помнить. И подбирать коллектив, подбирать людей. И давать им развернуться.

– А сам?

– Сам может оставаться незаметным. Но видеть все. И быть большим психологом».

Мне кажется, что основные черты личности Рокоссовского Бек здесь подметил очень точно. Скромность маршала порой переходила в застенчивость, особенно с незнакомыми людьми и в больших собраниях. И в то же время – качества хорошего психолога, умеющего во вполне демократической манере руководить военным коллективом, члены которого привыкли к авторитарному стилю руководства. И вера в то, что он и его команда – вольные люди. Хотя, наверное, в глубине души Константин Константинович сознавал, что это не совсем так. Они могли чувствовать себя вольными в тот момент, когда со всей страстью отдавались военному делу: планировали операции, производили расчеты, отдавали приказы, выезжали в войска. Бек нашел очень правильное слово – страсть. Но Рокоссовский очень хорошо знал, что над ними есть Сталин, чья воля – закон. А между ними и Сталиным – еще и Берия с НКВД. Вряд ли он теперь верил, что чекисты могут самостоятельно, без санкции вождя казнить и миловать военачальников.

И еще Александр Альфредович верно подметил генезис военной страсти Рокоссовского. Она шла из детства, из прочитанных книг, от Майн Рида и Фенимора Купера, от популярных книжек о войнах и сражениях, от игр в индейцев.

Бек вспоминал:

«Другой раз мне пришлось наблюдать, как Рокоссовский работает у себя на командном пункте. Штаб армии только что прибыл в небольшое селение. Оперативный отдел разместился в промерзшей насквозь школе, штабные командиры работали за партами. Дымила и еще не согревала комнату давно не топленная большая печь. Предстояла разработка новой операции и составление боевого приказа войскам. Вошел начальник штаба генерал Малинин, властный и умный человек. Большого стола не оказалось; на сдвинутые парты положили классную доску; на ней расстелили карту, склеенную из многих листов. Там уже было зафиксировано расположение сил – наших и противника, – как оно сложилось к этому моменту. Несколько минут спустя появился Рокоссовский вместе с Казаковым. Все пошли к карте. Немного пошутили относительно соседа, который по приказу передал армии Рокоссовского часть своего участка (очевидно, дело происходило под Сухиничами в январе 1942 года, накануне взятия города войсками 16-й армии. – Б. С.).

– Лишили их возможности отличиться, взять этот городишко, – сказал Рокоссовский. – А они обрадовались. Пусть все шишки на другого валятся.

– Да, тут у нас очень все разбросано, – произнес Малинин, – противник может уйти, если нажмет.

– Конечно, надо собрать силенки и разделываться по частям с этой группировкой.

– Я думаю, сначала надо ликвидировать этот узел, – предложил Малинин.

– Добро, – согласился Рокоссовский.

Таков приблизительно был разговор между командующим и начальником штаба.

Затем заработал штабной механизм. Им управлял Малинин. Ему докладывали о наличной численности и вооружении каждой части; он записывал, подсчитывал, выяснял подробности, вызывал нужных людей, расспрашивал или давал поручения, уточнял сведения о силах и намерениях противника, затем вместе с начальником артиллерии приступил к разработке оперативного плана; ставил задачу каждому соединению, указывал маршрут движения, место сосредоточения, время выхода на исходный рубеж, направление удара. Все это делалось основательно, без суеты, без спешки. Истек час, другой, третий – Малинин с работниками штаба все еще готовил боевой приказ. А Рокоссовский – высокий, легкий, не наживший, несмотря на свои 45 (на самом деле 47. – Б. С.)лет, ни брюшка, ни сутуловатости, – ходил и ходил по комнате, иногда присаживаясь на крышку парты. Он слушал и молчал. И лишь изредка короткой фразой чуть-чуть подправлял ход работающего механизма.

– Задачу разведке поточнее. Чтобы никто не сунулся напропалую.

Или:

– Продвигаться и дороги за собой тянуть.

И опять замолкал.

В комнате стало темнеть; появились электрики с походной электроустановкой; Малинин, взяв карту, передвинулся к окну. Рокоссовский прилег на освободившуюся классную доску. Он лежал на спине, глядя в потолок и заложив руки за голову. Ноги его свешивались, не доставая до полу, и слегка покачивались. И опять – его вольная удобная поза, его спокойствие как бы свидетельствовали: тут все идет так, как этому следует идти. Малинин отлично ведет дело и ни во что не надо вмешиваться».

В описании Бека Рокоссовский выглядит очень уж флегматичным. Но, по свидетельству писателя, бывали моменты, когда Константин Константинович бурно проявлял свои чувства:

«Несколько раз я видел Рокоссовского разгневанным. Бывая на передовой линии, в батальонах, Константин Константинович не любил, чтобы за ним ходила свита, предпочитал, чтобы командир дивизии, командир полка его не сопровождали. Так было и в тот день. С передовой Рокоссовский пришел в штаб полка. Командир полка отрапортовал и стал докладывать обстановку, указывая на карте географические пункты. Рокоссовский молча слушал, но лицо его мрачнело.

– Где тут у вас окопы? – перебил он.

Командир показал. И вдруг, не сдержавшись, Рокоссовский крикнул:

– Врете! Командующий армией был на месте, а командир полка там не был! Стыдно!

И, круто повернувшись, вышел. Здесь все характерно для Рокоссовского. Он постоянно – в отдельные периоды ежедневно – выезжает с командного пункта в части, ходит, наблюдает, мало говорит, много слушает и присматривается, присматривается к людям. Механизм управления армией функционирует в это время без него. Отсюда, с боевых участков, Рокоссовскому многое виднее, в том числе и качество работы собственного штаба. К подчиненным, от мала до велика, и к самому себе он прежде всего предъявляет одно требование: говорить правду, как ни трудно иной раз ее сказать. Вранья не терпит, не прощает.

В другом случае он не вышел из себя, не повысил голоса, но говорил очень резко. Речь шла о потерях, которых можно было бы избежать при взятии одной деревни, если бы операция была подготовлена более тщательно.

– Безобразно, бескультурно, безалаберно! – сурово определил Рокоссовский. – Почему полезли без разведки?

Затем, не перебивая, выслушал ответ. Виновный, не подыскивая оправданий, напрямик признал ошибку.

– Другой раз предам суду за такие вещи! – сказал Рокоссовский, и оба твердо знали, что так оно и будет, если ошибка повторится.

– Берегите каждого человека! – продолжал командарм. – Пока не узнал, где противник, каковы у него силы, не имеешь права продвигаться! Черт знает что! Когда, наконец, научимся культурно воевать!

Меня поразило это словосочетание: „Культурно воевать!“ Впоследствии я много раз вспоминал это выражение, раздумывая о Рокоссовском.

И вот еще один случай. К линии фронта, продвинувшейся за день на несколько километров к западу, медленно шли две легковые машины, кое-где увязая в косяках наметенного снега: впереди машина Рокоссовского, следом – Лобачева, где сидел и я. Дорогу расчищали саперы. Передняя машина неожиданно затормозила. Я увидел нескольких саперов, сидевших на снегу, покуривавших. Рокоссовский вышел, быстро к ним зашагал, и мы в задней машине, тоже остановившейся, вдруг услышали его гневный голос. Я приоткрыл дверку и уловил слова.

– Фронту нужны снаряды, а вы тут штаны просиживаете, герои!

И отвернувшись, Рокоссовский пошел обратно. Даже по походке чувствовалось, как он возмущен. Машины двинулись, но вскоре снова остановились, когда к передней подбежал командир. Рокоссовский поговорил с ним несколько минут, уже не повышая голоса. Дороги, ровные, широкие дороги, – этого постоянно и настойчиво требует Рокоссовский от своего инженерного отдела. Могу удостоверить: я бывал, конечно, далеко не во всех армиях, но кое-где пришлось поездить – нигде я не видел таких хороших дорог, как на участке армии Рокоссовского».

Характерно, что Рокоссовский только грозил судом там, где Жуков распорядился бы под суд отдать. И пугал он подчиненных без использования ненормативной лексики. И никогда их не бил, об этом свидетельствуют все знавшие его.