Текст книги "Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке"

Автор книги: Борис Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)

Потом, как мы знаем, последовал полный разрыв отношений между Петербургом и Лондоном, посол Ч. Витворт был выдворен из России и вместо него в Петербурге остался генеральный консул Стивен Шайрп. Последний в декабре 1800 года писал министру иностранных дел Англии лорду Гренвиллу: «Я с уверенностью полагаю, что мистер Смирнов, русский священник в Лондоне, продолжает поддерживать переписку со своей страной». Англичанин был прав: наш «нелегальный» дипломат и разведчик продолжал исправно «функционировать» и снабжать императора Павла необходимой информацией.

В конце января 1801 года Смирнов получил из Петербурга приказ о возвращении оставшегося в посольстве персонала домой. Приказ, однако, был не выполнен, потому что вскоре Павел I был убит, а Александр I восстановил С. Р. Воронцова на посту посла. Но русско-английские пертурбации на этом не кончились: после Тильзита в русско-английских отношениях снова наступил упадок, все дипломаты были отозваны домой, и в посольстве «на хозяйстве» снова остался священник Смирнов. В октябре 1808 года поступил строгий приказ продать здание посольства на Харли-стрит, 36, и с архивом посольства вернуться в Россию.

Приказ был хороший, только выполнить его не сумел бы даже сам Воронцов, не говоря уж о Смирнове, не имевшем дипломатического иммунитета. Как в Петербурге предполагали выполнить план перевозки секретного посольского архива через враждебную России Европу, сказать трудно. Смирнов обратился за советом к Семёну Романовичу, снова оказавшемуся не у дел, и тот мудро ответил: «Русский Бог велик и не оставит своими мил остями нашу бедную страну, погибающую от тупости, коррупции и предательства».

Вероятно, Смирнов понял эти слова так, чтобы приказ из Петербурга пока игнорировать. «Он остался в Лондоне, чтобы не терять долговременных и полезных связей с людьми православной веры», – пишет английский историк А. Гросс. Прошло четыре года, прежде чем в доме на Харли-стрит, 36, появился новый посол X. А. Ливен. И всё это время иерей, дипломат и разведчик оставался на своём посту и исправно выполнял свои обязанности во всех трёх ипостасях.

Греч недаром писал, что к концу жизни Смирнов был похож на странника после кораблекрушения. С большой семьёй на руках (жена, шестеро детей) наш иерей стойко переносил тяготы жизни и ни на что не жаловался. Он стяжал в Англии большую славу и уважение, пишет Гросс, но богатства не нажил. Император Павел наградил его орденом Святого Иоанна, Александр «расщедрился» на Анну 2-й степени, и только в 1817 году Яков Иванович был возведён в сан протоиерея.

О нашем герое можно было написать целую книгу. Упомянем только, что он каким-то образом успевал увлечься сельским хозяйством и агрономией и стал неутомимым популяризатором научных знаний в этой области в России. Граф Ф. Ф. Ростопчин воспользовался советами Смирнова и внедрил в своём имении «английскую агрономию». В благодарность Смирнов получил от графа табакерку с нюхательным табаком и с надписью: «Ученик – учителю», полагая, очевидно, сферу агрономии. Но с таким же успехом эта надпись могла быть истолкована и в смысле дипломатии.

А русские послы, министры, путешественники, туристы, студенты, учёные использовали Смирнова в качестве посыльного или мальчика на побегушках: приезжая в Лондон, они просили его: «достань то», «пришли это», «купи то», «узнай про это» и т. п. Сколько поручений для одной только Императорской Академии художеств (Оленин) или Российской академии наук (адмирал Шишков) выполнил наш протоиерей! Он был к тому же прекрасным переводчиком английского языка и памфлетистом. Ведь это из-под его пера выходили ядовитые памфлеты в адрес английского правительства, которые он нелегально печатал и распространял в Англии с помощью своих верных конфидентов, предвосхитив метод так называемых активных разведывательных операций, по крайней мере, на 150 лет.

«У него не было помыслов стать теологом, – пишет Гросс, – но нет оснований для сомнений в глубине и искренности его веры и в его подвижнической службе церкви».

Грустный рассказ, скажет читатель: какой же тут курьёз? Нет, нет, скажу я вам: именно курьёз, типично русский и грустный. И именно в этой главе ему место.

Политическая обстановка в эпоху Наполеоновских войн на континенте была накалена до предела, и противостояние монархического принципа республиканскому образу мышления французов ощущалось везде и на всех уровнях. Немудрено, что наиболее остро ощущали это напряжение дипломаты, которые, чтобы защитить честь страны, не жалели своей жизни. Как известно, Наполеон под видом распространения республиканских идей в Италии оккупировал Неаполитанское королевство. В связи с излишним рвением маршала и короля Неаполитании Иоахима Мюрата (1767–1815), стремившегося привести итальянцев в повиновение, между русским посланником С. Н. Долгоруким (1780–1830) и его французским коллегой 1 января 1812 года произошла ссора, а потом и дуэль.

А коллега Воронцова – посол в Париже А. В. Куракин – чуть ли не поплатился жизнью из-за «рыцарских чувств» к прекрасному полу. В 1808 году во время бала по случаю бракосочетания Наполеона с австрийской эрцгерцогиней Марией-Луизой случился пожар. Как писал в своих «Записках» (1799–1826) Д. Н. Свербеев, «наш пышный посол, князь Куракин Александр Борисович, совоспитанник Павла, сохраняя, как святыню, всю строгость придворного этикета, заведенного его царственным другом», взял на себя обязанность выводить из объятого пламенем зала всех попадавшихся под руку дам и не заметил, как остался там один. Следствием такой учтивости, иронизирует Свербеев, стало то, что посла в сутолоке сбили с ног, повалили на пол и стали ходить по нему и через него. Он лежал беспомощный с обгорелым великолепным кафтаном французского покроя, на котором накалились и немилосердно жгли тело эполеты, пуговицы и ордена, залитые золотом и бриллиантами.

Другой «летописец» пушкинского времени М. И. Пыляев так описал несчастного посла, которого всё-таки кто-то обнаружил и вынес на руках на улицу:

«Он очень обгорел, у него совсем не осталось волос, голова повреждена была во многих местах, и особенно пострадали уши, ресницы сгорели, ноги и руки были раздуты и покрыты ранами, на одной руке кожа слезла, как перчатка. Спасением своим он отчасти был обязан своему мундиру, который весь был залит золотом; последнее до того нагрелось, что вытащившие его из огня долго не могли поднять его, обжигаясь от одного прикосновения к его одежде. Независимо от здоровья Куракин лишился ещё во время суматохи бриллиантов на сумму более 70 000 франков…»

Но ладно бриллианты – главное князь выжил, и в конце лета парижские врачи выпустили его из посольских палат и позволили ему выехать на дачу.

Приведём более забавный случай.

В начале XIX века, когда русских туристов в Европе было мало, существовал неписаный закон наносить послам в стране пребывания визиты вежливости. П. Я. Чаадаев, находясь в Дрездене, посетил знакомого ему русского посланника и стал с ним время от времени встречаться. Как-то они сидели в ресторане на Брюлевской террасе и мило болтали. Посланник рассказал, что по Дрездену шатается какой-то русский и – удивительное дело – игнорирует его и не наносит положенного визита.

– Да вот он идёт, этот человек! – сердито сказал посланник и показал то ли зонтиком, то ли тростью на щеголеватого господина, проходившего мимо.

Чаадаев взглянул и расхохотался.

– Что ж тут удивительного, что он у вас не был, – успокоил он посланника, – это мой камердинер.

Так посланник тоже узнал об Иване Яковлевиче, лучше всех в мире одетом камердинере. Это у него Пётр Яковлевич одалживал фрак, чтобы представиться государю.

В практике лондонского посла графа С. Р. Воронцова отмечен такой курьёзный случай. В своей ноте от 3/15 апреля 1806 года главе Форин Оффис Ч. Д. Фоксу (1749–1806) граф с явной издёвкой сообщает о том, что «вынужден обеспокоить» сэра Чарлза, потому что «чем больше он читал и перечитывал два документа, полученные им от его правительства 12 апреля, чем больше над ним размышлял», тем более непонятными казались ему эти документы [143]143
  Речь шла о письме Талейрана Фоксу и ответе ему Фокса.


[Закрыть]. Вряд ли умница-граф совсем не разобрался в смысле полученных из Форин Оффис дипломатических бумаг, но не исключено, что документ был составлен в таких туманных выражениях, что русский посол, прежде чем докладывать государю о его содержании, решил поставить все точки над «i».

Посол в Париже барон А. П. Моренгойм в старости любил рассказывать о важном задании высочайшего двора отвезти подарки цесаревича Александра Александровича его невесте принцессе Дагмар в Копенгаген. Он благополучно вручил подарки по назначению и повёз ответные подарки в Петербург: щенка и знаменитый датский медовый пирог, символизировавшие преданность и нежность принцессы будущему супругу. В поезде барон заснул, а когда проснулся, то обнаружил, что один подарок, означавший «Нежность», был съеден другим – «Преданностью». Когда поезд въехал под дебаркадер петербургского вокзала, Моренгойм мысленно уже распрощался с дипломатической карьерой, а его воображение рисовало самые мрачные картины будущего. Однако, к своей неописуемой радости, он увидел, что цесаревич Александр Александрович отнёсся к происшествию с изрядной долей юмора. Карьера барона не прервалась, и он на дипломатическом поприще достиг «степеней известных».

Большой проблемой для дипломатов была своевременная и надёжная доставка добытых сведений в Центр. Курьерская почта работала медленно и нерегулярно, обычные почтовые конверты вскрывались местной контрразведкой, а надобность в срочном информировании Петербурга о важных событиях возникала довольно часто. Посол в Константинополе, бывший директор Азиатского департамента Министерства иностранных дел генерал-адъютант Н. П. Игнатьев, прибег к необычному каналу связи: он стал направлять информацию обычной почтой и в грошовых конвертах, пролежавших некоторое время вместе с… селёдкой и мылом. Он заставлял своего лакея корявым почерком надписывать адрес на конверте не на имя министра иностранных дел России, а на имя его знакомого дворника или истопника в Петербурге. Турецкие перлюстраторы к таким письмам никакого интереса не проявляли.

К такой уловке граф Игнатьев стал прибегать ещё во времена своей работы военным агентом в Лондоне. Как-то получив письмо из Петербурга со следами вскрытия, он попросил экстренную встречу с главой Форин Оффис и стал упрекать британские спецслужбы в недозволенных приёмах. Министр иностранных дел Англии под «честное слово» стал отрицать причастность местных перлюстраторов к вскрытию письма Игнатьева, но русский военный агент припёр его неопровержимыми доказательствами к стенке и уличил его во лжи. Англичанину не оставалось ничего другого, как сказать:

– А что же я, по вашему мнению, должен был вам сказать? Неужели вы полагаете, что нам не интересно знать, что вам пишет ваш министр и что вы ему доносите про нас?

Довольно странным человеком был посол в Англии барон Филипп Иванович Бруннов, который вместе с графом А. Ф. Орловым, шефом корпуса жандармов, является автором известного Парижского соглашения, подведшего итоги Крымской войны 1853–1856 годов. Барон, как пишет В. С. Пикуль, «обессмертил» своё имя тем, что во время придворных празднеств скрыл от всех кончину своей жены, а чтобы труп не разлагался, он целую неделю обкладывал его льдом, который сам и заготовлял. Этот помешавшийся на дипломатии человек никак не хотел омрачать торжества смертью своей дражайшей супруги.

Необыкновенное путешествие по Франции 1830 года совершил николаевский дипломат Фёдор Андреевич, он же Готгильф Теодор Фабер (1768–1847) [144]144
  Ф. А. Фабер родился в Риге, учился в Германии, воевал в революционной французской армии, с 1805 года состоял на русской службе, в 1813 году редактировал петербургскую газету «Conservateur impartial», с 1814 года – на дипломатической службе, работал в русских миссиях в Германии, в 1840 году вышел в отставку в чине статского советника. Автор многих книг и статей.


[Закрыть]. В 1825 году он попросил Нессельроде прикомандировать его к Парижскому посольству, которым тогда – с 1814 по 1834 год – управлял граф Поццо-ди-Борго (1764–1842). Фабер оказался очень полезным сотрудником графа, потому что, не объявляя себя русским дипломатом, он свободно разъезжал по стране как француз и собирал необходимые сведения из бесед со своими бывшими соотечественниками. «Я проехал Францию из конца в конец, – писал Фёдор Степанович, – и у меня ни разу не спросили паспорт; жандармы приближались ко мне исключительно ради того, чтобы засвидетельствовать своё почтение». Практически, Фабер исполнил роль разведчика-нелегала. Результатом «нелегальных» поездок по стране стала содержательная и глубокая по своим наблюдениям записка, в которой посол отобразил все политические, военные и социальные приметы французского общества накануне революции 1830 года.

Если верить русскому журналисту и литератору Н. И. Гречу (1787–1867), Ф. С. Фабер лично знал Наполеона в самом начале пути будущего императора. Он «обедал ежедневно, в течение нескольких месяцев, за общим столом, по двадцати су, с поручиком Наполеоном Буонопарте. "Итальянское 'u' в прозвище Buonoparteтогда ещё не стесняло его", – говорил Фабер».

Граф К. В. Нессельроде слыл в Петербурге гурманом. Многие блюда той поры носили имя министра иностранных дел России: суп Нессельроде из репы, пудинг из каштанов, суфле из бекасов. «Из разных сведений, необходимых для хорошего дипломата, – писал Ф. Ф. Вигель, – усовершенствовал он себя только по одной части: познаниями в поваренном искусстве доходил он до изящества. Вот чем умел он тронуть сердце первого гастронома в Петербурге министра финансов Гурьева».

Первый секретарь французского посольства граф Рейзет оставил свои записки о встрече в 1852 году с русским министром иностранных дел:

«Шестого (18) ноября мы были вместе с генералом на большом официальном обеде у графа Нессельроде. Его приёмные комнаты, стены которых увешаны старинными картинами итальянской школы, были великолепны, обед был прекрасно сервирован. Шесть метрдотелей в коричневых сюртуках французского покроя со стального цвета пуговицами, в белых атласных жилетах и больших жабо, при шпаге, руководили лакеями, одетыми в пунцовые ливреи. В большом красном зале, против среднего окна, стояла огромная фарфоровая ваза, подаренная графу Нессельроде королём прусским.

Канцлер был старичок небольшого роста, очень живой и весёлый, в сущности очень эгоистичный и очень походил на Тьера [145]145
  Луи Адольф Тьер (1797–1877) – французский политический деятель, историк.


[Закрыть]. Он был весьма воздержан, хотя любил хорошо поесть; до обеда, который был всегда изысканный, он ничего не ел, только выпивал поутру и в три часа дня по рюмке малаги с бисквитом. Он сам заказывал обед и знал, из чего делается каждое кушанье.

Однажды на маленьком интимном обеде у датского посланника барона Нессена, на котором я был вместе с графом Нессельроде, он обратил внимание на пюре из дичи и тотчас записал карандашом в свою записную книжку способ его приготовления. Этот рецепт был послан его повару, который хранил, как драгоценность, этот любопытный автограф».

Относительно повара министра был хорошо информирован другой его современник – В. П. Бурнашёв. Он рассказывает, как однажды князь А. В. Долгоруков, тоже большой гурман, обедая у Нессельроде, сильно впечатлился гурьевской кашей и просил Карла Васильевича прислать к нему своего повара, чтобы тот выучил варить кашу его француза. Каково же было удивление князя, когда в присланном к нему поваре он узнал своего забытого крепостного Алёшку, когда-то отданного на выучку на кухню к Нессельроде. Алёшка уже носил звание «мосье Алексис, premier officier de bouche de son Excellence Mr le comte Nesselrode» – об этом торжественно доложил Алексею Васильевичу его французский камердинер! Сердце князя ревниво взыграло, чувства зависти и крепостника соединились в нём в злобный замес, и он приказал «мосье Алексису» остаться, пообещав ему платить порядочно, но всё-таки не так порядочно, как французу, которого он тут же прогнал прочь. С того дня отношения Нессельроде с Долгоруковым перестали быть сердечными. Интересно, у кого теперь хранятся собственноручные автографы министра с его рецептами?

Внук канцлера оставил такой портрет деда: «Ему было 76 лет, но он казался на десяток лет моложе… Седые волосы, разделённые пробором, были ещё довольно густы. Бакенбарды обрамляли лицо, делая его более длинным, черты же резкими. Нос крупный, орлиный… взгляд одновременно пристальный и улыбающийся под круглыми стёклами очков в серебряной оправе. Уголки несколько великоватого рта во время беседы приподнимались в язвительной улыбке. Голос ясный, звонкий, вибрирующий и ещё молодой. Руки тонкие и очень ухоженные, хотя и имевшие следы частых приступов подагры. Ступня маленькая и красиво изогнута».

Граф Карл Васильевич рано ложился спать и рано вставал и не увлекался никакими излишествами. Никогда не курил и не выносил табачного запаха и дыма. Всю жизнь имел прекрасный аппетит и здоровый желудок. Знал толк в кушаньях и винах, за модой не следовал, «показывая уважение к ушедшему времени». По натуре был общителен, любил компании и дамское общество, был завсегдатаем салона императрицы Александры Фёдоровны. Устраивал и у себя музыкальные вечера, на которых блистала его племянница Мария, даровитая пианистка, ставшая известной в Европе под именем Калержи. Нессельроде любил музыку, предпочитал слушать итальянские и немецкие оперы, но на спектаклях часто засыпал под убаюкивающую музыку оркестра рядом с министром двора графом А. В. Адлербергом (1818–1888).

Главный дипломат России увлекался цветоводством, обладал прекрасной оранжереей, в которой находилась гордость его коллекции – редкие камелии. Выращивал он и фрукты к столу, и овощи, и любил удивить ими гостей. Не будучи русским дворянином, упорно стремился к получению княжеского титула (как Меттерних!), но ограничился титулом графа.

Укрепить своё положение в русском обществе ему сильно помогла женитьба в 1812 году на дочери влиятельного министра финансов Д. А. Гурьева, «изобретателя» гурьевскойкаши. Супруга Мария Дмитриевна была женщина полная и высокая, и Карл Васильевич казался при ней «карманным» мужем. Но брак был счастлив, они нежно любили друг друга и своих детей Дмитрия, Елену и Марию.

К. В. Нессельроде, кажется, умело совмещал личные интересы с государственными. В 1832 году в Петербург прибыл новый посол США Дж. Бьюкенен, добивавшийся заключения с Россией торгового договора и проникновения американских торговых судов в Чёрное море. Посол заручился поддержкой русской дипломатии в деле оказания соответствующего давления на турок, не пускавших американцев через Босфор и Дарданеллы, а вот с торговым соглашением Петербург тянул и не давал определённого ответа.

Граф Нессельроде подсказал Бьюкенену как нужно делать дела в России: нужно приурочить подписание договора к именинам Николая I. И правда: дело быстро сдвинулось с места, и соглашение было заключено. С чего бы Нессельроде так благоволил русско-американскому торговому договору? Очень просто: у графа в южных губерниях было 20 тысяч овец, и в случае проникновения американцев в Чёрное море представлялась хорошая возможность сбыта шерсти. Но оставим высокопоставленного графа, которому здесь и так посвящено много места. Приблизимся к рядовым сотрудникам дипломатической службы. Их жизнь была ещё больше наполнена всякими курьёзами.

В 1880-е годы в Афинской миссии секретарём работал некто Комаров, прославившийся «подвигом», после которого его стали звать «дипломатическим Ноздревым». В его бытность скончался посланник, и ему поручили доставить гроб с останками бывшего начальника в Петербург. Путешествие длинное, скучное и утомительное, но на пути была Вена, столица венского вальса, кафешантанов, игорных клубов и прочих удовольствий. После пыльных и жарких Афин Вена показалась Комарову земным раем, и он пустился во все тяжкие. Когда нужно было продолжить свой путь, он обнаружил, что проиграл все деньги. Прошло некоторое время, прежде чем на помощь дипломату пришли родственники умершего. Они ссудили его некоторой суммой денег, но потребовали залог – гроб с телом покойного посланника. В Министерстве иностранных дел случился страшный скандал, но дело «дипломатического Ноздрева» замял влиятельный граф П. Шувалов, посол России в Берлине, которому Комаров приходился каким-то дальним родственником.

Соловьёв в своих мемуарах отмечает, что между дипломатами и военными агентами (ныне – военные атташе) в миссиях часто существовали натянутые отношения – проявление зловредной отчуждённости между двумя бюрократиями царской России. На пользу это нигде не шло. Ярким примером тому является миссия России в Токио, в которой посол А. П. Извольский находился буквально на ножах с военным агентом П. С. Ванновским. У всех на устах был скандал между военным агентом в Берлине князем Долгоруким и послом графом Шуваловым. Проиграл князь Долгорукий и был вынужден покинуть посольство. В Сеуле произошла дуэль между дипломатом А. И. Павловым и военным агентом фон Раабеном. Впрочем, причиной дуэли послужили не ведомственные разногласия, а ревность одного из её участников к своей супруге.

А вот рассказ о том, как дипломатическая вежливость едва не стоила человеку, её проявлявшую, самой жизни.

Во время первой русской революции 1905 года обстановка в Польше была такой же напряжённой, как и в России. Объявлено военное положение, и генерал-губернатор Скалой, чтобы избежать покушений со стороны польских террористов, должен был принимать особые меры безопасности. Передвижение по улицам Варшавы было ограничено, в связи с чем со стороны австро-венгерского генерального консула Угрона поступила жалоба: какой-то военный чин нанёс ему оскорбление. В соответствии с предписаниями из Петербурга генерал-губернатор должен был принести Угрону официальные извинения. Скалон скрепя сердце нанёс визит консулу и выполнил свою неприятную миссию.

Революционеры решили воспользоваться петербургской дипломатической инструкцией в собственных целях, создав для Скалона искусственную ситуацию, в которой генерал-губернатору снова пришлось бы приносить извинения какому-нибудь консульскому чиновнику.

Некоторое время спустя некто в русской военной форме подошёл на улице к германскому вице-консулу фон Лерхенфельду и дал ему пощёчину. Скалону пришлось ехать извиняться в германское консульство по единственной доступной дороге, поскольку другая из-за ремонта мостовой была для проезда закрыта. Расчёт оказался верным. Когда губернаторская карета проезжала по улице, из окон одного дома на неё бросили бомбу. Скалон отделался контузией головы, но двое казаков из его конвоя были убиты.

Ещё один печальный случай.

Лерхенфельд, женатый на племяннице супруги известного барона Штакельберга, удостоившегося благодаря своему бездарному командованию тридцатитысячным отрядом близ станции Вафангоу в июне 1904 года клички «генерал с коровой», накануне Первой мировой войны попал в другую неприятную ситуацию. Будучи германским консулом в Ковно, он был заподозрен в шпионской деятельности и на долгое время попал в тюрьму, подвергшись одиночному заключению. Судя по всему Лерхенфельд перенёс русско-литовскую тюрьму вполне сносно, чего никак нельзя было сказать о бедном русском консуле 3. П. Поляновском, подвергшемся ответным репрессивным мерам германских властей. Он на всю жизнь остался нервнобольным человеком. Очевидно, Лерхенфельд всё-таки на самом деле был шпионом: сознание заслуженного наказания, вероятно, помогает сносить все его тяжести.

Как мы упоминали выше, методическое «освоение» Индии русской дипломатией фактически началось с учреждения в Бомбее российского генконсульства в 1899 году В описываемое нами время Восток вообще, а Индия в частности были терра инкогнита для большинства дипломатов. Об Индии на Певческом Мосту тогда знали всё ещё очень мало. Когда спустя 15 лет генконсул К. Д. Набоков сообщил в Центр, что членом английской делегации на международной конференции будет английский резидент из Сиккима (тогда протекторат Англии), то в Дальневосточном отделе МИД это сообщение размножили и разослали по заинтересованным посольствам и миссиям. Только в телеграмме уже говорилось, что членом английской делегации на этой конференции будет мистер Сиккымин.

Во время англо-русской напряжённости вокруг Тибета посол в Лондоне Бенкендорф страшно удивился, обнаружив, что Лхаса находилась на значительном удалении от российских границ, – открытие, которое несколько поколебало его убеждённость в необходимости демарша, который он готовился предпринять в отношении англичан.

Об «этнографической безграмотности» царских дипломатов свидетельствует следующий эпизод, описываемый вице-консулом в Индии Л. X. Ревелиотти. Во время своей командировки он получил известие о смерти бабушки жены и стал носить траур. Встретив японского генконсула Хирата, он рассказал ему об этом и был страшно удивлён и оскорблён, когда японец в ответ стал громко смеяться. Когда же он спросил коллегу, что тот нашёл смешного в трауре, Хирата пояснил, что у японцев принято встречать известие о смерти своих близких смехом:

– Извините, если я вас обидел.

Кстати о тибетцах. Драгоман русского генконсульства в Индии Н. 3. Бравин предоставил в помещении учреждения приют каким-то тибетцам, которые с точки зрения местных колониальных властей считались лицами неблагонадёжными. Естественно, это было грубым нарушением дипломатического статуса генконсульства, и англичане потребовали отозвать Бравина. Драгомана перевели в консульство в Абиссинии, но скоро выяснилось, что он в отместку вице-консулу Ревелиотти перевёл на себя всю частную корреспонденцию и векселя. В результате все письма, которые направлялись в генконсульство, не попадали в руки адресатам, а генконсульство два месяца сидело без денег [146]146
  Николай Захарович Бравин, еврей по национальности, был одним из немногих служащих Министерства иностранных дел, перешедших на службу к советской власти. Он был обласкан Троцким, назначен послом в Тегеран, а в 1920 году работал в Кабуле. Крайне тяжёлым человеком и придирой считали Бравина все знавшие его консульские чиновники. По мнению Чиркина, это озлобленный на весь мир тип, считавший, что его недооценивают и незаслуженно держат в «чёрном теле». В Абиссинии он также рассорился с резидентом Чемерзиным.


[Закрыть].

А вот курьёзный и трагический случай одновременно.

Русским посланником в Сербии на момент убийства австрийского эрцгерцога Фердинанда в Сараеве был Н. Г. Гартвиг. До Сербии он был послом в Персии и энергично выступал за то, чтобы Россия более активно, в пику Англии, действовала на Среднем Востоке. Он заведовал также Азиатским департаментом и был русским патриотом, всем сердцем желая своему отечеству добра. Он мало способствовал умиротворению возбуждённых сербов после сараевского убийства – скорее наоборот: вопреки указаниям министра иностранных дел С. Д. Сазонова, он выступал в первых рядах местного ура-патриотического движения и налево и направо от имени России раздавал сербскому правительству необоснованные авансы. Тучный мужчина, представлявший живую карикатуру на капиталиста из броских агиток поэта Маяковского, и пыхтящий, как паровоз, наш посланник страдал одышкой. Его бесформенную фигуру часто было можно видеть на каком-нибудь курорте, куда он приезжал, чтобы сбросить лишний вес. Посол, тем не менее, обладал неиссякаемой энергией и был пламенным панславистом.

Впрочем, после сараевского покушения Гартвиг на какое-то время занял сдержанную позицию. Австрийский посол Владимир Гизль фон Гизлинген даже полагал, что русский посланник окажет положительное влияние на сербское правительство и заставит его принять условия австрийского ультиматума.

Десятого июля Н. Гартвиг неожиданно появился в резиденции своего австрийского коллеги. Фон Гизлинген только что возвратился из Вены, куда он выезжал для консультаций с министром иностранных дел Берхтольдом, и очень удивился этому визиту. Как вспоминал потом австриец, Гартвиг был чрезвычайно взволнован и сильно нервничал. Цель его визита для него так и осталась неясной.

Русский начал якобы с того, что стал опровергать циркулировавшие по Белграду слухи о том, что он якобы не выразил сочувствие к убиенному эрцгерцогу, что в связи с объявленным трауром не спустил на полмачты российский флаг и что он не был на поминальной панихиде в церкви. Гизлинген успокоил его и сказал, что всё это клевета, что он лично не верит ей, и стал ждать, что будет дальше.

А дальше произошло нечто из ряда вон выходящее: Гартвиг упал в кресло, а потом свалился на пол и перестал дышать. Гизлинген опустился на колени и приложил голову к груди гостя – тот не дышал, и сердце его не билось. Хозяин похолодел. Хорошенькая ситуация: посол в общем-то враждебной страны отдал Богу душу в его апартаментах и в такое «удачное» время, когда вся Сербия находилась в страшном возбуждении!

Он вызвал доктора, тот констатировал смерть. Потом позвонил Людмиле Гартвиг, дочери скончавшегося. Русская миссия находилась неподалёку от австрийской, и Людмила явилась очень быстро. Дочь Гартвига, не скрывая своих подозрений, потребовала показать ей окурки сигарет, которые только что выкурил её отец. Потом она заметалась по комнате и стала нюхать все бутылки и пузырьки, какие только были в кабинете у австрийца. Соболезнования Гизлингена и его супруги она не приняла, заявив, что не намерена выслушивать «австрийские сожаления». К вечеру в Белграде распространились слухи, что австрийский посол, прикрываясь дипломатической неприкосновенностью, отравил русского посланника, истинного друга сербов. Сербский посол в Петербурге заявил, что сербский народ желает похоронить тело Гартвига в своей земле. Похороны посла могли превратиться в массовую манифестацию ненависти сербов к Австро-Венгрии.

Впоследствии Гизлинген говорил, что смерть Гартвига, возможно, лишила Европу шанса сохранить мир. По мнению австрийского посла, Гартвиг мог бы повлиять на решение сербского правительства, заставить его принять ультиматум и тем самым выбить у Вены почву из-под ног для развязывания войны.

Полагаем, что Гизлинген переоценивал возможности Гартвига и недооценивал агрессивность собственного правительства. Даже если бы сербы и приняли условия ультиматума, австрийские «ястребы» всё равно нашли бы предлог, для того чтобы придраться к Сербии. Механизм войны был уже запущен, и остановить его в Белграде, Петербурге или Париже уже было невозможно. Ключи к миру находились в Берлине.

…В Мадриде накануне войны появился некто Дурасов. Затратив много денег, он добился того, что получил от какого-то специалиста по генеалогии родословное древо, дающее ему право на испанский титул принца Анжуйского, а именно: герцога Дураццкого. Для «слишком грамотных» читателей сообщаем, что фамилия герцога пишется именно с двойным «ц», хотя у автора тоже чесались руки одно «ц» убрать. Эта фамилия ни к фамилии Дурасова, ни к известному русскому слову отношения не имеет, а происходит от названия албанского порта Дураццо. Уж не известно, специально ли Дурасов остановился на «дурацком герцоге» (здесь тоже написано правильно), но, согласитесь, история вышла почище тех, что происходят с покупкой дворянских титулов нашими новорусскими «благородных» кровей.

Итак, Дурасов появился в испанской столице и посетил Министерство юстиции, где внёс ещё 30 тысяч песет за своё «восстановление в правах» на указанные титулы. Став герцогом Дураццким и наследником титула принца Анжуйского, Дурасов мог называться… кузеном короля! По этому случаю новоявленный принц Анжуйский обратился в русское посольство с просьбой посодействовать в устройстве ему аудиенции у короля Альфонса XIII. Формальных оснований для отказа в его просьбе у дипломатов не было, и они по своим каналам сделали в испанский двор запрос. Но король принять русского «кузена» категорически отказался. На вопрос к гофмаршалу, чем это объясняется, испанец дал несколько неожиданный ответ: