Текст книги "Под радугой (сборник)"
Автор книги: Борис Миллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Ночная смена
1Полупустые трамваи торопились в депо. На углу одной из харьковских улиц Шлойма вышел из вагона и направился к фабрике, находившейся рядом в переулке. В черных стеклах погасших витрин отражалась длинная фигура в расстегнутом пальто, с вихрастым чубом, торчащим из-под козырька, с широкими скулами и вздернутым носом. В переулке Шлойму задела женщина в белом помятом платье:
– Пошли, черноглазенький, ночку проведем… А? Люблю черноглазых…
Не отвечая, он прошел мимо и подошел к фабричным воротам, освещенным фонарями.
В цехах еще работала вторая смена. До конца оставалось пятнадцать минут. Шлойма остановился в штамповочном цехе возле тисков дяди Саши и попросил закурить.
– Сейчас, сейчас, – ответил дядя Саша, вытирая вспотевший лоб и круглый бритый подбородок голубым платком с белыми разводами. Он сдвинул очки в железной оправе на кончик носа и, поплевав на измазанные маслом ладони, принялся обтачивать штамп.
Это значит, что дядя Саша заканчивает свой рабочий день.
Шлойма смотрит мимо дяди Саши в цех.
До конца смены остается пятнадцать минут, но цех работает так же напряженно, как и в самом начале рабочего дня. Вздрагивая, бегут вверх и вниз узкие приводные ремни, быстро и размеренно вращаются моторы прессов.
Широкие толстые листы жести с шумом ложатся под длинный нож, узкие полосы со скрежетом падают на пол. На большом столе посреди цеха, почти вовсю его длину, стоят высокие и тяжелые ручные прессы. У каждого пресса – девушка в красном платке.
У одного из таких прессов стоит Таня.
Она штампует медные пряжки – те самые, которые Шлойма потом никелирует в своем цехе.
Ее черные волосы аккуратно заправлены под платок. Коричневая майка туго облегает грудь, крепкая рука откидывает тяжелую штангу. Пресс стонет, стучит по медным пластинкам и выплевывает пряжки в ловко подставленную руку. Таня чувствует на себе взгляд Шлоймы, но, привыкшая к нему, не подымает глаз.
Однако Шлойма очень долго смотрит на Таню и наконец видит из-за толстой штанги, заслоняющей половину ее лица, что и Таня поглядывает на него.
Он вдруг вспомнил, как они познакомились. Это было давно, еще в местечке, в небольшой комнате райпарткома у ее отца, секретаря райкома. Она стояла у окна, а над ее головой, на стене, дрожал продолговатый солнечный зайчик…
И вот в этот зайчик попал и загорелся Танин глаз. Он и сейчас похож на солнечный зайчик с солнечным пятнышком посредине… Но он строг, этот взгляд.
Шлойма подошел поближе.
– Чего смотришь? Не узнал?
– Хочу посмотреть, как ты работаешь… Ведь мы заключили договор, соревнуемся…
– Значит, надо работать как следует. Иди к себе в цех и не мешай. Ну?.. Кстати, вот уже и звонок… – произнесла Таня с улыбкой и в последний раз откинула штангу.
Таня пошла мыть руки, а Шлойма – к себе в цех.
– Ну, ты домой идешь, а мы только еще вступаем, – говорил Шлойма Тане. – Удовольствие – работать ночью!
Она повернулась к нему.
– А что ты думаешь? Я бы согласилась работать ночью. Знаешь, в руках что-то такое… Такое… Работалось бы здорово! Понимаешь? – И она обожгла Шлойму взглядом черных глаз.
– Понимаю, Таня, понимаю! – ответил он и схватил ее за измазанные до локтей руки.
– А ну, ну, хватит любезничать! Умываться надо! – легонько толкнул их дядя Саша, направляясь к крану.
Рабочие уже сняли халаты и умывались.
– И куда это вы так торопитесь, дядя Саша? – спросила Таня, освобождаясь из рук Шлоймы.
– Да вот, тороплюсь, – ответил дядя Саша. – Моей Авдотье хоть и под сорок, а тороплюсь… Думаешь, одна ты красивая? – И он брызнул ей в лицо холодной водой.
2Все уже сидели на своих местах. Полная, краснощекая Пашка – у одной полировочной щетки, у другой сидела Рося в грубом кожаном переднике. Она замешивала наждачную пыль с олеонафтом; этой полужидкой коричневой массой надо обмазывать пряжки перед шлифовкой. Сел за свой станок и Яшка – ему уже за тридцать, но за веселый нрав его все зовут Яшкой.
– Можно пускать, если возможно… – сказал он и улыбнулся.
Где надо и где не надо Яшка вставляет «если возможно» и этим постоянно смешит ребят. Сейчас они тоже рассмеялись, а Рося, дернув его за давно небритый подбородок, сказала:
– Побрейся лучше, если возможно… Тогда тебя девушки любить будут…
– А я не против, чтоб они любили меня таким, какой я есть… если возможно.
Яшка хотел сказать еще что-то, но в эту минуту загудел мотор, вздрогнули трансмиссии.
Шлойма, засучив повыше рукава, подошел к своему месту, уселся, набрал побольше пряжек. В руках он чувствовал силу, которой ему хватит, чтоб работать без отдыха до утра. Он пододвинулся поближе к вертящейся щетке, уселся поудобнее на низеньком табурете и начал быстро шлифовать пряжки. У него отшлифованные пряжки падали в ящик чаще, чем у Роси и Пашки. Но ему все казалось, что их мало, и он старался работать еще быстрее.
3План за прошлый месяц был выполнен всего на восемьдесят три процента. Так сказал на общем собрании директор. Уже прошла первая декада апреля, а процентов семнадцать за март все еще не доставало.
– Значит, надо их додать! – закончил директор и хлопнул по красной скатерти.
– Значит, надо их додать! – словно эхо, отозвалась Рося и встала с места.
Она попросила слова. Она предложила работать без выходных, пока семнадцать процентов за март не будут покрыты.
В углах зашептались:
– Вот тебе и на…
– Лучше она ничего придумать не могла…
– Ну, это такая работяга!
Поднялся Давид из токарного цеха. Получив слово, он опустил голову. Глядя на стертые носки своих желтых ботинок, сказал:
– Во-первых, кто виноват в том, что недодали семнадцать процентов? Рабочие? Совсем нет! Целиком – администрация! В токарном цехе уже третью неделю стоит неисправный станок. В никелировочном цехе надо ремонтировать мотор, он поминутно перегревается, и приходится ждать полчаса, покуда он остынет. И еще, и еще… Администрация ничего не делает, а рабочие должны отдуваться…
– Скажи-ка, Давид, а твои четыре прогула в прошлом месяце не имеют отношения к этим семнадцати процентам? – спросил Яшка, на сей раз даже без своего «если возможно».
– Какие четыре прогула? У меня за эти дни есть больничный лист. Не думай!
– Да, у тебя всегда больничные листы, когда выпить хочется. Знаем! – сказала Рося.
– Товарищ председатель, – обиделся Давид. – Слово предоставлено мне… Я еще не кончил.
– Ну, говори, говори, если возможно! – крикнул Яшка.
Давид хотел сказать еще насчет тарификации. Тарификация ни к черту не годится!
– У тарификатора, видать, кошачья память… Зарабатываешь рубль в день, из сил выбиваешься… – поддержала его Павлова из никелировочного цеха, облизывая подкрашенные губы.
– А кто же виноват, если ты гонишь брак? – крикнула Рося. – Еще говоришь…
Рося метнула возмущенный взгляд в сторону Павловой, будто плюнула, и сказала сидевшей рядом Тане:
– Вот такие и виноваты…
Тогда поднялась Таня.
– Так вот, товарищи, где собака зарыта: прогулы, брак, не хотят работать. Вот откуда берутся эти семнадцать процентов. И администрация, конечно, тоже… не ремонтируют вовремя, не меняют старых спецовок и так далее. Но мы сейчас об этом не будем говорить. Я предлагаю проголосовать предложение товарища Роси относительно работы без выходных, пока не выполним план за март.
– Да, если возможно! – поддержал Яшка.
– Голосовать!
Стали голосовать предложение Роси.
Все проголосовали «за». Яшка поднял обе руки и опустил их на плечи сидевших впереди Роси и Тани. Они обернулись улыбаясь.
Давид, Павлова и другие, что шептались по углам, тоже голосовали «за».
4Темная ночь проходила мимо, обходя стороной большие окна цеха, пока не потускнела и не повисла мягкими серыми абажурами над электрическими лампочками. Иным, казалось, стал воздух; по-иному гудели моторы, взлетали приводные ремни и падали в переполненные ящики готовые пряжки.
Проснулись сирены, прогудели гудки, раннее летнее утро заиграло на острие штыка у охранника, делавшего последний круг по фабричному двору.
Начали подходить рабочие первой смены.
Это был первый выходной день, который решили отработать. Но когда мастер распределил рабочих, оказалось, что одного человека не хватает.
– Кто же это не пришел? – никак не мог сообразить мастер.
– Кто? – Рося сдвинула густые брови. – Павлова! Павлова не пришла…
– Ах, черт ее побери! – выругался мастер, с досадой плюнув сквозь зубы. – Что же делать? Полировочная шайба будет простаивать… Снять со щеток никого не могу, там и так полно работы… А сегодня надо выдать десять тысяч штук, хоть лопни! Это к заказу. Директор вчера сказал определенно. Эти десять тысяч штук уже отникелированы, их надо полировать. Надо двух человек.
– Расстреляла бы таких! – крикнула Рося.
– А ведь на собрании руку поднимала «за». Вот тебе и «за»!
– Я остаюсь! – сказал Шлойма.
Все удивленно оглянулись на него.
Он уже стоял у крана, собираясь умываться, но теперь спустил рукава рубахи и снова стал натягивать свой рабочий халат.
– Я остаюсь.
– Ты?
– Да.
– Вот молодец, Шлемка! – воскликнул мастер, положив обе руки ему на плечи. – Понимаешь, эти десять тысяч штук надо обязательно отполировать. Понимаешь? Зато, если кончишь раньше, можешь уходить, а завтра выйдешь во вторую смену…
– Ладно, ладно, – перебил Шлойма. Не нравился ему тон мастера – как будто он ради мастера остается.
Он обернулся к ребятам.
– Ну, чего смотрите? Зато эти семнадцать процентов будут у меня в ящике. Я вовсе не желаю уступать их Павловой, понимаете?
Третья смена ушла. Шлойма подошел к своему месту.
5Таня надела белую в черную полоску майку, взяла желтый фанерный чемоданчик и вышла на улицу.
Было около двух часов. На работу еще рано, но ей хотелось просто погулять по улицам, уж очень было солнечно и тепло. Мальчишки-чистильщики барабанили щетками на углах, а газетчики уже бегали, выкрикивая:
– Вечерняя! Вечерняя!
По улицам вверх и вниз бежали переполненные трамваи и при встрече приветствовали друг друга веселым и звонким «Дзень добры!», «Дзень добры!» Таня вспоминает Варшаву. В 1925 году ее отцу пришлось эмигрировать оттуда, ему грозила виселица. Он уехал вместе с Таней. Они долго жили в Киеве, потом его назначили секретарем партийного комитета в районном центре. Там она познакомилась с Шлоймой.
Городишко был очень красив, особенно весной. И было так хорошо там. Потом Шлойма переехал в этот город, а через пол года сюда перевели и отца. Тогда она устроилась на работу туда же, где работал Шлойма, и больше уже не поехала с отцом, когда его перевели в окружной центр.
Сегодня пришло письмо от отца. Он собирается приехать. Скорее бы приезжал – она уже скучает без него… Да и вообще ей тоскливо одной… Хорошо, что скоро на работу, – сегодня она поработает на славу! Часы показали половину четвертого. Фабрика уже недалеко. Таня прибавила шаг.
На углу она остановилась, увидев Шлойму, приветственно помахала рукой.
– О! Как ты попал сюда?
– С работы иду.
– Да ну? Ведь ты же работал вчера в ночь…
– Вот со вчерашней ночи я и работал, до сих пор.
– А что такое? – серьезно спросила Таня.
– Понимаешь, Павлова не вышла на работу…
– Не вышла?
– Да, и шайба осталась в простое. А тут надо к заказу добить десять тысяч штук. Сегодня последний срок да и эти еще – семнадцать процентов… Ну, как же уйдешь, Таня? Вот я и остался.
Она ничего не ответила, только крепко пожала его руку.
– Ну, иди, опоздаешь, – сказал он, – а я иду спать. Ох, и посплю!.. Таня, когда будешь возвращаться с работы, зайди… Я к тому времени уже высплюсь и буду тебя ждать.
– Ведь будет уже поздно! – ответила Таня, глядя на него широко раскрытыми глазами. – А тебе завтра опять на работу…
– Не беспокойся, заходи.
– Ну-ну, – неопределенно ответила она, улыбнулась и ушла. Он следил за ней взглядом, пока она не скрылась за воротами фабрики.
Звенит разными голосами летний день, и трамваи при встрече приветствуют друг друга весело: «Дзень добры!»
6Когда Шлойма проснулся, в комнате было темно. Только узкая желтая полоска света тянулась от приоткрытой двери, ведущей в соседнюю комнату. Он подошел к свету и посмотрел на часы. Было уже десять часов вечера. Шлойма отдернул занавеску на окне и повернул выключатель. Лампочка, словно улыбнувшись, осветила комнату, стол, а на столе – серый мешочек с криво написанным адресом.
Шлойма с удивлением ощупал мешочек. Под пальцами что-то хрустело. Он нетерпеливо распорол мешочек и увидел… мацу, раскрошенную мацу.
…Разве теперь пасха? А как крепко он спал, даже не слыхал, как принесли посылку. Шлойма распечатал конверт, лежащий тут же. Письмо от отца!
«Дорогой сын! У нас и на этот раз праздник не в праздник, потому что тебя нет с нами. Вот уже третью пасху ты проводишь не с нами. Да и вообще хорошего мало.
Мацу негде было печь, и мы с дядей Бирешем и тетей Этей пекли вскладчину. Вместе с картошкой, пожалуй, хватит. Посылаем и тебе немножко, попробуй… Первый день пасхи будет двенадцатого…».
Шлойма отложил письмо, улыбнулся, глядя сощурившись на лампочку. Самый обычный, будничный день, а оказывается – праздник… Ведь сегодня и есть двенадцатое… Хотя нет, двенадцатое было, кажется, вчера…
Он посмотрел на криво написанный адрес. Буквы двоились в глазах, разбегались куда-то, исчезали… Вместо них он видит отцовскую руку, красную, длиннопалую, с широкими суставами и ногтями.
Когда отцу что-нибудь непонятно, он собирает пальцы вместе в щепотку и спрашивает: «Почему?»
Отцу многое непонятно. Он невысокого роста, узкоплечий, с седой бородкой и карими глазами, окруженными сетью бесчисленных морщинок и прожилок.
Он как-то писал, что галантерейный ларек он бросил, – фининспектор покоя не давал, – и принялся за старое свое ремесло – переплетчика. Однако, писал он, похоже, что и с этим ничего не выйдет, придется, видно, после пасхи «вступить в коллектив…»
Как о чужом, подумал он об отце: «Конечно! Чего же еще ждать?»
Несколько слов на этот раз приписал и братишка Лейбка. Славный паренек! Он уже во второй группе и пишет такие хорошие письма!
В первый день пасхи, пишет он, у них в школе будет антирелигиозный вечер и спектакль… Он участвует в нем, играет роль белого офицера, который потом переходит на сторону красных. Потом они покажут пирамиду, будут маршировать, потому что на дворе уже совсем тепло. Воробушки целыми днями чирикают, Лейбка уже вскопал палисадник под окнами, и мама там посадит георгины…
7– Шлойма!
– Ох, Таня!
Она уже стояла у окна, и яркий свет играл на ее лице. Он подошел и схватил ее за руки.
– Ты пришла… Уже первый час? А я тут задумался и даже гудков не слыхал!
– Тише, не жми так руку, больно. Разорвался ремешок от часов, я связала, трет… Развяжи лучше.
Он распутал узелок, положил часы на стол и двумя пальцами обхватил красный след на ее руке.
– Какая тонкая у тебя рука…
– Да…
– Теплая…
Он взял ее за руку повыше локтя, другой погладил ее плечо и приблизил к ней свое лицо. Ярко чернели глаза, и губы, подрагивая, тянулись к ямочкам на нежных розовых щеках. Блестящий черный локон упал на круглую бровь.
– Таня, я хочу тебя поцеловать…
Она сняла его руку со своего плеча и чуть оттолкнула его.
– Шлема!
И прибавила:
– Я вовсе не знала, что ты такой глупый парень…
– Пускай глупый, но мне хочется тебя поцеловать!
– Как бы не так… – она сжала губы и отступила на шаг, потому что Шлойма нагнулся к ней.
Он протянул руку. Таня резко повернулась, задев что-то на столе…
– Ой, что это? Я что-то рассыпала! Ах, это – маца! – удивленно протянула Таня, разглядывая крошки на полу и на столе.
– Да, мне из дому прислали. Так неожиданно, я и не знал. Я так крепко спал, что даже не слыхал, когда принесли этот мусор. Отец пишет, что вчера был первый день пасхи. Воображаю, как он сидит за столом и напевает устало: «Даейну-у…»
– Что это значит?
– «Даейну» – значит «довольно с нас».
– Чего же это довольно?
Таня подняла голову и иронически посмотрела на Шлойму, словно желая увидеть в нем его отца. Потом рассмеялась.
Шлойма почувствовал себя неловко: она как будто стала какой-то далекой… Он уже не посмел бы сейчас поцеловать ее… Таня направилась к двери.
– Ну, Шлема, я пойду. Да, завтра захвати протокол последнего производственного совещания, если он готов. Завтра будет собрание.
– Хорошо. Можно мне тебя проводить?
– Тоже, кавалер! Разве надо спрашивать? Ну конечно, проводи до трамвая. Пошли.
Они вышли и заспешили к остановке. Проходили последние трамваи, пешеходов не было видно. Звезды, словно пойманные рыбки, мелькали в сети проводов. Шаги громко отдавались по тротуару.
– Ну, всего, – протягивая Шлойме руку, сказала Таня и вдруг обвила его шею и прижала к его губам свои, горячие, словно раскаленные…
И пошла… Из-за угла медленно выезжал последний трамвай.
Шлойма стоял и ничего перед собою не видел, кроме Таниной полосатой майки. И ему даже показалось, что вся улица, весь город натянул на себя белую полосатую майку…
1931
Под радугойДва поселка находятся недалеко один от другого, – два колхоза соседствуют друг с другом. От одного до другого всего несколько верст. Их разделяют высокие холмы, глубокие балки и поля. Поля зеленеют мягкими колосьями, колосья зреют, наливаются на жарком июльском солнце. Один поселок старый, давно заселенный. Высокие деревья загораживают дома, шумят, рассказывают о давно минувших годах. Второй поселок – новый, переселенческий. Небольшие домики этого колхоза под темно-красными железными крышами тянутся длинным порядком, и лишь кое-где зеленеют возле них молоденькие вишни. Их посадили, когда переехали сюда, – всего несколько лет тому назад…
За месяц до уборки урожая оба колхоза решили соревноваться – кто первый закончит уборку, кто первый получит квитанцию с элеватора. Началась подготовка. Но как назло полили упорные дожди. Правда, скоро наступили погожие солнечные дни, и хлеба пошли в рост. Все бледнее становились зеленые краски, все гуще становилось золото, и на высоких местах остья колосьев вытянулись в длинные стрелы. Пора было начинать уборку.
В старом поселке соревнованием руководила секретарь комсомольской ячейки, загорелая синеглазая девушка. В новом поселке – бригадир трактористов, смуглый белозубый паренек.
Ее звали Фаня.
Его – Мишка.
Они совсем неплохо относились друг к другу. Они были молодые, полные сил и жили на расстоянии каких-нибудь пяти-шести верст и так относились друг к другу, так что можно было, пожалуй, считать, что они друг друга любили…
У нее в колхозе подготовились к уборке как нельзя лучше. У него в колхозе не хуже того.
Она думала: если новый поселок получит квитанцию первый, она с ним, с Мишкой, поссорится.
Он, в свою очередь, думал: если старый поселок получит квитанцию первый, он с ней, с Фаней, разругается.
Но каждый думал, что он все-таки будет первым. Каждый день они бывали друг у друга: Мишка у Фани, а Фаня у Мишки. Только в первый день уборки – так они уговорились – они не увидятся. Каждый будет у себя в колхозе со своей бригадой.
И вот наступил этот день. И вдруг, несмотря на уговор, Мишка решил пройтись в старый поселок и договориться, чтобы оба колхоза вместе вывезли первый обоз с хлебом… И в самом деле, думал он. ведь оба они подготовились одинаково…
А накануне та же самая мысль пришла в голову и Фане. И чуть рассвело, она отправилась в новый поселок.
Идти можно было разными дорогами – либо через ячмени, либо через хутор. Фаня пошла через ячмени, Мишка – через хутор.
Стояла жара. Большие белые облака толпились на небе, но дождем не грозили.
Фаня была в белом платье. На высохшую после дождей дорогу падала от нее длинная тень. По обе стороны застыли в предутреннем молчании колосья. Вдруг, под внезапным дуновением ветра, какой-нибудь колос, легко шурша, заигрывал с соседом, и тут же оба стихали, обнявшись длинными желтыми остьями. Фаня шла босиком, темно-бронзовые ноги ее блестели от росы. Она думала: «Вот хорошо будет, если мы оба сегодня снимем ячмень, завтра его обмолотим и под одним красным знаменем вывезем на элеватор – оба будем первые во всем районе…».
Внезапно стемнело. Низко над землей повисла неизвестно откуда взявшаяся черная туча. От невинных пухлых облаков не осталось и следа. Только вдали виднелась узкая яркая полоска. Но и ее заслонил холмик, поросший высокими, качающимися на ветру колосьями.
Дорога спустилась в балку. Упали первые тяжелые капли дождя, оставляя следы на белом Фанином платье. Налетел прохладный ветерок, зашелестел испуганно колосьями. Из-под ног выскользнули две ящерицы и тут же исчезли. Черную тучу над головой рассекло молнией, и гром расколол небо. Начался ливень, и Фаня мигом промокла в своем тонком платьице. Согнувшись, она пустилась бежать. От дождя захватывало дыхание, навстречу хлестали, перекатываясь через колосья, водяные потоки. Она на миг повернулась к ним спиной, чтобы перевести дух, – ветер закружил ее, стегал дождем по спине. Из последних сил бежала она по дороге. Ноги, забрызганные грязью, то и дело подгибались, оставляя расплывшиеся на размытой дождем земле следы, которые тотчас же заливало водой. Промелькнула насквозь промокшая птичка, обиженно пискнула и упала в мокрый ячмень. Поодаль виднелся табунок лошадей, еще дальше – коровье стадо. Лошадки казались маленькими, скучными, коровы стояли, понуро опустив головы…
И вдруг в южной части неба появилась синева. На небе вспыхнула далекая радуга. Огромной сверкающей дугой она обняла всю землю. Фаня остановилась, не веря глазам.
Точно в радужном сиянии увидела она, как убирают хлеб бригады нового поселка… По бокам проворной косилки трепетали широкие крылья, взлетали срезанные колосья. За ними едва можно было разглядеть людей. Лошади торопливо переступали ногами. В густом синем дыму чернел трактор, гудевший на всю округу. Бригады растянулись далеко по степи, теряясь в ячменях. Едва виднелась вдали еще одна косилка со своими людьми, синел дымок второго трактора.
Фаню охватила досада. Но вдруг она подумала:
«А может быть, и в ее поселке солнце и радуга и тоже работают?»
От этой мысли ей стало хорошо и весело. Она тут же повернула обратно, в старый поселок. Она легко бежала, освещенная освободившимся от туч солнцем. Короткая тень неслась за ней по лужам. Промокшее платье плотно облегало тело.
В полуверсте от поселка на склоне холма, заросшего высокой рожью, она вдруг наткнулась на Мишку. Глаза его радостно сверкнули. Прозрачные капли стекали по его лицу. В руках он держал башмаки.
– Куда бежишь, Фаня? – изумленно воскликнул он и добавил, понизив голос: – Ты же мокрая, как рыбка, Фаня!
Промокшие штаны у него были закатаны выше колен, козырек фуражки надвинут на глаза.
– А ты откуда? – воскликнула она.
– От тебя… Ух, какая ты мокрая, Фаня…
– А у нас тоже был дождь? – перебила она его.
– Да еще какой! – ответил он. – Видишь, как я промок? Меня от самого твоего поселка поливает…
И продолжал:
– Пропал, Фаня, наш первый день. Я шел, – заговорил он смущенно, – чтобы сказать… Шел тебе… Чтоб мы… значит…
Он умолк, но, собравшись с духом, выпалил:
– Чтобы выехать вместе… Мы же подготовились одинаково. Скажешь – нет?
Он выжидательно глядел на нее. Она не отвечала. Опустив глаза, она крепко прикусила губу. Очень уж досадно было сказать ему, что его бригады работают в поле…
Она взглянула на него. Он стоял с опущенной головой и ощипывал мокрый колосок.
– Твои работают. У тебя не было дождя, – наконец проговорила она.
– Ну да?! Не может быть!
– Идем, покажу.
Радуга уже сияла над степью всеми семью цветами. Мишка на бегу обнял мокрые плечи Фани, ботинки закинул за спину, высоко поднял голову. Он все еще не мог поверить.
И вдруг он увидел: маленькие фигуры людей двигались по полю, и были там маленькие лошади и коровы, и как игрушечный трактор. И все это залито ровным солнечным светом, охвачено радугой.
– Вижу! Вижу! – воскликнул он.
Она была ниже его и еще не видела. Он быстро, схватил ее, совершенно мокрую, под мышки и поднял на руках, прижимая к себе. Потом опустил ее и, пока она не успела коснуться земли, крепко поцеловал.
– Стало быть, первая квитанция будет все-таки моя! – сказал он.
– Какой противный дождь! – тихонько промолвила она.
– Какой чудесный дождь! – громко и радостно воскликнул он и крепко обнял ее.
Радуга все светлее сияла на небе, поднимаясь все выше над юношей и девушкой, над степью и над людьми, утонувшими в золоте полей.
1934
