Текст книги "Солдат по кличке Рекс"

Автор книги: Борис Сопельняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

XVIII

Во время штурма города капитана Громова слегка зацепило в левую руку. В горячке боя он боли не почувствовал. К вечеру, когда Орел был полностью очищен и разнесся слух, что ближе к ночи в Москве будет салют в честь освобождения Орла и Белгорода, все как один решили привести себя в порядок, побриться и достойно отметить первый в истории этой войны салют.

Седых мигом соорудил в небольшом овражке костер, приволок два ведра воды и подвесил над огнем.

– Баньку бы сейчас, да с веничком, – мечтательно вздохнул он.

– А к веничку – белые руки, – подхватил кто-то.

– Вот-вот! А к ним – длинные волосы да голубые глаза.

– У-у, кобели шелудивые, – укоризненно ворчал Седых. – Все-то у них бабы на уме. Забыли, как день провели, забыли, что все были кандидатами в покойники?

– Ничего, товарищ младший лейтенант, – рассудительно заметил один из разведчиков. – Работа у нас такая. Тут уж ничего не поделаешь, пока не заночуем в Берлине. Зато потом…

– Да кому вы такие нужны, – гнул свое Седых. – Посмотрели бы на свои рожи. А ну быстро мыться-бриться! – приказал он. – Через час построение. Краснеть за вас перед командиром не собираюсь.

Разведчики дружно потянулись к ведрам.

Капитан Громов был рядом. Он слышал эту шутливую перебранку, посмеивался вместе со всеми, а когда рывком через голову сорвал гимнастерку, левую руку пронзила острая боль. Кровь так и брызнула из подсохшей раны.

– Эге, да вас зацепило, – подбежал Седых. – Рукав-то к ране присох, а вы рванули. Надо бы поаккуратней.

– Да не заметил я, – сквозь зубы процедил Громов. – Бинт есть?

– Я сейчас, я сейчас, – засуетился Седых, разрывая зубами индивидуальный пакет.

Кровь остановили. Подошел подтянутый, причесанный, со свежим подворотничком лейтенант Ларин и, поглаживая щеголеватые усики, посоветовал:

– Рану надо бы обработать как следует, лучше всего в медсанбате.

– Я даже не знаю, где он.

– Километра два отсюда. Найдем.

– В таком виде я не пойду. Помогите побриться и хоть немного смыть грязь, а то Маша на глаза не пустит.

Громов не заметил, как опустил глаза Ларин, как неестественно засуетился Седых. Виктор рылся в вещмешке, пытаясь найти свежую гимнастерку. Старую он скомкал, хотел было выбросить, но потом решил, что ее можно починить, и стал перекладывать из карманов документы и всякую мелочь. Вдруг он наткнулся на скомканную бумажку. Развернул. Почерк незнакомый. Следы фиолетового карандаша местами расплылись, но читать можно.

«Ты только не тушуйся. Маша в моем танке. Рана пустяковая. Я выхожу из боя. Капитан Маралов».

– Откуда это? – неожиданно тонко крикнул он. – Откуда эта бумажка? Кто подсунул?

– Я, – подошел Ларин. – Только не подсунул, а передал. Еще утром.

– Утром?! А почему же… почему я не прочитал? – чувствуя, как стучит в висках, переспросил Громов.

– Это произошло за секунду до начала штурма. Вы просто не успели.

– Не успе-е-ел?! – сорвался на крик Громов. – Что значит не успел?!

Чувствуя, что никак не проглотить спазм, перехвативший горло, что вот-вот задохнется, Виктор рванул ворот гимнастерки и мучительно закашлялся. Придя в себя, вытер со лба холодную испарину и сипло спросил:

– Она что, погибла? А Маралов?

– С чего вы взяли? Написано же, что рана пустяковая, – ответил Ларин.

– Пустяковая?! Если пустяковая, почему он вышел из боя? Ты что мне лапшу на уши вешаешь?! Какой командир в разгар боя бросит батальон, чтобы вывезти санинструктора с пустяковой раной?! Все! Хватит морочить голову! Говори прямо, что тебе известно кроме того, что есть в записке.

– Н-ничего, – переминался с ноги на ногу Ларин. – Записку передал какой-то танкист. На случай, если потеряю, попросил запомнить текст наизусть.

– И все? – сузил глаза Громов.

– Все.

– Точно? Не врешь?!

– Я никогда не вру! – слегка повысил голос Ларин.

– Ладно. Понял. Где же ее искать? – взял себя в руки Громов. – Рекс! – крикнул он. – Ко мне!

Из темноты вынырнула остроухая тень. Рекс давно чувствовал, что с хозяином что-то неладно – к привычному запаху крови примешивался даже не запах, а какое-то необъяснимое ощущение тревоги, которую Рекс чувствовал безошибочно. Но если бы только это! В таких случаях Рекс знал, что ему делать: надо быть рядом с хозяином, ни в коем случае не выпускать его из поля зрения и по первой команде куда-то бежать, что-то делать, словом, действовать. А тут…

Сразу после штурма, когда все радовались, на Рекса ни с того ни с сего накатила такая тоска, что время от времени он подвывал и как-то по-щенячьи поскуливал. Да и ноги стали отказывать. И что уж совсем необъяснимо – Рекс вылезал на солнцепек, забирался в кучу пыли и валялся прямо на жаре. Громов все это видел. Он прекрасно знал: если собака лежит на солнцепеке, значит, больна. А ноги… Ноги у Рекса склеены из разбитых костей, суставы шиты-перешиты, а ревматизм собак донимает, как и людей.

Если бы кто-нибудь сказал Виктору, что на этот раз он не прав и Рекса мучает не физическая боль, а то, что люди называют болью душевной, он бы не поверил.

Когда разведчики развели костер и затеяли баню, Рекс забился в самый темный угол полуразрушенного сарая. Чтобы не выть на выбирающуюся из-за леса луну, он до боли стиснул зубы и настороженно следил за благодушно-беззаботным хозяином. Но вот хозяин заволновался.

Забегал. Стал кричать. Ему виновато отвечали. Рекс чувствовал, что назревает срыв: раньше хозяин никогда не кричал таким противно-тонким голосом.

Но Рекс ошибся. Он еще не до конца знал своего хозяина, не знал, что в критические минуты у того действие опережает не только чувство, но и мысль, поэтому, когда услышал долгожданное «Рекс! Ко мне!», бросился к хозяину. Голос был уверенный, звонкий, а это означало только одно – предстоит работа. Значит, конец тоске и мучениям! Работу Рекс любил – в эти минуты он чувствовал, что может быть полезным хозяину. А для хорошей собаки в этом смысл существования. Рекс был хорошей собакой, поэтому через секунду сидел у левой ноги хозяина.

Виктор торопливо застегнул воротничок, разгладил под ремнем складки гимнастерки, привычно передвинул кобуру на живот и коротко бросил Ларину:

– Веди в медсанбат. Бегом!

Темп взяли высокий, но для Рекса это не бег, а так, легкая прогулка. Он не знал, куда и зачем бежит хозяин – никакого следа он брать не велел, но главное Рексу было известно точно: раз хозяин бежит, да еще не разбирая дороги, значит, дело предстоит серьезное.

Но самое странное, на этот раз хозяин не имел представления, зачем он мчится в медсанбат.

«Маши там быть не может, это ясно, – на ходу прикидывал Виктор, – иначе бы Васильев сразу дал знать. А куда завез ее Маралов, одному богу ведомо. Стоп! Не только богу, но и Маралову. Значит, прежде всего надо и найти Маралова. Это – задача номер один. Но для этого надо бежать не в медсанбат, а в штаб дивизии. Все ясно, я же идиот. Нет, не идиот. До штаба далеко, понадобится машина. А где ее взять? Правильно, в медсанбате всегда найдется какая-нибудь полуторка. Заодно попрошу Васильева по его каналам навести справки о Маше».

Составив план действий, Громов чуточку успокоился. Но все равно где-то в самых отдаленных тайниках мозга противно тренькала нехорошая мысль: «Записку передали утром. Батальон Маралова уже был в бою, а впереди – целый день тяжелейшего штурма. Удалось ли Маралову выйти из боя? Не сожгли ли его танк? И в пустяковую рану не верится. Не такой Маралов человек, чтобы из-за легкого ранения санинструктора бросить батальон. Нет, тут что-то не так…»

Громов гнал эти мысли, стараясь не подпускать к сердцу, иначе просто не мог бы сделать ни шагу. Покосился направо – рядом легко бежит лейтенант Ларин. Повернул голову влево – там тенью стелется Рекс.

«Компания что надо! – улыбнулся про себя Громов. – С такими друзьями – хоть в огонь, хоть в воду. Надо же, что делает война! Ну что такое был Ларин пару месяцев назад? Маменькин сынок. А теперь – командир разведвзвода. Малюсенькая должность, а уважение – от рядового до комдива. Мужчиной стал наш Игорек, настоящим мужчиной. Хотя, держу пари, мужчиной нецелованным. О Рексе и говорить нечего: был врагом, стал другом. Да и я… Даже на том свете побывал».

– Может, притормозим? – прервал его размышления Ларин.

– Почему?

– До палаток сто метров. Надо бы привести себя в порядок.

– Правильно, лейтенант.

Разговор с капитаном Васильевым был коротким. О местонахождении Орешниковой он ничего не знал, но запрос тут же отправил. Когда Виктор показал записку Маралова, Васильев заметно повеселел.

– Главное, она среди своих. Больше всего я боялся, что попадет к немцам – ведь поле, на котором бился Маралов, сегодня раз пять переходило из рук в руки.

– Да ты что?! – побледнел Громов. – А… почему ты решил, что она среди своих?

– Да потому, что записку тебе передали утром.

– Ну и что?

– Во сколько это было?

– Около пяти, – ответил Ларин. – Перед самым штурмом.

– Значит, записка написана вчера. А раз так, в сегодняшних боях Маралов не участвовал или участвовал, но без Маши.

– Правильно… Молодец, Колька! Прямо Шерлок Холмс. Одного не пойму: почему ты решил, что записка написана вчера?

– Вот те раз! – хохотнул Васильев. – Да тут же стоит дата.

– Где? Покажи. Ах, черт, уголок загнулся, а я и не заметил, – сбил он на затылок пилотку. – Ай-ай-ай, капитан Громов, и как вам не стыдно?! – корил себя Виктор. – А еще разведчик.

– Ладно, чего уж там… Бывает.

– Психанул я, вот и не заметил загнутого уголка.

– Вот-вот, я предупреждал, – назидательно поднял палец доктор. – Последствия контузии скажутся еще не раз.

– Схлопочешь! – стал в боксерскую стойку Громов. – Я же просил, до конца войны об этом ни слова.

– Подумаешь, – опустил руки в карманы халата доктор. – Плевал я на твой апперкот. Я тебя хитростью возьму: заманю сейчас в гости, плесну спиртику, а в него подмешаю снотворного – вот ты и мой.

– Да?! А Рекс на что?! Смотри, пожалуюсь.

Услышав свою кличку, Рекс слегка рыкнул горлом.

– У-у, тварь неблагодарная, – с досадой отвернулся доктор. – Объясни ты ему наконец, что жизнью он обязан мне. Не тебе, а мне!

– Не поймет, – обнял доктора за плечи Громов. – Он же по-русски ни бум-бум. Так, самое элементарное: вперед, назад, ко мне. Но одно он знает твердо: мой друг не может быть его недругом. До тех пор пока ты со мной, тебе ничто не угрожает.

– Выходит, я обречен терпеть тебя всю жизнь?! – деланно ужаснулся Васильев.

– Именно так! Именно всю жизнь! – шутливо ткнул его в бок Громов. – Ладно, пошли, я согласен стать жертвой твоей хитрости. Только без снотворного.

– Очко – в мою пользу?

– В твою, в твою…

– То-то же! Лейтенант, идемте с нами, – пригласил он Ларина. – Пошли, зверюга, – кивнул доктор Рексу. – Перепадет что-нибудь и тебе.

Только сели в палатке, только вскрыли банки с тушенкой, ворвался запыхавшийся санитар.

– Товарищ капитан, вас к телефону. Срочно!

– Скажи, чтобы переключили на мой аппарат.

– Есть!

– Опять кого-нибудь штопать?

Васильев пожал плечами и снял трубку. Чем громче рокотал начальственный бас, тем яснее и радостнее становилось лицо доктора.

– Да, да. Понял. Спасибо. Служу Советскому Союзу! Конечно. Будем слушать. – Васильев отодвинул трубку от уха и призывно махнул друзьям: – Ко мне, быстро! Передают приказ Верховного.

Одним прыжком Громов и Ларин оказались около аппарата.

– Генерал-полковнику Попову, генерал-полковнику Соколовскому, генералу армии Рокоссовскому, генералу армии Ватутину, генерал-полковнику Коневу, – ликующе рокотал хорошо знакомый по радиопередачам из Москвы голос. – Сегодня, пятого августа, войска Брянского фронта при содействии войск Западного и Центрального фронтов в результате ожесточенных боев овладели городом Орел.

Сегодня же войска Степного и Воронежского фронтов сломили сопротивление противника и овладели городом Белгород.

Месяц тому назад, пятого июля, немцы начали свое летнее наступление из районов Орла и Белгорода, чтобы окружить и уничтожить наши войска, находящиеся в Курском выступе, и занять Курск.

Отразив все попытки противника прорваться к Курску со стороны Орла и Белгорода, наши войска сами перешли в наступление и пятого августа, ровно через месяц после начала июльского наступления немцев, заняли Орел и Белгород.

Тем самым была разоблачена легенда немцев о том, будто советские войска не в состоянии вести летом успешное наступление.

Сегодня, пятого августа, в 24 часа столица нашей Родины – Москва будет салютовать нашим доблестным войскам, освободившим Орел и Белгород, двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати четырех орудий.

Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу нашей Родины!

Три офицера молча, не чокаясь, выпили за павших. А потом сгрудились вокруг перевернутого ящика, служившего столом, обняли друг друга за плечи и… запели «Землянку».

Сколько их сейчас – офицеров и солдат – на всем огромном фронте от Баренцева до Черного моря, затаив дыхание, слушали этот приказ, а потом пили горькую чарку за погибших друзей, за победу, за обильно политую кровью русскую землю, которую больше не топчет немецкий сапог, за ту землю, которую еще предстоит оросить кровью русских солдат, чтобы она снова стала русской!

 
Бьется в тесной… печурке… огонь, —
 

хрипловато чеканил Громов.

 
На поленьях смола, как слеза, —
 

зажмурившись, выговаривал Васильев.

Лейтенант Ларин, не решаясь подхватить, кивал в такт мелодии. А разведчик и врач вели песню дальше:

 
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
 

Сколько же их было – землянок, блиндажей, ходов сообщения, просто нор! Сколько перелопачено земли, и все ради того, чтобы дала приют, защитила, приняла предназначенные людям бомбы, снаряды, мины и пули!

 
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой, —
 

неожиданно приятным баритоном запел Громов.

 
Я хочу, чтобы слышала ты, —
 

подхватил неуверенным баском Васильев, —

 
Как тоскует мой голос живой.
 

И вдруг в их дуэт вплелся звонкий, почти мальчишеский тенорок лейтенанта Ларина. Чуточку смущаясь, он взял мелодию на себя:

 
Ты сейчас далеко-далеко,
Между нами снега и снега…
 

Громов широко улыбнулся, взлохматил волосы на голове Игоря и еще крепче обнял его за плечи.

 
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага.
 

Когда друзья стали петь последний куплет, послышалось робкое подвывание – это Рекс, строгий, невозмутимый Рекс, издавал какие-то горловые звуки. Трио умолкло. Умолк и Рекс. А когда офицеры, опрокинув еще по стаканчику, под размашистое дирижирование Васильева запели во весь голос:

 
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой любви… —
 

Рекс выдал такую руладу с подвывом, что все со смеху схватились за животы.

– Ну и дела! Ну и чудеса! Да его надо не в разведку, его – в Большой, – постанывал доктор.

– И точно! Товарищ капитан, он же нас когда-нибудь демаскирует. Услышит в немецкой траншее губную гармошку и как врежет арию певца за сценой! – вытирал слезы Ларин.

А Громов только крякал:

– Ну, Рекс. Ну, ты даешь. Что же теперь с тобой делать? Иди-ка сюда!

Рекс подошел к хозяину, положил морду ему на колени и преданно уставился в глаза.

Громов потрепал стоящие торчком уши, отрезал кусок колбасы и протянул Рексу.

– Все хорошо, а чего-то не хватает! – вздохнул Васильев.

– Я знаю чего, – вставил Ларин.

Доктор недоуменно поднял брови.

– Салюта! – заявил Ларин. – Я однажды видел, еще до войны. Правда, не салют, а фейерверк, но все равно здорово!

– И я видел! – возбужденно подхватил Громов. – Первого мая – точно?

– Точно.

– В сороковом?

– В сороковом.

– Да, славяне, за такое зрелище полжизни отдать не жалко. Если бы нынешний салют увидел кто-нибудь из наших ребят, а потом рассказал… Но все они здесь, а салют там. Стоп! – загорелся вдруг Громов. – У меня идея! Завтра же напишу матери и попрошу рассказать о салюте.

– Я тоже! – вскочил Ларин. – А потом из их рассказов составим общую картину.

– Кому бы еще? – напряженно вспоминал Громов. – Некому. Все друзья на фронте.

– А что! – оживился Васильев. – Неплохая идея. А вообще-то, братцы, весь этот огонь и грохот нужен тыловикам, мы этим сыты по горло. Если честно, для меня лучший салют – тишина. Вот как сейчас.

– Да брось ты, – фыркнул Громов. – Тишина. Скажи еще: кабинет, кресло, книжные полки.

– А что, и кабинет неплохо, и книжные полки…

– После войны! Зарубите себе на носу, капитан Васильев: все это – после войны. А сейчас – и огонь, и грохот… До Берлина еще далеко.

– Да-а, далековато. Но мы дойдем! – неожиданно грохнул кулаком по столу Васильев.

– Дойдем! – согласно кивнул Громов. – За победу! – поднял он стакан. – За салют в Берлине!

XIX

Прав был Громов, когда говорил, что все их ребята здесь, а салют – там. При этом он имел в виду прежде всего свою роту, свой полк, свою дивизию, своих фронтовых друзей. Люди, в честь которых Москва салютовала двенадцатью артиллерийскими залпами, не могли видеть даже отблеска этого грандиозного фейерверка – все они были в блиндажах, окопах и землянках, порой на расстоянии броска гранаты от врага. Все, кроме одного, вернее – одной, израненной, измученной, чуть живой.

Она лежала на нижней полке зеленоватого вагона довоенного образца, старалась не стонать, когда машинист резко тормозил и так же резко бросал паровоз вперед, когда вагон швыряло на стрелках, но не удержалась и закричала: «Воздух!», – когда многоцветное зарево в полнеба величиной озарило медленно густеющую темноту летней ночи. Коротко, но почему-то не тревожно, а ликующе загудел паровоз. Ему вторили другие – и встречные, и те, что стояли на запасных путях. Началась такая какофония, а в небе полоскались такие немыслимо прекрасные зарницы, что все раненые потянулись к окнам.

– Что такое? Почему не останавливаемся?

– Почему молчат зенитчики?

– Не молчат. Слышите, какая канонада…

– Где мы?

– Люди-и-и! – радостно закричал кто-то. – Да ведь это же Москва!

– Как – Москва?

– Не может быть!

– Что здесь может так сильно гореть?

– Когда в Сталинграде горела нефть, по ночам тоже было светло.

– Неужели бомбили Москву? Неужели прорвались?

– Да ты что?! Сейчас же не сорок первый.

– Тихо вы, паникеры! Ничего нигде не горит. Это салют!

– Какой салют?

– Не может быть!

– Точно, салют!

– Сестричка! Доктор! – кричали раненые. – Что происходит?

– Салют, – не веря глазам, отвечали сгрудившиеся у открытых дверей вагона медики.

– А как же затемнение? Ведь налетят «юнкерсы».

– Значит, не налетят. Значит, руки коротки. Значит, пришел на нашу улицу праздник!

И тут в вагон вошел профессор Дроздов.

– Товарищи! – ликующе начал он. – То, что мы видим, – салют! Салют из ста двадцати четырех орудий в честь освободителей Орла и Белгорода. Все вы сражались в тех местах. Так что этот салют – в вашу честь! Ура, товарищи!

Что тут началось! Вагон-то был женский, поэтому вместо бодрого «ура» то тут, то там послышались всхлипы. Потом они перешли в громкий плач, который подхватили даже тяжелораненые. Профессор счел за благо ретироваться в мужской вагон.

Не отставала от своих соседок и Маша. В душе все пело, ее захлестывала радость, а из глаз почему-то лились слезы. К ней подсела прискакавшая на одной ноге девушка из соседнего купе.

– Все, девчонки! Все! Теперь будем жить! – сияла она.

– Будем! – подхватила блондинка с верхней полки, возбужденно размахивая культей оторванной руки. – Так будем жить, что всем чертям тошно станет!

– Не тошно, а завидно.

– Тошно от зависти! – рубанула культей блондинка.

– Я себе платье куплю. Батистовое, – робко заметила худышка с перебинтованной крест-накрест грудью. – И – на танцы!

– Точно, на танцы! – неожиданно для себя подхватила Маша.

– На танцы?! С твоим-то пузом?! Ну, ты, Машка, даешь! – захохотала девушка с костылями. – Кто тебя пригласит? У меня и то шансов больше. А что, сделаю хорошенький протезик, заявлюсь на танцплощадку, дождусь, когда объявят дамское танго, и приглашу самого кудрявенького, – чуть побледнев, продолжала она. – Я кудрявеньких люблю. Пусть только откажет!

– Тебе? Да кто тебе откажет?! – выкрикнула Маша.

– Главное – ты не отказывай, – хохотнула блондинка сверху. – Всегда будь готова! И по первому требованию отстегивай протезик.

– Лишь бы требовали. А за мной дело не станет! – задорно закончила хозяйка костылей.

Девчата развеселились, посыпались солоноватые шуточки, кто-то запел… Так и вкатил санитарный поезд под своды Курского вокзала. Встречавшие его по долгу службы люди в белых халатах были немало удивлены, видя неподдельное веселье и радость на лицах изувеченных войной женщин.

Маше вдруг стало грустно. Она вспомнила, что Москва – родной город Виктора, здесь живет его мать, и неплохо бы ее разыскать…

«Стоп! – неожиданно по-громовски оборвала она себя. – Во-первых, я не знаю адреса. А во-вторых, кто я ей такая? «Мало ли вас, – скажет, – пэпэже! Если каждая начнет приносить в подоле внуков, что мне, старой, с ними делать?»

И снова Маша сказала себе: «Стоп! С чего это я взяла, что она скажет именно так? Насчет подола – это не ее, а мои слова. А откуда они взялись?»

Маша подумала и поняла – все от страха.

«Так-то вот, – говорила она себе. – Не боялась ни «тигров», ни «пантер», а незнакомой старушки испугалась. А чего, собственно, бояться? Что я такого сделала? Полюбила ее сына. Что ж тут плохого? Ах да, – поморщилась Маша, – не побывала с ним в загсе. Ну и что?! – храбрилась она. – Разве дело в печатях? И в печатях! – противно зудело в мозгу. – Увы, и в печатях. В самом деле, кто я такая? Разведенка! Беременная, покалеченная разведенка. Хорошо, если сохранят ногу. А если ампутация? А если пострадал ребенок? А если он родится ненормальным? А если…»

От этих бесчисленных «если» Маше стало так тошно, что она разрыдалась. В госпитальной палате, где она к этому времени находилась, лежало еще шесть раненых девушек. Они сюда попали гораздо раньше, операции были позади, и теперь они лежали с сухими остановившимися глазами, стараясь не думать, что с ними будет, когда их выпишут из госпиталя. Плакать они разучились, да и слез уже не осталось. А сколько подушек сменили нянечки, когда девушки сюда только-только попали, когда еще были полны надежд: вдруг глаза будут видеть, вдруг нога приживется, а рука вдруг отрастет. Теперь все надежды рухнули. Надо привыкать к новой жизни. К жизни? Да кому она нужна, такая жизнь! Ясно же, ни семьи не будет, ни детей. А что может быть для женщины страшнее?…

Новенькая этого еще не понимает: ревет, как белуга, печалится, что не сможет ходить на танцы. Дуреха! Она же всех счастливее – у нее будет ребенок. Она его родит. В муках, но родит – и нет ничего слаще этих мук. Она его выкормит. Господи, чего бы они ни отдали, чтобы ощутить налитую молоком грудь, чтобы почувствовать на соске детские губы! А потом он начнет ползать, ходить… А его смех! Какое это несказанное счастье – услышать беззаботно-заразительный смех своего ребенка!

Нет, определенно, эта Машка – набитая дура. Впереди у нее столько счастья, а она опять ревет. Ходячие сползали с кроватей, ковыляли к ее постели, ругали распоследними словами, подсовывали что-нибудь вкусненькое. Маша заливалась пуще прежнего, а соседки ворчливо замечали, что гостинцы не ей, а ребенку, чтобы не родился таким же доходягой и нытиком, как дуреха-мать.

Об отце деликатно помалкивали. Все были фронтовички и прекрасно понимали, что это – запрещенная тема. Но однажды Маша, сама того не ожидая, кряхтя и охая, приподнялась в постели, подложила под спину подушку, уселась на кровати и… попросила зеркало. Все так и ахнули! А потом заулыбались.

– Ну, все! Будет жить.

– Отпустило бабоньку.

– А ведь есть примета: если женщина на сносях смотрится в зеркало, значит, родит девочку.

– Да ты что?! Не знала… А что, может, и верная примета. Куда женщине без зеркала?

– Сама-то кого хочешь?

– Заказывали парня, – густо покраснела Маша.

– Ну, если хорошо старались, будет парень.

– Когда им было стараться! Миловались-то, поди, между атаками да артналетами.

– Хуже, – задорно улыбнулась Маша. – Между «командировками» в тыл врага. Мой муж – разведчик, – гордо закончила она и тут же смутилась. – Правда, мы еще не… В общем, слушайте. Мне нужен совет.

И Маша рассказала, как познакомилась с Виктором, как вытащила его из Волги, как они потеряли друг друга, а потом снова нашли, как полюбила его, как вся дивизия потом похоронила Виктора, а она не хотела верить в его смерть и оказалась права. Упомянула о Рексе, о Маралове и, наконец, о том, что где-то в Москве живет мать Виктора, Маша очень хочет и в то же время не решается ее разыскать.

– Что делать? Как быть? Ума не приложу, – вздыхала Маша. – Вроде бы свекровь, и в то же время – никто. Но даже если никто, может быть, обрадуется, если расскажу о сыне, – ведь они не виделись с первого дня войны. Как думаете?… Мне-то от нее ничего не надо.

Что тут началось! Перебивая друг друга, закричали все сразу. Одна стучала костылем по спинке кровати, требуя, чтобы выслушали ее. Другая взобралась на табурет и голосила, что она здесь старшая по званию и ее слово – закон. Третья… Словом, ничего нельзя было понять. А Маша только улыбалась: вот она, фронтовая дружба! Ведь даже фамилий друг друга не знают, а как близко приняли беду подруги.

Наконец, старшая по званию завернула такое коленце, что все сразу замолкли.

– Ну, ты даешь! – восхищенно выдавила обладательница костылей. – Даже я покраснела. А за полтора года в окопах чего только не слышала, но такое…

– Спиши слова, – хихикнули из угла. – Будет чем отбиться от нахального кавалера.

– Ладно, хватит. Давайте думать, как помочь Машке.

– Да проще простого: попросить кого-нибудь из персонала сбегать к этой бабульке.

– Верно. Давай адрес.

– А я… не знаю…

– Это не проблема. Узнаем через адресное бюро, – деловито продолжала обладательница костылей. – Фамилия, имя, отчество, примерный возраст – и через десять минут адрес в кармане.

– Фамилия – Громова. А имя… Имени не знаю.

– Как это – не знаешь?! Твой разведчик, он что – никогда не называл имени матери?

– Нет. Мама – и все.

– Да-а, скрытный он у тебя. А твое-то имя помнит?

– Верка, не хами! А то костылем получишь! Что же делать, девоньки? Громовых в Москве, поди, пруд пруди.

– А если через военкомат? – осенило Машу.

– Не говори глупостей. Старушки на военном учете пока что не состоят.

– Да не ее надо искать! Не ее, а Виктора! Он же призывался из Москвы, значит, в военкомате могут сообщить его адрес.

– Ай да Машка! Ты смотри, дура-дура, а соображает. Все, решено. Завтра дежурит знакомая нянечка: дадим ей задание сбегать в военкомат.

– Так ее туда и пустят, – скептически заметили из угла. – Письмо надо написать, официальное. А подпишет пусть главврач.

– Точно. Так будет лучше. Через час – обход. Выложим ему все как на духу. Он мужик хороший, поможет.

В тот же день завертелась бумажная карусель: полетели письма, запросы, ответы, уточнения. Список Громовых, к тому же Викторов, рос не по дням, а по часам. Маша растерялась. Приуныли и подруги.

А время шло. Незаметно кончилось лето. Ясные, солнечные дни сменились багряно-золотистым сентябрем. Все, кто мог передвигаться, старались проводить время в парке. Время от времени вывозили на воздух и лежачих. Маше повезло больше всех. Главврач раздобыл очень легкую и удобную коляску на велосипедных шинах с ручным приводом и заставил Машу целыми днями ездить по дорожкам.

– Во-первых, ребенку нужен свежий воздух. А во-вторых, роженице необходимо больше двигаться, иначе мышцы просто не справятся с предстоящей нагрузкой, – сказал врач.

И Маша старалась изо всех сил.

И вот однажды… Однажды произошло то, о чем спустя много лет она рассказывала как о самом ярком событии своей жизни. Забылась война, забылись боль и кровь, забылись редкие радости тех дней, а то, что произошло в отдаленной аллее парка, Мария Владиславовна помнила до мельчайших подробностей. Она помнила, как мелькали спицы колес, как сыпались со старого дуба желуди, как стройный клен ронял узорчатые листья, как на пригорке пунцовела березка.

И вдруг – шорох! За спиной послышался странный шорох, будто кто-то крался. Шагнет. Постоит. Шумно вздохнет – и снова шагнет. Шаги мягкие, почти неслышные, будто кто-то идет босиком. Надо бы нажать на колеса – и быстрее к главному корпусу, туда, где люди. Но руки безвольно обвисли. Надо бы закричать. Но горло перехватил спазм. Самое странное, Маша не чувствовала страха. Она не понимала, что с ней, но тревога превратилась в ожидание чего-то волнующе-радостного.

«Может, письмо? – мелькнула мысль. – Да-да, конечно, письмо! Он нашел меня. Нашел и прислал письмо. Ну, быстрее же, быстрее!» – протянула она руку.

В ладонь ткнулось что-то влажное, теплое и мохнатое. Сердце бухнуло в ребра и провалилось куда-то в пятки.

«Не может быть. Я схожу с ума». – Маша закрыла глаза, коротко охнула, схватилась за горло и громко застонала. Тут же рядом раздался протяжный вой, переходящий в ликующий лай! Да-да, еще не открывая глаз, Маша поняла, что это Рекс, что чудеса на свете бывают, и если она не окончательно сошла с ума, рядом должен быть и хозяин.

А Рекс, могучий, грозный Рекс вскинулся передними лапами на коляску и лизал лицо, волосы, руки и даже бинты хозяйки. Маша, как когда-то на фронте, прижала его к себе и так сладко, свободно и счастливо заплакала, а Рекс так искренне подхватил, что его вой разнесся по всему парку.

– Ну вот, опять эта парочка вместе и опять за своим любимым занятием, – раздался нарочито-грубоватый голос. – Ишь, заливаются.

Маша оторвала лицо от лоснящейся шерсти Рекса и, хотя прекрасно понимала, кого увидит, на какое-то мгновение остолбенела. Перед ней стоял словно только сошедший с экрана офицер. Хромовые сапожки, суконная гимнастерка, новенькая фуражка, шинель внакидку, гладкое лицо – эдакий тыловой донжуан. Вот только глаза. Да, по таким глазам фронтовики еще долго будут узнавать друг друга.

– Витенька-а! – протянула она руки. – Наконец-то…

Виктор опустился на колени, бережно обнял худенькие плечи самой дорогой на свете женщины и заглянул в ее сияющие от счастья, полные слез глаза.

– Это ты? – спросил он. – Неужели это ты? Неужели я тебя нашел?

– А ты искал? Искал, да? – улыбалась Маша.

– С первого дня! Как только прочел ту проклятую записку.

– Записку? Я тебе ничего не писала.

– Не ты, а Маралов. Сообщал, что подобрал тебя раненной и выходит из боя. Сколько я потом его искал!

– Нашел?

– Нет. Их полк перебросили на другой фронт.

– Жаль. Очень жаль. Если бы не он…

– Я знаю.

– Нет, Витенька, ты не все знаешь. Если бы не он, меня бы не было на свете. Ведь он спас меня дважды: когда вывез с поля боя и когда отдал полтора литра своей крови. Так что мы с ним породнились.