Текст книги "Шпион смерти"

Автор книги: Борис Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Лицо Фауста отображало глубокую внутреннюю борьбу, в ходе которой он взвешивал все «за» и «против», понимая, что в конечном итоге принимать решение будет он и многое будет зависеть от него.

– Хорошо. Иди поговори с Ритой. – Впервые за встречу Фауст улыбнулся.

– Старик, ты любишь ее, я убежден, – горячо сказал он и пошел – нет, полетел – к Рите.

Надо же что его надоумило подсказать такой умный и правильный ход? Правильный для них и для работы, черт побери! Скорее всего ребята просто слегка «закисли» в отрыве от своих, такое часто бывает. Брак и в нормальных условиях требует постоянного внимания, а тут… В общем, Риту он уж наверняка убедит. Он это чувствовал нутром и торопился к ней побыстрее выплеснуть на нее свое вдохновение. Таким он себя еще не знал. Роль спасителя семейных ячеек ему очень импонировала.

…Через пятнадцать минут, обговорив остальные детали работы нелегалов, они расстались. На прощание тепло обнялись, а Рита уткнулась ему носом в грудь и всплакнула.

Когда уходя обернулся назад, они стояли рядом. И хотя лица их были в тени, они не казались ему мрачными.

Он помахал им рукой.

Все будет хорошо! Все будет хорошо!

Довольный удачным завершением беседы, он направился к выходу, как вдруг почувствовал мягкий, но достаточно сильный удар по двум точкам поясницы, от которого он невольно споткнулся и чуть не потерял равновесие. Он оглянулся, чтобы узнать, кто это его так бесцеремонно толкает в спину, но какой-то серый комок – соль с перцем – мячиком подпрыгнул вверх и так же бесцеремонно ткнулся в живот.

– Ради бога, извините, – услышал он где-то сбоку запыхавшийся женский голос. – Она негодница сорвалась с поводка. Бонни, ко мне!

Из-за кустов появилась молодая женщина, которую он видел час тому назад – та самая особа, выгуливавшая миттелъшнауцера. Бонни сделала еще одну попытку достать его лицо языком, но в это время щелкнул замок, и поводок соединился с ошейником. Раскрасневшаяся от быстрого бега особа смущенно поправила прядь густых темно-русых волос, упавшую на лоб, и на него в упор взглянули чистые синие глаза.

– Извините еще раз, что моя собака причинила вам неудобство. Это такой сорванец…

– Ничего страшного! Пожалуйста, не извиняйтесь. – Он почувствовал, как в нем пробуждается былая галантность, которой он когда-то так небезуспешно пользовался в стенах иняза. Окинув взглядом ладную фигурку хозяйки Бонни, обтянутую джинсами и желтым свитером, он попутно успел рассмотреть также высокий лоб, прямой узкий нос, большой красивый рот, и невольно подумал о том, что было бы неплохо приударить за девицей, но тут же прогнал от себя эту крамольную мысль. Что за распущенность! Не известно еще, что за девица появилась вдруг на месте явки, да и вообще – когда ему заниматься амурными делами!

– Бонни – это по фильму «Бонни и Клайд»? – поинтересовался он ни с того ни с сего. На него явно нашел «стих» – тот самый, студенческий.

– И да и нет, – ответила девушка. – У меня еще в детстве была кошка Бонни, а потом, когда папа подарил щенка миттелъшнауцера, я назвала ее тоже Бонни, рассчитывая и на то, что на следующий год папа подарит мне и Клайда.

– Понятно. Так где же Клайд? (Черт побери, мне же надо сматываться отсюда как можно скорее!)

– Клайда нет. Папа не успел сделать мне подарок, потому что… потому что его уже нет в живых.

– О простите, ради бога, я не хотел…

– Да нет, все в порядке.

Бонни, словно благовоспитанная девочка из хорошего пансиона, смирно сидела у их ног и по очереди переводила свою хитрую, почти с человеческим выражением мордаху то на него, то на свою хозяйку и, казалось, говорила: «Да бросьте вы, ребята, дурака валять! Возьмитесь за руки, а еще лучше поцелуйтесь да и пойдем вместе вон по той дорожке!»

– А вы знаете, почему она на вас прыгнула? – спросила вдруг хозяйка Бонни.

– Нет. А почему?

– Потому что вы очень похожи на моего папу.

– Правда? А кто он был? (Час от часу не легче!)

– Он был русский. Русский военнопленный.

– Что… что вы говорите?

– Да, да, русский. И я наполовину русская. Мама шведка, а папа – русский.

– Не может этого быть, – глупо произнес он. – Не может…

– Почему не может? Это правда. Что вам в этом показалось странным? – заинтересовалась вдруг девушка.

– Нет, нет, ничего. Просто… – Он взял себя в руки и ответил: – Просто у меня с отцом… В общем, это длинная история, она покажется вам не интересной.

В это время за кустами кто-то зашуршал, Бонни рванула с места, вырвала поводок из рук хозяйки и во всю прыть, словно заяц, припустила по дорожке сквера. Она сделала круг и остановилась перед ними, как бы приглашая побегать вместе.

– Бонни, иди ко мне!

Миттельшнауцер в ответ только повертел обрубком хвоста и смешно пошевелил ушами. На его собачьем языке это, вероятно, означало: «Как бы не так! Попробуй догони!»

Шутливо раскинув руки, словно пытаясь поймать собаку, хозяйка побежала навстречу Бонни, а та только того и ждала. Она снова опрометью бросилась по кругу, а завершив его, снова остановилась перед ними.

– Ах ты, баловница, – вдруг по-русски произнесла она фразу с милым скандинавским акцентом. – А ну-ка иди ко мне!

Миттельшнауцер, успокоившийся и умиротворенный, позволил ей приблизиться к себе и взяться за поводок. Хорошо, что она была занята собакой и не видела выражения его лица.

– Извините, это вы произнесли по-русски? – спросил он ее, когда она вместе с Бонни подошла к нему.

– Да. Папа научил меня говорить на его родном языке. А по-английски вы говорите с южным акцентом, – заметила девушка, поглядывая на него снизу вверх. Она села на корточки и чесала собаке спину.

– Вы очень проницательны, – недовольным тоном ответил он, поглядывая на часы. – Мне пора. Извините.

От его благодушного настроения не осталось и следа. Ему вряд ли стоило ввязываться в пустой и праздный разговор с малознакомой персоной. Расслабляться было вредно и рано.

– И нам тоже пора домой. Бонни, домой! – Девушка спустила с поводка собаку и, помахав ему на прощание рукой, отправилась вслед за ней по направлению к стоявшей на углу улицы вилле. Он видел, как Бонни, обогнав хозяйку на добрые двести метров и нетерпеливо оглядываясь назад – не исчезла ли она из вида, юлой нырнула в открытую калитку, а потом услышал ее радостный лай. Через минуту калитка закрылась и за хозяйкой собаки.

«Интересное кино! Собаку знаю как звать, а девушку забыл спросить», – констатировал он автоматически, садясь в подошедший автобус. Всю дорогу перед ним стояли голубые чистые глаза девушки, а в ушах звучала мелодичная норвежская интонация: «Мама шведка, а папа – русский».

Папа русский.

Папа.

Русский.

Он задремал и чуть не проехал свою остановку.

Часть вторая
Свой в деревне

Что нужно мне до града?

В деревне я живу…

Г. Р. Державин

Они сидели вместе с двоюродным братом Митькой, который был старше на целых три года, и неумело пытались разжечь подобранные на улице «бычки». Окурки не принадлежали щедрым курильщикам «метр курим, два бросаем» – деревенские парни и мужики старательно высасывали все, что содержалось в «дукате» и «астре», а потому они неприятно обжигали губы.

Когда наконец удалось вдохнуть вонючий дым в легкие, он почувствовал легкое головокружение, а потому вероятно потерял бдительность.

– Вот вы где, антихристы окаянные! – раздался у них над самой головой голос бабки. – Ишь, нашлись курильщики! Вот вам! Вот вам!

В воздухе противно свистнуло, и плечо больно загорелось от хлесткого удара ивового прута. Митька напролом рванулся сквозь кусты и исчез на соседнем огороде, а он беспомощно барахтался, безуспешно пытаясь проскользнуть между бабкой и стволом толстенного ясеня.

– Ах ты безотцовщина! – продолжала возмущаться бабка, не переставая махать прутом. – Ишь, ведь чего надумали – курить. Я вот из тебя дурь-то выбью!

Хотелось плакать – не столько от боли, сколько от обиды: он считал себя уже далеко не маленьким, наравне с бабкой поднимал огород и вообще помогал по хозяйству – тут-то мать с бабкой называли его единственным мужчиной в доме. А тут, видите, прут да еще ругательное слово «безотцовщина». Это было обиднее, чем прилипшее к нему ни с того ни с сего прозвище Гудок! Да и какой он безотцовщина? У Митьки отец пропал без вести на войне, а у него отец был жив.

Он наконец вырвался на волю – благо бабка уже слегка поостыла и поубавила силу ударов – и, вытирая слезы, не спеша направился к речке. Речка утолит его боль и примет как своего.

Митька сидел на берегу и ждал его появления.

– Ну ты чего там замешкался? Не мог удрать, что ли, от бабки?

– Не мог! – Плечи и спина еще ныли от боли. Он снял рубашонку, и Митька при виде красных рубцов уважительно присвистнул:

– Ничего себе! Здорово она тебя отделала.

– Да уж…

– Да ты не дрейфь. Давай искупнемся, и все пройдет.

– Давай.

– А потом смотаемся на огород к Степанихе. Кажись, у нее огурцы завязались.

– К ней лучше идти вечером, когда коров пригоняют из стада.

– Ничего. Можно и сейчас. Она ушла на «мотанью».

Из-под крутого косогора ветер донес переливчатые трели тальянки и обрывки звонкой частушки. Все Кунаково справляло престольный праздник Казанской Божьей Матери, и на площади рядом с разрушенным храмом собралась большая толпа гуляющих.

– Ишь, «мотанью» свою пляшут, – определил Митька.

«Мотанья», как заразная болезнь, неожиданно появилась на селе и моментально заразила всю молодежь, став такой же популярной частью местного фольклора, как «елецкий», «страдания» или «семеновна». Говорили, что привезли ее девчата с торфоразработок, на которые они в военные годы были мобилизованы властью.

«Мотанью» плясали парой или вчетвером – обычно двое на двое, но возможны были любые варианты. Движения этого танца с частушками были совершенно неинтересные: исполнители ходили по кругу и по очереди пели частушки – своеобразный диалог на «страдательные» в основном темы, в котором девушки попытались «задеть за живое» парней, а те им отвечали такой же монетой. Прокричав частушку, плясун отбивал что-то вроде двух притопов, трех пришлепов и довольный продолжал ходить по кругу, пока очередь петь частушку не подходила к следующему танцору и певцу.

Солнце уже начинало склоняться к верхней кромке аллеи совхозного сада, стоявшего плотной стеной на противоположном берегу Красивой Мечи, плавно катившей свои воды на восток, где, как утверждали взрослые, в нескольких километрах от села она впадала в Дон. Они с Митькой уже искупались – в седьмой или восьмой раз за этот день – и лежали на травке, наблюдая за плывущими над ними облаками. Если хорошенько присмотреться, то можно увидеть на небе самые фантастические картины. Вон там злой чародей с длинной бородой несет в руках богатыря, а вон смешное облако, очень похожее на горбатую бабку Степаниху, а вон на всех парусах несется парусник, его догоняет огромный ватный медведь с ведром в руке.

– Митьк, а Митьк?

– Чего? – лениво отзывается брат.

– А ты не хотел бы сбежать из дома?

– Не-а. Мне и дома хорошо. Да и куда бежать-то?

– Куда-нибудь. В какую-нибудь дальнюю страну. Страну, где живут дикари, где тепло и везде растут бананы…

– Бананы? А что это такое? – Митька привстал и удивленно посмотрел на брата. Сам-то он никогда ничего не читал, хотя ходил уже в третий класс.

– Фрукт такой, понимаешь?

– Как яблоки?

– Лучше. Намного вкуснее.

– А мне «буравинка» нравится.

Да, с Митькой не помечтаешь. Он весь такой практичный, приземленный, незатейливый. Зато большой мастер по части лазания в чужие огороды и на другие выдумки. Он всегда в курсе того, что у кого где произрастает, в какие сроки поспевает и с какой стороны безопаснее всего можно подобраться к чужой «грушовке» или крыжовнику. Им, восьми-десятилетним мальчишкам, почему-то всегда хотелось есть.

– Ну ладно, пора идти. Бориска, ты как: идешь к Степанихе или нет?

– Нет, что-то неохота.

– Ну смотри, как знаешь. Я тогда с Толькой-Арбузом наведаюсь. Пока.

– Пока.

Он дождался, когда солнце скрылось за аллеей, и пошел огородом домой. На завалинке сидела бабка со своей соседкой. Они глазели на проходивших мимо них принаряженных селян и заинтересованно обсуждали их одежду или поведение.

– Нет, ты глянь, Семениха, Розка-то сегодня разрядилась. Ну прямо королевна!

– Ага, королевна. Утром ее пьяную вытащили из колодца. Смех и горе. До чего же женщины перестали блюсти себя. А это кто же такой с цигаркой? Ты чего, Борюшка, есть хочешь?

– Нет, баб. – Он несмело приблизился к ней и остановился на всякий случай на почтительном расстоянии. – Ты это… знаешь, ты больше не называй меня безотцовщиной. – Он смущенно вертел носком ботинка в земле дырку и старался не смотреть на бабку. – Я что, виноват что ли, что… А курить я больше никогда не буду.

– Ладно, ладно, внучек. Не бери в голову. Мало ли что старая наболтает. Иди, голубь мой, домой. Там я молочка тебе приготовила. Иди.

Он зашел в горницу, пахнущую сеном, сыростью и чем-то затхлым. Летом эта комната принадлежала ему, а зимой являлась кладовкой. На грубо сколоченном столе стояла большая кружка молока, накрытая толстым ломтем ржаного домашнего хлеба.

Матери дома не было. Наверное, она вместе с тетей Шурой пошла на гулянку. Тетя Шура была старше ее на восемь лет, и кроме Митьки, у нее была еще дочь Зинаида. Она работала в колхозе, а мать была сельской учительницей. У них обеих не было мужей: у тетки муж был убит на войне, а у матери… а у матери – еще хуже: отец вроде был жив, а куда-то исчез. Мать, как единственный представитель интеллигенции, была у всех на виду, и ее неопределенное положение то ли вдовы, то ли мужней жены было основной темой для обсуждения у досужих деревенских сплетниц. В домах жгли керосин, радио и газеты были большой редкостью, поэтому бесперебойную циркуляцию новостей обеспечивала сплетня.

Вообще-то, отец где-то был, но мать с бабкой таинственно умалчивали о его местонахождении. Из обрывков их разговора он понял, что он связался с какой-то женщиной и устроился в Москве, но потом почему-то уехал из первопрестольной на Дальний Восток и сгинул с концами. Мать грозилась «подать на алименты». Что это такое, Борька не представлял. Наверное, что-то вроде тяжкого наказания, предназначенного для беглых мужьев и отцов.

– Мало ему фашистских колотушек! – укоризненно восклицала мать. – Надо было бы еще добавить ему плена.

Из этого Борька заключил, что отец, военный моряк, во время войны каким-то образом попал в плен. Плен в глазах всех ребятишек был самым позорным делом. Играя в «войну», все предпочитали «погибнуть», но не сдаваться в «плен». Большинству сверстников повезло больше, их отцы погибли в бою, и они ничего о них не скрывали. Борька же о своем отце предпочитал отмалчиваться.

Но если честно признаться, то он особенно-то не страдал от отсутствия в доме отца, потому что не представлял, что это такое и с чем его едят. Дружки, у которых отцы вернулись с войны, рассказывали, что отцы постоянно наказывают их солдатскими ремнями. Борька же изредка получал от матери подзатыльники. Поди, сравни женскую руку с гибким ремнем! На фига вообще нужны эти отцы?

Он хорошо помнил, как неуютно себя ощущал тогда в апреле 1946-го. Ему исполнилось четыре с хвостиком года, когда в погожий апрельский день настежь растворилась калитка и во дворе появился высокий, слегка сутулый мужчина в выцветшей солдатской гимнастерке без всяких отличий и погон. Не успел Борька даже и опомниться, как мужчина подхватил его на руки и подбросил чуть ли не выше сливы. И так повторилось несколько раз: вниз – вверх, вниз – вверх.

Эта бесцеремонность ему сразу пришлась не по душе. Так с ним обращалась только строптивая коза Кирка. Ему запомнились родинка на левой щеке, поросшая волосами, жесткая щетина и запах спиртного изо рта отца. Никаких родственных чувств к этому человеку он, естественно, не испытывал. Несмотря на уговоры и приказы матери, он так и ни разу не назвал отца «папой».

Пенелопа дождалась наконец своего Одиссея, но малолетний Телемах его никак не понял. Впрочем, странствия Одиссея на этом не кончились. Его почему-то отпустили на несколько дней на свидание с женой и сыном, после чего ему предстояло еще пройти унизительную ссылку в дальневосточную страну ГУЛАГ, после которой он уже никогда не вернется в родную Итаку. Но об этом Борька узнает слишком поздно.

Отец ходил с ним гулять на речку, постоянно что-то спрашивал, сажал к себе на шею, придумывал какие-то игры, шутил и смеялся, а Борька, после нескольких подбросов в воздух коснувшись земли ногами, насупился и, словно набрав в рот воды, хранил молчание, сопел носом, кряхтел и никак не мог справиться с чувством неловкости и какой-то искусственности. Он с облегчением вздохнул только тогда, когда отец наконец-то опять куда-то уехал. Мать стала говорить, что скоро они поедут к нему в Москву, но, слава Богу, никуда не уехали. Борьке нравилась его деревня и уезжать из нее он никуда не собирался.

Но потом, когда он научился читать и буквально проглатывая приносимые матерью из районной библиотеки книжки, он резко изменил свое отношение к селу, поняв, какой огромный мир скрывается по ту сторону Красивой Мечи, за тем колком на горизонте, за которым исчезали по воскресеньям жители села, отправляясь в Лебедянь на базар. Ему грезились теперь далекие экзотические страны, редкие животные, которых он видел только на картинке или рисовал в своем воображении. Он непременно должен вырваться из этого тесного и душного деревенского мирка и увидеть мир – огромный, таинственный, неизведанный мир! Он даже придумал, каким способом реализовать свою мечту: надо непременно стать моряком.

Прочитав повесть Ликстанова «Приключения юнги», он буквально заболел военно-морским флотом и стал читать все, что можно было достать по этому поводу в лебедянской библиотеке. Рисовальные блокноты, которые приносила ему мать из школы, Борька изрисовывал линкорами, крейсерами, эсминцами и тральщиками, а голова его была забита кабельтовыми, траверсами и бейдевиндами. А когда соседский Колька Зайцев приехал на побывку со службы из Балтийского флота, то он вообще чуть не умер от зависти. Матросская форма сразила его наповал, а лихие манеры Кольки, покорившего всех девчат на селе, не давали ему покоя ни днем ни ночью. Он окончательно утвердился в своем решении и стал планомерно готовить себя к службе во флоте. Какая жалость, что до призыва ему оставалось ждать целую вечность!

О том, что отец был военно-морским офицером и мог бы тоже стать предметом восхищения, ему даже и не приходило в голову. Отец был понятием абстрактным, а воспоминания о нем не были очень приятными, сравнимыми, возможно, с ощущениями от стрижки под тупую трофейную машинку у дяди Пети или прививками от оспы.

…О войне Борька сохранил всего несколько воспоминаний, причем одно из них запечатлелось в его памяти в тот момент, когда ему было полтора года.

Он четко видит себя стоящим на пороге дома, закутанным в какое-то пальтишко и вместо шапки повязанным женским шерстяным платком, так что может шевелиться сразу всем телом, в то время как по раскисшей от осенних дождей улице идут строем солдаты с винтовками за плечами. Как потом он узнал, в Кунакове стояла воинская часть, готовящаяся к наступлению 1943 года. Линия фронта проходила всего в двадцати километрах от села, «немец» на короткое время взял Елец, но дальше продвинуться уже не смог – застрял в черноземной грязи.

Второй эпизод относится к осени 1945 года. Борька в меру своих сил помогает бабке и матери убирать капусту. Делянка с капустой спускается почти к самой реке. На другом берегу внимание Борьки привлекает длинный обоз, спускающийся по оврагу.

– Кажется, солдатики возвращаются домой, – высказывает предположение бабка.

И тут же раздается взрыв, потом другой, третий. Взрывы поднимают фонтаны воды на поверхности речки. Потом наступает странная тишина, плеск воды, и Борька видит, как к берегу подплывает мужчина с оглушенной рыбой в зубах. Еще несколько пловцов плавают и подбирают всплывшую на поверхность рыбу. Мать пояснила, что для глушения рыбы солдаты использовали гранаты.

Так что войну Борька практически не видел, но последствия ее он испытает в полную меру. Об этом он, естественно, не подозревал.

…Первая фаза «козырного» праздника завершалась, и народ, наплясавшись-нагулявшись, потянулся домой, чтобы накормить скотину и самим подкрепиться на ночь. После ужина праздник продолжится, молодежь будет гулять почти до утра, чтобы с гулянки пойти сразу на ферму, в поле или на ток. Если, конечно, хмель не уложит их в первых попавшихся кустах и если не помешает рассеченная жердью или колом из изгороди голова в драке, являвшейся непременным атрибутом всех таких праздников.

В окно горницы кто-то постучал. Борька выглянул и увидел лицо Кольки-Седана.

– Пойдем играть в казаки-разбойники!

– Сейчас. Я мигом.

Он допил впопыхах молоко, открыл створку рамы и выпрыгнул на улицу.

– Боря, долго не гуляй. Стемнеет – возвращайся! – успела прокричать ему вслед бабка Семениха.

– Ладно!

– Ты сколько сегодня номеров записал? – спросил Колька, в нетерпении срываясь с места.

– Ни одного.

– А я целых два. Теперь я впереди всех, у меня их уже восемнадцать штук.

Везет же Седану! И как он только успевает все делать.

Некоторое время назад их компания придумала себе новое занятие – записывать номера всех машин, которые только попадутся им на глаза. У Борьки их набралось не больше десятка. Правда, через пару лет это занятие пришлось бросить, потому что редкие в послевоенные годы «полуторки», «козлики» и «газики» быстро исчезли, и им на смену пришли многочисленные «Уралы», ЗИСы, самосвалы. Привкус охоты сразу пропал.

Седан был парень что надо, с фантазией. В отличие от прочих друзей-товарищей Борьки, фантазия эта не была направлена на то, чтобы причинять кому-то боль, напакостить, навредить, как это было, например, у Митьки. У Кольки она носила не разрушительный, а созидательный, можно сказать, прогрессивный характер. Он мог загореться идеей смастерить из подручных средств телефон, и нереальная, казалось на первый взгляд, задумка претворялась в жизнь. В течение всей зимы они с Седаном поддерживали телефонную связь, пока их линию, проходившую мимо трех дворов, не оборвала какая-то то ли корова, то ли лошадь. Он предлагал сногсшибательную идею совершить стокилометровое паломничество к истоку Красивой Мечи и сразу приступал к сборам: шитью палатки, покупке компаса, изъятию из кухонного арсенала матери сковородок, котелков и прочей необходимой в дороге утвари. Они вместе с Колькой купили волейбольный и футбольный мячи, научились сами и научили других играть в волейбол и футбол и организовали товарищеские встречи с доморощенными спортсменами соседних деревень. Позже Колька предложил ребятам «не ждать милости от колхозного председателя», а самим попытаться приспособить пустовавшее здание полуразрушенной церкви под сельский клуб, и через полгода в клубе колхоза «Путь Сталина» состоялся первый концерт художественной самодеятельности.

С Седаном дружить было легко и интересно, жалко только, что ему, как и другим деревенским ребятишкам, оставшимся без отца, приходилось много помогать матери по дому и на огороде. Колька был старше Борьки на два года, но он тянулся к нему, потому что Борька много читал и много знал, а главное – беспрекословно поддерживал все его начинания.

У Борьки вообще друзья были, как правило, на несколько лет старше. С одногодками и тем более младшими по возрасту ему «водиться» было совсем неинтересно.

…Апрельское солнышко пригревает все сильнее, снег почернел, и кое-где уже проглядывает черная земля. Село прорезала целая сеть весенних ручьев и потоков. Овраги забеременели полой водой и вот-вот разродятся мощным выбросом в Красивую Мечу. Лед на реке вздулся, посинел, и ходить по нему уже довольно небезопасно. Окраины ушли под воду.

Борька с Митькой и Толькой-Арбузом каждый день пропадают на речке, чтобы не пропустить ледохода. Надо во что бы то ни стало не пропустить момента, когда по реке раздастся мощный гул, лед тронется и начнет колоться на огромные сегменты. Сначала он медленно поплывет по течению, шурша и задевая краями о берег, потом вдруг упрется в мост, начнет под напором крошиться, подниматься, словно живой, на дыбы, вода хлынет на поверхность и зальет все вокруг. Тысячи тонн напирают на жалкое строение колхозных инвалидов, и стихия побеждает. Мост издает слабый треск, и ледовый броненосец возобновляет свой плавный бег к Дону. На такое зрелище можно смотреть часами, не отрывая зачарованного взгляда от стихии!

– Лед поше-о-о-л! Лед пошел!

На крики сбегается чуть ли не все население, и стар и млад стараются не пропустить ледохода. Все стоят на самом краю берега и оживленно комментируют:

– Смотри, смотри, что он делает!

– А вон кто-то солому оставил на льду!

– А это что? Ребята, гляньте! Кто это там мечется? Никак чья-то собака?

– Какая собака! Это лиса. Ничего, она из любой ситуации выкрутится.

– Мишка, отойди от берега! Свалишься в воду!

Мужики прибежали с саками – длинными рогатками, снабженными сетью, – и бросают их в промоину с берега, стараясь выдернуть их из воды раньше, нежели их затрет льдинами. В мутной воде попадаются огромные рыбины – голавли, подусты, окуни, плотва, пескари и «попы» – местное название бычков. Сегодня вечером рыбаки пойдут по селу предлагать рыбу.

В течение одного-двух дней лед идет сплошным потоком, а потом появятся полыньи, пока, наконец, на третий день на водной, стремительно текущей глади останутся только редкие льдины и льдинки.

Вода поднимается метров на пять-шесть выше номинала, заливает огороды и растекается чуть ли не до самого подворья. Часто, копая огород, Борька находил в земле скелеты рыбин.

…Первые четыре года в школе Борька откровенно скучал – настолько он перерос программу всеобуча. Еще двух-трехлетним карапузом мать брала его с собой в школу, сажала на «камчатку» к какому-нибудь второгоднику, и Борька к семи годам незаметно для всех прошел всю науку с детьми старше его лет на пять или шесть. Бывало, что ему приходилось шептать правильный ответ соседу по парте, и тогда неумолимая указка матери довольно больно била его по макушке: «Веди себя прилично! Не подсказывай».

Свою первую учительницу Борька запомнил надолго, потому что ею стала его мать. Она по-родственному не пропускала ни одного его проступка и непременно «награждала» указкой по лбу. Ему страшно хотелось поучиться у другой учительницы, но так уж случилось, что коллега матери в 1949 году вела 2 и 4 классы, а матери в порядке очередности пришлось набирать первый класс и продолжать третий.

Начальная школа не оставила у него никаких ярких или радостных впечатлений. Даже святое и долгожданное для него время – лето – мать умудрялась испортить тем, что отдавала его на срок или два в пионерский лагерь. Самое смешное или грустное в этом было то, что лагерь располагался в родном селе в здании той же начальной школы. И пока Борька с чужими «городскими» ходил в строю по улицам деревни, его дружки носились как угорелые по огородам, купались по семь-восемь раз в речке, играли в «чижа», в «войну» или «казаки-разбойники», веселились во всю силу своей необузданной детской энергии и с сочувствием, как на заключенного, смотрели на него. Борька был готов сгореть со стыда перед односельчанами, бабка Семениха вступалась было за внука, но мать была непреклонна и каждый июнь определяла его в лагерь.

Донимали и сельскохозяйственные работы. Ладно, если бы на них «выгоняли» в учебное время, а то норовили отобрать для этого часть каникул. Он и так выматывался с бабкой и матерью на огороде.

Первое соприкосновение с сельскохозяйственной компанейщиной Борька получил в первом классе, когда они всей школой вышли на сбор кок-сагыза. Что это за культура и как ее выращивать, никто в деревне не знал, но занимала она на другом берегу реки огромные площади. Урожай выглядел в виде созревших и распушившихся одуванчиков. Пух, который, оказывается, должен был пойти на изготовление резины («Даешь стране резиновые покрышки!») уродился в настолько ничтожных количествах, что он весь с нескольких гектаров вместился в небольшой мешочек, прихваченный учительницей.

Несколько лет подряд проводились выходы на уничтожение сусликов – вредных грызунов, уничтожавших якобы чуть ли не весь колхозный урожай. Никто не удосужился, однако, подсчитать, в какой пропорции находилось количество съеденного этими довольно безобидными зверьками зерна с теми потерями, которые были вызваны нарушением агротехники и прочими головотяпствами хлеборобов. Но борьба с сусликами занимала не одну райкомовскую голову. С другой стороны, если учесть, что урожай зерновых еле превышал количество затраченного посевного материала, то и съеденное сусликами представлялось величиной не такой уж и малой. При этом администрация колхоза категорически запрещала колхозникам собирать на полях для себя колоски, которые в огромных количествах, срезанные несовершенными комбайнами, оставались гнить под снегом или запахивались плугом.

Охотникам на сусликов председатель выделял лошадь с повозкой, на которой стояла бочка с водой. Ребята выливали воду в нору суслика и ждали, когда захлебнувшийся вредитель вылезет наружу, чтобы тут же прикончить его палками. Шкурки с убитых зверьков снимали и сдавали в «Заготсырье» по двадцать копеек за штуку. У Борьки эта охота на беззащитных зверьков вызывала отвращение.

Но тяжелее всего давалась уборка картофеля и свеклы. Как правило, к этому времени начинали лить дожди, и черноземное поле превращалось в один большой и крутой замес, из которого не то что корнеплод, а ногу вытащить было невозможно. «Уборщики» представляли собой жалкое зрелище: учительница, словно наседка, застряла на километровой грядке, а вокруг нее сгрудились нахохлившиеся промокшие и прозябшие цыплята.

Все полевые работы лежали на плечах женщин и подростков. Недаром самая популярная частушка на селе была посвящена горемычным вдовам, с утра и до вечера пропадавшим в поле и еле зарабатывавшим один трудодень, на который выдавали по 200 граммов зерна. Прожить на это с двумя-тремя детьми было практически невозможно, если бы не выручал огородик и кое-какая скотинка, на которые власти то и дело угрожающе замахивались и грозились отобрать, отрезать, конфисковать, потому что частная собственность мешала с полной отдачей трудиться в колхозе.

В какой-нибудь праздник или застолье охмелевшая с рюмки самогона женщина с присущим всем русским стоическим отношением к горю звонко запевала:

 
Вот и кончилась война,
И осталась я одна.
Я и лошадь, я и бык,
Я и баба и мужик.
 

Из ста двадцати призванных на фронт мужчин вернулись десятка полтора, да и то почти все инвалиды. Основным мужским подспорьем стали подростки, принявшие на себя нагрузку погибших на войне отцов с десяти-двенадцати лет. Вернувшиеся с фронта мужики использовались в основном на плотницких и кровельных работах.