Текст книги "Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке"
Автор книги: Борис Григорьев
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)
Глава седьмая. Форма дипломатов
Москвич в Гарольдовом плаще…
А. С. Пушкин
В XIX – начале XX века вся чиновничья Россия, включая дипломатов, была одета в мундиры. Главным цветом дипломатических мундиров и головных уборов определён тёмно-зелёный, пошивочным материалом являлось сукно.
Дипломаты обязаны были иметь парадную и повседневную форму одежды. В комплект входили:
полукафтан на девяти пуговицах (пуговицы матово-белого цвета, выпуклые), с красным (консульские мундиры – с вишнёвым) суконным же воротником и обшлагами, с чёрной подкладкой (шёлк или саржа);
вице-полукафтан;
мундирный фрак с чёрным воротником и двумя рядами по шести пуговиц в каждом;
сюртук двубортный на шести же пуговицах;
жилет из белого или чёрного сукна;
галстук шёлковый чёрного или белого цвета;
шпага обычная, гражданская;
перчатки белые замшевые;
треугольная шляпа;
фуражка тёмно-зелёного же сукна с чёрным околышем;
пальто (двубортное, с двумя рядами пуговиц по шесть штук в каждом, подбой из чёрного стамеда, зимний воротник может быть меховым) или
шинель с капюшоном и чёрным подбоем (зимний воротник может быть с мехом).
Разработаны были также образцы летней одежды для консульских чиновников, работавших в жарких – восточных – странах.
Примечательно, что белые пуговицы на дипломатическом мундире были яркой отличительной чертой внешнего вида дипломатов. Когда великий князь Михаил Николаевич (1832–1909), председатель Государственного совета, решил похвалить своего статс-секретаря А. А. Половцова за дипломатическую сноровку при решении какого-то дела, он употребил следующее выражение:
– Вам надо бы выдать белые пуговицы.
В апреле 1897 года министр М. Н. Муравьёв оповестил всех господ дипломатов о введении новой парадной формы одежды, для ношения которой были оговорены следующие случаи: а) закладка и освещение церквей, спуск кораблей на воду, прибивание знамён и штандартов, публичные собрания, акты, экзамены; б) церковные парады, военные учения, лагерные сборы, походы, маневры; в) вызовы в суд; г) заседания кавалерских дум и собраний и д) командировки по делам службы.
Дипломаты называли новую форму одежды «муравьёвской».
В предметы дипломатического гардероба теперь входили: сюртук из чёрного сукна, двубортный, гражданского покроя с «юбкой» до колен; воротник тоже чёрный, бархатный и отложной, без выпушек; пуговицы серебряные с орлом по шесть штук на борт, по две малые пуговицы на рукавах и по четыре – на карманных клапанах; концы воротника с обрамлениями из серебряных знаков с изображением двуглавого орла на венке из дубовых и лавровых листьев;
жилет чёрного сукна или белого пике с шестью пуговицами;
галстук чёрный шёлковый произвольной формы;
фуражка с козырьком из чёрного сукна офицерского образца с алой (для старших классов) и вишнёвой (для прочих чиновников) выпушкой;
шпага гражданского образца с темляком;
сапоги короткие без шпор;
пальто двубортное офицерского образца чёрного сукна с серебряными пуговицами, как на сюртуке;
плечевые знаки – продольные погоны из серебряного плетёного шнура (первые четыре класса имеют генеральский шнур);
тужурка – укороченное пальто.
В летнее время дипломатам, работающим в жарких странах, вместо фуражки разрешалось носить пробковые каски, обтянутые белой материей. В восточных странах дозволялось носить шашки офицерского образца – например в Персии.
Новая форма, как водится, была кое-где встречена без особого энтузиазма. Государство явно пошло на удешевление и упрощение одежды дипломата, и это понравилось далеко не всем. Консул в Штетине Гамм направил в Центр подробное письмо о том, как ему пришлось присутствовать на спуске крейсера «Новик» и как невыгодно смотрелись дипломаты на фоне бравых военных моряков, сохранивших в своей парадной одежде треугольные шляпы. Консул осторожно спрашивал, не соблаговолит ли начальство сохранить в парадной одежде дипломатов красиво смотрящиеся треуголки. Ответ Департамента личного состава и хозяйственных дел был строг и неумолим: положение о форме одежды уже утверждено самим императором, и об изменениях в нём не может быть и речи. К тому же треуголки, по мнению руководства, доставляют большие неудобства (по-видимому, имелось в виду их свойство при сильном порыве ветра слетать с головы).
Не предусмотрена была форма и для жарких стран, например для Индии. Вице-консул генерального консульства в Калькутте Л. X. Ревелиотти, приглашённый на коронационные торжества короля Георга V, проходившие на площади Дурбар, вспоминал, что стояла такая жара, когда любой, не защитивший свою голову от солнечных лучей, скончался бы от солнечного удара. Он заказал для себя и для сопровождающего лица тропические каски (шлемы), а с отличительными знаками пришлось импровизировать на ходу, нацепив на них спереди государственную эмблему – двуглавых орлов, а кокарды с галуном – сбоку. «Барон Буксгевден (директор ДЛСиХД. – Б. Г.)упал бы в обморок, узнав об этом», – пишет он в своих воспоминаниях.
Глава восьмая. Назначение на загранслужбу
Мы все глядим в Наполеоны…
А. С. Пушкин
Упомянутый выше А. А.Нератов, никогда не выезжавший на заграничную работу, был, конечно, исключением. Большинство дипломатов стремились выехать на работу в миссию, посольство или консульство. В те времена положение сотрудников центрального ведомства и сотрудников загранучреждений, как и теперь, отличалось коренным образом: за границей можно было приобрести бесценный опыт, служившие за границей имели более живую и интересную работу, они быстрее продвигались по служебной лестнице и получали несравнимо более высокое жалованье. Не всем выпадало «счастье» покинуть скучную канцелярскую работу Центра и окунуться в иной мир, поэтому ревность к «счастливчикам» была сильной и естественной, не без неприязни.
Но эти законные стремления дипломатов, особенно начинающих, не всегда были выполнимы. Во-первых, вакансий за границей, как правило, оказывалось меньше, чем желающих их занять. Во-вторых, в Министерстве иностранных дел существовал негласный порядок, согласно которому за границу направляли часто не тех, чья подошла очередь, а тех, кто сам или чьи родители обладали связями, то есть, грубо говоря, по блату. Способных и умных, но безродных, в чиновничьей России жаловали редко.
За право выехать за границу шла иногда подспудная, а иногда и открытая драчка. В ней самое активное участие принимали послы. Они пытались «вытащить» к себе в посольства «нужных» людей, в то время как в Центре на этих людей были иные планы, и понятия «нужных» людей у послов и руководителей центрального аппарата часто не совпадали.
О ненормальной обстановке вокруг назначений на заграничную службу было широко известно всем, только признаваться в этом никто не хотел. Существовали «хорошие» страны, например страны Европы, в которые назначали дипломатов часто по протекции, и «плохие» (страны Востока), куда ехали люди по долгу службы. Барон П. Л. Унгерн-Штернберг, отвратительно зарекомендовавший себя в войне с японцами (он был в числе первых офицеров броненосца «Николай I», который сдался японцам в плен, но был оправдан военным судом), по рекомендации родственника, бывшего министра юстиции графа Палена, поехал в «престижную» командировку в Копенгаген на должность второго секретаря. Посол, барон К. К. Буксгевден, честный и принципиальный служака, давая своему соотечественнику характеристику, писал в 1912 году в Центр, что «…обладая весьма недостаточным общим образованием», барон Унгерн-Штернберг «ничего не предпринимает для восполнения пробелов в своих познаниях», «является совершенно неподготовленным для канцелярской работы» и большую часть времени проводит за игрой в бридж и теннис с офицерами императорских яхт, стоящих в Копенгагене.
Первый секретарь посольства в Лондоне, известный нам П. С. Боткин, принявший при Извольском активное участие в реформировании Министерства иностранных дел, писал Ламздорфу: «Посольства, где жизнь приятнее и веселее, сделались положительно недоступными для большинства чиновников, оставаясь привилегией лишь некоторых… Постоянные исключения, оказываемые в пользу одних и в ущерб другим, положительно деморализуют нашу дипломатическую карьеру, увеличивая горечь и разлад, существующие между заграничными чиновниками и центральным ведомством».
В ответном письме Боткину товарищ министра В. С. Оболенский-Нелединский-Мелецкий (1848–1907), не моргнув глазом писал, что «подобные случаи неизвестны».
Места «повеселее» находились, конечно, в Париже, Лондоне, Вене, Берлине и вообще в Европе, а менее «весёлые» – в Азии или Америке. Впрочем, не вся Европа привлекала царских дипломатов. Такое место, как миссия в Стокгольме – предел мечтаний нынешнего российского дипломата, не пользовалось у них особой популярностью. Дочь царского дипломата Ирина Еленина, прожившая после 1917 года в Швеции 25 лет, вспоминает о том, что её отец называл назначение в Швецию ссылкой: «…Получившие такое назначение сразу же осведомлялись, когда можно ожидать перевода из Стокгольма на другой пост». Причины? Еленина, «помимо разного миросозерцания» шведов, называет их «исключительный провинциализм». Под «разным миросозерцанием» она указывает «врождённую глубокую антипатию ко всему русскому», присущую шведам не только из-за незаживающей раны, нанесённой им в 1709 году под Полтавой, но и в силу принципиальной разницы между славянством и скандинавизмом вообще. А посол в Стокгольме А. В. Неклюдов накануне Первой мировой войны сообщал С. Д. Сазонову о преобладании в шведском обществе исключительно прогерманских настроений и советовал: «Было бы опасно чем-либо оскорблять весьма чуткое в Швеции самолюбие».
Но всё в мире относительно. Самые непопулярные («варварские») страны и отдалённые заграничные посты воспринимались некоторыми дипломатами с большим энтузиазмом. Воспоминания царского дипломата К. Д. Набокова начинаются, например, с такого утверждения, что пост генерального консула в Калькутте является, по его мнению, одним из наиболее интересных или «быть может самым интересным, если, конечно, не считать посольских постов при великих державах». Всё зависело от того, что хотел дипломат от конкретной страны и конкретного поста и с каким настроением он туда ехал. Предшественник Набокова Б. К. Арсеньев буквально сбежал из Индии, не выдержав ни жаркого климата, ни настороженного отношения колониальных британских властей, ни экзотики Индии с её животным и растительным миром. Исполнявший обязанности Арсеньева вице-консул Леонид X. Ревелиотти, напротив, воспринял Индию с открытым сердцем. (Кстати, этот итальянец на русской службе приехал в Калькутту из Каира с женой и был в консульском корпусе Индии единственным женатым иностранным генконсулом.)
С. В. Чиркин, окончивший курс Учебного отделения восточных языков весной 1902 года, рассказывает, что им, драгоманам, сразу после выпускных экзаменов предложили должность секретаря консульства в Джедде (ныне Саудовская Аравия, а в то время – Османская империя). Это был большой соблазн и большой риск одновременно. Плюс заключался, конечно, в том, что молодой дипломат сразу выезжал, так сказать, на оперативный простор и мог не прозябать годами на канцелярской работе в Центре. Но в этом варианте таилась большая опасность лишиться статуса «настоящего» дипломата, приобретаемого только в результате сдачи квалификационных экзаменов. Уехать за границу и застрять там надолго на низших должностях с приставкой «исполняющий обязанности» (потому что сдавать квалификационный экзамен с каждым годом становилось всё труднее и труднее) было тоже неразумно. Предложение принял тот самый Чирков, который завёл роман с мадам Лоран.
…П. С. Боткину повезло: после трёхлетней работы в Азиатском департаменте он был «причислен к Западу», и скоро ему было предложено штатное место делопроизводителя VIII класса. А потом, пишет он, вышло ещё лучше – освободилось место 2-го секретаря в Вашингтоне, причём участвовать в «скачках» Петру Сергеевичу не пришлось, потому что на это место не было ни одного претендента! У дипломатов считались престижными лишь должности в Европе, а Америка была у чёрта на куличках, и ехать туда никто не желал. Характерно, что начальство проявило участие в судьбе молодого дипломата и искренно стало отговаривать его ехать в Вашингтон.
– Подождите немного, и освободится место второго секретаря в Берне, – говорили они. – Из Америки письма идут три недели!
Боткин их не послушал и в Америку поехал.
Упомянутому выше Коростовцу И. А. Зиновьев посулил командировку в Турцию, но категорически запретил ему жениться. Причина тому заключалась в том, что мадам Елена Николаевна, урождённая Анненкова (1837–1904), жена посла в Константинополе А. И. Нелидова (1835–1910), женатых секретарей не жаловала. Объяснение было простое: всех подчинённых мужа она считала своими слугами. «Милая привычка иметь на побегушках молодых сотрудников, исполнителей роли домашних животных!» – замечает Коростовец. Женатый дипломат на роль «домашнего животного» для мадам Нелидовой не подходил – ведь его супруга могла оказаться женщиной с достоинством и возразить против «эксплуатации» мужа.
Но Коростовец был человек упрямый и, как он сам пишет, критически настроенный, а потому предупреждение Зиновьева попросту проигнорировал. После его женитьбы результат не замедлил сказаться: дипломат сразу попал в категорию неблагонадёжных, от командировки в Константинополь отставлен и вынужден был просидеть в затхлом кабинете департамента ещё несколько скучных и безнадёжных лет. Его час пробил, когда коллега Бруннер отказался принять назначение в Пекин, потому что его тёща ни за что не захотела отпускать с ним свою дочь в «эту варварскую страну – Китай». Иван Яковлевич поехать в варварскую страну не побоялся, потому что полагал, что любая варварская страна была лучше надоевшего до смерти Азиатского департамента. Коростовец взял с собой не только жену, но и маленького сына Флавия.
Неизвестно, сколько времени «проболтался» бы в «переписчиках» третий наш знакомый – молодой Соловьёв, если бы кто-то из его родителей не поговорил с министром, князем А. Б. Лобановым-Ростовским. Одним прекрасным утром в Азиатский департамент принесли записку от министра, в которой говорилось, что приписанный к департаменту Юрий Яковлевич Соловьёв назначается вторым секретарём российской миссии в Пекине. В те времена посольства, полноправные дипломатические представительства, были учреждены лишь в «главных», то есть наиболее важных для России странах: в Турции, Германии, Италии, Франции и Англии. Во главе посольств стояли, естественно, послы, в то время как миссии возглавлялись посланниками или министрами-резидентами.
Посланник в Пекине, будущий начальник Соловьева, граф А. П. Кассини, добился перемещения своих первого и второго секретарей в другие страны против их желания, а на освободившуюся вакансию первого секретаря назначил своего любимчика А. И. Павлова. Место второго секретаря, в силу сложившихся между Центром и миссией нездоровых отношений, долгое время никто не хотел занимать, и вмешательство Лобанова-Ростовского, назначившего Соловьёва в миссию, сильно облегчило дело.
Это был решающий шаг в дальнейшей карьере дипломата. «Молодые сотрудники годами ждали назначения на первую заграничную должность, нередко получая её в возрасте, который уже не соответствовал данному посту», – пишет современный исследователь царской дипломатии посол А. И. Кузнецов.
Записка министра о направлении Соловьёва в Пекин произвела среди сотрудников Азиатского департамента настоящий фурор. Скоро сам «именинник» почувствовал резкую перемену в отношениях к нему товарищей по работе. Никто из них не мог простить ему того обстоятельства, что назначение в заграничную командировку произошло помимо их ведома и содействия. Получение льгот и преференций в обход общего порядка среди рядовых сотрудников Министерства иностранных дел не приветствовалось. И хотя в России всегда пользовались «блатом», тем не менее реакция на это среди тех, кто им не пользовался, была негативной.
Став потом дипломатом со стажем, Соловьёв мог при следующем назначении оставить за собой право отказа, если оно его по каким-либо причинам не устраивало. Например, после досрочного окончания своей миссии в Черногории, прерванной в 1905 году по вине черногорского княжеского двора, Соловьёву предложили место дипломатического чиновника при главнокомандующем русской армией в Маньчжурии генерале Линевиче, но он отказался. Ехать, как он выразился, к шапочному разбору, когда армия расформировывалась, а проигранная война с Японией заканчивалась, никакого смысла не было. Ему лично всё равно, куда ехать, но нужно ли это правительству? [34]34
Подобный отказ от поездки для нынешнего дипломата, если он не был мотивирован состоянием здоровья или другими уважительными причинами, означал бы, что никакого другого предложения он никогда бы больше не получил и стал бы безвыездным. В царском Министерстве иностранных дел, как мы видим, дипломат имел право выбирать, и никакими репрессивными мерами это ему не грозило.
[Закрыть]
Эти доводы, которые Соловьёв изложил директору Азиатского департамента Н. Г. Гартвигу (министр В. Н. Ламздорф принять Соловьёва не захотел), оказались вполне убедительными, и дипломату предложили место дипломатического агента при варшавском генерал-губернаторе.
Несколько слов о дипломатических агентствах.В отличие от посольств и миссий, они учреждались не в иностранных государствах, а при русских генерал-губернаторах в краях и областях, присоединённых к Российской империи (Польша, Средняя Азия), или, например, при главнокомандующем русской армией во время её похода по территории противника. Дипагентства выполняли главным образом консультативную и консульскую функции. Все дипломатические вопросы решались военными (какой русский генерал не считает себя дипломатом?), дипагент часто находился в незавидном, а то и в ложном положении, в конфликтных ситуациях царь, как правило, брал сторону военных, поэтому желающих работать в дипагентствах среди дипломатов было мало.
В обязанности дипагента при варшавском генерал-губернаторе Скалоне входило заверение документов для заграницы, выдаваемых российскими судебными учреждениями, а также заверение подписей и печатей иностранных консулов (по-нынешнему нотариат). Фактически это были обязанности консула.
При варшавском генерал-губернаторе состояли два дипломатических агента. После восстания 1863 года польская автономия была окончательно ликвидирована, вместо наместника в Варшаве учреждался пост генерал-губернатора (последний наместник граф Берг, правда, доработал до 70-х годов), а особая дипломатическая канцелярия была упразднена. Внешнему миру следовало продемонстрировать отсутствие всякой самостоятельности Царства Польского, поэтому варшавским дипагентам предписывалось воздерживаться от контактов с иностранными консулами и ограничиваться оформлением на французском языке переписки между наместником (генерал-губернатором) и государственным канцлером и встречей иностранных гостей, проезжавших через Варшаву.
Такая работа была не по душе деятельному Соловьёву, и к весне 1906 года, составив записку с предложением вообще упразднить в Варшаве институт дипломатических агентов (что и было сделано некоторое время спустя), он приехал в Петербург, чтобы просить место у нового министра А. П. Извольского.
И снова мы вынуждены констатировать, что к доводам дипломата отнеслись со всем вниманием. Извольский хотел было послать Соловьёва 1-м секретарём в Мадрид, но место было уже занято, и вместо Мадрида Соловьёв поехал первым секретарём в Бухарест.
В практике дипломатических назначений, как во всякой бюрократической процедуре, имели место разные случаи, в том числе волокита, подхалимаж, бездушие, забывчивость и прочие проявления чиновничьей безалаберности. В апреле 1910 года секретарь миссии в Христиании (ныне Осло) И. фон Крузенштерн подал министру С. Д. Сазонову жалобу на то, что его, дипломата с 27-летним стажем, направляют обычным секретарём в Абиссинию, хотя товарищ министра Чарыков и министр Извольский в своё время заверяли его в том, что он будет назначен туда поверенным в делах. Он согласился поехать в Норвегию на должность с понижением оклада, лишь бы дождаться обещанного повышения в Абиссинии, и вот теперь выходило, что его надежды оказались обмануты. Уменьшение оклада, пишет Крузенштерн, ввело его в крупные расходы, что давало ему формальное право обращаться с жалобой на Министерство иностранных дел в Правительствующий сенат, но он не сделал этого: «Я однако с этим положительно примирился, чтобы доказать, что я всецело подчиняюсь распоряжениям моих начальников, и предполагая, что это положение для меня будет временное… Теперь за милость моего государя меня собираются унизить назначением на низший пост».
На заявлении дипломата, как видно из архивного дела, никто из руководящих работников министерства своей резолюции не оставил. Против того места, в котором проситель упоминает «об участии в моей болезни государыни императрицы» и о вынужденных расходах, кто-то – скорее всего, сам министр – жирно отчеркнул на полях синим карандашом. В архиве заявление Крузенштерна хранится среди тех, которые оставлены без последствий, то есть были положены под сукно.
Обычная русская история с чиновником в гоголевской шинели…
Консульский работник в Палермо А. С. Троянский для устройства карьеры избрал метод, широко известный у русских чиновников – лесть и подхалимаж. Посол в Риме Икскуль уже выхлопотал ему 15-дневный отпуск в Тунис с сохранением содержания, и Троянский умело воспользовался оказанной ему в Центре благосклонностью. «Усматривая в этом новый знак благосклонного внимания на мне Вашего Превосходительства, – писал он в апреле 1890 года товарищу министра Александру Георгиевичу (Егоровичу) Влангали (1823–1908), – и принося Вам мою глубочайшую признательность за поездку на африканский берег, ныне я принимаю смелость снова почтительнейше просить Ваше Превосходительство благоизволить осчастливить меня представлением мне другаго лучшаго места в Европе или на Востоке».
И что удивительно: метод, кажется, сработал, и «осчастливенный» подхалим был назначен на новое «лучшее место в Европе» – консулом в Пирее, где 27 августа 1905 года он скончался действительным статским советником. После его смерти в кассе консульства был обнаружен недочёт на сумму 10 332 франка и 75 сантимов. «Внесение сих 10 332 франков 75 сантимов в кассу консульства представляется ныне совершенно немыслимым, – сокрушённо докладывал в Центр посланник в Афинах Муравьёв-Апостол, – потому что вдова покойнаго осталась решительно без всяких средств, если не считать завещанных ей ценных бумаг приблизительно на 2000 рублей, и коллекции античных монет». Посланник явно намекает на то, чтобы простить умершему присвоение казённых денег, приводя в качестве смягчающих обстоятельств 40 лет его службы, из которых 10 лет он провёл в Афинах, и уважение и почёт, которым он пользовался среди греков и коллег.
В деле императорской миссии в Афинах сохранились некоторые документы Троянского, в частности, опись обнаруженных по его смерти документов и некоторого имущества. Любопытно духовное завещание, оставленное дипломатом.
«Духовное завещание
Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
Оставляю моей милой жене Кате всё немногое, что находится в моём доме, деньги, серебряные вещи, мебель, коллекции древностей, книги и пр.
Декабрь 8 дня 1901 года, А Троянский».
Среди того «немногого», о котором пишет умерший, Екатерине Троянской достались шикарные коллекции древних римских и греческих монет, бриллианты, золотые вещи, жемчуг и кое-что другое. Зря прибеднялся действительный статский советник Троянский!
А вот как на дипломатическую работу назначались «военные соседи» – офицеры Генерального штаба русской армии. Перед нами письмо от 8 мая 1910 года из Главного управления Генштаба, написанное от руки полковником Монкевичем (за обер-квартирмейстера), заверенное делопроизводителем полковником Самойло и адресованное управляющему Департаментом личного состава и хозяйственных дел Кимону Эммануэльевичу Аргиропуло: «Корнет Лейб-гвардии коннаго полка Врангель фон Гюбенталь 2-й ходатайствует о прикомандировании его, по климатическим условиям, на годичный срок к нашей миссии в Болгарии, с назначением в распоряжение нашего военного агента в Софии полковника Леонтьева.
Главное управление Генерального штаба, сообщая об изложенном, просит не отказать в уведомлении, не встречается ли означенному прикомандированию, без расходов из казны, препятствий со стороны Министерства иностранных дел».
Следует резолюция Аргиропуло:
«Справиться в 1 – м департаменте о том, не было ли уже переписки по этому делу – если нет, запросить о том старшего советника-посланника А». Подчинённый готовит запрос в миссию в Болгарию и за подписью Аргиропуло от 15 мая тот уходит в Софию. Посланник Дмитрий Константинович Семёновский-Курило отвечает, что «препятствий к прикомандированию поименованного корнета нет». 6 июля полковник Монкевич извещает Департамент личного состава и хозяйственных дел о том, что на командировку корнета Врангеля фон Гюбенталя 2-го получено «высочайшее соизволение».
Так довольно быстро, в пределах разумного – за два месяца, – был решён кадровый вопрос – устройство в министерство представителя другого ведомства. (Вероятно, потому, что между Генштабом и МВД не было посредника в лице выездной комиссии ЦК КПСС.)
Как и теперь, царский дипломат, получивший назначение на службу в миссию, посольство или консульство, приступал к подготовке. Например, для Соловьёва, направлявшегося на работу в миссию в Пекине, открыли доступ в политический отдел, и он стал знакомиться с делами Пекинской миссии.
Дипломатам, выезжающим в командировку, полагались подъёмные деньги, включавшие путевые расходы, питание, остановку в гостиницах и покупку билетов на пароходы, в поезд и т. п. Существовал порядок, согласно которому перед выездом дипломат должен был сходить на приём к министру и получить начальственное рукопожатие и последние напутствия. Секретарь министра назначал для этого специальное время и заблаговременно извещал об этом заинтересованное лицо.
Составлялись специальные списки дипломатов, идущих на обязательный приём к своему министру по случаю своего отъезда к месту службы, приезда в Петербург после командировки, при определении на службу в МВД или получении нового назначения.
Вот как примерно выглядели такие списки:
«Список лиц, желающих представиться к Г. Министру
Секретарь миссии в Цетинье, коллежский асессор фон Мекк
По случаю приезда в Санкт-Петербург
Делопроизводитель VII класса 2-го департамента надворный советник Байков
По случаю новаго назначения
Пометка карандашом или чернилами: «Завтра в субботу 13 марта в 12 часов».
Читал: М. ф. Мекк(подпись)
Читал: А. Байков(подпись)».
Если дипломат не успел «прочитать» о назначенной аудиенции в здании Министерства иностранных дел, то его вежливо, независимо от чина и ранга, уведомляли о ней по почте.
Для барона М. М. Таубе, получившего назначение в загранкомандировку, управляющий Департаментом личного состава и хозяйственных дел барон К. К. Буксгевден оставил записку следующего содержания: «Прошу сообщить барону Таубе, что ввиду исключительных занятий министр лишён возможности его принять, и что поэтому будет достаточно, если он распишется у Его Сиятельства. Карл Буксгевден».
Причины для беседы с отъезжающими и приезжающими дипломатами часто возникали у ДЯСиХД, и тогда дипломатов приглашали по образцу, который, к примеру, вручили под расписку Н. М. Поппе: «Директор ДЛСиХД, свидетельствуя своё почтение Его Высокоблагородию Николаю Максимовичу, имеет честь покорнейше просить его пожаловать в присутственные часы в Департамент для переговоров по делам службы».
Как мы видим, дипломаты вели себя во всех случаях как дипломаты и в общении между собой использовали типично дипломатические приёмы. В данном случае простое приглашение по форме выглядело почти как вербальная нота.
На приглашении барону Д. Ф. Пиллару фон Пильхау осталась пометка: «Не вручено за отъездом Пиллара в Рим». Барон уехал к месту службы без начальственного рукопожатия.
П. С. Боткину департамент устроил прощальный обед у Кюба [35]35
Поскольку других подобных прецедентов автору не встретилось, он затрудняется ответить, было ли это общим правилом, или в отношении способного и «самоотверженного» дипломата сделали приятное исключение.
[Закрыть]. Начальство почему-то отсутствовало, из старших дипломатов присутствовал только Н. Г. Гартвиг, и ужин удался на славу. Все были оживлены и в ударе. Особенно отличился «симпатичнейший» Николай Генрихович. Он попросил несколько минут для экспромта и «выдал» следующие напутственные стихи виновнику торжества:
Спустя месяца два-три после соответствующей стажировки в нужных отделах и департаментах дипломат выезжал к месту службы. В здании Министерства иностранных дел он мог теперь появиться лишь в случае очередного отпуска.
