Текст книги "Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке"

Автор книги: Борис Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

Вот яркий пример истинного понимания миссии и роли дипломата!

До начала переговоров стороны проверили полномочия своих партнёров и представили друг другу соответствующие верительные грамоты. Барон Кому-ра забыл свои грамоты в номере гостиницы и обещал представить их на следующем заседании. Сергей Юльевич не стал делать из этого события, но на следующий день внимательно изучил аккредитивы японца и заметил, что в английском варианте документа отсутствовала заверительная надпись об аутентичности перевода с японского. Комура сказал, что в японских традициях нет такого правила, но он готов вместе с послом Така-хирой поставить такую подпись.

Но на этом Витте не успокоился. Он обратил внимание на то, что в верительных грамотах японца было положение, согласно которому император Страны восходящего солнца мог подвергнуть будущий документ о мире обсуждению до того, как он будет ратифицирован в парламенте. Такого порядка в российской дипломатической практике не было, и Витте настоял на том, чтобы и его верительная грамота в этом смысле рассматривалась японцами наравне с грамотой Комуры. На этот предмет барон Комура представил русской стороне специальное письменное заверение.

Потом определились с порядком работы, составом непосредственных участников, рабочими языками. С русской стороны за столом переговоров, кроме Витте, оказались барон Р. Р. Розен, К. Д. Набоков, Ж. Плансон и И. Коростовец. Их визави были барон Комура, посол Такахира, А. Сато, К. Отчиаи и М. Адачи. Поскольку Сергей Юльевич не знал английского языка, а барон Комура долгое время притворялся, что не владеет французским, то рабочими языками стали русский, японский, английский и французский. Тексты всех документов составлялись на французском и английском языках. Каждое заседание начиналось утверждением протокола предыдущего. В середине дня делалась пауза на ленч, который съедали вместе в одном зале.

Да, Витте не делал из дипломатического этикета фетиш, но там, где протокол затрагивал содержание и судьбу переговоров, он настаивал на неукоснительном соблюдении протокола. Так, он попросил Р. Р. Розена проследить за тем, чтобы японцам ни в чём не было отдано преимущества – даже при произнесении заздравных тостов в честь микадо и царя. Тост за царя должен был звучать первым.

Было условлено, что переговоры в Портсмуте должны были быть тайными, но Витте распорядился сделать утечку информации американским газетам и выставил жёсткую позицию японцев на всеобщее обсуждение. В результате Япония была представлена публике как кровожадный хищник, стремящийся лишь получить территории и деньги и игнорирующий права корейской и китайской наций. Естественно, это вызвало ярость японцев, но для российской делегации на карту было поставлено слишком много, и для достижения нужного результата она пошла и на этот шаг.

Японцы торжественно передали свои условия мира, включавшие 12 пунктов, на первом официальном заседании 28 июля/10 августа 1905 года. Характерно, что Витте принял их совсем по-будничному даже не заглядывая в них, положил рядом на стол и сказал, что «на досуге изучит».

Переговоры зашли в тупик из-за Сахалина и контрибуций. Русская сторона никоим образом не хотела поступаться островом или платить японцам контрибуции и стала демонстративным способом упаковывать чемоданы и готовиться к отъезду. Это привело японскую делегацию в состояние глубокой прострации. К такому исходу она была не готова. Комура хорошо понимал, что «кровожадная» позиция Японии не вызывала симпатию общества ни в США, ни в Европе, а он не мог допустить срыва переговоров. К тому же в Токио не было единства относительно целей переговоров, в правительстве «ястребы» и «голуби» были представлены примерно в равной пропорции, и Комура не мог предвидеть, как отнесутся к нему, если он вернётся домой с пустыми руками.

Обстановку разрядил сам Витте: 29 августа он положил на стол переговоров лист бумаги, на котором было начертано: Россия не будет платить контрибуций, но готова уступить Японии южную часть Сахалина. В зале наступила зловещая тишина. Комура молчал. Тогда Сергей Юльевич взял этот лист и начал рвать его на клочки. Звуки разрываемой бумаги тяжёлым ударом отдавались в сердцах струсивших японцев. После некоторой паузы Комура заявил, что Япония снимает своё требование о контрибуциях и согласна на раздел Сахалина. Витте подошёл к Комуре, взял его руку в свою и спокойно ответил, что он согласен с этим предложением.

Комура вышел из зала переговоров и разрыдался.

Потом был праздничный обед, произносились поздравительные речи, Витте снова пожимал руку Комуры, а члены его делегации жали руки членов японской делегации. Звучал русский гимн, рекой лилось шампанское. Американские журналисты писали, что бутылок с этикетками мадам Клико было слишком много, а вот бокалов не хватало.

Витте ликовал, а Комура в окружении своих пасмурных ассистентов лежал в глубокой прострации в номере гостиницы «Уолдорф-Астория». Вероятно, он думал о том, как возмущённая толпа самураев встретит его в столице Страны восходящего солнца и начнёт рубить на мелкие кусочки его нежное тело…

А статс-секретарь Витте 16 августа отправил в Петербург всеподданнейшую телеграмму на имя его императорского величества:

«Всеподданнейше доношу Вашему Императорскому Величеству, что Япония приняла Ваши требования относительно мирных условий и таким образом мир будет восстановлен, благодаря мудрым и твёрдым решениям Вашим и в точности согласно предначертаниям Вашего Величества.

Россия останется на Дальнем Востоке Великою Державою, каковою она была до днесь и останется во веки. Мы приложили к исполнению Ваших приказаний весь нашум и русское сердце – просим милостиво простить, если не сумели сделать большего».

Глава пятая. Салонные дипломаты

Быть можно дельным человеком

И думать о красе ногтей.

А. С. Пушкин

Под этим термином обычно понимают именно тех представителей внешнеполитической службы, которые воплощают в себе внешние – самые тривиальные – признаки своей профессии: внешний лоск, приверженность этикету и богатым интерьерам, породистые дамы в брильянтах и элегантные мужчины во фраках, дым и запах сигар, шампанское, изысканные напитки, рауты, политес, непременный сплин, томные взгляды и остроумные замечания по поводу политики на фоне «скучных» разговоров о моде, любовницах королей или императоров и о погоде на следующей неделе.

Не будем разочаровывать читателя – покажем и таких дипломатов, тем более что недостатка в них не было до последних дней существования империи. В книге «Былое и думы» А. И. Герцен на примере своего дядюшки Льва Алексеевича Яковлева (1764–1839) – Герцен называет его Сенатором – даёт описание русского посла начала XIX века:

«Сенатор… провёл всю жизнь в мире, освещенном лампами, в мире официально-дипломатическом и придворно-служебном, не догадываясь, что есть другой мир, посерьёзнее – несмотря даже на то, что события с 1789 до 1815 года не только прошли возле, но зацеплялись за него. Граф Воронцов посылал его к лорду Гренвилю, чтобы узнать о том, что предпринимал генерал Бонапарт, оставивший египетскую армию. Он был в Париже во время коронации Наполеона. В 1811 году Наполеон велел его остановить и задержать в Касселе, где был послом "при царе Ерёме" [137]137
  Имеются в виду А. Р. Воронцов и У. У. Гренвиль (1759–1834), лорд, министр иностранных дел Англии (1791–1801). Л. А. Яковлев в 1813 году ездил с каким-то поручением в Швецию к наследному принцу Карлу Юхану (Бернадоту). «Царь Ерёма» – брат Наполеона Жером, «весёлый король» Вестфалии.


[Закрыть], как выражался мой отец в минуты досады. Словом, он был налицо при всех огромных происшествиях последнего времени, но как-то странно, не так, как следует».

Существование такого типа послов и посланников в начале XIX века ещё было как-то оправдано – таково время. Но факт тот, что эти люди, известные также под мягким ироничным названием «горчаковские дипломаты», служили в Министерстве иностранных дел до последних дней его существования, когда деловитость, прагматизм и настойчивость стали выходить на передний план и вытеснять «салонную дипломатию».

Человеком старого закала и дипломатии Венского конгресса 1814–1815 годов, в которой важное место отводилось светским манерам, внешнему лоску и разным условностям, был директор Московского архива князь П. А Голицын. Д. А. Абрикосов, выходец из купеческой семьи и работавший первое время в Московском архиве, воспылал желанием стать «настоящим» дипломатом. Князь заметил его, взял над ним шефство и стал приглашать к себе домой и обучать его азам дипломатии. «Его обучение не шло дальше того, как отвечать на приглашения к обеду, – вспоминал подшефный. – Он передавал мне приглашения от воображаемых княгинь и жён послов, а я должен был на них отвечать. Эти уроки впоследствии оказались очень полезными, так как светская переписка играла большую роль в дипломатической жизни». И правда: подобные премудрости этикета ценились и до сих пор ценятся в дипломатии. Но только для Голицына и ему подобных дипломатия на этом не начиналась, а заканчивалась.

Типичным представителем «салонной дипломатии», ставшим «притчей во языцех» для всех записных критиков «гнилой» дипломатической аристократии, был царский посланник в Лиссабоне барон Эрнст П. Мейендорф. (Не путать с другим Мейендорфом, малолестную характеристику на которого составил ещё посол в Копенгагене К. Буксгевден.) Яркий портрет этого дипломата оставил работавший с ним в конце 1890-х годов И. Я. Коростовец:

«Барон был типичный представитель старой дипломатии с барскими наклонностями, но довольно узким кругозором. Дипломатия в его глазах заключалась в представительстве, приёмах во дворце и вообще в этикете и традициях и в показном престиже… Он остроумно злословил и всех осмеивал, не замечая, что сам отстал от века и что над ним также смеются… Он придавал больше значения хорошему обеду или рауту, блестящему приёму во дворце или разговору с королевой, чем решению какого-нибудь дела… Я являлсяежедневно в миссию, но не столько для сочинения бумаг, к коим барон питал органическое отвращение, сколько для бесед весьма поучительных. Он рассказывал светские новости, пересыпая их злословием и анекдотами, порицал нашу политику, варварство русского народа и вообще русскую некультурность и дикость, тупоумие русского правительства и промахи дипломатии, предрекая революцию».

Узнав о назначении к себе секретарём Коростовца, Э. П. Мейендорф попросил его на пути в Лиссабон заехать в Париж и провентилировать у тамошнего посла барона Моренгойма возможность представиться Николаю II, когда тот с официальным визитом будет находиться во Франции. Коростовец, не подозревая подвоха, взялся выполнить поручение будущего начальника и встретился с Артуром Павловичем Моренгоймом. Парижский барон встретил Коростовца весьма холодно и в грубой форме дал понять ему, что появление лиссабонского барона в Париже будет неуместно. На нет и суда нет – Коростовец откланялся и поехал в Лиссабон.

По приезде в португальскую столицу он доложил Мейендорфу о результатах своей беседы в Париже и был удивлён, когда посланник весело рассмеялся и сказал, что иного ответа он от Моренгойма и не ожидал. На недоуменный вопрос Коростовца, зачем же он тогда вообще возбуждал своё ходатайство, посланник пояснил, что он хотел лишний раз подразнить Моренгойма. Оказывается, в бытность совместной работы в посольстве в Риме бароны поссорились и с тех пор ненавидели друг друга. Заканчивая своё пояснение, лиссабонский барон сказал, что парижский барон – вовсе не барон, а варшавский еврей и самозванец. Когда Александр III проводил среди баронов-самозванцев чистку, он якобы пощадил Моренгойма из-за высших политических соображений. Моренгойм вёл в тот момент важные переговоры с французским кабинетом о заключении стратегического соглашения о «сердечном согласии», и царю было не с руки подрывать и свой престиж перед французами, и их доверие к представителю России, поставившему подпись под Конвенцией.

Мы выяснили, что лиссабонский барон был неправ, утверждая, что его парижский коллега – самозванец. Нет, Моренгойм был, что называется, настоящим бароном – его предки получили дворянство и дворянский герб из рук самого австрийского кесаря Леопольда II. Архивы сохранили на сей счёт любопытный документ – уведомление императорского посла А П. Моренгойма товарищем министра Шишкиным от 10 января 1893 года о том, что Правительствующий сенат дозволил «Вашему Высокопревосходительству, с потомством, пользоваться в России дворянским титулом и гербом, пожалованным деду Вашему Императором Австрийским Леопольдом II». По всей видимости, Моренгойм, оскорблённый несправедливыми слухами о своём баронском «самозванстве», застигнутый ими в самый ответственный момент переговоров с французами о заключении «антанты», лично попросил предоставить доказательства их ложности.

…Приехав в Лиссабон, Коростовец застал Мейендорфа за обеденным столом в кругу гостей. Он попытался угадать, кто из присутствующих его начальник, но ошибся: из-за стола вышел хорошо одетый господин, выглядевший уже дряхлым стариком. Старик сердечно поприветствовал своего секретаря знаменательной фразой:

– А, вы новый секретарь! Очень кстати явились: увидите, как приготовляют стол для здешних сановников.

Внимание секретаря, однако, в первую очередь было привлечено не блюдами, которыми посланник потчевал своих гостей, а общим антуражем: лакеями, стоящими навытяжку, как прусские гвардейцы, молодым человеком, раскладывавшим рядом с приборами карточки с именами гостей и оказавшимся коллегой, секретарём миссии с экзотической фамилией Гельцкэ, каким-то важным господином, походившим на мажордома, но представившимся месьё Баре. Только после этого Коростовец оценил блеск сервировки стола – фамильное серебро, подаренное Мейендорфу датским королём во время службы в Копенгагене, множество бронзы, картин и прочих стильных предметов в столовой. «Всё с большим вкусом», – отметил про себя Коростовец.

– Банкеты и приёмы поддерживают дружбу между народами больше, чем ноты, – заявил посланник.

Коростовцу сразу пришли на ум аналогичные слова, часто произносимые в Пекине другим дипломатом-гастрономом – графом Артуром Павловичем Кассини. Но, как пишет Коростовец, барон Мейендорф представлял собой лишь бледную копию графа.

Когда пришли в канцелярию миссии, где находилось рабочее место дипломатов, новому секретарю сразу бросилось в глаза, что о рабочей обстановке в кабинете ничто не напоминало, кроме чернильницы.

– Ну, что делают в министерстве? – бодро спросил барон. – Вероятно, всё пишут инструкции о задачах России и рассылают «дипломатический салат»?

Под «салатом» Мейендорф имел в виду секретные депеши, адресованные послам и посланникам.

– Я рад, что вы приехали, – продолжал посланник, не дожидаясь ответа на первый вопрос, – ибо сам я не охотник до писания и канцелярщины.

Так оно и было. Барон Мейендорф был искренним и честным человеком, не считавшим нужным скрывать от кого бы то ни было своего «гастрономо-дипломатического» кредо. К тому же, как это часто бывает в русской чиновничьей жизни, с годами барон стал законченным циником, не лишённым остроумия. Он подтрунивал над «полуевропейцами португальцами», критиковал русских «скифов», называя их дикарями. «В общем это был человек добрый, честный и благородный, но не лишённый честолюбия… – делает вывод Коростовец. – Свои недостатки, то есть злобность, подозрительную язвительность и высокомерие к людям низшего ранга… барон искупал ценными качествами – он часто уезжал в отпуск, иногда на полгода…»

Кстати, барон хорошо говорил по-русски, разбрасывая направо и налево шутки, анекдоты и афоризмы собственного изобретения типа: «чрезмерная честность мешает успешному продвижению по службе», «работой в канцелярии карьеры не сделать – нужны протекция и связи», «служебное усердие – есть подобострастие и заискивание» и «благодарность – чувство низменное, ибо вызвано надеждой на новое благодеяние» и т. п. Благодаря этому наш эксцентричный барон-эпикуреец пользовался большой популярностью как в дипкорпусе, так и у португальской королевской четы. Как-то королева поинтересовалась, почему барон не посещает корриды.

– Я, Ваше Величество, сырому мясу предпочитаю бифштексы, – ответил барон, вызвав этой шуткой гомерический смех у королевы.

Отсутствие в Португалии серьёзных российских политических интересов обрекало остзейца Мейендорфа на культивирование светского образа поведения, а значит, на «процветание» в дипломатическом корпусе и всеобщее почитание. Складывается всё-таки впечатление, что посланник, несмотря на свою приверженность к салонной дипломатии, был не таким уж и глупым человеком. Попади он в хорошие руки, которые бы вовремя приучили его к «бумажной работе», из него вышел бы неплохой посол. Бюрократическая волна царского чиновничества, по образному выражению Б. Э. Нольде, «выносила наверх людей двух основных типов: одни выплывали, потому что умели плавать, другие – в силу лёгкости захваченного ими в плавание груза». Груза, конечно, интеллектуального.

О неординарности личности барона свидетельствует в своих дневниках А. А. Половцов, поддерживавший с ним тесные отношения. Бывший статс-секретарь Госсовета пишет, что его друг был «человек замечательного образования и, можно сказать, учёности, претерпевший от князя А. М. Горчакова продолжительное гонение за резкую правдивость». Есть вероятность того, что именно это обстоятельство оказало влияние на Мейендорфа и сделало из него циника.

Так что придётся признать, что чисто внешние признаки принадлежности к салонным дипломатам не всегда раскрывали суть личности дипломата. Например, посол в Лондоне граф А. К. Бенкендорф, яркий тип «истинного джентльмена» («гардения в петлице и монокль в глазу»), одновременно умел осуществлять чрезвычайно важную, полезную и никем ещё не оценённую работу по защите интересов России в Англии накануне Первой мировой войны. Граф был зорким и проницательным наблюдателем и отличным воспитателем молодого поколения дипломатов.

Граф А. П. Кассини, как нам представляется, был человеком переходной формации: он не слишком далеко ушёл от некоторых принципов «салонной дипломатии» и не стал современным дипломатом, каким, к примеру, являлся барон Роман Романович Розен. Если граф был на своём месте посланником в Пекине, то в демократических США он в некотором смысле выглядел явным пережитком прошлого. Его светские манеры, внешняя утончённость и определённая доля циничности вряд ли производили впечатление на американцев, тем более что он свои контакты в Вашингтоне ограничил исключительно общением с представителями 400 аристократических семейств. Манера Витте работать с общественностью во время Портсмутских переговоров с японцами его просто приводила в недоумение. Но именно Кассини одним из первых в Министерстве иностранных дел ввёл в Вашингтоне практику ежедневных совещаний с молодыми сотрудниками посольства и предложил им делать ежедневный обзор американской прессы.

После подписания Портсмутского договора о мире С. Ю. Витте посетил Вашингтон и по приглашению посла Р. Р. Розена зашёл в здание русского посольства. Розен специально провёл Витте по всем залам и комнатам, чтобы показать, какое наследство он получил от своего предшественника графа А. П. Кассини, а также побудить Сергея Юльевича к тому, чтобы он подсказал, кому надо в Петербурге прислушаться к требованиям Розена о необходимости ремонта посольства и покупки мебели. Как свидетельствует Коростовец, трёхэтажное здание императорского посольства производило жалкое и унылое впечатление: всё было обшарпано, запущено и голо. Граф А. П. Кассини увёз с собой всё, что было ценного, пишет Коростовец. Что ж, и салонным дипломатам своя рубашка была ближе к телу…

…В Лиссабонской миссии, как выяснил Коростовец, климат определяли влиятельный и закадычный французский друг Мейендорфа месье Баре и его супруга мадам Баре. Из-за своего высокомерия к окружающим барон испортил отношения со всеми португальскими министрами. Во время прогулки на велосипеде он раздавил кошку, чем вызвал жалобы её владельца и очередную стычку с местным внешнеполитическим ведомством в виде обмена колкими нотами. Его повар во всём следовал своему хозяину и был тоже постоянным участником полицейских разбирательств и чернильной перебранки. Как-то во время карнавала, на котором португальцы по традиции занимались обливанием друг друга водой, русского посланника окатили из верхнего окна дома какой-то подозрительной жидкостью. Барон, вернувшийся в миссию мокрым с ног до головы, обсыпанный мукой и с помятым котелком, представлял собой довольно смешное зрелище и долго не мог отойти от возмущения и негодования.

Мейендорф немало позабавил всех своим поведением во время 400-летнего юбилея кругосветного плавания Васко да Гамы. Дон Карлос, король португальский, спортсмен и хороший моряк, устроил регату и пригласил весь дипкорпус на свою яхту «Донна Амалия». На море была крупная зыбь, и скоро господ дипломатов начало укачивать. К тому же ветер срывал с их голов высокие цилиндры и делал совершенно хулиганские выходки в отношении длинных платьев дам. Все выглядели, мягко говоря, довольно бледно, но хуже всех от морской болезни пострадал барон Мейендорф. Король же держался совершенным молодцом, пребывал в отличном настроении, шутил и от души веселился. Мейендорф наклонился к уху Коростовца, прошептал: «Король над нами глумится», – и попросился на берег.

Спустили шлюпку, Дон Карлос вдогонку Мейендорфу послал фразу, которая взбесила того ещё больше:

– Кажется, барон не любит спорт.

За бароном последовали другие, и скоро на борту «Донны Амалии» осталось всего несколько человек, да и те от непрерывной борьбы с Нептуном посинели, позеленели или побелели, но из упрямства и для поддержания престижа не сдавались.

Потом прибыла русская императорская яхта «Светлана» под командованием адмирала Абазы. Мейендорфу снова пришлось карабкаться на борт судна. Кое-как справившись с этим, барон подвергся новому испытанию – семнадцатизалповому салюту в его честь. Барон попытался было отменить салют, но моряки были большие протоколисты и шутники и сказали, что это положительно невозможно. Они, словно сговорившись, подтрунивали над стариком, который при каждом залпе нервно, по-собачьи, вздрагивал всем телом.

Адмирал Абаза, один из виновников того хода событий на Дальнем Востоке, который привёл к несчастной войне с Японией, нанёс визит Дон Карлосу и имел с ним непродолжительную беседу.

– Вероятно, у Вашего Величества не хватает времени на управление страной? – спросил адмирал.

– Нет, почему же – за меня всё делают мои министры, – ответил король.

На минуту Абаза озадачился, а потом вспомнил:

– Да, да, конечно, Ваше Величество, в конституционной стране иначе и быть не может.

Беседа закончилась, адмирал и все офицеры получили португальские ордена и ушли восвояси. Кульминационный пункт, из-за которого яхта «Светлана» прошла тысячи миль, продлился всего несколько минут.

Кстати об орденах. При награждении русским орденом один португальский губернатор неожиданно попросил освободить его от такой чести. На недоуменный вопрос Мейендорфа португалец ответил, что король Дон Карлос обложил иностранные награды крупным налогом (от двух до трёх тысяч французских франков) и приравнял их в этом отношении к обычным делам по продаже титулов и званий. Министерство иностранных дел Португалии открыто торговало титулами герцогов, графов и баронов и аккуратно пополняло королевскую казну за счёт их тщеславных приобретателей.

…Мейендорф всё-таки регулярно появлялся в канцелярии, приветствуя Коростовца стандартной тирадой:

– А, вы опять пишете? Разве это действительно нужно? Впрочем, в Петербурге любят писак, хотя всё уже известно из газет… Да могут ли там интересоваться тем, что происходит в маленькой Португалии? Впрочем, вы, пожалуй, правы, нужно изредка писать, чтобы там знали, что мы живы и следим за событиями.

«Дипломатическая деятельность Мейендорфа не лишена была интереса и пикантности, – признаёт Коростовец, – но я поневоле делался пессимистом и мизантропом, а вдобавок совершенно отвык от работы».

Единственным делом за всю командировку Коростовца было дело отставного морского офицера Залесского, проживавшего в Анголе. Моряк купил в Анголе ферму, занялся охотой, завёл там себе негритянскую жену и жил припеваючи, пока на его жену не положил глаз местный губернатор. Жену у моряка отняли, его самого посадили, а хозяйство полностью разорили. Коростовец подал жалобу в МИД Португалии и, к своему удивлению, обнаружил, что власти проявили необычную ретивость и усердие: скоро Залесский был выпущен на свободу, получил обратно жену и был восстановлен во всех правах. «Значит, обаяние России было велико, и нескольких слов было достаточно, чтобы уладить дело», – заключает Коростовец.

«Жизнь в Лиссабоне представляла какую-то дипломатическую обломовщину, то есть большинство просто коптило небо», – писал Коростовец. Положение в некотором смысле спасал тот же барон Мейендорф. Он предложил секретарю заняться переводом произведений Тацита. На возражение, что он уже давно переведен, посланник сказал, что «чтение римских классиков полезнее писания бессмысленных донесений в министерство, где их, конечно, никто не читает». И скоро Коростовец признал правоту аргументации начальника и углубился в Тацита. За Тацитом последовали Светоний, Саллюстий и Тит Ливий. Но скоро и римские классики надоели, а Коростовец попросился в отпуск. Мейендорф заартачился, но в конце концов был вынужден уступить.

Временным заместителем уезжавшего домой Коростовца стал приехавший из Парижской миссии только что перешедший в русское подданство князь Радзивилл, сын адъютанта кайзера Вильгельма II. Мейендорф встретил князя с распростёртыми объятиями – общение с представителем такого знатного польско-прусско-русского рода было для него большой честью.

При попытке Коростовца сдать дела князь презрительно сказал:

– Вы принимаете меня за простого писаря?

На вопрос, что побудило князя сменить подданство, Радзивилл честно и без обиняков сказал, что сделал это по совету папеньки. У Радзивиллов в Витебской области находилось имение, но согласно законам Российской империи, иностранцам запрещено покупать земли в приграничной полосе. Теперь у Радзивиллов руки были развязаны.

Что ни говорите, а салонные дипломаты сильно украшали чопорную и казённую обстановку, культивируемую Певческим Мостом, и вносили в дипломатическую практику некую экзотическую нотку.