Текст книги "Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке"

Автор книги: Борис Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

Министр-резидент в Дрездене барон А. Е. Врангель был приглашён в 1897 году на приём, устроенный королём Альбрехтом для дипломатического корпуса. «Вечером того же дня был в большом дворце с высочайшим выходом по церемониалу 1650 года, – докладывал он в Центр. – Особенность этого древнего обычая состоит в том, что в тронной зале ставятся четыре карточных стола для короля, королевы, наследного принца и его сына принца Фридриха Августа. Во время карточной игры приглашённая публика дефилирует через эту залу попарно, кланяясь и приседая перед каждым столом. Дежурные церемониймейстеры и камергеры у каждого стола называют Высоким Особам фамилии наиболее выдающихся лиц, причём король и королева милостиво раскланиваются. В этот зал допускаются только принцы, их свита и дипломатический корпус. К карточному столу для партии приближаются одни лишь посланники и их жёны. Русскому представителю как министру-резиденту предоставляется только стоять близ стола и смотреть на королевскую игру…»

В связи с государственным визитом президента Франции Раймона Пуанкаре (1860–1934) в 1913 году король Георг V устроил грандиозный приём, на который, естественно, были приглашены аккредитованные в Лондоне послы. Задачу опросить послов и узнать их мнение об участии в приёме взяли на себя русский посол А. К. Бенкендорф и дуайен дипкорпуса. Между русским послом и послами других стран по этому поводу состоялся обширный обмен нотами.

Каждый приглашённый на государственный банкет получил красиво отпечатанную брошюрку, на титульном листе которой было написано:

«Государственный банкет

Вторник, 24 июня 1913 года

в честь Президента Французской Республики

В 8.30 при полной парадной форме.

Допуск гостей через Большой Подъезд. Не позже 8.15.»

Ниже следовал алфавитный список гостей Его Величества, приглашённых на банкет с указанием номеров столов, за которыми они сидят.

Список гостей Его Величества включал не менее 500 человек, которые были рассажены за четырнадцатью большими столами. Русский посол сидел за почётным столом № 1, а его соседями по столу были послы Германии и Австро-Венгрии, принц и принцесса Баттенбергские и шведский кронпринц Кристьян.

Сент-Джеймсский двор уделял протокольным вопросам большое внимание, так что работавшие в Лондоне дипломаты получали неплохую «протокольную» практику. Архивная папка посольства России в Лондоне за первую декаду XX столетия по вопросам протокола содержит богатый материал. Чуть ли не каждую неделю церемониймейстер короля Эдуарда VII (1841–1910), а потом и Георга V (1865–1936), отправлял в дипломатический корпус приглашения на приёмы и рауты, устраивавшиеся при дворе. Особой популярностью пользовались levee– дневные приёмы в присутствии одних мужчин.

Приглашение на такой приём выглядело примерно следующим образом:

«Master of Ceremonies (герб) Ambassadors Court St James Palace, S. W. 29 ^thJanuary 1907

His Majesty's Master of Ceremonies has the honour to notify to His Excellency the Russian Ambassador that His Majesty the King will hold the First Levee [132]132
  Торжественный приём, на котором главным пунктом программы является пожатие руки хозяину. Пожатие одновременно является и актом официального представления.


[Закрыть]on Thursday, 14 ^thFebruary, 1907, and the Second Levee on Tuesday, 19 ^thFebruary, 1907 at St. James's Palace at 12 noon.

The Master of Ceremonies requests that he may be honoured with the names of those gentlemen of the Russian Embassy who propose to attend, specifying who are to be presented on each occasion.

The Master of Ceremonies will be exceedingly obliged if he may be honoured with a reply to this communication five days at latest before the date on which each Levee takes place» [133]133
  «Церемониймейстер, Посольский Двор, Сент-Джеймсский дворец, Ю. В., 29 января 1907 года. Церемониймейстер Его Величества имеет честь уведомить Его Высокопревосходительство посла России о том, что Его Величество Король в четверг 14 февраля 1907 года устраивает Первый Levee, а во вторник 19 февраля 1907 года – Второй Levee во дворце Сент-Джеймс в 12.00 пополудни. Церемониймейстер почтительно просит сообщить ему имена тех джентльменов из русского посольства, которые намереваются принять приглашение, и особо указать, кто из них и на каком приёме будет присутствовать. Церемониймейстер был бы чрезвычайно обязан получить ответ на этот счёт не позже чем за пять дней до даты устройства каждого приёма». (Пер. с англ. —Б. Г.)


[Закрыть].

Пожалуй, лучше по-английски и не скажешь – точно, кратко и изящно.

Таких раутов исключительно для джентльменов при дворе английского короля в «приёмный сезон» было несколько – были и третий, и четвёртый levее.На каждое из приглашений посол А. К. Бенкендорф «накладывал» резолюцию на французском языке с указанием должностей и фамилий своих подчинённых, которые были обязаны почтить короля Англии своим присутствием.

Королевский двор задавал эталон этикета, и дипломатический корпус, естественно, стремился во всём ему соответствовать. Посещение раута в Сент-Джеймсском дворце было, конечно, большой честью, и пропустить его было бы для дипломата недопустимой ошибкой.

Дипломатический корпус должен был следовать и другим правилам двора, например в части ношения траура. В те времена не соблюсти хотя бы внешнюю видимость соболезнования королевскому двору было непристойно. Если двор объявлял траур, то все посольства должны были неукоснительно следовать ему. С королями тогда не шутили, потому что и цари не потерпели бы от своих дипломатов никакого на этот счёт вольнодумства. Пролетарии всех стран ещё и не думали соединяться, а международная солидарность монархов действовала на протяжении многих веков.

Вот Сент-Джеймсский двор предписывает всем своим подданным (во всяком случае, тем из них, кто желает и может соответствовать этому званию) и дипкорпусу следующее:

«Гофмейстерская Часть, Сент-Джеймсский дворец, Ю. В. 11 января 1907 года

Король приказывает, чтобы Двор с нынешнего дня в течение двух недель носил траур по Её Величеству последней Королеве Ганноверской, Вдовствующей Герцогине Камбэрлэндской, Первой Кузине когда-то удалённой от Его Величества Короля, а именно:

Леди носят чёрные платья, белые перчатки, белые или чёрные туфли, плюмажи из перьев и веера, жемчуг, бриллианты или простые золотые или серебряные украшения.

Джентльмены носят на левой руке креповые банты, военную форму или придворные мундиры.

Двор переходит на полутраур в пятницу, 18 числа этого месяца, то есть:

Леди носят чёрные платья с цветными лентами, бутоньерки, плюмажи и украшения, или серые или белые платья с чёрными лентами, бутоньерки, плюмажи и украшения.

Джентльмены продолжают соблюдать тот же траур.

И в пятницу, 25 числа текущего месяца, Двор прекращает траур».

Комментарии, как говорится, излишни. Есть плюмажи, ленты, бутоньерки, а также жемчуг, бриллианты или, на худой конец, простое золото и серебро – носи траур по вдовствующей герцогине, когда-то удалённой от короля! Впрочем, у дипломатов всё это было – в том или ином количестве.

Британский этикет, по всей видимости, понравился двору Романовых, потому что в феврале 1907 года 2-й Департамент Министерства иностранных дел попросил советника-посланника посольства в Лондоне С. А. Поклевского-Козелла собрать материал о правилах и практике соблюдения государственного траура в Великобритании (свой этикет, принятый на этот счёт в 1831 году, слишком устарел). Поклевский-Козелл сочинил соответствующую ноту в Форин Оффис и получил неутешительный ответ: никаких особых правил в процедуре траура Альбион не изобретал. Всё функционировало по принципу прецедента. Впрочем, заключали свой ответ английские дипломаты, «the matter is receiving attention», что в переводе на современный бюрократический язык означает, что «дело взято на контроль».

В 1907 году посольство в Лондоне выполняло деликатное поручение Сент-Джеймсского двора, пересылая в Петербург мерки одежды для принца Уэльского Эдуарда, которому надо было сшить русский мундир и головной убор. Первый секретарь Севастопуло на всякий случай сообщал, что мерки принца фактически совпадали с мерками Николая II. И действительно: царь и принц, двоюродные братья, имели не только одинаковый рост и телосложение, но и походили друг на друга, как близнецы.

Дипломатам приходилось выполнять поручения протокольного характера не только для членов монарших фамилий, но и для обычных смертных. Императорский Санкт-Петербургский яхт-клуб попросил графа Бенкендорфа возложить цветы на гроб усопшего Эдуарда VII, члена яхт-клуба, что посол исполнил и послал председателю клуба чек на 15 фунтов, которые посольство потратило на покупку букета.

Довольно часто сотрудники Лондонского посольства выполняли и другие просьбы своих сограждан, в частности, передавали английскому королю подарки. Одна дама из Петербурга, собиравшая всю жизнь почтовые марки, решила подарить Георгу V свою коллекцию. Все дары и приношения обязаны были пройти контроль посольства в Лондоне, поэтому даму попросили написать соответствующее прошение на имя графа Бенкендорфа.

Английскому королю один русский подданный подарил книгу, которая, по-видимому, ему очень понравилась, но она была вручена монарху, минуя русское посольство. В этой связи Виндзор запросил посольство, не могло бы оно согласиться в качестве исключения «утвердить» этот подарок. Русские дипломаты ответили категорическим «нет». Дело закончилось тем, что книгу вернули в посольство, а дипломатические «цензоры» по каким-то соображениям книгу не пропустили. Король лишился подарка.

Но протокол есть протокол. Впрочем, в данном случае речь, кажется, шла не только о протоколе, а о безопасности монарха и о благонадёжности дарителей.

Кончина государственных деятелей непременно сопровождалась выполнением необходимых протокольных правил – правил выражения соболезнования и соблюдения траура. После смерти в конце 1894 года министра и статс-секретаря Н. К. Гирса все европейские дворы и правительства выразили императорскому правительству России соболезнования – как через российские миссии и посольства, так и через своих послов в Петербурге. Например, в Бухаресте король Карл от своего имени и от имени супруги отправил в русскую миссию для этих целей своего адъютанта, в то время как министр иностранных дел Румынии лично явился в миссию выразить соболезнование по поводу кончины своего коллеги. О выражении соболезнования посланник Н. А. Фонтон немедленно доложил на Певческий Мост, а временный управляющий Министерством иностранных дел Шишкин в ответ попросил Фонтона выразить королевскому двору и правительству Румынии от имени имперского правительства России благодарность за выражение соболезнования.

Правила протокола были весьма церемонны.

То же самое имело место в 1896 году после смерти министра князя Лобанова-Ростовского – та жа процедура, казалось, лишённая всякого информационного содержания. Но это только на первый взгляд. Временный поверенный в делах А. К. Базили, докладывая о панихиде, имевшей место в Бухаресте двадцать дней спустя после даты смерти, сообщил, что на панихиде участвовали чины румынского правительства и МИД, сотрудники императорской миссии и члены дипломатического корпуса, «кроме греческого посланника».

Мы не думаем, что грек специально проигнорировал указанное мероприятие – нет, у него, возможно, для этого были какие-то уважительные причины. Но, выходит, царская миссия тщательно и скрупулёзно проследила за тем, кто выразил свои чувства в православном соборе Бухареста; значит, отсутствие греческого посланника было взято на заметку; значит, тем или иным способом на Певческом Мосту добьются информации о причине неявки греческого дипломата на панихиду. Протокол был делом архисерьёзным.

Глава четвёртая. Переговоры

Правды в людях мало, а коварства много.

Пётр I

Искусство ведения переговоров всегда ценилось в дипломатии. В описываемый здесь период, когда ещё не было надёжных и быстрых средств коммуникации, личность дипломата, которому поручалось заключение важных соглашений и договоров, имела зачастую решающее значение. Генеральная цель переговоров формулировалась заранее, и с этим особых проблем не возникало. Проблема возникала именно на стадии тактического воплощения главного замысла, которое требовало от дипломата и знания своего партнёра, и его позиции, и мастерства, гибкости и осторожности.

Имея в виду, что все мирные соглашения являются плодом взаимных уступок и компромиссов, важно было выбрать такую линию поведения, чтобы преждевременно не сдать свои позиции, но и не отпугнуть от продолжения переговоров своей слишком жёсткой линией. Нужно было по возможности хорошо изучить противника, его установки на переговоры, черты характера главного лица и, тонко балансируя на острие ножа, не раскрывая в самом начале свои отступные позиции, пытаться продать свои «дешёвые» аргументы как можно дороже. Блеф, хитрость, внешняя доброжелательность, красноречие, лесть, подарки, угощения – все средства были хороши, чтобы добиться цели.

Примером удачных дипломатических переговоров может послужить Тильзитская 1807 года встреча русского императора Александра с Наполеоном. Исходные позиции русской стороны накануне встречи «в верхах» из-за поражений русской армии выглядели отнюдь не блестящими, поэтому русские дипломаты готовились к ней со всей тщательностью.

Всякой встрече в верхах предшествует предварительная подготовка, в которой участвуют дипломаты. В данном случае всю дипломатическую подготовку встречи Александр поручил генерал-лейтенанту князю Д. И. Лобанову-Ростовскому, а предложение о перемирии французам от имени главнокомандующего русской армией Л. Л. Беннигсена сделал князь П. И. Багратион. В то время, да и в последующие годы было в порядке вещей, когда дипломатические миссии выполняли военные – наиболее образованная часть общества.

Александр I на первых порах осторожничал и предварительные переговоры с французами поручил вести от имени военных, но вот французы дали понять, что они тоже заинтересованы в окончании войны, и генерал Дюрок сделал предложение о возможности встречи двух императоров. Утвердив текст перемирия, 10 июня Наполеон заявил Лобанову-Ростовскому о своём желании увидеть Александра I. Не прошло и недели, как встреча в верхах стала реальностью.

Сближение Москвы с Парижем сильно насторожило Лондон. Чтобы сорвать наметившийся союз Наполеона с Александром, министр иностранных дел Англии Каннинг прибег к грубому шантажу. 21 декабря 1807 года он вызвал к себе русского дипломата Д. М. Алопеуса [134]134
  Д. М. Алопеус, работавший в 1806 году посланником в Швеции, имел, как мы уже упоминали выше, брата М. М. Алопеуса, посланника в Берлине.


[Закрыть]и под «большим секретом» сообщил, что, по имеющимся у английской разведки данным, то ли против русского императора, то ли против его правления вообще готовится заговор. На вопрос Алопеуса, откуда у англичанина такие сведения, Каннинг сослался на какое-то письмо «частного лица» в Петербурге, переданное якобы английскому послу. На просьбу Алопеуса дать копию этого письма Каннинг ответил отказом, но сильно настаивал на том, чтобы Алопеус проинформировал обо всём Александра I. [135]135
  Не правда ли, как всё это напоминает распущенные в октябре 2007 года слухи о том, что во время визита В. Путина в Тегеран на него будет совершено покушение? За всем этим можно увидеть знакомые нам англосаксонские «уши».


[Закрыть]

Твёрдость и гибкость – вот качества, которые, к сожалению, не всегда имели в своём активе и до сих пор не имеют русские переговорщики. Всеми этими качествами обладал генерал Ермолов, возглавивший русское посольство в Тегеран в 1817 году. Он, как никто из русских, отлично понял, что Восток – дело тонкое, и мастерски применял это своё понимание на практике. Он виртуозно воздействовал на воображение шахских чиновников то обильным, «европейским» угощением, то подарками, то лестью, а то и прямой угрозой применить силу.

«Крепкие напитки и пуншевое мороженое были в общем вкусе, – записал Ермолов в своих знаменитых «Записках» и не без сарказма и удовлетворения продолжал: – Из благопристойности то и другое называли мы целительным для желудков составом. От наименования сего наморщились рожи персиян, его приятный вкус, а паче очаровательная сила оживили их весельем, и в честь закона твоего, великий пророк, не вырвался и один вздох раскаянья. Главный доктор сердаря [136]136
  Местный князь, правитель провинции.


[Закрыть]более всех вкусил целительного состава, а им ободрённый сердарь дал пример прочим собеседникам. Долго на лице одного священнослужителя изображался упрёк в невоздержании, но розовый ликёр смягчил ожесточённое сердце мусульманина и усладил горесть его».

Поначалу переговоры с персами шли сложно, и тогда Алексей Петрович применил маленькую ложь: он уверил их в том, что является потомком великого Чингисхана, в доказательство чего сослался на кузена, полковника П. Н. Ермолова (1787–1844), обладавшего подходящей для этого внешностью – чёрные подслеповатые глаза и скуластые щёки. Заинтересованный Фетх-Али-шах попросил посла показать своего родственника, и Ермолов не преминул предъявить им его. Впечатление, произведённое кузеном, превзошло все ожидания генерала. Один из придворных шаха поинтересовался наличием у Ермолова родословной.

– Разумеется, – ответил, не моргнув глазом, Ермолов, – она хранится у старшего фамилии нашей.

Ответ сей, пишет генерал, «навсегда утвердил принадлежность мою Чингиз-хану». Персы прониклись и уважением, и страхом к потомку великого завоевателя, и переговоры после этого пошли куда легче.

Действовали на персов и громогласный голос генерала, и его внешний внушительный вид: «Угрюмая рожа моя всегда хорошо изображала чувства мои, и когда я говорил о войне, то она принимала на себя выражение чувств человека, готового схватить за горло». Когда не хватало аргументов, генерал прибегал к своему широкому горлу и зверскому выражению лица, что неизменно «производило ужасное действие». Персы начинали его просто бояться. Они видели, что русский посол повышал голос, не имея на то справедливых и основательных причин, и их охватывал беспричинный страх. А когда генерал на аудиенции с шахом повёл себя «аки агнец смирный», то эффект от этого оказался вдвойне сильней.

А вот по отношению к одному несговорчивому персидскому чиновнику генерал применил следующую уловку: он назвал его отцом и попросил считать себя его послушным сыном, обещая ему полную откровенность во всех поступках и делах. Ермолов изображал сыновнюю покорность, когда ему было трудно и не хватало аргументов, но там, где он чувствовал свою силу, о «сыновней покорности» не могло быть и речи. Он становился громогласным послом Российской империи и прибегал к угрозе силой. «Сею эгидою покрывал я себя в одних крайних случаях, – оправдывается он в своих «Записках», – и всегда выходил торжествующим».

Когда Ермолов вёл переговоры о возврате русских военнопленных с Мирзой-Безюргом, ближайшим помощником шахского наследника Аббас-Мирзы, и перс стал откровенно лгать и сообщать о них неверные сведения, Ермолов прервал его и сказал:

– Рассказывайте всё это детям – не мне. Клятвам вашим не верю: они для вас то же, что для меня понюхать табаку. Мне известна вся низость ваших поступков, известны и те меры, которые приняты, чтобы не допустить меня до пленных.

И намекнул, что если его требования не будут выполнены, то он применит силу русского оружия.

– Наследника же вашего предупредите, – заключил генерал свою речь, – что если во дворце в числе его телохранителей узнаю русского солдата, то, невзирая на его присутствие, я вырву его у вас.

Такие аргументы действовали на персов превосходно.

Во время переговоров с китайским сановником Ли Хун-чжаном в 1896 году о строительстве Китайско-Восточной железной дороги была достигнута тайная договорённость о русско-китайском оборонительном союзе против Японии. По указанию Лобанова-Ростовского был составлен проект договора и показан главному переговорщику С. Ю. Витте, тогда министру финансов. Витте, прочитав проект документа, обнаружил, что Россия согласно проекту фактически брала на себя обязательство защищать Китай не только от нападений Японии, но и от посягательств всех европейских держав.

Витте немедленно доложил о вкравшейся в текст ошибке государю императору, и Николай II обещал дать соответствующее указание министру иностранных дел. Прошло некоторое время, все участники переместились в Москву на печально известную коронацию Николая II, и настало время подписания русско-китайского соглашения. Каково же было изумление Витте во время церемонии подписания (парафирования) договора, когда он увидел, что текст документа так и не был исправлен, а высокодоговаривающиеся стороны уже уселись за стол и хотели было окунуть перья в чернильницы.

Волосы маститого политика встали дыбом. И царь, и министр иностранных дел, князь Лобанов-Ростовский не раз встречались с ним, и каждый из них заверял Сергея Юльевича, что меры по внесению поправки в текст договора приняты, и вот… Витте пришлось встать из-за стола, подойти к князю и прошептать на ухо:

– Князь, ведь такой-то и такой-то пункт не изменён, как этого хотел государь.

В данном случае было важно сослаться именно на пожелание царя.

Министр хлопнул себя ладонью по лбу и спокойно сказал:

– Ах, боже мой! Я и забыл предупредить секретарей, чтобы они переписали этот пункт в новой редакции. Ну, ничего.

Князь посмотрел на часы и невозмутимо хлопнул в ладоши. Вошли секретари, министр шепнул им на ухо и передал текст договора на исправление. А потом так же невозмутимо объявил:

– Подавайте завтракать.

Согласно протоколу завтрак у русского министра иностранных дел должен был состояться после подписания договора, но порядок пришлось нарушить.

– Теперь уже прошло 12 часов, – пояснил Лобанов своё решение всем присутствовавшим, – кушанье может испортиться, а документ подпишем после завтрака.

Никто, естественно, не возражал.

Конечно, подписывать документ о тайном соглашении было куда легче на сытый, нежели на голодный желудок.

Как пишет Соловьёв, Ли Хун-чжан уехал из России в полном убеждении, что упомянутый оборонительный договор обязывал Россию защищать Китай от всех нападок. Когда в 1897 году между Китаем и Германией возник конфликт, то Ли Хун-чжан явился в русскую миссию и потребовал от русских помощи. Посланнику Кассини пришлось пускаться в неудобные дезавуации.

Участвовал Ли Хун-чжан и при подписании договора об аренде Россией Ляодунского полуострова. Предварительно сановнику дали взятку: через Русско-Китайский банк ему перевели миллион рублей. Вместе с ним были подкуплены и другие китайские чиновники. На дипломатическом языке русской миссии в Пекине это называлось «материально заинтересовать китайцев».

Подкупленный Ли Хун-чжан до конца сохранял своё лицо. Поверенный в делах Павлов, отправляясь в Цзун-лиямынь (Канцелярия по управлению внешними делами Китая) на подписание договора, сильно волновался, потому что не был до конца уверен в поведении китайцев. Материально заинтересованный Ли Хун-чжан, испытанный китайский политик старого закала, сохранял маску полного безразличия и спокойствия. Держа в руке кисть с тушью, он долго не подписывал договор и испытывал терпение Павлова длительной беседой о посторонних предметах. Прошло целых десять минут, тушь на кисти уже начала высыхать, а китаец всё говорил и говорил… Когда прошло достаточно много времени для «спасения лица», Ли Хун-чжан наконец поставил свою подпись.

С. Ю. Витте, несмотря на то, что никогда не занимался профессиональной дипломатией, был искусным переговорщиком. Как известно, посланный в 1905 году вести мирные переговоры с Японией в США, он к этому времени находился в опале и был фактически не у дел. По первоначальному замыслу Николая II главой русской делегации на переговорах с японцами должен был стать посол России в Париже А. И. Нелидов, но тот быстро уклонился от этой «почётной» обязанности, сказавшись больным. Потом выбор пал на русского посла в Риме Н. В. Муравьёва (не путать с министром иностранных дел М. Н. Муравьёвым), но и тот, было согласившись, испугался ответственности и под тем же нелепым предлогом отказался от миссии. Так что царь волей-неволей был вынужден вернуться к кандидатуре нелюбимого Витте. К себе в помощники Витте взял опытного и талантливого дипломата – посла в США барона Р. Р. Розена и профессора-международника Ф. Ф. Мартенса, а также целый ряд других военных и финансовых консультантов.

В некотором смысле С. Ю. Витте в Портсмуте (США), где под эгидой и при посредничестве президента Т. Рузвельта начались русско-японские переговоры о мире, своим поведением произвёл революцию в дипломатическом этикете и протоколе. С самого начала бывший реформатор, как пишет в своём дневнике дипломат и его секретарь на время переговоров Коростовец, руководствовался чувством здравого смысла и поставил перед собой задачу при любых обстоятельствах сохранять достоинство представителя величайшей империи мира и всем показывать, что Россия себя побеждённой не считала. Да, с ней приключилась «маленькая неприятность», но с кем не бывает? Он, пожалуй, самым первым среди русских дипломатов понял громадную роль в жизни Америки свободной прессы и общественного мнения и решил во что бы то ни стало добиться их расположения, которое на первых порах было полностью на стороне «маленькой и беззащитной Японии».

Как это сделать, он узнал, прибыв на место переговоров. Новатор во всём, Витте начал претворять свою дипломатическую программу ещё на борту германского парохода «Вильгельм Великий», плывшего из Шербурга в Америку, подружившись с русскими и иностранными журналистами, и дал своё первое интервью англичанину Э. Диллону, профессору Харьковского университета и корреспонденту английской газеты «Дейли ньюс», «которое было дано по воздушному телеграфу с середины океана». Естественно, мало кому было известно, что Диллон был старым знакомым Витте, и интервью было заранее спланировано.

На подходе к Нью-Йорку он дал несколько интервью американским газетчикам, так что когда русская делегация 3 августа 1905 года сошла на берег, о главном русском переговорщике уже кое-что знали. С первых дней пребывания Витте усвоил американские манеры поведения, простоту нравов и доступность янки и не избегал встреч с ними. «Постоянно, в особенности дамы, подходили ко мне и просили остановиться на минуту, чтобы снять с меня карточку, – пишет он в своих воспоминаниях. – Каждый день обращались ко мне со всех концов Америки, чтобы я прислал подпись, и ежедневно приходили ко мне, в особенности дамы, просить, чтобы я расписался на клочке бумаги. Я самым любезным образом исполнял все эти просьбы, свободно допускал к себе корреспондентов и вообще относился к американцам с полным вниманием».

Такого дипломаты России и не только России ещё не видели. Эксперт по международному праву Ф. Ф. Мартенс был шокирован поведением главы русской делегации и одновременно сильно переживал, что тот его услугами почти не пользуется. Мартенс был честолюбивым человеком и приехал в США, чтобы играть на переговорах если не первую, то хотя бы вторую скрипку, но Сергей Юльевич словно позабыл о его существовании. Профессор каждый день говорил Коростовцу что переговоры обречены на неуспех и что ему всё это надоело и он уедет домой. Работа Мартенсу всё-таки нашлась, когда дело дошло до выработки текста соглашения.

Русский представитель «перещеголял» в доступности и популярности самого американского президента. На фоне удалённых от широкой публики, чопорных, замкнутых, агрессивно настроенных, со злым выражением на лицах и сухих японских дипломатов во главе с их министром иностранных дел бароном Дзютаро Комурой Сергей Юльевич выглядел настоящей голливудской звездой. В то время как японцы хмуро и недовольно смотрели на попытки американцев сблизиться с ними и особенно раздражались интересом, проявленным к ним со стороны американских женщин, русские улыбались, вели себя дружелюбно и не чурались никакого контакта. Со стороны было странно видеть, как представители страны, проигравшей войну, и страны, раздираемой революцией, вели себя так спокойно, уверенно и демонстративно бесшабашно, словно были победителями. Высокая, почти великанская фигура главного русского переговорщика буквально заслоняла собой мелкие фигурки Комуры и его заместителя, посла в США Такахиры. Общественное мнение и вся пресса стали его союзниками и во многом способствовали успеху его миссии. Витте постоянно чувствовал себя актёром на большой сцене во время аншлагового представления. Он сознавался потом, что роль эта была чрезвычайно тяжела для него, но он с честью выдержал все испытания.

Частные визитёры толпами ломились в номер гостиницы к Витте, чтобы засвидетельствовать почтение, выразить поддержку, сделать подсказку или просто получить на память автограф. Конечно, принять всех он не мог, но проявил терпение и выдержку, чтобы удовлетворить запросы наиболее известных, полезных для переговоров и имиджа России или самых наглых визитёров. 4/17 августа в Портсмут приехал знаменитый сыщик Пинкертон, чтобы лично познакомиться с «величайшим деятелем нашей эпохи». Сыщик, привыкший к собственной славе, потребовал немедленного «допуска к телу» Сергея Юльевича, но тот был занят и попросил Пинкертона прийти на следующий день. Как пишет в своём дневнике Коростовец, американец с трудом скрывал своё возмущение таким приёмом.

В числе посетителей была и супруга пленного адмирала Рождественского, гражданка США (7/20 августа).

Витте отнюдь не считал Россию побеждённой и сразу по приезде в США заявил, что если требования японцев будут чрезмерными, то Россия продолжит войну. Никаких контрибуций Японии она платить не намерена. Вероятно, ему было известно (или он догадывался), что и у японцев запас прочности был на пределе, и продолжение войны с русским левиафаном явно не входило в их цели. Им нужно было не мешкая, как можно быстрее дипломатически закрепить свои победы над русскими.

Когда Витте из Нью-Йорка ехал на поезде в Портсмут, он подошёл к машинисту паровоза и публично пожал ему руку. Этот жест вызвал у американцев бурю восторга – такого не позволял себе даже «насквозь демократичный» президент Рузвельт! Эти симпатии американских граждан в конечном итоге повлияли на линию поведения посредника Рузвельта: если первоначально он симпатизировал Японии, то потом ему пришлось от этого отказаться, ибо в противном случае его бы не поняли собственные граждане. И президент в конечном итоге оказал давление на правительство микадо, чтобы оно согласилось на те условия, которые предложила Россия. Когда Комура упрекнул Витте в том, что тот ведёт себя как победитель, будущий граф ответил:

– Здесь нет победителей, а потому нет и побеждённых.

Еврейская община США была настроена резко против Витте – сказывалась политика погромов и дискриминации евреев правительством России. И здесь Витте пренебрёг традиционными правилами дипломатии и пошёл на установление контактов с еврейскими представителями Дж. Шиффом и О. Штраусом. Он однажды взял автомобиль и поехал по еврейским кварталам. Сергей Юльевич останавливался и говорил с ними начистоту, и они поняли его и признались, что хотя в США они чувствуют себя лучше, но сильно тоскуют по России, своей родине. Настроение влиятельной еврейской общины было переломлено в пользу России.

«…Я сумел своим поведением разбудить в американцах сознание, – пишет Витте, – что мы, русские, и по крови, и по культуре, и по религии им сродни, приехали вести у них тяжбу с расой, им чуждой по всем элементам, определяющим природу, суть нации и её дух. Они увидали во мне человека такого же, как они, который, несмотря на своё высокое положение, несмотря на то, что является представителем самодержца, такой же, как и государственные и общественные деятели (Америки. – Б.Г.)».