Текст книги "Солдат по кличке Рекс"

Автор книги: Борис Сопельняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

И вдруг где-то внизу, у самой речушки, раздался призывный лай Рекса. Разведчиков будто ветром сдуло с холма. Они рассыпались веером и на бегу изготовились к такому бою, в котором пленных не берут. Но Рекс сидел у какой-то норы и лаял не столько свирепо, сколько просительно.

– Может, лиса? Или енот? – предположил Ларин.

– Сейчас проверим, – бросил Седых, снимая с пояса гранату.

– Отставить! – остановил его Громов. – А вдруг человек?

– Да вы что? Откуда здесь люди?

– Вперед, Рекс, вперед! – приказал Громов и подтолкнул его к норе.

Рекс послушно нырнул в темноту. Через секунду послышалось рычание и… жалкий, плачущий голос – не то ребенка, не то женщины.

– Осторожней, Рекс, осторожней! – крикнул Громов. – Кто там есть, вылезайте! Немедленно вылезайте!

И вот показался собачий хвост, потом упруго упирающиеся лапы, напряженная спина – Рекс явно кого-то тащил. Когда из норы вывалилась груда лохмотьев, никто не мог понять, кто в них копошится.

– Братцы, да никак женщина? – ахнул Седых.

– И точно, старуха.

– А заросла-то, а обовшивела.

– До чего же тощая! В чем только дух держится?

Солнце било прямо в лицо старой женщине. Сослепу она ничего не видела, а когда проморгалась и увидела, что перед ней немцы, неожиданно резво вскочила и кошкой вцепилась в близстоящего.

– Да ты что, бабуля? Очнись, мы же свои! – осторожно разжимая ее пальцы, оторопело пятился разведчик.

Старуха что-то мычала, слабо цепляясь за парня. Наконец вырвались и слова:

– Сожгите… Убейте… Ироды проклятые… Чтоб вам в геенне огненной!

– Все ясно. Мы же в немецкой форме. Видно, приняла нас за карателей, – сказал Громов.

– Бабуля, ну что вы? Ну, успокойтесь. Свои мы, русские, – как можно мягче начал Ларин. – А переоделись для дела, искали карателей.

До старухи что-то начало доходить. Она отцепилась от разведчика, села на землю и горько заплакала.

– Те тоже были с собаками.

– Вот что, – решительно сказал Громов, – надо привести ее в божеский вид. Давайте-ка бабку к речке – ее надо хорошенько отмыть, а лохмотья выбросить. Ты, – указал он на самого рослого, – снимешь френч. Старушке он будет как пальто. Седых, распорядись, чтоб в лесочке развели костер. Обсушить бабульку, обогреть и как следует накормить. Все разговоры потом.

Через час Надежда Тимофеевна Дугинова жадно выскребывала из котелка кашу с тушенкой и ровным, тусклым голосом рассказывала неправдоподобно жуткую, но абсолютно достоверную историю, которая позже вошла во все обвинительные документы против фашизма.

– Семнадцатого октября был мой день рождения. Как-никак полвека стукнуло, а отметить нечем. Вспомнила, что на дальней грядке выкопана не вся картошка. Решила хоть картохи испечь да угостить домашних. Ковыряюсь в грядках, перетряхиваю ботву. Вдруг вижу: с горки катятся мотоциклы, а за ними машины. Выскочили из них человек сто. Форма, как у вас, мышастая. С ходу начали стрелять. Люди – врассыпную. Но бежать некуда, деревня окружена. Я как упала в ботву, так и лежу. Гляжу, старик мой бежит. Куда там, догнали, веревку на шею – и на ворота. Детишки, трое младшеньких, выскочили из дома – тут же около отца пристрелили. Как я не закричала, как не бросилась с мотыгой на этих зверюг?! Окаменела, шелохнуться не могла.

А из соседней избы метнулась моя подруга, Маня Новосельцева. Прижала к груди внучонка – и к лесу. И надо же, натолкнулась на верзилу с такой же вот штукой, как у вас, – в упор прошил и внучонка, и Маню. У другой избы пятилетний Ваня Алешкин спрятался в бочке с водой. Когда кончился воздух и он вынырнул, его схватили, пристрелили и швырнули в погреб.

Потом им, видно, надоело бегать по улицам: заходили в дома, выводили во двор и тут же расстреливали – целыми семьями. Пятеро Алешкиных, шестеро Агафонкиных, семеро Масюговых, девять Кондрашовых, одиннадцать Федичкиных, тринадцать Вороновых… Я их всех знала, всех до единого. Алешкины: дед с бабкой и трое внуков – старшему шесть, младшему един годик. Федичкины: дед с бабкой, дочки и шестеро внуков – младшему два года. Кондрашовы: тоже старик со старухой и внуки, младшему – годик.

Но это не все. Убить, оказывается, мало. Побросали расстрелянных, повешенных и раненых в погреба, загнали туда и чудом уцелевших, налили бензину, подожгли и закрыли крышки. Как же люди кричали, как плакали и молили выпустить! Особенно дети!

За что так, сыночки? Ведь горели-то дети, старики да бабы! Они-то что за грозное войско?!

Полгода прожила я в норе. Думала, о нас забыли. Так нет же, вчера опять прикатили. Так перепахали взрывами остатки деревни, что от Большого Дуба и следа не осталось, – закончила Надежда Тимофеевна.

Потух костер. Остыла каша. Не дымились самокрутки.

Громов поднялся. Губы дергались.

– Клянемся! – сказал он. – На этих погребах клянемся! Тебе, мать, клянемся! Ванюше!!! – Его голос сорвался. – Всех передушим! Вот этими руками!

Десять танков самым малым ходом ползли по оврагу. Капитан Маралов был в первом. Местами стены оврага сходились так близко, что танку не протиснуться. Тогда комбат подавал назад и бросал «тридцатьчетверку» с разгону – так он стесывал края и мало-помалу продвигался вперед. Овраг петлял, забирал куда-то в сторону, но теперь иного выхода не было, кроме как утешаться тем, что чем дальше от деревни, тем меньше шансов быть обнаруженными.

Наконец, овраг кончился и показалась узенькая речонка. Танкисты облегченно вздохнули: заметь их немецкий самолет, тот овраг стал бы братской могилой.

Осмотрелись. Деревенька километрах в трех справа. Местность открытая, правда, холмистая. Но вот последний километр – ровное как стол поле.

– До поля идем лощинами, – говорил Маралов. – А потом бросок. Маневрировать, менять скорость и ни в коем случае не подставлять борта. Огонь вести с остановок, прицельно, иначе их не достать. По машинам!

Вот и кромка поля. Маралов достал бинокль.

«Зашли с фланга, это хорошо, – думал он. – А вот то, что не заметил полтора десятка «пантер», – это плохо. Ага, завтракают! Самое время подбросить горяченького».

– Ракеты! – крикнул он. – Две красные!

Начало атаки было удачным. Танки Маралова прорвались к окраине деревни, подожгли несколько «пантер» и уже разворачивались, чтобы зайти в тыл закопанным «Фердинандам», но немцы вызвали авиацию.

– Маневрировать! – кричал Маралов. – Маневрировать!

«Тридцатьчетверки» бросались в стороны, тормозили, снова набирали ход. А за ними гонялись «мессеры», гонялись безнаказанно, прямо-таки как летом сорок первого.

– Что ж это такое?! – недоумевал Маралов. – Наши-то где? Неужто на весь фронт ни одного истребителя?

Он связался с командиром полка и доложил, что несет большие потери от авиации противника.

– Вижу, – ответил комполка. – Действуете правильно. На подходе «лавочкины».

Ревели моторы, скрежетали гусеницы, искрилась от снарядов броня, факелами вспыхивали танки.

«Хрен с ними, с коробками. Главное, экипажи целы», – подумал Маралов, заметив, что из подбитой «тридцатьчетверки» выскочили люди.

Один танкист горел, двое на бегу его тушили, а четвертый еле двигался, припадая на раненую ногу. И тут из-за бугра метнулась девичья фигурка. Санинструктор! Девушка подбежала к раненому, уложила на землю, перевязала и взвалила на себя. Не успела она сделать и трех шагов, как из немецкого танка резанул пулемет. Девушка споткнулась и рухнула наземь.

– Ах ты гад! Девчонок бить?!

Маралов развернул башню и в упор всадил бронебойный снаряд в плюющую огнем «пантеру». Та дернулась, замерла, а потом как-то странно подпрыгнула.

– Порядок. Рванул боезапас. Так тебе и надо!

Но по тому месту, где лежала девушка, бил пулемет другого танка.

– Механик, – свистящим голосом сказал Маралов, – видишь девчонку?

– Вижу.

– Надо на нее наехать. Не раздавить, а наехать. Нужно, чтобы она оказалась между гусеницами.

– Понял.

«Тридцатьчетверка» развернулась и пошла прямо на раненого танкиста и санинструктора. Когда танк замер прямо над ними, открылся десантный люк, и их втащили внутрь.

– Эх ты, разиня, – ворчал Маралов. – Куда задело-то?

– В бедро, – сквозь зубы ответила девушка.

– Дай-ка перевяжу. А то кровищи из тебя… Всю машину перемазала. Вот так. Терпимо?

– Нормально.

– Придется потерпеть. Из боя не выхожу. Огрызаются, гады. Надо врезать по зубам, как говорит один мой друг, этим… как его… антрекотом.

– Апперкотом, – слабо улыбнулась девушка.

– Точно, апперкотом! А ты откуда знаешь?

– Так ведь ваш друг – мой муж.

– Вот это да-а… Выходит, ты Маша?

– Маша. А вы – Маралов.

– Так точно, капитан Маралов. А как узнала?

– Вас… нельзя не узнать. Виктор много рассказывал. Вы же ему жизнь спасли. Он вас ищет.

Маралов посмотрел на быстро краснеющий бинт, на теряющее цвет лицо девушки, по-громовски стукнул кулаком по броне и открытым текстом рубанул в эфир:

– Выхожу из боя. Командир первой роты, принимай командование батальоном.

Вздымая пыль, танк Маралова мчался навстречу наступающим колоннам. Маралов высунулся из люка, сорвал шлем и орал безгубым ртом, спрашивая, где ближайший медсанбат. Его не слышали, но приветственно махали руками. А на дне танка в луже крови лежала младший сержант Орешникова, из которой капля по капле уходила жизнь.

XVI

Когда почерневшие от усталости разведчики вернулись в расположение роты, капитан Громов доложил о результатах рейда. Выслушав сбивчивый рассказ Надежды Тимофеевны Дугиновой, которую разведчики принесли на руках, полковник Сажин, сузив глаза, сказал:

– В Большой Дуб необходим десант. Надо любой ценой сохранить погреба. Надо, чтобы весь мир узнал! – хрястнул он кулаком по столу. – Газетчиков туда, киношников. Тут где-то болтались представители союзников – их тоже в Большой Дуб. И вообще, надо сообщить наверх.

Он тут же доложил командарму, а тот – командующему фронтом. Решение было однозначным: танковый полк с батальоном автоматчиков на броне просачивается в заранее пробитую брешь в войсках противника и, не вступая в бои, идет к деревне. Задача: занять круговую оборону и не дать фашистам окончательно уничтожить следы злодеяния.

В качестве проводников Громов послал взвод младшего лейтенанта Седых. Сам капитан рассчитывал хоть немного отдохнуть: трое суток без сна давали себя знать.

– Лейтенант Зуб, – позвал он, – сегодня какое?

– Четвертое.

– Четвертое – чего?

– Августа.

– Надо же, совсем все перепуталось. Я малость вздремну. За старшего – ты. Если что… – Громов так и не закончил фразу – уснул.

Через два часа лейтенант Зуб тронул его за плечо:

– Товарищ капитан, проснитесь. Комдив идет.

Громов вскочил, оправил гимнастерку и приготовился рапортовать. Но полковник Сажин только махнул рукой, дескать, не суетись, и подчеркнуто торжественно сказал:

– Собирай командиров.

Когда Громов, Ларин и Зуб вытянулись перед комдивом, он спросил:

– Орловцы во взводах есть?

– У меня нет, – ответил Ларин.

– У меня тоже, – чуточку помешкав, добавил Зуб.

– Плохо… А кто-нибудь из вас в Орле бывал, разумеется, до войны?

– Никак нет, – переглянулись офицеры.

– Совсем плохо, – сокрушенно вздохнул полковник.

– А в чем, собственно, дело? – поинтересовался Громов. – Если нужно в город, сориентируемся по карте.

– Вот что, товарищи офицеры, – еще более торжественным тоном продолжал Сажин. – Есть очень важное, очень трудное и очень почетное задание. Не скрою, и чрезвычайно рискованное. Нужны очень надежные люди, разумеется, добровольцы.

– Сколько? – спросил Громов.

– Человек десять.

– Это не проблема. Ручаюсь за всю роту.

– Да погоди ты ручаться. Не за «языком» ползти, не склад взрывать. Смотрите! – поднялся Сажин и развернул сверток, который бережно держал в руках.

– Знамя! – ахнул Ларин.

– Да, лейтенант, знамя! Знамя нашей дивизии. Утром – общее наступление. Отсюда, от подступов к железнодорожному вокзалу, ринемся на штурм. Сами знаете, как много значит знамя в бою. Если оно впереди, к нему рвутся любой ценой. Надо проникнуть в город, найти самое высокое здание и укрепить на нем знамя!

– Да-а, задача, – тюкал кулаком в стену траншеи Громов. – Где хоть это здание?

– Их два. Церковь и жилой дом по Красноармейской, тринадцать.

– Проводника бы. Как ее искать, эту Красноармейскую?

– Потому и спрашивал, есть ли орловцы.

– Ну что ж, придется по карте. – Громов поцеловал знамя и спрятал его под гимнастерку. – Вы пойдете? – спросил он Ларина и Зуба.

Те молча кивнули.

– Отберите людей. Захотят многие, но предпочтение отдавайте несемейным. Не мне вам говорить, что знамя ни при каких обстоятельствах не должно попасть врагу. Так что в случае чего отбиваться будем до конца. Ну а последний… Последний подорвет себя вместе со знаменем. Так и скажите добровольцам…

Через полчаса в темноту скользнули девять разведчиков и собака. Проскочили железнодорожное полотно. Залегли. Неожиданно начался артобстрел. Немцы спрятались в укрытиях, а разведчики, и благодаря артиллеристов, и досадуя – не хватало еще погибнуть от своих снарядов, – двинулись дальше. Вот и шоссе. Не исключено, что заминировано.

– Зуб, вперед! – шепнул Громов.

Лейтенант пополз, ощупывая каждую пядь асфальта.

«Долго, – досадовал про себя Громов. – Через три часа рассвет, а мы черт те где».

– Рекс! – позвал он.

Влажный нос ткнулся в ухо.

– Давай, брат, выручай. Ты же не раз водил нас по минам. Вперед! – подтолкнул он собаку.

Зуб обидчиво хмыкнул. Но Рекс так уверенно пошел по шоссе, лавируя между минами, что лейтенант уважительно крякнул.

И вдруг, как раз в тот момент, когда вся группа была на шоссе, взлетели ракеты. А потом совсем рядом врубили прожектор. Разведчики замерли, изображая убитых.

Погасли ракеты, ушел в сторону слепящий луч. Осторожно двинулись дальше. Показались покореженные фермы, разбитая труба.

– Идем правильно, – отметил Громов. – Это завод имени Медведева.

По улицам сновали мотоциклисты, ползли танки, тянули пушки… Разведчики переждали в развалинах, а потом по одному, прикрывая друг друга, перебежали улицу. Опять залегли. Осмотрелись. Ларин подполз к командиру, тронул за плечо и показал куда-то влево. Среди развалин высился силуэт пятиэтажного здания с пожарной вышкой.

– Нашли! – обрадовался Громов.

Когда проскочили во двор, капитан выставил заслоны, а с собой взял лейтенанта Ларина. Пробираясь вокруг дома, они наткнулись на пожарную лестницу. Громов ее покачал – болтается, как веревка.

– Если сорвусь, полезешь ты, – шепнул он Ларину. – Сорвешься ты, падай молча. Доберусь до крыши, а там вдруг понадобится помощь, махну пилоткой – на фоне неба увидишь.

Виктор закинул за спину автомат и ухватился за перекладину. Лестница качнулась, скрежетнула. Рекс тонко заскулил.

– Сидеть, – погладил его Громов. – Сидеть и ждать!

Позади один этаж, другой… Сверху сыпались пыль и крошка: расшатанные крепления едва держались в кирпиче.

«Тяжеловат я для такого дела, – подумал Громов. – Сюда бы Мирошникова, тот вспорхнул бы бабочкой».

На третьем этаже руки провалились в пустоту.

– Что такое?! – не удержался Виктор.

Сколько ни щупал, ни царапал стену, лестницы не было.

«Спокойно! – приказал он себе. – Без паники! Думай! Думай лучше! Сейчас я поднимаюсь, как ненормальные люди или, на худой конец, пожарные. Так? Так. А как нормальные? Идут по внутренней лестнице. Да, но в доме могут быть фашисты. Поэтому идти надо тихо. Совсем тихо», – решил Виктор и снял сапоги.

Он спустился вниз, поставил сапоги около Рекса, сказал: «Охраняй!» – поискал дверь – она оказалась закрытой, влез на уровень второго этажа, протиснулся в разбитое окно и, держа наготове гранату, на цыпочках двинулся по лестнице. У выбитого окна пятого этажа Виктор заметил пожарную лестницу. Подергал – держится. Перебрался на нее – и вот наконец крыша. До чего же гремит железо, шагу ступить нельзя. Тогда Виктор пошел по-кошачьи, медленно и мягко опуская и так же медленно отрывая ноги.

Сверху все как на ладони. На площади немцы устанавливают надолбы, чуть левее – пушки.

– Эх, гранатку бы на вас, – вздохнул Громов и полез на пожарную вышку.

И так и сяк примеривался к ней Виктор, но по голым прутьям, полукругло сходящимся к центру, взобраться не мог.

– Вот ведь незадача! – чертыхался он. – А если изнутри? Нет, не дотянуться.

Виктор хорошо видел штыком торчащий прут – к нему-то и надо бы прикрепить знамя, – но, как ни старался, достать до него не мог.

«Да, одному здесь не управиться», – решил он и пополз к краю крыши.

Ларин хорошо видел взмах пилоткой и тем же путем, что и Громов, поднялся на крышу. На какое-то мгновение лейтенант онемел от восторга: звездная ночь, близкие кроны деревьев, яркие сполохи на горизонте – красота!

– Чего замер? Иди сюда, – позвал командир. – Расставь ноги пошире и держись за железяки. Вот так, молодец. Сейчас мы с тобой изобразим акробатический этюд под названием «пирамида».

Громов влез на плечи лейтенанта, ухватился за торчащий прут и крепко-накрепко привязал знамя.

Назад вернулись почти без приключений, если не считать, что у дороги наткнулись на немцев и пришлось их забросать гранатами.

Никогда капитан Громов с таким нетерпением не ждал рассвета. Он возбужденно тыкал то Ларина, то Зуба и не замечал, что они как-то жмутся и отмалчиваются. Но вот заголубело небо, брызнули первые лучи солнца и высветили затаившийся город. И тут все увидели: над развалинами, превращенными в доты, над фашистскими траншеями, пушками и танками гордо реет красное знамя!

В едином порыве с кличем «Даешь Орел!» бойцы ринулись на штурм.

– Пора и нам, – потуже затянул ремень Громов. – Идем со второй волной. Да чего вы такие кислые? – заметил он, наконец, вытянутые лица лейтенантов. – Устали, что ли? Отдохнем в Орле.

– Вам тут… записка, – потерянно сказал Зуб. – Просили передать немедленно. И на словах тоже…

– Кто просил-то?

– Танкист один. Сожженный такой. Без лица.

– А-а, Маралов! Давайте. Чего он там нацарапал? – взял Громов скомканный листок.

Но в это время взлетела зеленая ракета – сигнал атаки. Громов сунул записку в карман гимнастерки, опустил ремешок каски, подхватил автомат и выпрыгнул навстречу свинцовому шквалу.

XVII

Танк Маралова на полном ходу притерся к покосившейся избушке с красным крестом на двери и, качнувшись, замер. Из люка показалось чумазо-малиновое лицо капитана.

– Эй, кто-нибудь! – сипло крикнул он.

Вокруг множество снующих туда-сюда людей в белых халатах, но никто не обернулся на голос танкиста. Тогда он спрыгнул на землю, схватил за шиворот ближайшего обладателя белого халата и, тряхнув, поставил перед собой.

– Ты кто? – рявкнул капитан.

– Я? Медсестра, – пропищал испуганный голосок.

– Тьфу, черт! А я думал – мужик, – досадливо крякнул Маралов. – Ладно, не хлюпай носом. Уколы делать умеешь?

– Ага.

– Тут, понимаешь, такое дело. В танке раненая девчонка. Пока вез, вся изошла кровью. И белая стала. Короче, если будем тащить через люк, может кончиться. Укол бы какой-нибудь…

– Укол? А какой?

– Что же ты меня-то спрашиваешь? Разве я в этом деле понимаю? Э-эх, горе луковое! И где вас только берут?

– Я… после школы… на курсах… три месяца, – моргала покрасневшими глазами девчонка.

– Три месяца… На курсах, – ворчал Маралов. – Ладно, не реви! Давно хоть на фронте?

– Второй день… Меня Настей зовут, – неожиданно улыбнулась она.

– Настей так Настей… Веди к доктору. И побыстрее! – привычно приказал Маралов.

Через минуту он выскочил из дома с довольно тучным врачом. Тот с трудом взобрался на танк, но никак не мог протиснуться в люк. Маралов смотрел-смотрел на эти мучения, потом взлетел на танк, отодвинул доктора и что есть мочи закричал:

– Настя! Где ты, Настя?

Стоящая среди собравшихся раненых девушка недоуменно подняла голову:

– Вы меня?

– А то кого же? – нашел ее взглядом Маралов. – Давай сюда! – протянул руку Маралов и рывком поднял девушку на танк. – Бери у доктора причиндалы и ныряй в люк! – приказал он.

Настя взяла санитарную сумку и, зажмурившись, спрыгнула в чрево танка. Там ее подхватили чьи-то руки и мягко опустили на днище.

– Где? – спросила Настя, ничего не видя в темноте.

– Зажмурься, – сказал кто-то. – Вот так. Считай до десяти. Порядок, открывай глаза.

Теперь Настя все видела. Прямо перед ней, откинув ногу, в луже крови лежала девушка. Настя потрогала ее лоб – чуть теплый. Нащупала пульс – жилка билась так слабо и редко, что сразу стало ясно – девушка доживает последние мгновения. Настя решительно разорвала рукав гимнастерки и сделала укол.

– Ее надо наверх. И сразу на стол.

– Чего-чего? – переспросил сверху Маралов.

– Надо вытаскивать! – крикнула Настя. – И как можно быстрее. Одна я не подниму.

– Федя, помоги, – приказал Маралов заряжающему. – А я приму здесь.

Когда Машу отнесли в дом и уложили на операционный стол, Маралов остался в комнате. Доктор укоризненно посмотрел на танкиста и указал глазами на дверь.

Не прошло и пяти минут, как Маралова позвали.

– Дело плохо, – озабоченно сказал хирург. – Большая потеря крови. К тому же она в положении.

– Знаю. Надо сделать так, чтобы и ребенка спасти.

Доктор потер лоб и, как бы извиняясь, заметил:

– Сюда бы гинеколога… А в пяти километрах от передовой он вроде бы ни к чему. Тут хирурги нужны. Хирурги! – повысил он голос. – И девчонок сюда присылают не для того, чтобы…

Глаза Маралова мгновенно стали белыми.

– Да я… Да ты, – шипяще цедил он, а рука судорожно царапала кобуру.

И тут произошло неожиданное. Рыхлый, неуклюжий доктор сдернул с оплывших плеч халат и рыкнул протодиаконовским басом:

– Смир-рно! Кру-гом! К чертовой матери, шагом марш!

Хулиганистый парень был Маралов, но он человек военный, офицер, а перед ним стоял полковник медицинской службы, да еще с планкой ордена Ленина на груди, поэтому капитан четко повернулся через левое плечо и пулей вылетел из дома.

– Вот так-то, папаша, – иронично щурясь, проводил его взглядом доктор. – Надо же, с такой рож… тьфу, с таким лицом подцепить красавицу сестричку. И чего она в нем нашла? – привычно обрабатывая рану, ворчал полковник.

И тут у самого уха он почувствовал прерывистое, напряженно-гневное дыхание. Поднял глаза – и ахнул! Ассистировавшая ему Настя в упор расстреливала доктора превратившимися в одни зрачки глазами.

– А может, у них любовь?! А может, он герой?! Что ж, если человек горел, если стал уродливым… некрасивым, значит, и любить его нельзя?! – выпалила Настя. – По-вашему, только тот достоин любви, кто с гладкой физиономией, особенно если ошивается около Военторга, да?!

– Эк вас, – смущенно крякнул полковник. – Правильно, молодец, ругай старика. Вас же, дурех, жалко. Ты хоть знаешь, что такое пэпэже?

– Знаю! Походно-полевая жена, – сузила глаза Настя. – Ну и что?

– А то… Анализ крови готов? – уже совсем другим, требовательным тоном спросил он через плечо.

– Готов. Четвертая группа.

– Есть у нас такая?

– Нет.

– Совсем нет? – повысил голос доктор.

– Была. Но кончилась… Уж очень много раненых, – виновато ответили ему.

– Та-ак… Потеряем девчонку. Как пить дать, потеряем. Крови нужно много. Даже если вытащим женщину, ребенок не выживет – так долго без материнской крови ему не протянуть. И все же будем бороться! Нужно прямое переливание. У кого четвертая группа? – крикнул он.

Медики лишь пожали плечами.

– Спросите у бойцов, у легкораненых! – приказал он.

Сестры забегали по палаткам, но человека с четвертой группой так и не нашли.

В нетерпении доктор вышел на крыльцо и наткнулся на… крепко спящего Маралова.

«Дрыхнет, сукин сын, – неприязненно подумал о нем полковник. – Хотя он-то в чем виноват? – приструнил себя доктор. – Вон его танк, и не новенький, а обожженный, как и хозяин. Через час-другой им в бой. И как знать, не окажется ли капитан под моим скальпелем».

Он и не заметил, как неприязнь исчезла, а вместо нее родилась симпатия к незадачливому танкисту.

И тут Маралов проснулся. Увидев полковника, сразу вскочил.

– Прошу прошения, товарищ полковник, – виновато козырнул он.

– Да ладно, – отмахнулся доктор.

– Как она там? – кивнул на окно Маралов.

– Неважно, капитан. Совсем неважно. Огромная потеря крови. Нужно прямое переливание, а человека с четвертой группой найти не можем.

– Чего ж тут искать?! Вот он я, с четвертой группой. Правда, в меня столько влили чужой крови, что теперь уж и не знаю, какой там во мне коктейль. Но он четырехзвездный, вернее, четвертой группы – это факт.

– Что такое прямое переливание, знаете? – оглядел его доктор.

– Конечно. Из вены – в вену.

– Я обязан спросить. Ничем таким, неприличным, не болели? А то ведь скажется и на ней, и на ребенке.

Маралов так смутился, что доктору стало его искренне жаль.

– Ладно, пошли, – хлопнул он его по плечу. – Все будет хорошо.

И вот бежит пульсирующая жизнь из вены Маралова в вену Маши. Сначала Маралов крепился, даже шутил, а потом умолк и куда-то поплыл. Он куда-то проваливался, всплывал, снова нырял в тину небытия. Врачи помогали выкарабкаться наружу, что-то озабоченно спрашивали, Маралов пытался улыбаться, но ничего не получалось.

А Маша оживала. Порозовели уши, потом кончик носа, покрылся испариной лоб…

– Так-так, молодец, сержант, молодец, – довольно улыбался полковник. – А как там папашка? – переключился он на Маралова. – Держись, держись, – подбадривал он капитана. – Я о тебе еще студентам буду рассказывать. А как же, единственный случай в практике профессора Дроздова, когда и мать, и ребенок напрямую получили кровь от отца.

Маралов очнулся и хотел что-то сказать, но профессор прикрыл его рот большой, пухлой рукой.

– Потом, батенька, потом. Благодарить пока рановато.

Грелки, уколы, какое-то питье – на все это Маралов уже не реагировал, а послушно делал то, что ему велели. Только через сутки он окончательно пришел в себя и попросил… стакан водки.

– Ого! – рассмеялся полковник Дроздов. – Ай да богатырь! А на закуску селедочки?

– Так точно. И соленого огурчика, – ухмыльнулся Маралов.

– Прекрасно! Верный признак, что человек здоров! Стакан, конечно, многовато, но спиртику я вам плесну. Да и себе налью! – доставая медицинские банки, балагурил профессор. – Поздравляю, капитан, ваша жена будет жить. И ребенка родит. Мне кажется, девочку. Хотя на ноги встанет не скоро: задета кость, и ногу пришлось загипсовать.

Маралов опрокинул стопку, лукаво прищурился и решил разыграть профессора.

– Непорядок, товарищ полковник, – обиженно начал он. – Что-то вы перемудрили.

– Как это? – вскинул брови профессор.

– Пока мы с Машей были в беспамятстве, вы произвели подмену.

– Чего-чего?

– Подмену. Во-первых, вся дивизия знает, что родиться должен мальчик. А во-вторых, почему вы без моего согласия зарегистрировали брак?

– Какой еще брак? Никто вас не регистрировал, – смутился доктор.

– Ну как же! Вы сказали, что моя жена будет жить и родит ребенка. Но я-то знаю, что ребенок не мой.

– Не ваш?! – изумился профессор.

– Не мой, – деланно-грустно констатировал Маралов.

– И вы это знаете точно?

– Абсолютно точно.

– А… А кто же?

– Автор? Мой лучший друг.

– Вы с ума сошли! Ваш лучший друг – отец ребенка вашей жены, а вы… Мало того что вывезли ее из боя, так еще и отдали полтора литра своей крови. Нет, я бы так не смог. Такое не прощают…

– Другого способа породниться с этой женщиной у меня просто не было, – вздохнул Маралов. И вдруг хлопнул себя по колену и засмеялся. – И вообще эта парочка без меня ни шагу! Представляете, сперва откапываю из могилы, то бишь из воронки, своего лучшего друга капитана Громова, а теперь возвращаю с того света его жену. Ох и долго же они будут со мной рассчитываться! Ей-ей, после войны сяду им на шею. Пусть кормят и поят своего благодетеля!

– Ах вот в чем дело, – улыбнулся Дроздов. – А о Громове я читал во вчерашней дивизионке: он со своими разведчиками пробрался в занятый немцами Орел и водрузил красное знамя над самым высоким зданием города.

– Да? А я и не знал. Ай да Громов! Ну, теперь уж Героя ему вернут.

– Как это – вернут? Разве его этого звания лишали?

– Да нет, – поморщился Маралов. – Героя ему присвоили посмертно. А я Виктора откопал. Вроде бы раз живой, то не Герой?

– С чего вы это взяли? Наоборот!

– И я так считаю. Он же не виноват.

– В чем?

– Ну, что жив, что я его откопал.

– Капитан, по-моему, вместе с кровью я забрал у вас изрядную долю серого вещества, – строго заметил профессор.

– Это точно, – с легкостью согласился Маралов. – Зато ребенок будет гениальный.

– Гениальная девочка – не лучший вариант. И родителям, и ей самой, и ее будущему мужу – одни хлопоты.

– А вы уверены, что девочка?

– Процентов на семьдесят.

– Ну и ладно. Когда я могу отбыть? – переключился он на другую тему. – А то личный транспорт застоялся. Да и доложить надо.

– Сегодня к вечеру.

– Попрощаться можно?

– С кровной сестрой? Конечно, можно. Она уже пришла в себя.

Когда Маралов, слегка пошатываясь от слабости, вошел в палатку и увидел Машу, у него сразу пропало желание шутить.

Маралов стоял у топчана, на котором лежала изменившаяся до неузнаваемости Маша. Он присел у изголовья и осторожно погладил ее волосы. Чуть дрогнули губы, и Маша благодарно прижалась щекой к покрытой шрамами и рубцами руке.

– Ничего-ничего, – успокаивал ее Маралов. – Все будет хорошо. Главное – жива, все остальное – семечки.

– А… а Виктор? – чуть слышно спросила Маша.

– Да жив, бродяга! Еще как жив! – сразу повеселел Маралов.

Маша слабо улыбнулась.

– А Рекс?

– Чего не знаю, того не знаю, – развел руками Маралов.

И вдруг Маралов наклонился к уху Маши и зашептал:

– Ты вот что. Я тут с врачом говорил, он уверяет, с ребенком полный порядок. Но он хирург, по-нашему мясник, а те, которые по женской части, могут наплести про загипсованную ногу, про потерю крови. Ты их не слушай! Как кровный брат говорю: умри, но ребенка сохрани!

– Если надо, умру, – кивнула Маша.

– Тьфу, черт, опять глупость сморозил, – стушевался Маралов. – Привык, знаешь, приказывать: умри, а высоту возьми, умри, но деревню не сдавай. Что толку от покойников? Что толку, если все начнут умирать?! Нет, не умирать надо, а побеждать. Так что ты живи! А то обижусь, ей-богу, обижусь! Чего ради я отцедил полтора литра своей кровушки?!

– Меня, наверное, в тыл? – поинтересовалась Маша.

– А то куда же!

– Скажи Виктору, пусть разыщет.

– Само собой! Ну, бывай, сестренка, – неожиданно дрогнувшим голосом попрощался Маралов. – Держись. Изо всех сил держись! Мы еще увидимся… когда-нибудь.

Маралов поднялся. Одернул гимнастерку. Шагнул к выходу. Потом вдруг вернулся. Опустился на колено. Взял в руки маленькую шероховатую ладошку, неловко поцеловал ее и с неожиданной для себя нежностью прошептал:

– Береги себя.