Текст книги "Шпион смерти"

Автор книги: Борис Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Вы постойте тут, а я сейчас приду. Присаживаетесь.

Он сел в кресло, все еще придерживая набухший кровью платок. Бонни подошла к нему, бросила кусок дерева под ноги и убежала внутрь дома. Ну и ну! Последнюю сцену в тайниковом действе собака придумала поставить у себя дома. Он не заставил себя долго ждать, нагнулся и положил контейнер в карман. Ни от одного оперативного мероприятия никогда он не испытывал еще такого огромного морального удовлетворения, как сейчас.

– Давайте вашу руку сюда.

Мария принесла медикаменты, стала промывать рану, дезинфицировать ее, а потом наложила бинт.

– Вот все. Вы не беспокойтесь, Бонни – здоровая собачка, и никаких последствий от ее укуса не будет.

– Спасибо. Раньше мне как-то не приходилось иметь дело с собаками, а вот сегодня получил хороший урок.

– Вы имеете в виду укус?

– И это тоже. – Он загадочно улыбнулся, похлопывая здоровой рукой по карману. Контейнер был на месте и буквально согревал его сердце.

– Не хотите ли кофе? – предложила Мария. – Я сейчас.

Она опять ушла, а на веранду вышла преклонных лет женщина в черном. Фрам поднялся при ее виде и назвал себя.

– Марта Полякофф, – назвала она себя. – Мама Марии. Вы давно знаете ее? – Женщина пытливо и внимательно заглянула ему снизу вверх в лицо.

– О нет, мы случайно познакомились в парке, ваша собачка укусила меня, и я…

– Бонни чрезвычайно умная собака. Обычно она лает на незнакомцев, а вас она признала за своего, – сказала госпожа Полякова, не обращая внимания на его объяснение. – Вы, как я вижу, иностранец?

– Да, я из… Канады.

– И давно вы здесь?

– Нет, меньше года.

– А мой покойный муж был тоже иностранцем.

– Мне Мария говорила…

– Он умер несколько лет тому назад. Врачи сказали, что он мог бы жить дольше, если бы не слабое сердце.

– Я очень сожалею…

– Он был русский военнопленный, сидел в концлагере на севере Норвегии. Они работали там в каменоломнях, их там били, унижали, расстреливали, а главное – держали впроголодь, вот он и надорвал там свое сердце.

Госпожа Полякова стояла к нему вполоборота и, казалось, разговаривала не с ним, а с кем-то другим, стоявшим у окна. Фрам тоже не садился, пока она не сказала ему об этом.

– Он бежал с несколькими товарищами из лагеря. Им удалось перейти норвежско-шведскую границу, они долго блуждали в горах, и все, кроме будущего мужа, погибли от голода, а его случайно подобрал охотник, мой папа. Мы тогда жили в Норрботтене, это уж после войны мы с мужем перебрались в Стокгольм. Я помню, как папа привез его полуживого на повозке в тот июньский вечер. – При этих словах морщинистое лицо женщины разгладилось и помолодело.

– А потом вы вышли за него замуж? – спросил Фрам.

– Да, вопреки уговорам матери и отца. Они считали, что брак с иностранцем, особенно с русским, не принесет мне счастья. Но я настояла на своем. Мы были очень счастливы.

– А он никогда не хотел вернуться домой?

– Конечно, хотел. Но когда узнал, что все его родные погибли во время войны и что Сталин мог посадить его опять в тюрьму, он прекратил все свои попытки репатриироваться на родину и умер как шведский подданный. Да. Мы были вместе с ним в советском посольстве на Виллагатан, сама мадам Коллонтай разговаривала с нами. Ее тоже уж нет в живых, мне говорили, она уехала в Советский Союз и умерла там сразу после войны.

Она замолчала. Молчал и Фрам, но сердце его так сильно гоняло кровь, что он чувствовал, как она стучит в висках. Он вспомнил, как мать рассказывала ему в детстве, что отец находился в германском плену в Норвегии.

На веранду вышла Мария с подносом в руках.

– Мама, ты опять рассказывала об этом? Тебе вредно волноваться. Она каждому, кто к нам заходит, рассказывает историю своего замужества, – извиняющимся тоном пояснила Мария Фраму.

– Я сама знаю, что мне вредно, а что – полезно. Вы садитесь пить кофе, господин Брайант, а ты, Мария, принеси-ка тот альбом с фотографиями.

– Ну мама!

– Неси, неси.

Наступили сумерки, и госпожа Полякова включила свет.

Альбом был в вишневом сафьяновом переплете – таких сейчас уже не делают, и все черно-белые фотографии в нем выцвели от времени и были слегка попорчены клеем.

– Вот мой муж, а это его товарищи по лагерю, – ткнула мать Марии в первую же попавшуюся фотографию.

Фрам нагнулся, чтобы получше рассмотреть снимок. На нем были изображены несколько человек в полосатых рваных робах. Поляков стоял в центре объектива и обнимал своих товарищей за плечи. Странно, но пленные улыбались. Слева от Полякова стоял высокий костлявый мужчина. Это… это был его отец! У Фрама замельтешило от неожиданности в глазах. Он протер их пальцем здоровой руки, но отец не исчезал со снимка, он стоял, молодой и веселый, чему-то улыбался и смотрел прямо на своего сына.

– Этот снимок сделали норвежцы. Отец нашел его при муже, когда его нашли умирающим в горах. Кроме снимка, осталась еще одежда заключенного. Хотите, я покажу?

– Ну мама, может, достаточно? Господину Брайанту совсем это неинтересно, – взмолилась дочь.

– Ну хорошо, хорошо. Потом как-нибудь. Вы ведь зайдете к нам еще, господин Брайант?

– Да, да, непременно.

– Обязательно заходите, а то моя дочь ведет довольно замкнутую для молодой девушки жизнь. Ей нужно больше общаться с молодыми мужчинами. Слишком глубоко закопалась в своей науке. Ладно, ладно, молчу, – сказала госпожа Полякова, увидев возмущенное лицо дочери.

– Спасибо за угощение. Мне пора.

Он вышел на улицу. Свежий мартовский морозец уже успел сковать ледком растаявшие днем лужицы воды, и он бодро похрустывал под ногами. Мария вышла его проводить.

– Вы найдете дорогу до автобусной остановки?

– Конечно, конечно. Какой у вас номер телефона? Я вам позвоню.

– 745-38-98. Я дома обычно после пяти.

– До свидания. Я обязательно позвоню.

Он ехал в автобусе, потом пересел на метро, и пока добрался до своей квартирки в Норрмальме, перед глазами неотступно стоял отец в полосатой и рваной робе и чему-то улыбался. Улыбка совсем была непохожа на ту измученную и усталую гримасу, которую он видел на его лице потом, в 1946 году, во дворе деревенского дома. В ней не было надежды.

Теперь он понимал почему. Сразу после приезда в Кунаково отец пропал. Ему дали возможность увидеться с семьей, а потом отправили этапом в один из лагерей на Дальнем Востоке. Только вместо норвежских камней ему пришлось несколько лет ворочать стволы деревьев. Поляков предпочел остаться на Западе и избежал ГУЛАГа. Но и тот и другой так и не заслужили на своей родине ни одного слова благодарности в свой адрес. Вокруг их имен образовался ряд выжженных клеймом слов: военнопленный, предатель, безотцовщина.

…В анкете при поступлении на работу в разведку он, как и при поступлении в институт, указал, что никто из его близких родственников в плену не находился, а об отце уже давно не имеет никаких сведений, потому что он с матерью развелся.

Разобрав присланные из Центра средства тайнописи и расписание радиосеансов, он тут же написал отчет в Центр. В конце послания он хотел было попросить московское руководство разыскать отца и установить с ним контакт, но передумал. Лучше заняться этим самому, когда приедет в отпуск.

Часть шестая
Трава забвения

Не говори с тоской: их нет,

Но с благодарностию: были.

В. А. Жуковский

Он никогда еще не бывал в таких широтах и с любопытством рассматривал через иллюминатор голые горные кряжи, перерезаемые бурными ручьями и реками, топкие заболоченные долины, покрытые мхом и мелким кустарником, голубые блюдца многочисленных озер и редкие признаки присутствия человека в виде тоненьких линий шоссе, притулившихся к морю разноцветных домиков или небольших поселков городского типа. Иногда по тундре пробегали кучки серо-коричневых букашек – это саамы, коренное население этих мест, перегоняли стада оленей на новые пастбища.

В Стокгольме было еще довольно тепло, а тут уже чувствовалось дыхание зимы. Говорят, что именно в этих местах живет Дед Мороз, в нужный час выезжающий на лихой тройке в более южные края, чтобы раздать там заготовленные заранее подарки. Возможно, это так и было на самом деле, только вряд ли это загадочное существо могло поселиться в Кируне – в этом самом крупном в Заполярье городе. Это место больше подходило пещерным гномам – злым и немытым карликам-уродцам, владеющим подземной тайной железной руды.

Но люди оказались хитрее и сильнее гномов – это Фрам понял сразу, как только самолет, сделав вираж вокруг какой-то горы, резко упал вниз, чтобы не промахнуться и попасть на посадочную полосу. Все в этом городе напоминало о постоянной битве с природой, каждый дом, каждый кусок дороги свидетельствовал о победе человеческого гения над природой.

Впрочем, Фрам торопился и вникать в перипетии этой борьбы не собирался. Главная цель его поездки находилась дальше, за шведско-норвежской границей, а Кируна, что в переводе с финского языка означает «полярная куропатка», была всего лишь промежуточным пунктом на его маршруте. Да, на маршруте. У разведчиков не бывает путей или дорог в обычном понимании этого слова. Любое передвижение, в том числе и не обусловленное служебной необходимостью, все равно происходило в соответствии с заранее намеченным, привязанным к местности и согласованным по времени планом. Дороги созданы для туристов и для праздношатающихся по свету.

Лапландия… Вряд ли бы он забрался в такую даль, если бы миттельшнауцер Бонни не выскочила на него именно в тот момент, когда он вышел на тайниковую операцию. Он улыбнулся при воспоминании о том, как эта хитрая тварь опередила его с тайником и привела в дом к Марии. Везет же ему последнее время на собак! Интересно, что стало с тем бедолагой, которого он встретил год назад еще на одном из своих маршрутов? Обрел ли он в конце концов хозяина?

Тайниковая операция неожиданно всколыхнула нечто сокровенное и обнажила его собственный тайник, запрятанный в глубине души. В принципе он всегда знал о его существовании, но «изымать» его на свет божий не собирался. Теперь это уже не остановить. Из-за этого он, собственно, и покинул Стокгольм, выкроив из плотного рабочего графика неделю отпуска.

– Стивен, – удивился Линдквист, когда услышал, что Фраму нужно отлучиться на недельку в Норвегию по личным делам, – никак ты влюбился?

Он не стал ему отвечать и попросил к приезду подготовить финансовый баланс фирмы. Ничего, Магнус справится и без него, а в делах оперативных наметилась короткая пауза.

Город оказался шедевром человеческой мысли в плане приспособления к условиям суровой заполярной природы и с точки зрения удобств практически ничем не отличался от любых других шведских городов, а то мог дать им и фору. То тут, то там появляющиеся в национальных одеждах саамы придавали улицам своеобразный праздничный вид, в то время как шведы вносили элемент упорядоченности и скуки.

В гостинице он поднялся к себе в номер, разделся, забросил саквояж в шкаф и выглянул в окно. Город уже успел погрузиться в сумерки, и везде зажглись фонари. Непрерывными цепочками гирлянд они опутали весь город, расположенный между двумя горами – Луоссаваара (гора Лосось) и Кирунаваара (Куропатка). Под горами с романтичными названиями залегает знаменитая кирунская руда, важнейший источник благосостояния шведов, стоившая соседним народам много крови и слез. Каждый третий советский солдат был сражен на полях Великой Отечественной пулей, миной или снарядом, сделанными из этой руды. Норвежцам эта руда тоже стоила много жертв и страданий, потому что из-за нее, этой проклятой руды, в Нарвике разыгралась битва между англичанами и немцами: кто владел Нарвиком, тот владел и кирунской рудой. Кируна вообще стала Кируной, благодаря портовым причалам Нарвика. Немцы в конечном итоге победили, они захватили незамерзающий норвежский порт и захлопнули перед Англией двери к подземным сокровищам Лосося и Куропатки.

Выходить в город не захотелось. Фрам спустился в ресторан, наскоро поужинал и, попросив дежурного администратора пораньше разбудить его на следующий день, пошел спать.

Наутро он взял на прокат «опель-кадет» и по нарвикскому шоссе выехал по направлению к норвежской границе. До границы было что-то около сорока километров, и вся эта территория принадлежала Железному Городу. Дорога, сначала пролегающая вдоль Трясины Торне, постепенно пошла на подъем, прорезая кое-где горы длинными тоннелями. Шоссе было почти пусто, только изредка навстречу попадались огромные самосвалы и контейнеровозы.

Пересечение границы произошло совершенно буднично, словно он перебрался из одного шведского лена в другой – никакого тебе паспортного контроля, никаких пограничников или таможенников! Тогда, тридцать лет назад, никакого скандинавского паспортно-визового союза и в помине не было. С обеих сторон тут стояли вооруженные до зубов солдаты, выставлены пограничные и секретные дозоры, натянута колючая проволока, врыты столбы с шлагбаумами, и пересекать границу официально могли только военнослужащие вермахта.

…Час спустя перед ним открылся Уфугинский фиорд, и скоро он въехал в Нарвик. По эту сторону гор зимой еще не пахло – чувствовалось дыхание Гольфстрима. Люди ходили совершенно раздетые, светило яркое и мягкое солнышко, и кругом бушевала зелень. Хотя город был небольшой, но пришлось попетлять по незнакомым улочкам, прежде чем он смог найти свою гостиницу. Магнус должен был забронировать ему в ней номер.

Гостиница носила странное название «Голова спящей королевы». Когда он, заполняя регистрационную карточку, поинтересовался у администратора происхождением этого названия, тот охотно пояснил:

– Вот видите там в окне гору слева? Разве ее вершина не напоминает вам женскую головку, лежащую на снежной подушке?

Фрам должен был согласиться, что напоминает, но вспомнил при этом о Марии. Последнее время он ловил себя на мысли, что все чаще думал о ней. Ее отец вместе с его отцом где-то здесь под Нарвиком сидели в концентрационном лагере. Поляков не выдержал заключения и бежал, а отца освобождали англичане, и ему тоже удалось выжить и вернуться домой здоровым и невредимым. Впрочем, повреждения какие-то были – иначе из-за чего он потом бросил сына, развелся с женой и надолго – практически навсегда – выпал из их жизни?

«Голова спящей королевы» занимала стратегическое положение. Она была построена на высоком холме, под ней внизу расстилался весь город, и сразу было видно, что и люди, и улицы, и порт, поднявший в небо стрелы кранов, давно перестали жить теми событиями более чем тридцатилетней давности, ради которых Фрам сюда приехал. Все здесь дышало благополучием, умиротворенностью и уютом, а порт без отдыха отгружал привозную шведскую руду, в том числе и германским судам под черно-красно-желтым флагом. Ради чего тогда этот городок несколько раз переходил от англичан к немцам и от немцев к англичанам, пока, наконец, не был полностью разрушен? И зачем он приехал ворошить прошлое, поросшее травой забвения? Да и что он может узнать об отце? Здесь были тысячи русских военнопленных и десятки концентрационных лагерей и кто из норвежцев мог знать или сохранить память об одном пленном? Не лучше ли поиски прошлого начать там, в России?

Опять наступил вечер, и поиски теперь следовало отложить до утра. Прошло уже два дня из отпущенной себе недели отпуска, а он все так же далеко находился от цели, как много лет назад. Впрочем, если бы его спросили, какова цель его поездки в Норвегию, он вряд ли смог бы сформулировать свое желание. Узнать подробности плена? Подробности побега? Об этом можно было расспросить мать Марии или, если очень захотеть, самого отца, когда вернется в Москву. Посмотреть собственными глазами стены бараков, в которых жили пленные? Может быть, но чем эти бараки отличались от тысяч подобных в других местах и что они могут рассказать ему об отце?

Сидя вечером в баре за кружкой пива, он разговорился с пожилым барменом и узнал, что лагерь для русских военнопленных находился не в самом городе, а в десяти километрах отсюда. Туда ходит автобус, там есть небольшой музей и кое-что можно узнать.

– А вы – русский? – спросил его бармен.

– Нет, я – канадец, – ответил Фрам.

– Канадец? Я что-то не слышал, чтобы в наших местах работали канадские пленные. Было несколько англичан, но канадцев…

– Мой отец и дядя русские. Отец до войны переехал в Канаду, а его брат воевал в Красной Армии. Я здесь, собственно, по просьбе отца. У него никого в России не осталось.

– Да, русских пленных здесь было много, очень много. Бедняги, не всем пришлось вернуться домой. Я видел собственными глазами, как по городу вели пленных. Они были голодны и худы, как вяленая треска, а мы, мальчишки, совали им в руки хлеб.

«Значит, еще не все поросло здесь травой забвения, – отметил он про себя. – Хорошо, что я загодя запасся легендой – расспросы о русских военнопленных не так уж и безопасны».

Бармен начал рассказывать ему различные истории времен оккупации. В словах норвежца сквозила явная гордость за своих предков и за свою страну. Значит, не все еще потеряно.

– Кроме названного, был еще один лагерь, но это уже для штрафников, – рассказал бармен. – Он будет немного подальше – на Лофотенских островах. Слыхали о таких?

– Признаться, нет, – смущенно сказал Фрам.

– Ну как же! Сам Эдгар По написал о них рассказ под названием «Низвержение в Мальстрем», – оживился бармен. – Мальстрем – это гигантский водоворот, известный своим коварством и необычайной силой. Жертвами Мальстрема очень часто являются не только лодки и баркасы, но и крупные корабли. Их просто в течение нескольких секунд, словно щепку, затягивает в огромную воронку.

– А с Лофотенами есть сообщение?

– Естественно! От причала порта ежедневно отходят несколько пароходов на самые крупные острова архипелага. Между самими островами уже снуют посудины поменьше.

На следующий день он сел в автобус и уже через полчаса был на месте.

Это был, вероятно, типичный рыбацкий поселок на берегу все того же Уфутенского фиорда: небольшой магазинчик, почта, газетный киоск – все в одном крашеном деревянном домике. У пристани стаи разнокалиберных лодок и баркасов, развешанные для просушки сети и для вяления – связки трески. Ветер и на расстоянии доносил до него гниловатый запах рыбы.

Музей он нашел сразу. Он тоже, как все дома в поселке, был выстроен из дерева и выкрашен в распространенный здесь повсюду терракотовый цвет кирпича. При входе в домик он заплатил несколько крон и прошел внутрь. В этот ранний час он оказался единственным посетителем, и его одинокие шаги по крашеному деревянному полу гулко раздавались по пустому залу.

Вся экспозиция музея была посвящена норвежскому Сопротивлению и представляла собой собрание каких-то документов, любительских фотографий, флагов, оружия, одежды и некоторых предметов личного обихода, принадлежавших отдельным бойцам. Собственно лагерям военнопленных был посвящен один стенд, на котором были выставлены полосатые арестантские одежды, истлевшие то ли от времени, то ли от интенсивного ношения, столовые приборы, которыми пользовались пленные (если так можно было назвать изломанные, изогнутые алюминиевые предметы, мало напоминавшие ложку и вилку), орудия труда – лопаты, мотыги, тачки – и многочисленные фотографии. Центр экспозиции занимала любовно, но достаточно кустарно сделанная панорама Уфутенского морского сражения. Впрочем, это только свидетельствовало о скромности тех средств, которыми располагали организаторы музея.

Фотографий было много, и сначала он на них свое внимание не зафиксировал. Но обойдя экспозицию и получив общее представление о ее содержании, он вернулся к ним снова и стал всматриваться более пристально. Со всех снимков смотрели молодые и одухотворенные лица, очень похожие на те, что он видел у себя на родине. И парни и девушки улыбались в объектив, обнимали друг друга за плечи и чему-то радовались.

Но что это? Не ошибся ли он? Среди выцветших позитивов он увидел знакомый снимок. Один раз он его уже видел у фру Поляковой, только на этом снимке ее мужа не было. Отец и все остальные были запечатлены в том же порядке и в тех же самых позах, а Полякова на снимке не было – отца обнимал какой-то другой человек, явно постарше других и на военнопленного не похожий. Значит, этот снимок делал Поляков, а тот, который находится в Стокгольме, – тот самый норвежец, о котором говорила фру Полякова?

Это была удача. Он прошел к билетной кассе и спросил:

– У вас есть экскурсовод?

– О нет, мы далеко не Лувр или какая-нибудь там Глиптотека[10]10
  Музей в Копенгагене.


[Закрыть]. – Кассирша, белокурая норвежка средних лет, в очках, мягко улыбнулась. – Мы все делаем сами. Вам нужна помощь?

– Да, меня заинтересовала тут одна фотография.

– Пойдемте вы мне покажете.

Кассирша закрыла каморку и прошла вместе с ним к экспозиции.

– Как эта фотография попала к вам в музей?

– Вот эта? Гммм… Трудно сказать сразу, но если нужно, я узнаю. Вы можете подождать, пока я пороюсь в кое-каких книгах?

– Конечно, конечно.

Странно, что не только свободные норвежцы, но и все запечатленные на снимках пленные улыбались. На фоне изможденных, морщинистых лиц и застывшей в глубине глаз печали эти улыбки выглядели жалкими и – если хорошенько всмотреться – производили жуткое впечатление.

Он бесцельно еще походил по залу, каждый раз останавливаясь перед фотографией отца и находя в ней все новые и не увиденные до сих пор детали. Когда отец приехал в деревню, он обратил внимание, что правое надбровье у него было рассечено шрамом. Шрам был не очень глубоким и длинным, но довольно заметным. На этой фотографии, несмотря на не очень высокое качество снимка, никакого шрама видно не было. Значит, он появился после того, как был сделан этот снимок.

Служительницу музея пришлось ждать минут пятнадцать, однако Фраму показалось, что с тех пор как она оставила его одного, прошла целая вечность. Наконец он услышал ее легкие шаги.

– Как хорошо, что в свое время папа все записывал, – сообщила она ему, радостно улыбаясь. – Эту фотографию ему подарил один норвежец, участник Сопротивления.

– У вас есть его фамилия, адрес?

– Да, его звали Лауритс Хейберг.

– Звали?

– Он умер несколько лет тому назад.

– Это он изображен в центре снимка?

– Да, он самый. Справа и слева от него – два русских военнопленных, которые с его помощью пытались совершить побег, но которые, к сожалению, были пойманы немцами и уже вместе с Хейбергом снова водворены в лагерь.

«Ага! Значит, у Полякова была еще одна попытка побега!» – подумал он.

– А вас кто интересует на снимке?

– Вот этот человек. – Он указал пальцем на отца.

– Вы – русский? – спросила норвежка.

– Да. Это… это мой отец.

– О-о-о! – сочувственно произнесла. – Русские были тогда очень популярны.

– А сейчас?

– Сейчас наступили другие времена.

Она замолчала, в то время как он размышлял о последствиях своего неожиданного поступка. Почему он признался ей и отступил от заготовленной легенды? Рационального объяснения этому опрометчивому шагу не находилось. Вероятно, его загипнотизировала улыбка отца, его пытливый и, как показалось, укоряющий взгляд с фотографии, которые говорили о многом, в том числе и о том, чего его сыну испытать не удалось и вряд ли удастся. На миг ему показалось, что если он будет стоять на своей дурацкой легенде, то предаст отца, как он уже его предавал неоднократно. Впервые он с досадой подумал об обещании вычеркнуть отца из своей жизни, которое подростком дал матери.

– А у вас есть хоть какие-то сведения на пленных?

– Нет, и вряд ли они есть в других музеях. После войны русских репатриировали в Россию, и всю документацию отправили вместе с ними. А вы разве не пытались собрать сведения у себя в стране?

– Нет, знаете, раньше это было табу, а теперь… – теперь появились другие обстоятельства.

Норвежка не стала задавать вопросов, какие это были обстоятельства, и направилась было опять на свое рабочее место, но на полпути остановилась и сказала:

– Авы знаете, попытайтесь разыскать фру Хейберг, возможно, она еще жива. После смерти мужа ее забрал к себе сын, и теперь она живет неподалеку в местечке Балланген.

– Спасибо, я попробую.

До Баллангена никакой транспорт не ходил, и ему пришлось возвращаться в гостиницу, где он оставил арендованный в Кируне «опель». Наскоро перекусив и приняв душ, он немедля тронулся на нем в путь. Времени было три часа пополудни, но световой день здесь был еще достаточно долог, чтобы успеть добраться до местечка, где проживала фру Хейберг – единственный, возможно, на всем свете человек, который хоть что-то мог рассказать об отце. Он пожалел, что не догадался договориться с музеем о том, чтобы организовать перефотографирование снимка, который он смог бы показать старой женщине, но времени на это у него теперь уже не было. Вполне возможно, что дубликат фотографии сохранился в семье Хейбергов.

Шестьдесят километров по живописной дороге, серпантином петляющей по берегу фиорда, он преодолел за час с небольшим. Все прелести природы – низвергающиеся водопады, глубокие захватывающие дух пропасти, живописные мосты, открывающаяся местами панорама моря с нарисованными на ней белыми пароходами, – все проходило мимо его сознания. Он гнал машину, как будто кто ему сообщил, что фру Хейберг находится при смерти и с минуты на минуту навсегда унесет с собой все тайны.

Домик, где жила фру Хейберг, указали ему сразу. Местные жители хорошо знали друг друга, и это напоминало ему родную липецкую деревню. Когда он подъехал к стоявшему в стороне от дороги деревянному красному домику с двумя верандами и черепичной крышей, он вдруг стал сомневаться в целесообразности своей поездки. Нет, он не стеснялся вступать в контакт с незнакомыми людьми, не боялся опасности расшифровки, которую он мог бы навлечь на себя. Ему стало страшно оттого, что он соприкоснется с людьми, которые знали отца й станут рассказывать о нем такое, чего он, может быть, вовсе не хотел бы услышать.

Так сидел он в нерешительности несколько минут. Потом открыл дверь, вышел из машины и по уложенной цементными плитами дорожке пошел к дому. Вокруг никого не было, он поднялся на веранду и нажал кнопку электрического звонка. Никто на его звонок не откликался. Он нажал еще раз, но результат был все тот же: кажется, в доме никого не было. Только после третьего звонка он услышал в доме какое-то шевеленье и слабый старческий голос, говорящий что-то по-норвежски.

Дверь медленно отворилась, и он увидел старую, сгорбленную возрастом женщину, одетую в национальную норвежскую одежду. Она острым бегающим взглядом измерила его с головы до ног и спросила без всякого удивления:

– Тебе кого?

– Мне фру Хейберг, – ответил он по-шведски.

– Ты – швед?

– Нет, я иностранец и приехал из России.

– Из России? Вон как? А зачем тебе понадобилась фру Хейберг?

– Это долгая история. Мне сказали, что вы должны знать моего отца.

Она опять внимательно посмотрела на него, улыбнулась и исчезла в доме. Он не знал как расценивать этот поступок старушки и в нерешительности застыл на пороге. Ждать пришлось недолго: старуха опять появилась, с трудом волоча за собой два венских стула. Он бросился ей помогать, а она засмеялась и сказала:

– Поставь их вон за тот стол на веранде, а я скоро приду.

Он сделал, как она велела и напрягся от ожидания и нетерпения. Старушка замешкалась, но появилась снова – теперь уже с огромным пледом в руках. Она постелила плед на один из стульев, села и плотно закутала свое тщедушное тельце его длинными концами.

– Это мое любимое место. Люблю здесь сидеть и думать. Только сын с невесткой не разрешают мне выходить на веранду, боятся, что я простужусь. – Фру Хейберг захихикала. – Дурачки, как будто простуда – это самое страшное в жизни. Тебя как зовут-то?

– Борис.

– А меня Дагни. Дагни Хейберг.

– Очень приятно.

– Ты где так хорошо выучился шведскому?

– Работаю в Швеции.

– И где же ты работаешь?

– В торговом представительстве. Инженером.

– Надо же – инженером! – удивилась фру Хейберг. – А мои дети так и не выучились ничему. Их было у нас семеро: пятеро мальчиков и две девочки. Они все, как один, остались здесь, а чему здесь можно выучиться? Двоих сыновей выучило море: один рыбачит, другой плавает матросом на пассажирском судне, а третий выбрал в учителя землю. Он – фермер, у фермера я, значит, и живу теперь. Да, вот так-то.

– Вы упомянули только троих…

– Это так. Двое мальчиков погибли здесь, когда высадились вместе с союзниками на наш берег. А две дочки… Девочки они и есть девочки: вышли замуж и живут себе отдельно. У них все хорошо, – поспешила она добавить.

Неожиданно она перестала улыбаться, ее личико, и без того морщинистое, превратилось в сморщенную тряпочку. Она какое-то время сосредоточенно смотрела мимо него и думала о чем-то своем.

– Пока был жив муж, а дети со мной, я жила, а теперь… – Она махнула рукой. – Ты не думай, что все дело в старческой немощи. Нет, просто осталась совершенно одна. Дети очень хорошие, они часто меня навещают, но у них своя жизнь. А Лауритс… Без Лауритса я просто осиротела. Не годы давят на меня – хотя я уж и не такая молодая…

– А сколько вам лет, фру Хейберг?

– Мне-то? А уж восемьдесят второй недавно пошел. Но хватит жаловаться. Давай рассказывай, зачем приехал.

Фру Хейберг явно импонировал сам факт того, что она могла еще кому-то понадобиться и что вот нашелся человек, который не поленился приехать к ней аж из самой Швеции, и внимательно выслушала его краткую историю.

– Да, я помню, как приезжали какие-то люди из Нарвика, беседовали с мужем, а он рассказывал им, как воевал, как сидел в концлагере. Мы, конечно, не смогли смириться с немцами. Все наши сыновья бежали на рыбацкой шхуне в Англию и там записались в войско нашего короля. А Лауритс стал помогать делу освобождения здесь. Вслед за сыновьями он отправил в Англию еще несколько человек. В нашем доме постоянно кто-то скрывался: сначала норвежцы, пробиравшиеся в Англию, а потом партизаны или иностранцы из лагерей. Были среди них и русские. Так продолжалось два года.

Послышалось урчание мотора подъезжающей машины. В ворота въехал «фордик» с кузовом пикапа. Из него вышли пожилые, за пятьдесят, мужчина с женщиной – оба в комбинезонах, слегка запыленные и уставшие. Они вели за руки двух детишек: мальчишка держался рукой за мужчину, а девочка льнула к женщине. Увидев фру Хейберг на веранде, они вырвались и с громкими криками устремились на веранду. Фру Хейберг встала им навстречу и с довольной усмешкой встретила их на пороге.

– Бабушка, а мы сегодня видели в поле зайца! – похвастался внук.

– Он испугался и убежал в кусты. Потом его выслеживал коршун, – добавила внучка.