Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 2 том"

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 38 страниц)

– Однако худо... – с трудом произносит он. – Рубаху... – он судорожно рвет воротник. – Давит!..

Игнат наклоняется над ним и ножом режет тесемки, узлы, застежки меховой рубахи.

– Ничего, ничего, – бормочет Старик. – Это и раньше бывало. Это пройдет. Теперь легче.

Костик и Игнат бережно относят его в сторону и кладут на спальный мешок. Игнат припадает к груди Старика и слушает сердце. Оно булькает. Булькает, как горючее в баке.

И тогда срывается с места Игнат.

Он бежит к машине, нетерпеливо роется в куче инструментов и, наконец, находит топор.

Он вытирает лезвие рукавом, долго на него смотрит и вдруг яростно начинает рубить деревянный борт кузова.

Стук топора гулко разносится по тундре.

– Что он делает? Что он делает? – удивленно вскрикивает Старик. – Он с ума сошел! Игнат!

Но Костик останавливает его.

– Ничего, ничего, – шепчет он. – Тише! Он знает, что делает.

Широко раскрыв глава, он смотрит, как рубит механик кузов. В его ярости есть система: он рубит верхние доски и оставляет нижнюю. Он рубит торопливо, боясь остановиться, боясь пожалеть, что начал рубку. Костик следит за ним воспаленными глазами и думает, что никогда не забыть ему этой картины: как механик рубил машину.

Игнат приносит ворох щепок, бросает на снег, говорит Костику: «Жги!» – и отворачивается.

Скоро среди торосов дымит костер. В чайнике над огнем тает снег, в снежной пустыне становится уютнее.

У костра сидят трое.

– Где-нибудь в Сочи сейчас... – задумчиво говорит Костик, – цветут магнолии. В Москве – сирень... А у нас – снег...

– Миф! Легенда! – обрывает его Старик. – Где цветут магнолии? Игнат, можешь ты поверить, что где-нибудь сейчас цветут магнолии?

Игнат смеется.

– А ведь цветут... – улыбается Старик, смотрит на снег и качает головой. – Здесь ни-ког-да не будут цвести магнолии. И не надо, а? Зачем нам здесь магнолии, скажи на милость.

– Ни к чему, – смеется Игнат. – Вот если б табак здесь посадить, это да...

Он высыпает из кармана на ладонь мусор и говорит:

– Поделимся, профессор?

– Кури!

Игнат закуривает.

В наступившей тишине слышно, как булькает вскипающая вода.

– Магнолии? – фыркает профессор. – Некий ученый, Довнер-Запольский его имя, всего лет двадцать назад писал в одном почтенном журнале, что север России самой природой предназначен для полудикого зверолова и рыболова и цивилизованный человек здесь может жить лишь по нужде. А? Знаешь, что мы сделаем, Игнат? В наказание этому «ученому» мы высечем эти слова на мраморе наших городов, которые будут шуметь здесь, в тундре, у самого Ледовитого моря.

Профессор смотрит на безжизненную даль залива, на белые горы, на медно-красные скалы, с которых ветром сдуло снег...

– Гигантская плавильня, – говорит он задумчиво. – Миллионы лет свершался в недрах земли титанический труд. Мы найдем его следы. Мы нашли нефть, кашли мезозойские угли. Найдем и верхнепалеозойские, типа норильских. Это, друзья, настоящий, честный, высококалорийный уголь. Пароходы пойдут на нашем угле. Камчатка получит дешевую соль, которую мы здесь добудем. Возникнут заводы, промысла, города, театры.

– Партии строителей придут вслед за нами, – подхватывает, увлекаясь, Костик. – Они придут на больших отличных машинах, которым не страшен будет ни десятибалльный шторм, ни ветер.

– Что ветер! – усмехается Игнат. – Да мы ветер заставим вертеть наши двигатели. Экая силища!

В кастрюле вскипает молоко. Игнат бережно выливает его в алюминиевую кружку и подносит профессору.

– А вы? – подозрительно спрашивает Старик.

– И мы.

Игнат берет две кружки и, повернувшись спиной к профессору, наливает в них кипяток из чайника и капли молока из кастрюли.

– Вот и мы, – говорит он, протягивая дымящуюся кружку Костику.

Старик греет руки об алюминиевую кружку, вдыхает в себя ласковый запах молока и произносит:

– Выпьем за жизнь, которая возникает здесь и для рождения которой мы... мы... ничего не жалели.

...Подле догорающего костра, спрятавшись в спальные мешки, спит партия. Костику снится, что он в Москве, на Патриарших прудах, угощает товарищей. Странно сервирован стол: острые сахарные головы, как торосы, молоко в бензиновом бидоне, консервные банки.

Только Игнат не спит. Осторожно выползает он из мешка, озирается, прислушивается к сонному дыханию Костика и храпам Старика – и уходит. Скоро его фигура скрывается в торосах.

На Патриарших прудах шумит пирушка. Товарищи окружают Костика, радостно трясут его руки, трясут...

Он просыпается. Над ним – Игнат.

– Пора! – говорит Игнат и идет будить профессора.

В небе по-прежнему висит большое солнце. Который час сейчас? Два часа дня или два часа ночи?

– Профессор! – докладывает Игнат. – Пора!

– Да, да, – встряхивается Старик. – Да, в путь!

– Разрешите доложить, профессор. Я сделал разведку пути. Впереди – сплошное поле торосов. Нам не пройти.

Старик хмуро слушает, вокруг рта его образуются жесткие складки.

– Ну? – произносит он.

– Докладываю также: горючее на исходе.

Старик спокойно идет к машине. Игнат и Костик – за ним.

– Я жду приказаний, профессор.

– Я ведь сказал: в путь!

...Снова скрип ломающихся льдин, скрежет торосов, хрип мотора, лязг лопат – музыка дороги.

– Сколько прошли? – шепчет к вечеру Костик.

– Пятьсот метров.

– Не много...

На привале он раздает последние галеты.

– Все, – говорит он.

– В путь! Нет продовольствия, на исходе горючее, – подводит итоги начальник. – Какое же может быть другое решение? В путь, дети мои, вперед!

Это «вперед!» профессора все время висит над Костиком. Он разгибает спину и слышит: «Вперед!», он бросается с лопатой к гусеницам и слышит: «Вперед!» И сам шепчет пересохшими губами:

– Вперед! Вперед!

Игнат слишком поздно догадался надеть желтые очки. Его глаза слепнут от дьявольского сияния снега. Он уже плохо видит дорогу, но упрямо бросает машину на торосы.

– Я, кажется, слепну, профессор, – бормочет он.

Вдруг машина разом останавливается. Толчок выбрасывает Костика из кузова. Он падает, подымается, привычно хватается за лопату.

– Опять торос?

Игнат сдирает с рук рукавицы, срывает очки, – он хочет быть спокойным, но движения его впервые за дорогу нервны, – и говорит:

– Товарищ начальник! Горючее кончилось.

Костик опускается на снег и испуганно смотрит на Игната.

Лицо Игната осунулось и постарело. Беспомощным взглядом окидывает он свою машину, словно уже прощается с ней. Старик смотрит вперед на дорогу, потом на горы и говорит, стараясь быть насмешливым:

– Здесь, в горах... мы открыли с тобой, Игнат, тысячи тонн нефти. А ты жалуешься, что у тебя горючего нет...

Теперь они похожи на людей, потерпевших кораблекрушение. Молча сидят у заглохшей машины. Костик все время протирает очки.

Наконец, Игнат нарушает молчание:

– Ждем приказаний, товарищ начальник.

– Да, да, – говорит Старик и бросает взгляд на Костика.

Костик ловит этот взгляд и краснеет.

– Ну, тогда в путь, дети, – говорит профессор. – Что же еще? В путь!

Он задумчиво смотрит на груды камней, сваленных в кузове, – плоды нечеловеческой работы в сопках.

– Прежде чем тронуться в путь, – говорит он спокойно, – надо оставить здесь записку о том, где мы нашли нефть. На всякий случай, – прибавляет он, бросив взгляд на Костика.

Он садится писать записку.

«Поисковая партия профессора Старова, отправившаяся в путь... – пишет Старик, – по маршруту... с заданием...»

Он пишет обстоятельно, сухо. «Мы сделали все, что могли, – заканчивает он записку. – От всей души желаем будущим партиям сделать больше». Закончив, он подписывает сам и дает подписать товарищам.

Потом он смотрит на часы.

– Двенадцать пятьдесят по-московски, – говорит он. – Десять минут на сборы.

Костик грустно усмехается: собирать нечего.

– В тринадцать часов, – тихо докладывает Игнат, – мы еще можем в последний раз послушать «Арктическую газету» по радио.

Да, радио! Последняя паутинка, связывающая их с далеким миром.

– Хорошо, – говорит профессор, – Мы еще послушаем радио.

Они усаживаются вокруг черной трубы и молча ждут. Игнат возится у приемника. Старик поглядывает на часы. Костик думает, что сейчас, вероятно, в последним раз доведется ему слушать чужой человеческим голос.

Из репродуктора вдруг вырывается могучий ливень звуков. Знакомая величавая мелодия растет, ширится, она уже гремит над безмолвной белой пустыней, и тогда, узнав ее, поспешно и молча подымаются со своих мест люди. Срываются шапки. Поворачиваются лицом на юго-запад. Теперь видно, что у Старика голова совсем белая.

Стихают последние аккорды, но люди еще долго стоят, обратив лица на юго-запад, к Москве.

Их пробуждает голос диктора:

– Внимание! Внимание! Говорит полярный радиоцентр на семьдесят втором градусе северной широты. Здравствуйте, товарищи полярники!

Мягкий голос диктора широко разносится окрест, и в машине сразу становится теплее и уютнее. Люди тянутся к репродуктору, как к костру, чтобы погреться, оттаять подле теплого человеческого голоса.

Они слушают новости далекого мира и удивляются нм. Где-то заседают министры, соревнуются футболисты, торопятся на юг курортники... Мир живет, возится, поет и работает; и странно: заботы и радости этого далекого мира волнуют и радуют обреченных. Они жадно прислушиваются, они огорчаются и смеются, они вдыхают уже забытый аромат Большой земли... Эти люди не умеют умирать.

– Внимание! Внимание! – произносит репродуктор. – Вниманию геологоразведочной партии профессора Старова.

Они удивленно поднимают головы.

– Слышит ли нас партия профессора Старова? Слышит ли нас партия?

– Да, да, слышим! – удивленно отвечает Старик.

– Это нас зовут. Это нас! – кричит Костик. Он вскакивает с места, мечется, суетится, не знает, что ему делать, и, наконец, снова бросается к репродуктору, тормошит Игната: – Нас зовут. Слышишь, Игнат?

– Слышу. Не мешай, – шепчет тот и обнимает за плечи Костика.

Все замирают и, затаив дыхание, ждут.

– Товарищ Старов! В третий раз передаем вам, на случай, если вы нас раньше не слышали, радиограмму для вас из базы экспедиции. Там обеспокоены вашим долгим отсутствием. Решили предпринять поиски. Отправлены три собачьи упряжки. Две в направлении: База – Сопка, по вашему маршруту, третья – на разведку в долину реки, на случай, если вы сбились с пути. Повторяю еще раз...

– Не туда! Не туда! – в отчаянии кричит в трубу Костик. – Нас надо искать в заливе Креста. Мы здесь, в заливе.

– Как жаль, – усмехается профессор, – что они нас не слышат, Костик.

– Ваша судьба, товарищи, – продолжает репродуктор, – беспокоит нас всех. Желаем вам бодрости и здоровья. Слышите ли нас? Все мы, зимовщики, желаем вам бодрости и здоровья...

Старик встает на ноги и долго смотрит на зюйд-вест. Там сгрудились медно-красные острые горы, они тянутся зубчатой грядой вдоль залива, камни блестят на солнце, как расплавленные.

– Они ищут нас там, – вытягивает Старик руку, – за этими горами... в долине.

Игнат подходит к нему. Щуря свои полуслепые глаза, смотрит на горы и тихо говорит:

– Мы перейдем эти горы. Так, профессор?

Старик порывисто оборачивается:

– Ты думаешь?

Костик прислушивается.

– Сядем, – говорит профессор и опускается на мешок, охватывает голову руками и молчит.

Костик и Игнат напряженно следят за ним.

– Видите, – говорит он наконец, – мы теперь чертовски богаты в выборе. Мы можем избрать любой способ спасения. Нас ищут и будут искать долго, пока не найдут нас или наши трупы. Я говорю так потому, что хочу, чтобы вы отдали себе полный отчет в обстановке. И сами приняли решение.

– Мы понимаем, профессор... – шепчут Игнат и Костик.

– Мы можем идти по старому маршруту, как решили полчаса назад. Дойдем? Может быть. Все-таки это шанс на жизнь. Подумайте. Мы можем остаться здесь ждать, пока нас найдут. Дождемся ли? Может быть, это тоже шанс жить. Мы можем, наконец...

– Идти через горы навстречу поискам, – подсказывает Игнат.

– Да. Через горы. Рискуя, правда, не дойти, погибнуть от истощения и мороза. Но это тоже шанс на жизнь. Может быть, даже самый верный. Но самый рискованный. Решайте же.

– Идти черев горы, – произносит Игнат.

– Через горы, – как эхо, повторяет Костик.

Старик еще раз бросает взгляд на горы, потом на Костика и встает.

– В путь! – жестко командует он и украдкой, чтобы никто не видел, хватается рукой за сердце.

Игнат уходит последним. Он долго еще оборачивается, прощается с машиной, потом отчаянно машет рукой и догоняет товарищей. Они бредут среди торосов, проваливаются в снег, выручают друг друга и снова бредут.

Вдруг Костик вскрикивает в ужасе:

– Профессор!.. Я забыл, забыл бутылочку...

– Как?

– Забыл! – растерянно шепчет Костик.

Он смотрит назад, – машина еще видна за торосами; какой мучительный путь до нее! – и вдруг, решившись, бросается в торосы.

– Не надо, Костик, не надо! – кричит ему вдогонку профессор. – Черт с ней! Вы не дойдете. Берегите силы.

Но Костик торопливо пробирается между торосами, перепрыгивает через трещины во льду, спотыкается, падает и поспешно подымается, словно боится, что его нагонят и вернут.

– Он выбьется из сил, – бормочет Игнат. – Дьявольская дорога. Позвольте, я пойду с ним. Вдвоем легче, – он делает движение, но профессор останавливает его.

– Не надо, – говорит он сурово. – Пусть Костик сам. Мальчик становится мужчиной.

...Через два часа возвращается Костик. Он измучен, но счастлив.

– Вот, – говорит он задыхаясь. – Вот... – и валится на снег.

Теперь бредут все трое. Они уже на подступах к горам. Видно: они упали. Лежат. Лежат долго. Потом начинают двигаться вперед. Теперь они не идут, а ползут, цепляются за острые выступы скал, позади остаются черные пятна. Они отчетливо видны на снегу. Одно пятно напоминает распростертого человека. Это кухлянка, брошенная кем-то из троих, дальше – еще кухлянка и потом еще одна. Словно три трупа .на снегу. Потом брошенный шарф. Шапка. Рукавицы. Вехи на пути к перевалу.

Люди подымаются выше, выше. Вот они переваливают хребет... Теперь они на пути к спасению...

...Два часа ночи. На северо-востоке огромное медно-красное солнце. Чуть затемняя его, низко-низко проходят облака. Они идут быстрой, мятущейся грядой, багряные и косматые, как дымы. Как дымы над домнами ночью.

В заливе пустынно и тихо. У застывшей машины наметаются сугробы. Ветер шевелит их...

...Здесь будут шуметь города!

1938

РАССКАЗЫ

ЗАБОЛЕЛА ПРАЧКА

Заболела прачка. Ее положили в больницу, и доктор объявил: нужна операция.

Через неделю радист Никодимыч первый пожаловался, что у него нет чистого носового платка. В доказательство он вытащил из кармана перепачканный табаком грязный платок и объявил: последний! Через две недели мужчины-холостяки заявили, что не смогут пойти в баню, так как у них нет чистой смены белья.

На зимовке возник страшный кризис. Мужчины собрались на совещание. Семейные попытались было улизнуть, но были доставлены под конвоем.

– Я так думаю, – сказал муж прачки, почему-то чувствовавший себя виноватым. – Я так думаю: тут стихийная бедствия. И каждый, я так думаю, очень свободно может сам себе бельишко постирать, раз уж такая беда с Марьей Алексеевной.

Метеоролог драматически закричал:

– Да! Я сам пойду стирать свои тряпки! Я буду стирать! Я отлично умею стирать. Я прачка с детства. Всю жизнь об этом мечтал. Но вместо сегодняшней погоды на острове я передам температуру бани, состояние воды в корыте и плотность тумана, поднимающегося от моего белья. Что же еще могу я наблюдать в бане?

– Какими мы стали барами, однако, – рискнул вставить замечание семейный радиотехник, много зимовавший на своем веку. – А как же мы на старых зимовках обходились не то что без прачки, а и без повара! И вахту несли и сроков не пропускали. Нет, разнежились полярники, разнежились...

Но ему закричали, что, конечно, ему легко философствовать, раз жена выстирает все белье.

– Ваши вахты! – сказал Никодимыч. – Три срока по десять минут в день – вот были ваши вахты на старой зимовке. Тут просто от скуки не то что прачкой, а модным портным сделаешься. А вот когда мы двенадцать часов на вахте...

– Ну, уж и двенадцать!

– Ну, восемь, – сбавил Никодимыч. – Мало?

Спор разгорелся бы еще ярче, если бы не вмешался мудрый аэролог, человек болезненно влюбленный в чистоту и поражающий всех своими ослепительными воротничками. Он сам их стирал.

Как человек опытный в прачечном деле, он занял позицию, исполненную практического смысла.

– Нас сорок человек мужчин, – сказал он. – Рассудите сами: если каждый начнет стирать белье в бане (а больше негде) – как мы разместимся там? Ну, можно стирать сразу четверым, пятерым от силы. Значит, надо восемь дней топить баню. Мыслимо ли? У нас столпится очередь. Мы сорвем всю работу.

– Но как же быть? – спросили его.

Этого он не знал. Свои воротнички он, впрочем, выстирает сам.

Как же быть? Этот «роковой вопрос» повис над зимовкой.

Молчавший все время парторг вынул трубку изо рта и произнес:

– Я полагаю, надо обратиться к сознательности наших женщин.

Все удивленно посмотрели на него, но ничего не возразили. Только Никодимыч с сомнением и иронией покачал головой.

Парторг собрал женщин. Они, предчувствуя тему разговора, молча расселись по углам. Беседа обещала быть грозовой.

– Товарищи женщины! – не смущаясь, начал парторг. – Заболела Марья Алексеевна, – он помолчал немного. – Такое дело... Ничего не поделаешь. И, между прочим, это поставило нас всех в трудное положение. Если каждый мужчина начнет самолично стирать белье, у нас будет не зимовка, а банно-прачечное заведение.

Надо, товарищи женщины, организовать коллективную стирку белья. Как вы думаете, а?

Что думали женщины, осталось неизвестным, так как ни одна из них не высказалась. Все ждали, сохраняя непроницаемый вид.

– Высказывайтесь, пожалуйста, – пригласил парторг.

Он уставился на жену радиотехника Марию Ильиничну, известную на зимовке общественницу, и та вынуждена была открыть прения.

– Что же, – сказала она. – Я постираю белье свое и своего мужа. Я думаю, все женщины могут это сделать. – И она обвела собрание гордым взглядом.

– Конечно, конечно, – радостно подхватили женщины, и только Агния Игнатьевна брюзгливо проворчала:

– Стоило ехать за мужем на полярный круг, чтоб снова стирать его исподники.

Парторг пожевал трубку зубами и дипломатически вкрадчивым голосом произнес:

– Можно только приветствовать почин Марии Ильиничны. Я, между нами говоря, даже пожалел, что не я ее муж. Отчего я не встретил вас десять лет назад, Марья Ильинична? – Он вытащил грязный платок и высморкался с треском. – Ну, а несчастным холостякам как же быть? – прибавил он.

– Позвольте! – взбеленилась Агния Игнатьевна. – Вы хотите заставить меня, ме-е-еня, стирать грязные платки посторонних холостых мужчин?

Поднялся общий шум. Женщины набросились на бедного парторга, и он, поняв, что ему не удастся произнести ни слова, терпеливо слушал.

– Мы не прачки! И не за этим ехали, – кричала Агния Игнатьевна.

– Мужчины могут и сами постирать!

– Мы не станем копаться в чужом белье!

– Этого еще недоставало!

И тогда раздался голос магнитолога Лиды, единственной незамужней женщины на зимовке.

– Мне вас стыдно слушать, женщины, – сказала она с невыразимым презрением. – Стыдно. Стыдно. Стыдно, – повторяла она, пока все испуганно затихали. – Наши мужчины строят самый северный в мире радиоцентр. Они падают с ног от усталости. Они работают в пургу, в ночь, в непогодь. Слышали вы от них жалобы? Черт подери, отчего я родилась женщиной? А вы стыдитесь их грязных рабочих рубах и боитесь испортить руки стиркой. Парторг! – сказала она решительно. – Черт с ними! Не надо. Сережка будет нести за меня вахту, и я одна сама перестираю все белье.

– Почему же одна? – обиженно пробормотала Марья Ильинична. – Неужели у нас рук нет?

А Агния Игнатьевна со своей обычной агрессией уже накинулась на Лиду:

– Одна! Что ты сделаешь одна? Да еще умеешь ли ты стирать? Девчонка! А я на целую ораву стирала, не барыня, выстираю и на этих обормотов, хоть не стоят они наших забот, право, не стоят.

Парторгу уже нечего было говорить. Предводительствуемые Агнией Игнатьевной, женщины ринулись в комнаты одиноких холостяков и начали собирать в узлы все белье, все, какое было. Мужчины конфузились, пробовали уговорить их:

– Да нет, это не надо. Вот платки да рубаху возьмите – этого достаточно. Обойдемся.

Но Агния Игнатьевна не терпела возражений.

– Давайте все, беспомощный человек. Мужчина! И за что только вас людьми называют? Женщина всегда мужскую работу сделает и еще лучше вас, представьте. А вы ни на что, ни на что не способны. Давайте уж!

И она сметала бельишко в узел, вскидывала узел на свою широкую, могучую спину и волочила в баню.

Они сумели превратить стирку в праздник, наши женщины. В бане весь день стояли смех и песня. Мужчины волочили в баню нарты, полные доверху кирпичами снега (воды не было на острове, мы таяли воду из снега), но женщины все твердили: мало воды, мало! И аэролог стал даже опасаться за свои воротнички: «Они застирают белье до дыр, – твердил он. – Эка взялись».

Я жалею, что рассказал вам эту неопрятную историю. Знаете, когда Агния Игнатьевна принесла мне мои платки и рубахи и я увидел, что чулки заштопаны, на рубахах пришиты пуговицы, а платки даже надушены (это неоценимый подвиг великодушия зимовщицы – израсходовать драгоценные духи на чужие носовые платки), я почувствовал себя таким смущенным и растроганным, как если бы меня – большого, нескладного парня – при всем честном народе приласкала бы мать.

Вот и вся история о том, как у нас заболела прачка.

1940