Текст книги "Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке"

Автор книги: Борис Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

– Мы за Дурасовым титулы признали, но никогда не думали, что он приедет в Мадрид.

Спекулировать титулами, оказывается, было можно, а принимать в королевском дворце – извините!

В посольстве в Мадриде работал ещё один замечательный человек, который, по словам Кузнецова, приобрёл в своё время большую известность как писатель, нежели дипломат – Ю. А. Колемин. Выше мы описывали роль религии в повседневной жизни дипломатов. Ю. А. Колемин, закончивший царскую службу на посту секретаря посольства в Париже, отличался особой религиозностью. В бытность свою в Мадриде он обратил в православие высокопоставленного офицера испанского Генерального штаба по имени Гарсия Руи-Перес. Во время бесед с испанцем наш дипломат штудировал тексты православного богослужения, а также произведения известного славянофила и философа А. С. Хомякова (1804–1860), которые он специально переводил на испанский язык. Случай этот не имеет аналогов ни в католической Испании, ни за её пределами.

Ничто человеческое царским дипломатам не было чуждо. Любовные истории, супружеские измены – довольно частые явления в их жизни, и назвать их курьёзами вряд ли можно. Правда, в этой серии бытовых явлений особняком стоит дело посла в Пекине, нашего хорошего знакомого, И. Я. Коростовца, сбежавшего со своего поста и от семьи с шестнадцатилетней дочерью директора французской таможни. Л. X. Ревелиотти пишет, что «это был самый сенсационный скандал в дипломатической сфере».

Нечасто в своей жизни дипломату удаётся стать участником такого события, как акт об объявлении войны. По всей видимости, война 1914 года была чуть ли не последней, когда правительства воюющих стран прибегли к такой ненужной «формальности». Наша цивилизация так далеко шагнула вперёд, что войны начинаются теперь без всякого объявления.

Министру иностранных дел Сазонову «посчастливилось» принять, а германскому послу Ф. Пурталесу – вручить германскую ноту с объявлением войны России. И министр, и посол повели себя в этой ситуации нестандартно. Пурталес, выходец из богатой французской гугенотской семьи и большой патриот Пруссии, накануне уже был у Сазонова и вручил ему ультимативное требование прекратить мобилизацию русской армии. Теперь он пришёл за ответом. Сазонов был вынужден повторить, что Россия своего решения не отменит. Тогда граф достал документ и повторил свой вопрос в третий раз. Сазонов в третий раз сказал, что никакого другого ответа у него нет.

– В таком случае, – сказал дрожащим голосом Пурталес, – от имени своего правительства я уполномочен передать вот эту ноту.

Дрожащей рукой он передал министру документ. В ноте содержалось объявление войны России. По недосмотру посла в ней содержались два варианта текста, но Сазонов сразу не обратил на это внимания – слишком драматичной была ситуация, да и сам текст ноты показался министру «мягким».

После этого посол подошёл к окну, прислонился к подоконнику и со слезами на глазах произнёс:

– Кто мог предугадать, что мне придётся покидать Петербург при таких обстоятельствах!

– Проклятие наций будет на вас, – сказал Сазонов.

– Мы защищаем свою честь, – едва сдерживая рыдания, произнёс Пурталес.

Сазонову стало по-человечески жалко коллегу, он подошёл к нему, и «коллеги» обнялись. После этого посол неровной походкой вышел из кабинета. 2 августа германское посольство покинуло столицу России. В отличие от отъезда нашего посла С. Н. Свербеева, подвергшегося нападкам уличной толпы, отъезд Ф. Пурталеса и его персонала прошёл совершенно спокойно. Бесчинства толпы у германского посольства начались позже.

Перечень дипломатических курьёзов можно было бы продолжить…

Глава девятая. Дипломаты идут в народ

Легко народом править, если он

Одною общей страстью увлечён.

М. Ю. Лермонтов

Дипломатия и общественное мнение страны пребывания – как они должны соотноситься между собой? Может ли, к примеру, дипломат защищать честь и достоинство своей страны, апеллируя к средствам массовой информации страны своего пребывания? Существует непреложное правило, согласно которому дипломат не имеет права вмешиваться во внутренние дела страны, в которой он работает. Как правило, только дипломатическое представительство или правительство дипломата может сделать это официально, используя своё право дипломатического демарша или протеста.

В конце XIX века американский путешественник Джордж Кеннан совершил путешествие по Сибири и, вернувшись домой, выступил с серией клеветнических статей о России. Теодор Рузвельт, тогда ещё член Civil Service Commission,посоветовал секретарю русской миссии П. С. Боткину выступить в некоторых американских газетах с опровержениями. Но поскольку Кеннан не унимался, Рузвельт, советовавший русскому дипломату отвечать противнику его же оружием, порекомендовал осуществить целое турне по США с лекциями о России. Когда Боткин пришёл к посланнику Г. Л. Кантакузену (1843–1902), тот встретил его возмущённой тирадой:

– Что с вами? Ваши успехи вскружили вам голову? Вы что воображаете? Вы – Аделина Патти? Баттистини? Падеревский [147]147
  Аделина Патти (1843–1919) – итальянская певица, Маттиа Баттистини (1856–1928) – итальянский оперный певец, Игнацы Ян Падеревский (1860–1941) – польский пианист, композитор и политический деятель.


[Закрыть]? Нет, до этого ещё не дошло, чтобы дипломаты выступали на подмостках с волшебными фонарями! Нет!

Конечно, времена менялись, но и сейчас турне, о котором говорил Боткин своему начальнику, вряд ли было бы мыслимо – правда, уже по другой причине: власти страны такое турне просто бы не разрешили. А тогда США не были ещё тоталитарной демократией, и выступление дипломата «на подмостках с волшебными фонарями» было вполне возможно. Этой возможностью, как читатель уже видел в предыдущей главе, в 1905 году мастерски воспользовался С. Ю. Витте.

Роль общественного мнения для дипломатии и для благоденствия страны вообще отмечал ещё А. М. Горчаков. Нет ничего опаснее и гибельнее, говорил он, равнодушия и апатии общественного мнения. И в первую очередь имел в виду общественное мнение России. Канцлер и министр Горчаков любил эффекты и, как человек, хорошо знакомый с системой западного парламентаризма, временами нарочито подчёркивал свои симпатии к «народному голосу». Один из его современников оставил интересный рассказ на этот счёт.

Одновременно с просьбой раскольников принять депутацию беспоповцев пришла бумага от английского посла о назначении ему часа для словесных объяснений по случаю полученных им от своего правительства предписаний. Князь Горчаков назначил для обоих два часа пополудни в один и тот же день. Тут была разыграна маленькая комедия. Ровно в два часа князь вышел к беспоповцам и в разговоре сообщил им, что государь милостиво примет их и что верноподданные чувства приносят отраду его отеческому сердцу. Как вдруг стремительно вбегает дежурный секретарь и торопливо докладывает, что посол Великобритании приехал и просит аудиенции. Горчаков высокомерным тоном прерывает секретаря: «Когда я говорю с русским народом, посол Великобритании может подождать». Оставшись с раскольниками, ещё несколько минут он говорил о том, как силён и непобедим русский царь, пользующийся любовью своих подданных; затем сказал, чтобы они подождали его возвращения, и перешёл в гостиную для приёма посла. Оказалось, целью посещения посла было сделать заявление, что Англия из гуманности считает своим долгом вступиться за жестоко преследуемых раскольников-беспоповцев. Князь Горчаков с насмешливым видом пригласил посла следовать за ним, чтобы доставить ему удовольствие передать своему правительству сообщение, которое он услышит от угнетённых раскольников.

Горчаков был достаточно проницателен, чтобы по достоинству оценить лицемерие Европы, уже тогда начавшей с Россией игру в демократию, а потому не хуже англичан усвоил правила игры в гуманность и народность. Недаром его на Руси справедливо считали либералом. По пути из Петербурга в Москву на коронацию Александра II он высказывал императору мысль о необходимости отменить крепостное право. Позже он справедливо говорил, что Россия не может играть активной роли во внешней политике, если внутри страны разорение и неурядицы.

О том, как умело работал с журналистами и общественностью С. Ю. Витте, мы уже упоминали выше. Коростовец пишет, как вышедший на пенсию опытный дипломат старой школы граф А. П. Кассини и представить себе даже не мог, чтобы так можно было работать на дипломатическом поприще. Кассини, человек большого и тонкого ума, слегка циничный, будучи послом в Вашингтоне, так и не смог ужиться в «грубых и варварских» Соединённых Штатах, поддерживая контакт исключительно с избранными «четырьмястами семействами» Америки. Он был страшно удивлён и шокирован, но одновременно как-то обескуражен тем, что недипломат Витте отлично адаптировался среди американцев и уверенно провёл сложные переговоры о мире с японцами.

Некоторые шаги по оживлению связи Министерства иностранных дел с общественностью в 1906 году предпринял министр А. П. Извольский. Вступивший в должность после первой русской революции и в момент созыва Государственной думы А. П. Извольский решил «проветрить» затхлые авгиевы конюшни Гирса и Ламздорфа и, будучи приверженцем Запада, много надежд и упований возложил на живое общение дипломатии с российским обществом и на роль в этом деле Бюро печати, аналога нынешнего пресс-отдела, которое нужно было развернуть из бывшей Газетной экспедиции МИД. Извольский сам когда-то начинал карьеру в Газетной экспедиции и поэтому придавал ей особое значение. Как пишет Соловьёв и как часто случается с русскими реформаторами, Извольский задался целью проводить личную политику и «перевернуть» всё министерство, но это ему удалось «в весьма малой степени». Ведь не собирался же он устранить от внешних дел Николая II.

Во главе Бюро печати Извольский поставил А. А Гирса, директора Санкт-Петербургского телеграфного агентства, которого в 1908 году сменил уже известный нам Ю. Я. Соловьёв. Последнему надоела работа за границей, и он принял предложение поработать в Бюро печати. Как выяснилось позже, решение это оказалось опрометчивым, работать в непосредственной близости к министру оказалось не так просто, как представлялось на расстоянии. Извольский к этому времени уже потерял чувство меры и стал проводить личную политику стремясь во что бы то ни стало ознаменовать своё пребывание на посту министра иностранных дел блестящими успехами в международных делах. Кончилось всё это крахом и оглушительным поражением России на Балканах.

В обязанности управляющего Бюро входили редактирование ежедневного выпуска «Обзора печати» и работа с корреспондентами русских и иностранных газет и журналов. На каждый иностранный печатный орган в Бюро печати заводили учётную карточку в которую заносили сведения о политической направленности органа, его сотрудниках и характеристики на них. Сведения регулярно доставлялись из посольств и миссий.

С иностранными газетчиками Соловьёв встречался на ежемесячных обедах во Французской гостинице. С журналистами – даже русскими – нужно было держать ухо востро. Прокол получился в первые же дни с журналистом «Нового времени» А. А. Пиленко. В своё время Пиленко занял благожелательную по отношению к Соловьёву позицию в цетинском конфликте, так что он принял его у себя в кабинете как хорошего знакомого. Юрий Яковлевич был уверен, что Пиленко зашёл к нему отнюдь не для того, чтобы брать интервью, а просто встретиться и поговорить. Соловьев в беседе с ним высказал некоторые соображения, касавшиеся большой политики и расходившиеся с германофобской позицией А. П. Извольского, а также А. А. Гирса, хоть и вернувшегося в своё агентство, но продолжавшего активно вмешиваться в работу Бюро печати.

Результаты приёма Пиленко не замедлили сказаться. Через два дня к Соловьёву в неурочное время явился курьер от Извольского и передал ему указание срочно явиться к министру «на ковёр». Извольский встретил Соловьёва с гранками «Нового времени» в руках, содержавшими интервью Пиленко с управляющим Бюро печати МИД. Интервью успел перехватить Гирс и немедленно сообщил об этом Извольскому. Как пишет Соловьёв, между ним и министром разыгралась тяжёлая сцена. Александр Петрович обвинил Юрия Яковлевича в том, что тот «пошёл вразрез с политикой министра» и что управляющий Бюро «эту политику компрометирует». Положение спас вошедший в кабинет министра курьер, объявивший, что пришёл английский посол. Соловьёв воспользовался этим, откланялся и выбежал от Извольского как ошпаренный. Первая мысль была бросить всё к чёрту и попроситься на загранработу

В тот же вечер Соловьёв заехал к владельцу «Нового времени» старику Суворину, чтобы предупредить его против пагубного курса, занятого его газетой в отношении Германии. Постоянная травля Германии и науськивание общественного мнения против немцев тоже способствовали, по мнению Соловьёва, развязыванию войны. Затем он пожаловался на предательский приём Пиленко. Суворин отделался отговорками, что в дела иностранного отдела газеты не вмешивается, а что касается международной политики, то старик твёрдо держался своих взглядов о «жёлтой опасности» на Востоке, а о тевтонской – на Западе. Стало ясно, что сговориться с «Новым временем» не удастся.

Подумав, Юрий Яковлевич решил пока добровольно с поста управляющего не уходить. Впредь пришлось соблюдать осторожность и предусмотрительность и в отношении журналистов, и своих коллег. Известную поддержку он нашёл в лице товарища министра Н. В. Чарыкова, человека разумного и вполне порядочного. К этому времени – после неудачных переговоров в Бухлау – и положение министра стало неустойчивым, ему грозила отставка, так что своей личной политики он уже больше не проводил. Австро-Венгрия в одностороннем порядке присоединила к себе Боснию и Герцеговину а Россия осталась на Босфоре у разбитого корыта.

К выпуску обзора прессы Соловьёв привлекал дипломатов, находившихся в Петербурге в отпуске и всеми способами старавшимися продлить его. Пока решали вопрос о продлении отпуска, их прикомандировывали к Бюро печати, так что недостатка в сотрудниках у Соловьёва не было: вместо полагавшихся четырёх-пяти сотрудников он довёл штаты бюро до двенадцати человек. Можно было поручать обработку иностранной прессы дипломату, имевшему опыт работы в данной стране. Обзор печати сдавался А. П. Извольскому в 16.00. Министр, следует признать, знакомился с ним довольно основательно. Пришедший ему на смену Д. С. Сазонов уделял прессе значительно меньше внимания, и на доклады к нему Ю. Я. Соловьёв ходил довольно редко. Часто известия о событиях доходили через прессу раньше, чем о них докладывали начальники политических отделов. Последние были недовольны этим и высказывали Соловьёву своё неодобрение. Русская пресса изобиловала критическими статьями как в адрес Министерства иностранных дел, так и правительства, так что тут работы хватало. Извольский перед каждым докладом царю требовал свежих материалов, и иногда их случалось вставлять в обзоры впопыхах, перед самым отъездом министра в Царское Село.

В целом же опыт общения МВД с русской общественностью через прессу можно назвать вполне продуктивным и полезным для обеих сторон.

Глава десятая. Досуг дипломатов

Когда в делах – я от веселий прячусь,

Когда дурачиться – дурачусь,

А смешивать два этих ремесла

Есть тьма искусников. Я не из их числа.

А. С. Грибоедов

Досуг дипломатов александро-николаевской эпохи (первой половины XIX века) определялся преимущественно их социальным статусом. Дипломатия была тогда ещё недоступна разночинным элементам и являлась уделом не просто дворянства, а исключительно богатой и знатной его прослойки, то есть так называемого высшего общества России.

В пушкинские времена такие дипломаты, как Пётр Иванович Полетика (1778–1849) и Дмитрий Петрович Северин (1792–1865), предпочитали проводить свой досуг в литературном обществе «Арзамас» – это было и модно, и престижно. Первый получил у арзамасцев кличку «Очарованный Чёлн», а второй – «Резвый Кот». О «Резвом Коте» язвительный Вигель оставил нам нелестную характеристику:

«…Это было удивительное слияние дерзости с подлостью; но надобно признаться – никогда ещё не видал я холопство, облечённое в столь щеголеватые и благородные формы».

И ещё: «…Этот ныне старый тощий кот был тогда ласков, по крайней мере, с приятелями и про них держал в запасе когти, но не выпускал их, и в самих манерах имел ещё игривость котёнка».

Северин был товарищем П. А. Вяземского (1792–1878) по иезуитскому пансиону, к нему почему-то благоволил В. А. Жуковский (1783–1852), напечатавший, по словам Вигеля, чью-то басенку под его именем, а потому двери «Арзамаса» были для него открыты.

За границей русские дворяне вели себя более свободно, если не разнузданно, нежели у себя на родине. (Впрочем, эта черта русского человека проявляется и в наши дни.) Многие, чтобы удивить Европу широтой русской натуры, пускались в разгул и пьянство, другие увлекались картами и рулеткой, «просаживая» за карточными столами целые состояния, а третьи напропалую пускались в амурные истории. Разрушались семьи, ломались судьбы, страдало дело, но тогдашнее начальство смотрело на всё это «скрозь» пальцы. Понятие о дисциплине, уважение этических и профессиональных условностей, корпоративный дух ещё только приобретались.

Сын нашего историка Н. М. Карамзина, попавший в конце 1830-х годов в легкомысленный Париж, в ответ на упрёки своей целомудренной сестры Софьи Николаевны, пишет ей о том, что его общение там для него было возможно либо в кругу «умственно опустившейся посольской молодёжи, с утра играющей в клубах, возящейся с дрянными любовницами и закосневшей в Париже, как в глуши саратовской», либо в обществе «остроумной и одарённой женщины», каковой он считал супругу русского дипломата Н. М. Смирнова, потомка петровского солдата Бухвостова, Александру Осиповну Смирнову-Россет.

О ней А. С. Пушкин оставил ироничное и двусмысленное четверостишие:

 
Черноокая Россети
В самовластной красоте
Все сердца пленила эти
Те, те, те и те, те, те.
 

Удостоили её своим вниманием и обожанием и В. А. Жуковский, по язвительному выражению современника, готовый содрать собственную кожу для изготовления тёплых галош для Александры Осиповны, дабы она не могла замочить своих ножек, и В. Туманский, и П. А. Вяземский, ценивший в ней ум и красоту, и М. Ю. Лермонтов, желавший сказать ей так много, но так и не сказавший ничего.

Судя по воспоминаниям современников, работы в посольствах и миссиях тогда было не так уж и много. Вот как описывает свой рабочий день упомянутый выше 2-й секретарь посольства в Париже и протеже Нессельроде Н. Д. Киселёв (1800–1869): «Мне нечего делать, кроме двух часов работы в день. В три я иду гулять, захожу в клуб на час времени, возвращаюсь домой в пять часов. До обеда я читаю, в одиннадцать ложусь спать». От скуки он заводит себе любовницу.

Более развитые в нравственном отношении дипломаты принимаются за изучение местного языка, истории и культуры страны пребывания, но это лишь исключения из основной массы дипломатов. П. Сухтелен, посланник в Стокгольме, узнав о том, что один дипломат, работавший в Швейцарии, от скуки нанимал себе учителя немецкого языка, сказал ему:

– Э, милый, поверьте мне, самое лучшее – взять любовницу.

Данный совет вряд ли, однако, пригодился бы для Александра Антоновича де Бальмена, русского комиссара шотландского происхождения, назначенного Александром I в состав международного комиссариата на остров Святой Елены для охраны сосланного туда Наполеона. В данном случае граф Нессельроде проявил примерную бдительность и щепетильность и запретил де Бальмену брать с собой на остров французскую любовницу – нельзя было позорить честь русской дипломатии перед высокопоставленным узником. Париж или Лондон – это другое дело, там всё можно, но на Святой Елене – ни-ни!

Скоро общество единственного на острове русского – лакея Тишки – и коллег-союзников австрийского барона Штюрмера, французского маркиза де Моншеню и английского губернатора Лоу российскому дипломату, мягко говоря, наскучило, и он решил… жениться. Выбирать на Святой Елене было не из кого, и он сделал предложение шестнадцатилетней падчерице английского губернатора Сюзанне Джонсон.

Кстати, что касается общения дипломатов со своими слугами: из-за отсутствия общества де Бальмену, настоящему денди, волей-неволей пришлось довольствоваться беседами с Тишкой, и между ними установились своеобразные панибратские отношения. Дополним исторический роман М. Алданова справкой: полковник де Бальмен, согласно формулярному списку МИД, направлялся на остров Святой Елены дважды: первая его командировка длилась с сентября 1813 года по ноябрь 1819 года, а потом он был отозван обратно в Петербург, чтобы два года спустя снова поехать на злосчастный остров. На 1828 год – год увольнения из Министерства иностранных дел – в его семейном положении указано «вдов». Что случилось с его молодой английской женой, не известно.

Но вернёмся к Н. М. Смирнову. Он служил первым секретарём в русском посольстве в Берлине (30-е годы XIX столетия). Чем же занималась его умная, красивая и проницательная супруга, пока муж «трудился» на дипломатическом поприще? «О, я очень веселилась… – признаётся она на страницах своих фривольных воспоминаний. – Были сплошные праздники, концерты и живые картины, и я всюду фигурировала… Я каталась там, как сыр в масле. Смирнов уходил с утра в канцелярию, потом в клуб и приходил к обеду, а я каталась с детьми и часто ездила в Шарлоттенбург, там стоял драгунский полк, и Каниц очень любил детей. У него была обезьяна, и дети, садясь в карету, говорили:

– Каниц, вау-вау».

«Каниц-Вау-Вау» был прусский драгунский офицер, ухаживавший за Смирновой. Остроумная, образованная и одарённая женщина, Смирнова-Россет переживала за границей одно романтическое увлечение за другим. В числе её близких поклонников там был и скучающий сотрудник посольства в Париже граф Н. Д. Киселёв, и Н. В. Гоголь, и другие русские знаменитости, благо своего мужа она не любила, а тот, кажется, платил ей взаимностью. Вместе со своим начальником, посланником А. И. Рибопьером (1781–1865), удостоившимся клички «Паша» и «Любопёр», Николай Михайлович Смирнов делил одну и ту же любовницу – местную артисточку Хаген. Его страстью стали также рулетка и карты, и, отдыхая от трудов праведных на водах в Баден-Бадене, он с утра до поздней ночи проводил время в игорных залах [148]148
  Из упоминаний А. С. Пушкина и некоторых других современников следует, что Н. М. Смирнов был человек «не глупый, вполне порядочный, порой вспыльчивый до ярости, но вовсе не заурядный». Он дослужился до камергерского чина, а в 1850—1860-х годах был калужским и петербургским губернатором.


[Закрыть]. Жена его тоже «фигурировала» и вела рассеянный образ жизни, принимала поклонников, беседовала с ними на «умные» темы, пила «кофий» и курила папиросы.

Флирт, кокетство, супружеские измены, разводы были знамением времени, легкомыслие и ветреность носились в воздухе. Известная княгиня Дарья Христофоровна Ливен, супруга посла в Англии, любовница канцлера Меттерниха, имела в Англии любовником герцога Сазерлэнда, младше её на шесть лет, и прижила с ним двух внебрачных сыновей. На все эти эскапады петербургское начальство закрывало глаза, потому что Дарья Христофоровна приятное сочетала с полезным и приносила от своих любовников в «клювике» важную политическую информацию.

Вот какие приглашения в 1830-х годах во время отдыха на водах в Баден-Бадене рассылала на приём А. О. Смирнова-Россет, диктуя их своему приятелю и попутно давая приглашаемым характеристики:

господину де-Бакур, французскому экс-посланнику в Америке, откуда он вернулся с больным желудком и посажен на диету (курица с рисом). Господину барону Антонини, неаполитанскому экс-посланнику в Берлине. Господину и госпоже Зеа Бермудес, экс-посланнику в Испании. Господину гранд-коррихидору Мадрида. Господину Платонову с его «носом на меху» и всем его мехом вообще… Далее шли фамилии барона Летцбока, банкира Майера, княгини Лобановой с дочерьми и поручением привезти с собой побольше кавалеров, князя Эмиля Гессен-Дармштадтского, князя Георгия Гессенского с адъютантом, генерального секретаря Центральной комиссии разграничения Рейна между Францией и Германией Дюваля – всего около 20 человек. На «плохонький» рядовой приём Смирнова запланировала потратить 500 франков.

Жена русского посланника в Испании Григория Строганова – графиня Юлия (Жюльетта) Строганова – ранее была замужем за португальским посланником графом д'Альмейдой. Наш граф Григорий безумно влюбился в португальскую посланницу (а как же иначе? В те годы влюблялись только безумно!) и по-гусарски похитил её у мужа. Влюблённые бежали как можно дальше от места преступления и брак свой заключили аж в Дрездене. У русского графа к этому времени уже была дочь от французской гризетки. (Ещё одна особенность нашей аристократии: у себя дома в России они бы и подумать не могли завести роман с представительницей «подлого» слоя, а вот во Франции и гризетки шли по первому разряду и вполне могли сойти за русскую дворянку.) Строгановы приложили совместные усилия и выдали её замуж за «приличного» человека из известной фамилии Полетика.

Строгановы возили за собой по Европе личного доктора – скорее всего, типичного прилипалу и прохиндея – польского еврея полковника Лахмана, женатого на одной из Потоцких. Русский посланник в Бадене Н. М. Смирнов играл с графом Григорием Строгановым и Лахманом в карты и подрался с последним не на шутку – верно, из-за шельмовских приёмов поляка. Строганов после этого эпизода встал на сторону соотечественника и коллеги и прогнал от себя Лахмана.

Романтические приключения дипломатов часто оказывались связанными с дуэлями. Конечно, дуэли были запрещены инструкциями Министерства иностранных дел, но кто из горячих голов и когда на Руси обращал внимание на мёртвые инструкции, вобравшие в себя иссохшие мысли какого-нибудь кабинетного чинуши?

Один из способнейших и рано умерших дипломатов с причудливой фамилией Д. К. Сементовский-Курило, по словам знавшего его современника, элегантный и утончённый жгучий брюнет южного типа, был как раз из таких романтиков. И бывший посланник в Цетинье и Софии А. Н. Щеглов, сохранив статус посланника после столкновения на «водопроводной» почве (см. главу «В стране, где протекают крыши») со своим подчинённым фон Мекком, был-таки уволен в отставку, но уже за дуэль из-за женщины.

Вена 70—80-х годов XIX века, по мнению работавшего там атташе английского посольства Джорджа Бьюкенена, была прелестным постом для молодого дипломата. Венцы так любили танцевать, что балы начинались иногда в 11 утра и заканчивались в 6 часов вечера. Танцевали тогда исключительно «приличные» танцы, на балах при дворе запрещались такие танцы, как «trois temps» и «peu convenable». На каждом балу была специальная комната Comtessenzimmer,куда не допускались замужние дамы – здесь в промежутках между танцами беседовали девицы со своими кавалерами. За поведением переступавших границы дозволенного девиц строго наблюдали специально выделенные лица. Приглашения на танцы резервировались на целый сезон вперёд, так что каждая дама, направляясь на бал, имела с собой список кавалеров. Если кто, боже упаси, не смог появиться на балу, он должен был найти себе замену.

Ну и конечно же все члены венского дипломатического корпуса ходили в театр, принимали участие в выездах на охоту. Из всех участников охоты больше всех внимания привлекала внимание императрица с её блестящей красотой, прекрасной посадкой на лошади и изумительной фигурой. Лошади и фигура были два главных интереса в жизни супруги Франца Иосифа. Лошади, вспоминает Бьюкенен, являлись тогда главным содержанием её разговоров и с дамами, и с кавалерами.

Примерно так же проходил в это время досуг дипломатов в Риме.

Секретарь русской делегации на Гаагской конференции 1899 года М. Ф. Шиллинг оставил о своём пребывании в Гааге дневник. И что же мы видим? О своей «скучной» работе он стыдливо упоминает как-то вскользь. Работа отвлекает его от главного – от развлечений. Всё свободное время Шиллинг употребляет на балы, экскурсии, пикники, светские визиты и конечно же флирты. Он заводит роман с супругой шведского представителя на конференции, успевая списаться со своей больной женой в Швейцарии и даже почтительностью и вниманием окружить своего шефа – главу делегации Е. Е. Стааля. Читаешь этот дневник и ловишь себя на мысли, что попал на Кавказские Минеральные Воды в общество «лишних людей» печоринского типа. Очевидно, таково было веяние времени, когда вся Европа беспечно веселилась и развлекалась.

В конце XIX – начале XX века дипломаты – даже посланники – в Софии повально увлекались игрой в хоккей. В Пекине и Токио дипломаты увлекались скачками, для чего обзаводились японскими и китайскими пони, конюшнями и жокеями. Впрочем, дипломаты и сами зачастую были хорошими наездниками и лично участвовали в скачках. Борьба за учреждённые призы достигала иногда такого накала, что дело доходило до ссор и «дипломатических» осложнений.

В немецких княжествах большой популярностью у дипломатов пользовались охота, конные прогулки, театр.

Проживая в той или иной столице, русский дипломат был обречён на постоянное общение со своими иностранными коллегами. Нужно отметить, что тогдашний быт дипломатов ещё не был так ярко подвержен блоковым или идеологическим влияниям, а потому все дипломаты встречались со всеми своими коллегами, вместе убивали время или проводили его с пользой, пытаясь получить нужную информацию.

Неформальное общение дипломатов, как правило, проходило в рамках английских клубов, которые учреждались там, где присутствовали англичане. А поскольку присутствовали они везде и устраивали свой быт так, как привыкли они устраивать на своём острове, то английские клубы находились почти во всех европейских столицах. Посланники становились членами клуба без всякой баллотировки – начальство, как жена Цезаря, было во все времена вне всяких подозрений. Рядовому секретарю или атташе нужно было баллотироваться и иметь рекомендации от двух членов клуба. В Афинах кто-то из дипломатов при поступлении членом в Английский клуб был забаллотирован, а потому после этого желающих стать его членом резко поуменьшилось. Репутация недопущенного в клуб избранных была не к лицу дипломату. Уже известный нам Соловьёв решил эту проблему изящно просто: он взял рекомендации у греческого премьера Теотокиса и министра иностранных дел Романоса, и Английский клуб «прокатить» протеже таких влиятельных особ не осмелился.

Английские клубы часто являлись ареной для «выяснения отношений» между дипломатами, особенно послами. До вступления в «сердечное согласие» отношения между Англией и Россией из прохладных и натянутых часто переходили во враждебные, что, естественно, отражалось на поведении их дипломатов. «Кошка пробежала» в 1905 году в Софии и между английским поверенным Д. Бьюкененом, исполнявшим обязанности президента «Юнион-клуба», и посланником Ю. П. Бахметьевым. Причиной неприязни между высокопоставленными дипломатами явился немецкий журнал «Симплициссимус», опубликовавший карикатуру на Николая II. Русский посланник сообщил, что лично уничтожил не понравившийся ему экземпляр указанного печатного издания, и порекомендовал английскому коллеге прекратить выписку на клуб этого журнала, а тот ответил, что если он последует его совету, то скоро в библиотеке клуба не останется ни одного журнала. Тогда Бахметьев попросил вычеркнуть из списка членов клуба его и всех его подчинённых. Не желая подвергнуться обвинению в том, что он умышленно заставил русских дипломатов выйти из состава «Юнион-клуба», Бьюкенен вместе с членами правления подал в отставку, созвал собрание клуба, доложил о случившемся факте и предложил выбрать новый состав правления. Д. Бьюкенен пишет, что собрание почти единогласно – против выступил лишь секретарь греческой миссии – переизбрало всех старых членов правления. «Господин Бахметьев, конечно, был разъярен и после этого игнорировал меня», – сообщает в своих мемуарах англичанин.