Текст книги "Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке"

Автор книги: Борис Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

Заметим, что дипломатический экспромт Николая I в Швеции был в некотором роде повторением его спонтанного визита в 1835 году из Праги в Вену. Тогда, 26 сентября/8 октября, после торжественной закладки памятника русским воинам, павшим в битве при Кульме в 1813 году, и встречи с кесарем Фердинандом I и прусским королём Фридрихом Вильгельмом III, император неожиданно объявил всем, что уезжает в Вену. Все были подготовлены к тому, чтобы проводить Николая обратно в Россию, и, естественно, изумились подобному известию.

В день отъезда Николай спросил у Фердинанда и его супруги, не имеют ли они поручений в Вену. Обнаружив на августейших лицах вопрос, царь нетерпеливо повторил австрийцам:

– Да, да, я отправляюсь засвидетельствовать моё почтение вдовствующей императрице [125]125
  Вдове недавно скончавшегося кесаря Франца II (1768–1835) Марии Каролине.


[Закрыть]и прощусь с вашими величествами в будущий понедельник.

В гостиную вошёл князь Меттерних. Николай I увлёк его в свой кабинет, посадил за письменный стол и сказал:

– Пишите вашей жене.

Канцлер выразил недоумение: какое письмо, что писать?

– Пишите, что хотите, – ответил Николай I, – я отвезу ваше письмо.

«Тогда я раскрыл рот гораздо шире глаз», – вспоминал австриец.

– Да, да, это не шутка, – подтвердил царь, – я, право, еду в Вену и буду там через 24 часа и вернусь в понедельник.

Меттерних вывел на бумаге три строки, обращенные к своей молоденькой и беременной жене: «В мире происходит множество вещей, не постигаемых умом, но тайна которых заключается в сердце. Вы получите это письмо через курьера, какого ещё никогда не было и не будет никогда!» Канцлер разгадал тайну, заключённую в сердце: Николаю I давно нравилась отсутствующая в Праге супруга Меттерниха, и он каждый раз, когда видел её, оказывал ей всяческие знаки внимания.

Австриец подал царю письмо открытым, но августейший курьер потребовал от него конверт запечатать. У Меттерниха не оказалось при себе печати, и тогда ему одолжил свою печать король Пруссии.

Николай взял письмо, сел вместе с графом Бенкендорфом в коляску и, как пишет Татищев, под его именем помчался в Вену. Меттерних стал беспокоиться, что императора России без соответствующего паспорта могут задержать и арестовать на границе. Он выслал вслед за царём курьеров, чтобы предупредить вдовствующую императрицу о прибытии нежданного гостя, но наш царь любил путешествовать быстро, и курьеры опередить его не смогли.

27 сентября/9 октября 1835 года запылённая коляска с Николаем и Бенкендорфом въехала на двор русского посольства в Вене. Привратник позвонил в колокольчик, из подъезда выбежал слуга, государь вышел ему навстречу и спросил, знает ли тот, кто приехал. Слуга ответил отрицательно, прибавив, однако, что, «кажись, видал его намедни в посольстве». Николай I довольно рассмеялся – шутка удалась – и сказал, что он – не дипломат. На шум из посольства вышел советник А. М. Горчаков, исполнявший обязанности временного поверенного в делах, и был крайне удивлён лицезреть перед собой своего императора. Николай I попросил его пока никому не объявлять о своём приезде. Никому, кроме княгини Меттерних, к которой с поручением царя немедленно поехал Горчаков…

Когда в деле были замешаны принципы, Николай I относился к протоколу очень скрупулёзно. После июльских событий 1830 года королём Франции стал Луи Филипп (1773–1850), и Николай Александрович долго отказывался называть его «любезнейшим братом», как это предписывал этикет. Он считал его узурпатором трона, и первый раз это нарушение этикета произошло при назначении французским послом в Петербург герцога Тревизского, маршала Адольфа Эдуарда Казимира Жозефа Мортье (1768–1835). В ответ на просьбу французского министра иностранных дел исправить это «упущение» из Петербурга поступило уверение, что русский император не считает французского короля «любезнейшим» и не видит в нём «брата».

Принципиальность Незабвенного в конечном итоге закончилась громким дипломатическим скандалом. Тюильрийский двор, «стиснув зубы», решил стойко сносить протокольные издержки своих отношений с Россией. «Другой на моём месте отплатил бы оскорблением за оскорбление, – писал Луи Филипп австрийскому послу графу Аппони, – и вся Франция, поверьте, рукоплескала бы ему! Я же вынослив: ignoramus!Таково, вы знаете, правило моё относительно императора Николая». Но обстановка подозрения и взаимного недоверия делала своё дело.

…Всё началось с невинного протокольного события. Посол в Париже граф Ф. П. Пален в конце 1841 года получил указание прибыть в Петербург для консультаций с Николаем I. Граф оповестил об этом официальной нотой МИД Франции и попрощался с королём. Луи Филипп на прощальной аудиенции произнёс загадочные слова: «Я всегда с удовольствием вижу графа Палена близ себя и всегда сожалею об его удалении. Больше я ничего не имею вам сказать».

За этой фразой на самом деле скрывалось сильное раздражение, ибо в Париже вообразили, что консультации посла с Николаем I были лишь предлогом для нанесения королю французов ещё одного оскорбления. Дело в том, что Пален, замещавший ушедшего в отпуск графа Аппони в качестве дуайена дипломатического корпуса в Париже, должен был нанести в Тюильри протокольный визит и от имени всего дипкорпуса поздравить Луи Филиппа с Новым годом.

Как назло, французский посол в Петербурге барон А. Г. П. Б. Барант тоже отсутствовал, и его замещал 1 – й секретарь Казимир Перье. Министр иностранных дел Франции Ф. П. Г. Гизо (1787–1874) приказал Перье отплатить русскому царю той же монетой: он проинструктировал его проигнорировать приглашение Нессельроде принять участие в торжественной церемонии в день святого Николая – день тезоименитства Николая I – и не выходить из здания посольства в течение двух дней, сказавшись больным. Перье было, однако, разрешено «выздороветь» к новогоднему балу в Зимнем дворце.

К. Перье в точности выполнил указание Гизо и стал вместе со своим министром ждать развития событий. В Петербурге быстро поставили диагноз «болезни» французского временного поверенного: государь увидел в ней знак неуважения к своей особе и дал волю своему гневу. Этого было достаточно, чтобы с императором мгновенно солидаризировалось всё высшее петербургское общество. Двери всех домов и салонов закрылись перед «выздоровевшим» Перье и его супругой, вечера и обеды с его участием отменялись, его перестали приглашать, замечать и слушать. В одночасье популярный француз превратился в парию. «Произведённое впечатление велико, глубоко возбуждение, более даже, чем ожидал, – жаловался Перье в частном письме Гизо. – До какого предела следует мне довести терпение?» – спрашивал он министра. Утешало лишь то, что Нессельроде продолжал относиться к Перье, как и прежде.

Между тем коллега К. Перье в Париже, временный поверенный в делах России граф П. Д. Киселёв, за несколько часов до новогоднего приёма в Тюильри написал церемониймейстеру Луи Филиппа, что «нездоровье мешает ему принять участие в празднике». Это выглядело уже как месть за «нездоровье» Казимира Перье в Петербурге. Гизо аккуратно проинформировал Перье о поступке Киселёва и попросил своего подчинённого набраться терпения и ждать, чем ещё «обрадуют» французов русские специалисты по дипломатическому протоколу.

Обе стороны при этом делали вид, что ничего не замечают и что всё в порядке вещей. Графа Киселёва пригласили на следующий бал, а Перье тоже как ни в чём не бывало поехал на новогодний бал в Зимний дворец. Но нервы сдавали уже и у Гизо. «С той и другой стороны всё правильно и всё понятно, – писал он Перье. – Внешние приличия соблюдены и истинные намерения почувствованы. С нас этого довольно, мы в расчёте».

«Печальное заблуждение! – пишет С. С. Татищев. – Дело было ещё далеко от конца и вполне закончилось лишь шесть лет спустя вместе с Июльской монархией [126]126
  Имеется в виду революция 1848 года, прогнавшая Луи Филиппа с трона.


[Закрыть]».

Гизо рекомендовал Перье быть холодным к тем, кто проявлял холод в отношениях к нему, чуждаться тех русских, которые сторонились его; советовал почаще оставаться в семейном кругу и в здании посольства, частице Франции, но это мало помогало бедному французу. Он чувствовал себя обложенным со всех сторон волком и только ждал, когда егеря дадут команду борзым разорвать его в клочья.

На балу в Зимнем дворце Николай I, проходя мимо Перье, поинтересовался:

– Как поживаете вы с тех пор, как мы не видались с вами? Лучше, не правда ли?

Императрица Александра Фёдоровна спросила, когда же вернётся из Парижа барон Барант.

Перье казалось, что императорская чета просто издевается над ним. В официальном письме Гизо он написал, что, возможно, русский двор желает вернуть Палена в Париж, как только в Петербург вернётся Барант. Гизо обрадовался, но проинструктировал Перье, чтобы он говорил всюду и каждому, что Барант вернётся к месту службы лишь тогда, когда это сделает Пален. Нужно было сохранять вид и достоинство.

Прошло полгода, но всё оставалось по-прежнему. Только Николай I высказался в том смысле, что при данных обстоятельствах Пален в Париж не вернётся. Перье попросил отозвать себя, и Гизо был вынужден пойти ему навстречу. Временным поверенным остался второй секретарь барон д'Андре. 1/13 июля 1842 года в дорожной катастрофе погиб наследник французского престола герцог Орлеанский, но и этот трагический случай, позволивший обоим дворам на какое-то время позабыть протокольную распрю, не разрешил противоречия. Имела место также откровенная беседа Гизо с Киселёвым, но и она не помогла.

Всё это привело к печальным политическим последствиям: Франция стала сближаться с Англией, а это послужило зародышем антирусского союза последующих правительств этих стран и закончилось неудачной для нас Крымской войной. Конечно, отзыв посла Палена и последующие события не были истинной причиной русско-французского охлаждения, в этом были виноваты предубеждения Николая I в отношении Луи Филиппа, но протокольные мелочи послужили тем неблагоприятным фоном, на котором и произошёл политический разрыв между Петербургом и Парижем.

Большим мастером по части протокола славился княжеский двор в Карлсруэ, который довёл протокольные церемонии до степеней искусства, в то время как дармштадтский двор в этом отношении являл собой полную ему противоположность. На завтрак к семье великого герцога в Карлсруэ надо было являться во фраке с чёрным галстуком. Второй секретарь посольства Англии Джордж Бьюкенен вспоминает, как на 70-летнем юбилее великого герцога ему пришлось провести с восьми часов утра до семи часов вечера в голубом мундире с жёлтыми пуговицами. Но больше всего утомляли бесконечные приёмы после обеда во дворце, когда приходилось стоять на ногах по два-три часа, пока великий герцог с супругой обходил гостей. Даже в своих комнатах дипломатов не оставляли в покое. Каждого мог разбудить лакей герцога или герцогини и с улыбкой на лице сообщить «приятную весть» о том, что великая герцогиня распорядилась в 10 часов утра, чтобы дипломат сопровождал её при посещении с благотворительными целями какой-нибудь больницы. «Нигде не было такой скуки, как в Карлсруэ», – пишет англичанин в своих мемуарах.

В период, когда в международном общении отсутствовали универсальные правила протокола, применялись правила по месту аккредитации дипломата. Естественно, дело часто доходило до курьёзов и даже крупных недоразумений, особенно в отношениях между «цивилизованной» Европой и «варварским» Востоком.

Например, персы требовали от иностранных послов, чтобы они во время аудиенции у шаха снимали сапоги и натягивали на ноги длинные красные чулки, а сверх них – надевали калоши. Это требование было официально снято лишь после Туркманчайского мирного договора, но когда генерал А. П. Ермолов в апреле 1817 года приехал в Персию со своим посольством, ему пришлось столкнуться с этой унизительной и стеснительной во всех отношениях процедурой.

Послы Франции и Англии, заискивая перед Фетх-Али-шахом и его наследником Аббас-Мирзой, беспрекословно подчинились протокольным требованиям местного двора, но только не гордый Ермолов, «не приехавший ни с чувствами Наполеонова шпиона, ни с прибыточными расчётами купеческой нации». Надевать красные чулки он наотрез отказался. Не пожелал он выполнить ещё одно требование персов – оставлять свою свиту в прихожей, когда шёл на аудиенцию к Аббас-Мирзе в Тавризе. Аббас-Мирза был вынужден пойти на компромисс, но зато он принял русского посла не в зале, а во дворе перед своим домом. Перс тоже решил «насолить» Ермолову: двор не был застелен коврами, не терпящими прикосновения сапогов чужеземца, а сам наследник стоял на голом каменном помосте, у самого окна, под портретом своего родителя.

Аудиенция была назначена в полдень. От дома, занимаемого русским посольством, до дворца Аббас-Мирзы выстроены войска. Ермолов восседал на лошади, подаренной наследником престола, которая, по его ироничному выражению, «без уважения смотрела на воинов и, беспрерывно толкая их, заставляла опасаться, что он приедет во дворец по трупам половины ополчения персидской монархии».

Въехали в большой двор. Алексей Петрович и вся свита спешились и прошли в другой меньший двор.

Потом их повели по узким проходам, вдоль которых за деревянными решётками сидела челядь Аббас-Мирзы, на третий двор с бассейнами. В противоположном углу двора генерал увидел палаточный навес, а под ним – стоявшего Аббас-Мирзу Он сразу разгадал смысл ответного хода наследника и решил ему ответить дерзостью. Ермолов сделал вид, что не видит принца, и громко обратился к сопровождавшему его мехмендарю [127]127
  Посольский пристав.


[Закрыть]:

– Где же Его Высочество?

Мехмендарь показал на навес, и только тогда Ермолов театрально снял шляпу. Свита последовала его примеру Аббас-Мирза сделал три шага вперёд и протянул послу руку. Ермолов поприветствовал принца и вручил ему высочайшую грамоту. Перс положил её на пристенок. Аудиенция состоялась.

И после этого персы не прекратили попыток навязать русским свой обычай. На следующий день Ермолова пригласили на учения персидской армии, и там Аббас-Мирза решил повторить попытку отделить свиту от посла. Он предложил генералу пройти в его шатёр и выпить чаю, а свите – остаться в соседней палатке. Но Ермолов был начеку и не поддался на эту уловку. Он ответил, что останется вместе со своими людьми, а от чая вежливо отказался, объяснив, что в России в это время чай не пьют.

Отъезжая от двора наследника в Тегеран, Ермолов не стал напрашиваться к нему на прощальную аудиенцию, поскольку полагал, что встреча с ним во дворе не носила характер официальной. Отъехав от двора Аббас-Мирзы, Ермолов отправил к нему советника Соколова с уведомлением: если персы и в Тегеране будут настаивать на том, чтобы он предстал перед падишахом в красных чулках, то немедленно уедет в Россию. И добавил, что теперь будет ожидать ответа от двора: продолжать ли ему путь в Тегеран или возвращаться домой. Во дворе Аббас-Мирзы поднялась суматоха, стали искать Ермолова, но его и след простыл.

Таким образом, Ермолов последнее «протокольное» слово оставил за собой. Трудно сказать, нужно ли послам во всех случаях вести себя так ригористически, как вёл себя по отношению к персам русский генерал и посол. Нам кажется, что в данном случае все поступки русского посла были оправданы. В ситуации, когда персы намеренно пытались показать своё превосходство над русскими и даже унизить их, его поведение было абсолютно адекватным.

Фетх-Али-шах принял Ермолова не в Тегеране, а в своей летней – палаточной – столице Султаниэ. Для русского посольства поставили палатки в тысяче шагах от шатра шаха. Шествие русского посольства открыли музыканты, игравшие бравурные марши, за ним шли гренадеры под командованием графа Самойлова, потом – двенадцать официантов, одетых в богатые ливреи, двое конных ездовых Коллегии иностранных дел и, наконец, сам посол на прекрасном жеребце в сопровождении важного вельможи Махмуд-хана и двух его советников. Далее следовали член посольства Худобашев, врач Мазарович (будущий посланник в Персии), адъютанты, свитские офицеры, кузен посла полковник Ермолов, Машков, князь Джанхатов с узденями, линейные и донские казаки.

Когда приблизились к палатке главного шахского телохранителя, процессия остановилась. Некоторое время спустя дали знать, что шах ждёт посла. Шах восседал в своём шатре на троне, устроенном на кирпичном постаменте, покрытом коврами. Подножие трона было украшено изображением отдыхающего льва. По правую сторону трона лежали обтянутые малиновым бархатом и унизанные жемчугом мутаки– подушки. На голове Фетх-Али-шаха была кеянидская [128]128
  Кеяниды – древняя персидская династия.


[Закрыть]корона, сзади и справа от шаха стояли четырнадцать его сыновей, чиновник с блюдом и малой шахской короной, по левую сторону – четыре гулям-нишхидмета(стражника) с шахскими регалиями: щит, сабля, скипетр и государственная печать.

При входе в палатку нужно было пройти через коридор из вельмож и высших чинов империи. Вот показался русский посол в сопровождении первого адъютанта шаха – Аллах-Яр-хана и двух его советников, из которых один нёс грамоту Александра I. Свита Ермолова на сей раз осталась в отдельной палатке – кишик-ханэ.Ещё при входе на площадь Ермолов сделал первый поклон в сторону шахской палатки, посредине площади – второй поклон, а перед самой палаткой – третий. Аллах-Яр-хан громким голосом возвестил о прибытии чрезвычайного и полномочного посла России.

– Хош-гельди, – сказал Фетх-Али-шах. – Добро пожаловать.

Ермолов вошёл в шатёр, поклонился, сказал краткую приветственную речь от своего государя и вручил шаху верительную грамоту. Шах положил грамоту на трон, а посол отошёл в сторону и сел в приготовленное для него кресло. Последовал традиционный вопрос шаха о здоровье царя и царского посла, Ермолов, естественно, отвечал (стоя), что он с Александром I находится в добром здравии, чего желал и Его Шахскому Величеству, сел по приглашению шаха, но потом, каждый раз, когда шах что-то спрашивал, снова вставал и давал ответы.

После краткой беседы шаху представили свиту посла. Ермолов о каждом члене посольства сказал добрые слова, заявив, что все они являются лучшими представителями государя и России. Фетх-Али-шах изъявил своё удовольствие, аудиенция была окончена, и Ермолов вышел. Покидая площадь, он совершил три поклона.

Когда посольство снова оказалось в Тавризе, впечатлённый приёмом Ермолова в Султаниэ Аббас-Мирза принял посла в своём дворце, не потребовав от него ношения красных чулок! Дополнительным аргументом в пользу такого шага оказался неприятный эпизод: когда наши музыканты, сопровождавшие посольство, стали размещаться в отведённых для них апартаментах, живший в том же доме французский военный инструктор Марше, бывший наполеоновский полковник, приказал выгнать их, причём двум музыкантам были нанесены сабельные удары. Ермолов потребовал наказать дебошира, но когда чиновники Аббас-Мирзы уклонились от выполнения этого требования, Ермолов приказал своим офицерам арестовать Марше, наказать его плетьми, а саблю его отобрать и передать Аббас-Мирзе.

В XIX веке, уже в посленаполеоновский период дипломатический этикет признавал за Францией «право первенства над всеми прочими королевствами христианского мира», и послы всех прочих стран, по прибытии в страну пребывания, должны были наносить визиты в первую очередь послу Франции.

Интересно отметить, что тексты дипломатических документов, направляемых русскими дипломатами или русским двором потентатам восточных стран, тоже старались приспосабливать к обычаям и традициям страны адресата. Вот комплимент – начальная часть – послания Александра I султану Турции Селиму III от 30 апреля/12 мая 1806 года: «Засвидетельствовав вашему султанову величеству без всякого этикету и церемоний искреннее моё почтение и осведомясь о здоровье Вашем, я поспешаю ответствовать на письмо вашего султанова величества от 23 луны Зилкаде 1220 [129]129
  По григорианскому календарю это соответствовало 12 февраля 1806 года.


[Закрыть], мною исправно полученное посредством посланника моего, пребывающего при Блистательной порте…»

В 1805 году Александр I направил в Китай для установления дипломатических отношений с китайским богдыханом посла Юрия Александровича Головкина (1749–1846). Китайский трибунал – орган при китайском императоре – не пропустил Головкина в Пекин, поскольку тот отказался следовать произвольным приказаниям пограничных властей в Урге «учинить троекратное коленопреклонение» перед «языческим» пламенем светильника. Правительствующий сенат России попытался защитить посла, утверждая, что «прежние русские посланники никогда не были принуждаемы к выполнению сего обряда ни в Урге, ни в Калгане, но только в Пекине пред лицом е. в-ва богдыхана», и вступил с трибуналом в переписку, но всё было напрасно.

«Лист ваш, писаный счастливого таланта 10 года 12 луны 9 дня, в коем вы изъясняете, что сего года в 10 луне приехал Лучын государства купеческий корабль, принадлежащий двум человекам, Лучынь Дуна и Ни Дзань Шия, к месту Оумынь, что в губернии гуан-дун…» – так начинается письмо Сената китайцам. В переводе на русский язык «10 год 12 луны 9 дня» означал 16(28) января 1805 года, «Лучын» – Россию, «купеческий корабль» – ошибку, было два военных корабля – «Надежда» и «Нева», под «Лучынь Дуном» китайцы подразумевали И. Ф. Крузенштерна, под «Ни Дзань Шием» – Ю. Ф. Лисянского, а «Оумынью» китайцы называли Макао.

Русские корабли пытались продать пушнину Российско-американской компании, отгруженную на Аляске, на китайском рынке, но китайцы арестовали оба судна, утверждая, что русским надлежало торговать лишь в Кяхте.

Кстати, о продаже Аляски американцам: она передавалась США тоже с соблюдением протокола. Церемония передачи территории состоялась в Ново-Архангельске 18 октября 1867 года. Перед резиденцией главного правителя Российско-американской компании князя Максутова выстроились американский военный отряд из 250 человек во главе с генералом Л. Руссо и русские солдаты численностью около ста человек под командой капитана А. И. Пещурова. Огласили текст договора, прогремел пушечный салют в 42 залпа, и стали спускать русский флаг. Но что-то там на флагштоке застопорилось, и флаг не захотел спускаться. Наверх полезли несколько русских матросов, чтобы распутать флаг. Один из матросов уже протянул руку к полотнищу, когда кто-то крикнул ему, чтобы он не бросал его наземь и слезал вместе с ним. Но матрос не услышал, сорвал флаг и бросил его прямо на штыки стоявших рядом русских солдат… [130]130
  Желающих, согласно договору, принять американское гражданство, оказалось мало – все русские хотели домой. Но места на кораблях не хватало, и около двухсот человек осталось в Ново-Архангельске. Князь Максутов пообещал им прислать дополнительные корабли, но обманул и не прислал. Пять лет шли разговоры о найме судна для переселения оставшихся аляскинцев, но средства на это так и не нашли. Терпя лишения, часть русских расползлась по всем американским штатам, часть их переселилась в Канаду, а часть – 123 человека, русские и креолы, – вплоть до 1874 года писали из Ситхе русским властям и просили о помощи «по неимению случая выехать в Россию». В 1877 году в Ситхе осталось всего пять русских семей. Остальные рассеялись.


[Закрыть]

Обычный протокольный вопрос, как мы уже писали выше, может иметь далеко идущие политические последствия. Как вспоминал барон Л. К. фон Кнорринг, бывший секретарь посольства в Берлине, Николай II в 1894 году решил отозвать из Берлина посла П. А. Шувалова [131]131
  В данном случае имеется в виду Павел Андреевич Шувалов (не путать с его братом и тоже дипломатом Петром Андреевичем).


[Закрыть], пользовавшегося большой популярностью как у самого кайзера Вильгельма II, так и у германского правительства. В некотором смысле граф Шувалов являл собой символ устойчивости уже пошатнувшихся русско-германских отношений. Кайзер был буквально оскорблён таким шагом царя, потому что последний убирал Шувалова, не удосужившись предупредить его об этом. Кроме того, общественность Германии и Европы могла истолковать отзыв Шувалова как симптом ухудшения отношений между Петербургом и Берлином. Возникла целая комбинация дипломатических шагов и мер, прежде чем объяснения Никки полностью удовлетворили кузена Вилли, и граф Шувалов мог спокойно перебираться на новую должность генерал-губернатора в Царстве Польском. А чтобы рассеять все сомнения в своих намерениях относительно германской политики, Николаю II в конце 1894 года по совету дипломатов пришлось издавать специальный рескрипт, в котором он изъявлял графу Павлу Андреевичу свою благодарность за его важную и полезную службу в Берлине.

Столкновение на почве протокола произошло у английского посла Джорджа Бьюкенена в период его аккредитации при русском дворе в 1910 году. Англичанину не нравилось, что императорский двор обращался с иностранными послами как со своими слугами. Согласно установившемуся обычаю посол или посланник, приглашённый на обед ко двору, должен был сидеть за одним столом с царём, но Бьюкенена посадили за стол с придворными. Так повторилось и в следующий раз, и Бьюкенен был вынужден апеллировать к дуайену дипкорпуса, чтобы тот вошёл в переговоры с церемониймейстером Николая II графом Гендриковым и указал ему на нарушение протокола.

Там, где правила европейского протокола не действовали, происходили драматичные столкновения двух представлений о степени важности общающихся сторон. Так было в средневековой Европе до введения общепринятых норм дипломатического этикета (вспомним о послах русских царей, не желавших «ломать шапку» перед европейскими монархами), так было и в более поздние времена при сношениях с представителями Азии и Африки.

Занимательный случай произошёл в Москве во время коронации Николая II в мае 1896 года. Присутствовавшего на коронации китайского сановника Ли Хун-чжана посетил эмир Бухары. У китайца в это время сидел С. Ю. Витте, который за время общения с представителем мандарина достиг в общении некоторой простоты. При упоминании имени бухарского эмира Ли Хун-чжан сейчас же привёл себя в порядок и с великой важностью уселся в кресло. При появлении в комнате эмира со свитой Ли Хун-чжан встал, сделал гостю несколько шагов навстречу и поздоровался.

С первых минут беседы по лицу эмира пробежала тень недовольства. Он был явно шокирован важностью китайца, какого-то там сановника богдыхана, в то время как сам эмир, считая себя царственной особой, только из уважения к экзотическому иностранцу снизошёл до нанесения ему визита вежливости. Эмир стал расспрашивать о здоровье богдыхана и его матери, но ни слова не нашёл для того, чтобы поинтересоваться состоянием здоровья самого Ли Хун-чжана. Впрочем, китаец внешне никак не реагировал на невежливость эмира и сидел в кресле с непроницаемым лицом, словно истукан.

Сановник, однако, завёл речь о религии и спросил эмира, какого вероисповедания тот придерживается. Вот китайцы, пояснил он, держатся религиозных начал, установленных ещё Конфуцием. Эмир терпеливо объяснил хозяину, что он мусульманин и придерживается начал, установленных самим Магометом.

После обмена такой информацией эмир встал и китаец пошёл провожать его до коляски. В этот момент он удачно изобразил вид униженной по сравнению с величественным эмиром особы. Витте подумал про себя, что эмир всё-таки сумел подействовать на Ли Хун-чжана и показать себя во всей своей царственной красе. Но тут, когда карета с эмиром уже тронулась, китаец стал что-то кричать ему вслед. Русский офицер, сопровождавший эмира, подошёл к нему и спросил, что ему угодно.

– Передайте, пожалуйста, эмиру, – сказал Ли Хун-чжан, – что я забыл ему сказать, что вспомнил: Магомет – это тот самый человек, который основал религию и который был также и в Китае. Так вот: там он оказался каторжником, а потом его из Китая выгнали. Вероятно, после этого он попал к ним и там основал свою религию.

Такова была китайская месть надменному бухарцу.

О реакции эмира на «опус» Ли Хун-чжана свидетель Витте ничего не пишет. Он только заключает свой рассказ словами о том, что китаец вернулся к себе в гостиную весьма и весьма довольным. Приём, по всей видимости, удался.

Ли Хун-чжан во время коронации Николая II в Москве проживал на 1-й Мещанской улице на десятом этаже дома купца Н. С. Перлова. Резиденцию китайца русские протоколисты постарались обставить в соответствии с «китайским» духом. Фасад дома был украшен разноцветными бумажными фестонами и гирляндами из зелени. Справа от подъезда соорудили эстраду для оркестра. По обе стороны подъезда полукругом выстроили по 24 мальчика: справа – в жёлтых, а слева – в красных костюмах. Мальчики держали в руках ветки зелени.

При въезде китайца в ворота двора над домом взвился его посольский штандарт с изображением двух драконов, оркестр исполнил китайский гимн и «Боже царя храни». Перлов стоял на крыльце в дворянском мундире с хлебом-солью на серебряном блюде, а члены его семьи – с букетами из живых цветов. Мальчишки устлали путь посла ветками, музыка смолкла, купец произнёс приветственную речь и преподнёс Ли Хун-чжану хлеб-соль. (Гость нанёс потом хозяину специальный визит, чтобы выяснить, что кроется за русским обычаем приветствия с хлебом-солью, и спрашивал, почему там вместо сахара положена соль.)

Каждый день в доме зажигали иллюминацию, которая изображала плывущую китайскую джонку. В комнатах китайца сделали китайские надписи, развесили и расставили цветы и поставили клетку с белой китайской канарейкой. Последний протокольный «номер» сразил посла наповал. Тем не менее китаец, чтобы подчеркнуть независимость и достоинство Китайской империи, проявил строптивость при посещении в Большом театре оперы «Жизнь за царя». Приставленный к нему в качестве адъютанта военный агент в Пекине полковник К. Вогак докладывал, что Ли Хун-чжан, вопреки предупреждениям, явился в театр не в парадной одежде, а когда он ему напомнил об этом, возмущённый китаец демонстративно встал и покинул ложу. У него были свои представления о протоколе.

Кстати, о бухарских ханах.

Наблюдение за непокорёнными в начале XIX века Хивой и Бухарой было поручено оренбургским губернаторам. На границе губернии и ханств происходили всякие инциденты. Так, в ноябре 1806 года губернатор князь Г. С. Волконский (1742–1824) сообщал министру иностранных дел Будбергу об укрывшемся в Бухаре фальшивомонетчике В. Хамитове и о безрезультатных мерах, предпринятых им, по выдаче фальшивомонетчика российским властям. Фальшивомонетчик сидел в бухарской тюрьме, но заполучить его обратно без подарков бухарскому хану было невозможно.

Будберг доложил дело государю, и тот повелел министру лично обратиться к бухарскому министру Хаким-бею, а относительно подарков хану, как на меру, «с достоинством российского двора не приличную», Александр I своего высочайшего соизволения не дал. На вопрос Волконского, как ему поступить с аргамаками, обещанными бухарцами, Будберг ответил, что оставляет этот вопрос на решение самого губернатора, но многозначительно добавляет: «…буде есть вид, что сии аргамаки точно следуют к высочайшему двору от хана бухарского, государь император соизволяет на принятие оных».

Одним из центральных пунктов протокола являются приёмы. Приёмы бывают торжественные и пышные, устраиваемые обычно по случаю национального или другого важного повода, например, визита главы государства или подписания важного договора, и тогда на них приглашают высших представителей двора и правительства страны пребывания. А бывают рядовые и скромные приёмы, рауты и коктейли, устраиваемые в связи с каким-нибудь текущим событием, в котором участвует узкий круг приглашённых лиц.