Текст книги "И быть роду Рюриковичей"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА 5

Кучум – хан большой орды. Заговор. Грозен Днепр-батюшка! «3емля русичей обильна, не было бы княжьих распрей». Печенеги пришли на Русь. Одна беда на всех! Осада Киева. И явилась рать в подмогу

Где начало степи и где её конец? Говорят, начинается она от вод Итиля и упирается в горбы дальнего запада. Но как знать? Коли переправиться за Итиль, то и там раскинулись степи до самых древних Уральских гор.

По всей степи под ветрами колышутся седые ковыли, перекатываются волнами, а в небесной сини парят орлы.

В бескрайних степях кочуют орды печенегов, и кто знает им счёт, а ханы их могучи и богаты...

Редко в степи увидишь зелёный лог с чистой речкой и садом. Откуда он появился здесь? Верно, занесли много лет назад перелётные птицы семена и те дали добрые всходы. Поднялись деревья, и от них пошла поросль.

Теперь тот цветущий зелёный лог – пристанище хана Кучума.

Кучум – хан большой орды. Его улусы кочуют от Саркела до Буга. Ханы малых орд приезжают к Кучуму на поклон, и печенег, чью вежу можно встретить у моря Русского или у северной окраины Дикой степи, скажет, что он из большой орды Кучума.

Давно, очень давно, когда Кучум был ещё мальчишкой, а ханом – его отец, большая орда разбивала свои вежи и у моря Сурожского. Тогда города Саркел и Тмутаракань откупались от печенегов многими дарами. Но потом хазары оттеснили печенегов к Саркелу.

При отце Кучума орда часто совершала набеги на земли славян. Отсюда печенеги увозили много богатств и угоняли русов в рабство. Ими торговали на невольничьем рынке в Херсонесе. Русы боялись печенегов и прятались по лесам.

Но с появлением в Киеве князя Олега кони печенегов реже топчут землю русов, однако Кучума не покидает стремление овладеть их главным городом, где, говорят, много золота и всяких богатств.

Каждый раз, когда печенегам удаётся подступить к Киеву, они встречают упорное сопротивление люда, который прячется за городскими стенами.

Хан большой орды упрям, он всё равно овладеет Киевом, и тогда печенеги вырежут стариков, а остальных угонят в рабство.

Когда Кучуму донесли, что в Киеве вместо Аскольда и Дира сел Олег, хан рассмеялся:

– Два плохо, чем один лучше?

Потом русы принялись ставить острожки чуть ли не в самой степи, и хан обеспокоился. Дождавшись тепла, Кучум бросил орду улуса Котяна в набег. Смяв ратников в острожках, разорив многие погосты и киевский Подол, под яркое пламя пожаров печенеги ушли в степь.

Киевская дружина шла по следам Котяна, и Кучум убедился: Олег – враг опасный. Собрал Кучум ханов и мурз, расселись они на кошме рядом с его белой войлочной юртой. Грозен взгляд Кучума.

   – Вот уже третье лето печенеги не ходили к уличам и тиверцам, – сказал Кучум и посмотрел на двух печенегов, стороживших вход в юрту. – Мы стали забывать дорогу к полянам, и конязь[90]90
  Здесь и далее в речи печенегов сохраняется их произнесение слов «князь» и «рус».


[Закрыть] Олег думает, что не боится печенегов. Он злит нас своими засеками, какие ставит на нашей земле. Ты, Котян, напомнил урусам, что нет такой силы, которая остановит мою орду.

Ханы и ртов не раскрыли намекнуть Кучуму, что Котян два дня петлял по степи, пока не оторвался от Олега.

   – У конязя Кия-города хорошая дружина, – продолжал Кучум, – но разве она такая стремительная, как орда печенегов? Пока дружина Олега сядет на коней, печенеги уже будут в степи, а там, где ступали копыта наших скакунов, земля печенегов. Вы, Котян и Шалим, поставите вежи ваших улусов на краю степи. Вы уподобитесь двум стрелам из моего колчана. Звёздный путь, омытый кобыльим молоком, укажет, куда направить вам ваших коней...

Ушли ханы и мурзы, а Кучум разлёгся на цветной кошме, посмотрел на раба, доившего кобылицу. Хан пил по вечерам кобылье молоко: оно делало печенега мужчиной.

У Кучума семь жён, но ему известно, что у князя Олега молоденькая красавица жена, и хан вслух произнёс:

   – Когда я возьму Кий-город, я заберу у Олега его Ладу, и она будет утешать меня. Её юрту я поставлю рядом со своей, и Лада станет моей любимой женой. Дзе-дзе!

К хану подошёл слуга, поставил поднос с абрикосами. Кучум ел лениво, далеко отбрасывая косточки. Он любил непереспелые абрикосы, с кислинкой. В жару это приятно.

Сморённый заботами, Кучум задремал. И снилось ему, будто ведёт он на Русь несметное количество воинов. Впереди видит Кий-город, и из открытых ворот показался князь Олег. Он ведёт к нему, Кучуму, свою жену. Она совсем девочка и красавица, подобна чистой луне.

Но не успел хан посмотреть на Ладу, как рядом подрались собаки и разбудили Кучума. Они затеяли свару, и хан кинул в них нож. Одна из собак заскулила, поползла за юрту.

Хану было жаль недосмотренного сна. Он снова закрыл глаза, но тот сон не приходил. Кучум поднялся, заорал на стражу:

– Ублюдки ваших матерей, вы не обезопасили мой сон!

Увидел начальника стражи, велел оседлать коня. С помощью сотника уселся в седло, пустил коня в рысь. Следом поскакала верная стража. Степной ветерок обдавал вечерней прохладой, успокаивал Кучума.

Подол отстраивался после ордынского набега. Строились всем миром, одну беду на всех делили. Сообща очищали землю от обгорелых брёвен, сообща ставили избы. Плотницких дел умельцы спешили потеплу укрыть их тёсом, а печных дел мастера клали печи, да по-хитрому: чтоб топились не по-чёрному, в трубу дым тянуло.

Срубы вязали от самого Днепра и до верха. На весь Киев пахло свежесрубленной сосной. Очищенные от коры янтарные брёвна подгоняли одно к другому, прокладывая между ними сухой мох.

Под некоторые венцы загодя возводили каменные основания, подклети, и, когда ставили сруб, получалось красиво и прочно.

Олег любовался работой каменщиков, и у него зародилась мысль поставить на Горе каменные княжьи хоромы, дабы красили Киев и всем говорили о могуществе великого князя киевского. Олег даже мысленно видел эти палаты – побольше нынешних, с сенями просторными, с горницами и светёлками, с Красным крыльцом, украшенные резьбой причудливой...

А старые хоромы он оставит для жилья меньшей дружине: эвон как она разрослась. Ко всему княжич Игорь скоро семьёй обзаведётся. Понравятся каменные княжьи хоромы – глядишь, и бояре начнут дома из камня строить. Каменным домам пожар не страшен, а то ведь что ни набег ордынский – горит город. А печенеги ещё ох как долго будут тревожить набегами, разорением. Не скоро Киевская Русь поставит им прочный заслон. В последнее время с Роси и Ирпеня поступают вести тревожные: улусы печенежские у самой засечной линии замечены.

Поначалу Олег намерился пойти на них, но воеводы отсоветовали: пока-де, князь, дойдём, и след их в степи затеряется. А может, хан Кучум с умыслом дружину выманивает, как знать? Печенеги хитры и коварны, поди разгадай их замысел! Остаётся наготове дружину держать, чтоб врасплох не застали, как в прошлый раз...

Смеркалось. По всему Подолу загорелись костры. Несмотря на ночь, продолжали стучать топоры. Взошла луна, и россыпь звёзд отразилась в Днепре. Олегу подвели коня, придержали стремя. Ещё раз оглядев светившийся кострами и факелами Подол, князь в сопровождении нескольких гридней отправился в Предславино.

За княжьими хоромами стояла старая, приземистая, но просторная изба. Она освещалась через волоковые оконца, но, несмотря на это, с утра и до темна здесь горели жировые плошки. Целый день, прерываясь совсем на короткое время, работали в избе мастерицы. Княжьи холопки ткали холсты. В их умелых руках по основе, натянутой на большие рамы, плавали челноки, сновали проворно, стучали кросна[91]91
  Кро́сно – ткацкий станок; нитяная основа, натянутая на ткацкий станок, а также готовые холст, полотно.


[Закрыть], а мастерицы негромко, голос в голос пели.

Захаживала в ткацкую Лада, присаживалась на лавку, пробовала подпевать. Работа мастериц напоминала Ладе отцовскую усадьбу, где холопки тоже ткали холсты. Их ткали по всей Русской земле, в каждой избе смерда. И когда князь или его бояре объезжали с полюдьем погосты, они брали дань не только хлебом, но и холстами...

По первому снегу холсты раскатывали дорожками, обливали водой, выбивали вальками, вымораживали, отбеливали.

В Предславине за работой ткачих наблюдал старый дворский[92]92
  Дворский – главный в княжеском дворе.


[Закрыть]. Он захаживал в избу, и тогда холопки замолкали, ещё ниже склонялись над кроснами. Ястребиным взглядом поводил дворский по спинам мастериц, а самая молодая из них вздрагивала: на прошлой неделе он наказал её за невыполненный урок.

Удалялся дворский, но мастерицы уже не пели. Лада знала, что эту молоденькую мастерицу привёз из древлянской земли для князя Олега воевода Никифор, а её жениха отправили на засеку строить и жить...

Лада собралась уходить, но неожиданно налетел ветер с грозой, зашумел по кровле.

Когда княгиня выбралась из избы, сквозь рваные тучи светило солнце, а на земле и траве блестели лужи. Лада шла, не боясь промочить ноги. Высокие, ловко сшитые лопарём сапожки не пропускали воду. Урхо сделал их из кожи ног убитого им оленя. Лопарь называл эти сапоги пимами.

В пимах Лада ходила бесшумно, и в слякоть нога оставалась сухой, а зимой обувка была тёплая. Ладу никакие морозы не страшили. И на охоте пимы были незаменимы: к зверю Лада подкрадывалась также бесшумно.

Однажды мягкие сапожки спасли жизнь ей и Олегу. Случилось это здесь, в Предславине.

Смеркалось, когда Лада оказалась во дворе. Постояла у крыльца, приласкала собаку, посмотрела на небо. Темнело быстро, и Лада решила, что Олег уже не приедет. Она задумалась, но тут ей показалось, кто-то скрылся за конюшней. Она удивилась: кто бы это мог быть? Лада пробралась следом. Шла мягко, по-кошачьи. Услышав голоса, остановилась. Говорили тихо, и Лада прислушалась:

   – Олекса глаголет – князь нас неволит, холопов наших в острожки отправляет. Скоро и нас Олег в холопов обратит, – промолвил один.

Второй хихикнул:

   – Это Олекса-то сказывает?

Первый голос показался Ладе знакомым, но вот кто второй?

   – Пора покончить с этим варягом, – говорил первый. – Если ты его уберёшь, боярин тебя вознаградит.

   – Князь завсегда в броне.

   – И в Предславине? Улучи время!

   – А с княгиней как?

   – Хорошо бы и её вслед за князем. Так ты гляди, иначе перед Олексой ответствовать.

   – Уберу! На конюшню явится.

Заговорщики расстались. Первый прошёл мимо Лады, едва не задев её, и она узнала тиуна...

Олег приехал на следующее утро. Лада тут же поспешила поведать о подслушанном разговоре.

Князь нахмурился:

   – Значит, тиун? А второго не узнала? Ну да ладно, узнаю...

На исходе дня Олег, как обычно, зашёл на конюшню. От стойла к стойлу проходил не торопясь, иногда приостанавливался, трепал лошадь по холке и шёл дальше. У коня, на котором в походы хаживал, задержался. Конюх чистил денник молча, на князя слегка покосился. Олег встал к нему спиной, собираясь пройти дальше. И тут нежданно конюх прыгнул, удар – и нож наткнулся на кольчугу. Князь резко повернулся, перехватил руку. Нож упал, а конюх взвыл от боли. Вбежали гридни. Тут же приволокли тиуна.

   – Ну? – грозно спросил Олег.

И конюх не выдержал, признался, кто подбил на заговор.

Утром Олег послал за боярином Олексой. Его искали повсюду, пока воротные караульные не показали: боярин с двумя холопами, каждый одвуконь, покинули Киев и поскакали по южной дороге, которая ведёт в Дикую степь.

Породистый конь нёс Олега легко, прял ушами, просил повода и, если бы хозяин не сдерживал его, взял бы вскачь.

Олег возвращался в Киев.

Сколько же у него врагов, думал он. Были Мал и Горислав, теперь вот открылся боярин Олекса. Кому ещё и на каком пути он встал и откуда убийца появится?

Да, он варяг, норманн по крови, но разве то, к чему он стремится, во зло кривичам, древлянам или иным славянским племенам? Неужели не разумеют: доколь не объединятся, хазары, печенеги и иные недруги будут рвать Русь? Последний печенежский набег неужли не в урок им?

Стремя в стремя с Олегом ехал Ратибор. Перед самым Киевом пустили коней на рысь. Воевода будто мысли князя подслушал, промолвил:

   – Успел Олекса сбежать. Куда бы?

Олег пожал плечами:

   – Нырнёт пловец, а ты гадай, где вынырнет.

   – Может, у древлян?

   – Древляне против Киева ныне не встанут. Им Олексу привечать к чему? А хазарам такие сгодятся. Ну да повременим, объявится.

В Киев въехали, когда люд с торга потянулся. Купцы лавки закрывали, замки хитрые навешивали, торжище рогатками огораживалось. В ночь караульные явятся, забьют в доску, отпугивая лихих людей. Их немало в Киеве и Новгороде и в иных городах. Да только ли на Руси? В Итиле и в Константинополе, Скирингсаале и других торговых городах много всякого воровского люда оседает.

На Горе отрок принял у князя коня, увёл, а Олег долго стоял над кручей, смотрел на Днепр. Широкая, могучая река будто недвижима. В вечернюю пору редкий парус проплывёт: гость торговый лучше в городе ночь переждёт.

Солнце закатными лучами играло в слюдяных оконцах княжьих хором, и они искрились. От раздумий Олега отвлекла стряпуха. Она подошла с кринкой топлёного молока и краюхой свежеиспечённого хлеба.

– Испей, княже.

Старую Василису он уважал. Она умело запекала в печи рыбу с разными травами, жарила сочни. В далёком детстве вот так же, как сейчас Василиса, мать подавала ему горячий хлеб...

Ох, как давно это было! И тогда не было у него врагов, и не одолевали заботы, которые он, Олег, в одиночку не осилит.

В который раз князь благодарил Вотана, что послал ему товарищей боевых, воевод и бояр, дружинников верных. А разве тепло Лады не согревает ему душу или не спас его верный лопарь?

Подумал об этом Олег, и сделалось ему легче. Он улыбнулся, беря из рук Василисы кринку и хлеб.

Евсей покидал Константинополь с последним торговым караваном. Уходили тремя ладьями: одна – в Новгород, другая – в Любеч, а ладья Евсея – в Киев.

Корабли на вёслах вытягивались из голубой, благодатной для стоянки бухты, не перекрытой в дневное время цепями, и, выйдя в открытое море, ставили паруса. Всё дальше и дальше отходили каменистые берега с редкой зеленью, домиками пригородных поселений и сам царственный град Константина, великолепный и неприступный. Он виделся ещё долго, манил своей чарующей красотой.

Евсей всматривался туда, где находилась пристань и где осталась Зоя, его красавица ромейка, отказавшаяся и на этот раз отправиться с ним в Киев. Однако Евсея не покидала надежда на будущий год улестить её. Он рассказывал Зое о Киеве, описывал виды, какие открываются с обрыва, что рядом с его домом...

Думая о Зое, Евсей даже забыл о разговоре с двумя константинопольскими купцами накануне отъезда. Они предлагали Евсею будущим летом отправиться за шелками и иными восточными товарами в далёкий Самарканд и Бухару. И он обещал им.

Евсей настолько пристально всматривался в берег, что ему даже казалось – он видит домик Зои...

А вот Ивашка с Константинополем расстался с радостью. Он с нетерпением ждал встречи с Киевом. Первым делом он побывает в баньке, попарится, потом пойдёт к князю и расскажет ему, какие страдания испытал. А может, Олег отпустит его на короткое время в Новгород...

Море плескало о борта, шлёпало слабой волной. Ладья держалась болгарского берега, местами гористого, поросшего густой зеленью, но иногда горы отдалялись, и тогда открывались золотые пески.

Ивашка заметил, что ладья оторвалась от других кораблей, но кормчий не беспокоился: они непременно соберутся в устье Днепра и только тогда вместе начнут подниматься вверх, чтобы в случае нападения печенегов отбиваться сообща. Особенно страшили путешественников пороги – излюбленные места печенежских засад. Плывёт одинокая ладья, а её поджидают степняки. Пока ладейники перетянут свой корабль через пороги, печенеги их градом стрел осыплют, купцов ограбят, в рабство угонят...

Минуют ладьи пороги, а там уже путь безопасней: по одну сторону – земли полян, по другую – суличей. Хазары на торговых людей не нападают, им пошлину плати.

Опасен морской путь. Покуда ладья пересекала Русское море, оно не раз пугало штормами. Хмурилось небо или гнало волну – Ивашка вспоминал ураган и начинал молить Перуна быть добрым к ладейникам, суля ему дары богатые...

Но вот, когда Ивашке казалось, что не будет конца их плаванию, он пробудился от громких и радостных голосов:

   – Эвон остров Перуна!

Открыл Ивашка глаза, а из молочной пелены на них надвигается остров.

   – Здесь и дождёмся остальных ладей, – сказал кормчий. – Да и хвалу Перуну воздадим...

От низовьев Днепра ладьи потянулись караваном, готовые прикрыть друг друга. С какого борта ни посмотрит Ивашка – лиманы, заросли, камыши, плёсы.

По весне Ивашка плыл в Царьград – птицы с юга возвращались, передыхали в низовье Днепра, нынче, в осень, в стаи сбиваются перед перелётом в тёплые края. Гогот и гвалт над лиманами. Непуганые птицы снимаются с плёсов и уходят клиньями или цепью, следуя за своим вожаком.

Ночами над ладьёй тянулись, курлыча, журавли, их призывный плач долго слышался в небе. По ком плачут они? Может, грустят, расставаясь с родиной? Или заранее оплакивают тех, кто падёт в этом долгом и нелёгком пути, пока достигнет жаркой земли?

Слушая журавлиные крики, Ивашка грустил. Он и сам не знал отчего. Даже теперь, когда возвращался домой после двух лет разлуки...

От низовьев удалились, не стало зарослей камыша, и открылись степи, однообразные, унылые в осеннюю пору. Иногда Ивашке казалось, что этому однообразию не будет конца, как вдруг появлялся островок тополей и ив в сочной, ещё не тронутой морозами зелени.

Как предвестник грозных порогов, стояла на днепровском холме каменная баба с отвислыми грудями и животом. Ивашка видел эту бабу, когда ещё плыл в Константинополь. Он гадал, кем и когда она поставлена, спрашивал, но никто из ладейников не мог ответить, и только кормчий Путята сказал:

   – Степь – она многие народы привечала, и кто знает, кому из них вздумалось это чудище вытесать.

Чем ближе подходили ладьи к порогам, тем чётче слышался гул. Днепр становился узким, берега обрывистыми, скалистыми, а русло реки местами перегораживали тупорылые, лобастые валуны, вылизанные за многие годы. В узких проходах река бурлила, пенилась, фыркала сердито.

   – Грозен Днепр-батюшка, вельми грозен, – чесал затылок Евсей. – Сколь прохожу этими местами, всё к рыку его не привыкну. Ну как проглотит!

Зорко вглядываясь вдаль, осторожно вели ладьи кормчие. Их не торопили: в спешке беды натворишь. Три дня проходили пороги, не ведая передыха, а ночами, остерегаясь печенегов, выставляли караулы.

Когда опасность осталась позади, ладейники возблагодарили Перуна.

Дальше шли под парусами, благо дул попутный ветер. Близился конец пути, скоро и Киев покажется. И тогда на ладьях спустят паруса, гребцы сядут на вёсла, подойдут к пристани, и кормчие велят бросить якоря...

Олег глазам своим не поверил: перед ним стоял Ивашка, загорелый, бородатый. Заматерел. Великий князь и не чаял его увидеть, думал – сгинул парень. А он из печенежского полона сбежал, в Византии пожил.

– Ты, Ивашка, в огне не сгоришь, в воде не утонешь, – рассмеялся князь. – Эвон какими испытаниями проверен! Сегодня приходи ко мне на вечернюю трапезу, о своём бытье поведаешь. А теперь ступай порадуй Ратибора. Воевода о тебе, гридень, сокрушался...

Ивашку взяли на ладью, уходившую в Новгород. Кормчий торопился, пока реки не сковало льдом, а уже подули холодные ветры, и, несмотря на листопад месяц, даже срывался первый снег.

Олег отпустил Ивашку до весны. Уплывал он, так и не повидав Ладу: княгиня была в Предславине.

Ивашка тому обрадовался: к чему прошлое ворошить, всё из сердца вылетело с годами.

При мысли, что близок день, когда он окажется в Новгороде и увидит отца, на душе делалось радостно. Представлял гридень, как постоит на мосту, Волховом полюбуется, а потом явится на торжище, пройдётся по шумным рядам и, может, повстречает товарищей, с кем ушкуйничал. И даже баба-пирожница на ум пришла...

До Любеча ладья шла весело, под парусами, а когда теряли ветер, садились на вёсла. А от Смоленска и выше ладью будут переправлять на катках из реки в реку, пока она не сядет в воды Волхова. Вот тогда ладейники вздохнут, скажут: «Теперь все, мы дома. Эвон Новгород! Дивитесь красоте его стен и башен...» Велик город!

Задумался Олег. Он и прежде представлял, как нелегко будет осилить ромеев, а теперь из рассказов Евсея и Ивашки понял: стены царьградские никаким приступом не одолеть. Однако в словах купца уловил то, что его подбодрило. Оказывается, нет у Константинополя больших хлебных ссыпок и город живёт привозом. Стоит русичам осадить Царьград, отрезать подвоз хлеба и иных продуктов, как базилевс вынужден будет подписать ряд. Он, великий князь Олег, заставит ромеев помнить, что за морем есть Киевская Русь. Он поведёт на Византию столько воинов, что империя содрогнётся. Но прежде чем это случится, дружины великого князя киевского увидит Дикая степь.

Дикая степь! Для Киевской Руси она как заноза в теле, как кровоточащая рана. С какой стороны ни подступи к степи – с виду безлюдная, умиротворяющая, но стоит расслабиться, забыть об угрозе, как она вдруг выплеснет тысячи печенегов. Гикая и визжа, они хлынут на земли русичей, неся кровь, смерть и слёзы.

Дикая степь с её постоянной угрозой сдерживает Олега, подчас путает все его планы. И когда великий князь говорит, что отправится в степь искать печенежские улусы, это не пустые слова. Олег думает, что минет год-два, и он сумеет поднять на печенегов всех русичей. Они пройдут Дикую степь из конца в конец. Дружины великого князя киевского увидят седые от древности курганы. Длинными хвостами славянские кони сметут пыль с высоких трав. Орда будет уходить, теряя вежи, распадаясь на малые орды. Немало печенегов поляжет под мечами дружинников, и орда на время забудет дорогу на Русь. Вот тогда великий князь киевский сможет поискать удачи за морем Русским.

Такие мысли и желания у Олега, но иные у Кучума. Хан большой орды уверен в своей силе. Его ханы малых орд Котян и Шалим всегда готовы напоить коней в Почайне-реке, достать копьями ворота Кия-города, пустить огненные стрелы на его тесовые крыши. Плач славян – походная музыка печенега, она услаждает душу степняка. Отправляясь в набег, печенег знает: возвращаясь в степь, он погонит перед собой пленников, а походные сумы наполнит добром. Удачный поход делает воина богатым...

Хан Шалим ждал хана Котяна. Тот приехал засветло. Учуяв чужого, навстречу кинулась свора собак. Их отогнали плетьми.

Соскочив с коня, Котян заметил стоявшему у откинутого полога Шалиму:

– Псами встречаешь гостя, хан Шалим.

Голос у Котяна хриплый, и смех с хрипотцой.

Ханы уселись у юрты на разбросанном пологе, принялись за хмельной кумыс, заедали горячим мясом молодой кобылицы, а кости бросали собакам, грызущимся между собой за подачку.

   – Ха, собаки как и люди, не так ли, хан Шалим?

Шалим одобрительно покачал головой:

   – Ты прав, хан Котян, есть люди, уподобившиеся шакалу.

С восходом солнца в становище поднялась предпоходная суета. Вежи откочёвывали в степь, в укромные места, а воины сбивались в сотни и тысячи.

С холодами, когда первый морозец подёрнул землю и урусы не ожидали набега, Котян с Шалимом надумали прогуляться по их погостам. Теперь, глядя на оживление в стане, Шалим бахвалился:

   – Мои воины обрушат сабли на Кий-город, они привезут в свои вежи богатый полон. Я заставлю конязя урусов отдать мне свою красавицу жену. Она будет у меня седьмой и усладит мой слух соловьиным пением.

Котян рассмеялся:

   – Хе, молодую русскую княгиню у тебя отберёт Кучум. Он давно о том думает.

   – У Кучума достаточно своих жён, – зло возразил Шалим.

   – Кучум подобен шакалу. Он любит пожирать добытое другими. Подними глаза, Шалим, взгляни на небо, там уже погасли звёзды, и нам пора. Мы нагрянем к урусам, когда они нас не ждут. Моя орда уже горячит коней у самых русских острожков. Мы обойдём их, а на обратном пути сровняем с землёй...

Двумя рукавами орды Шалима и Котяна хлынули на Русь. Зажглись сигнальные огни на засеках, и поскакали гонцы в Киев. Но, опережая их, помчались печенеги, и, пока Олег поднимал дружину и укреплял город, орда Шалима уже гикала и визжала под самыми стенами, а другие разоряли подгородные сёла. Тем временем Котян жёг Полянские погосты, увозил зерно. Прятались по лесам смерды, но их догоняли, рубили, гнали в плен.

Но вот открылись ворота Киева, и сотня за сотней выехала дружина Олега. Сшиблись гридни с печенегами, и не выдержала орда Шалима удара киевской дружины, повернула коней, а за ней покатилась и орда Котяна...

А на засеках, по острожкам, их уже ждали. Встали ратники на пути у печенегов, погнали их на ямы. Теряя воинов, уходили печенеги в Дикую степь.

Раздосадованный неудачей, возвращался Олег в Киев.

Миновали засечную линию. И даже то, что уцелели острожки, не слишком радовало великого князя. Снова, как в прошлый раз, бесполезное преследование: затерялась орда в степи. А печенеги, поди, довольны, чувствуют безнаказанность.

Проезжал Олег разорёнными погостами, и повсюду смерды жаловались:

   – Зри, князь, как обидели нас печенеги. Сколь люда побили, а иных в неволю угнали. Хлеб забрали, в зиму на голод обрекли.

   – Доколь терпеть – ответь, великий князь!

   – Всё вижу, – отвечал Олег, – чать, не слепец. И моему терпению конец настал. Весной поведу дружину в Дикую степь, мстить стану печенегам кровью за кровь, за погост – по улусу, по веже – за обжу. Не избегнут обидчики наших мечей!

   – Коли так, бери и нас, княже, как один двинемся на поганых! – кричали смерды. – Ты только покличь!

Остался позади погост, клочки зеленеющей озими, вытоптанные копытами печенежских коней. Не стали слышны голоса мужиков, плач баб.

Олег промолвил, сокрушаясь:

   – Неужли князья-усобники ещё не уразумели, чем котора[93]93
  Кото́ра – вражда, ссора, раздор, смута, распря.


[Закрыть] опасна для Руси?

   – Как ответить тебе, – развёл руками ехавший рядом Путша. – Не суди, князь, всех одной мерой.

– Я ль сужу? Однако весной поглядим, в науку ли урок печенежский. Дондеже злобствования некоторых князей зрю... Тех, до кого печенежин не достал. Но в том ли спасение?..

Киев встретил князя и дружину восторженно: отбросили печенегов, отвели грозу, да надолго ли? Оттого не разделял Олег радость: едва с коня соскочил, в хоромы удалился. Чему радоваться, ведь не одолели орду, она скрылась в той же силе, вот и жди нового набега.

С полночи не спалось Олегу, ворочался с боку на бок, то сядет, спустив ноги с лавки, то снова прильнёт головой к подушке, набитой лебяжьим пухом. Но в бессонницу она казалась твёрже дерева.

Под утро навалилась на князя тоска, сам не знал отчего. А когда вдруг мысленно увидел домик на скале, понял: это зов крови.

И вспомнилось Олегу, как удивлялись варяги, покидая Киев:

– Ты, конунг, по рождению викинг, чем приглянулись тебе русы?

Не стал объяснять им Олег тогда, да, верно, и не поняли бы они, какую силу учуял он в русичах. А она и в труде славян, и в ратном деле. Сила викингов в коротком бою, когда они сокрушают всё своим железным строем, даже малым числом одолевают врага. Однако в длительных и изнуряющих походах кто сравнится с русичами?

Земля русов обильна, не было бы распрей. И Олег уверен: род за родом, племя за племенем он объединит славян вокруг Киева. Но это дастся непросто. На трудном пути ему предстоит испить не одну горькую чашу...

Поднялся Олег, накинул на плечи корзно, пробрался, минуя спящих гридней, на Красное крыльцо и замер. Над Киевом зависла звенящая тишина, сыпал невесомый снег, укрывая землю белым пухом...

Зима легла на русскую землю ровная, с обильным снегом, морозами, сковавшими Днепр и Почайну, Голубицу и Лыбедь, Киянку и все остальные реки. Народ катался с горок, строил снежные крепости, брал их приступом. Лада развлекалась со всеми, и ничто не отличало её от подростков. Олег нередко посмеивался:

   – Нет у тебя, княгиня, спеси боярыни. Та раздобреет, лебедью плывёт, а ты ровно жеребёнок-стригунок.

На что Лада отвечала задорно:

   – Какой родилась, такой тебе досталась!

И продолжала веселиться.

По санному пути послал князь Олег бояр в полюдье. Меньше всего дани с полян собрали: они от печенегов в разоре. А вот на Горислава древлянского Олег осерчал: на правеже смердов умучивает, днями на снегу босыми стоят. Велел передать о том Гориславу.

   – Будут ли после этого смерды верными князю? – спрашивал Олег.

На что древлянский князь ответил:

   – Я Киеву дань плачу, какая рядом оговорена, а в своих холопах и смердах я волен...

Зимой ходил Олег на медведя, взял с собой Ладу. Зверя подняли в ближнем лесу. Медвежью охоту Лада любила, и её не устрашило даже, когда зверь, встав на задние лапы, бросился на Олега. Князь взял зверя рогатиной.

К исходу зимы пришёл из Новгорода санный поезд. Передал посадник, князь Юрий, меха соболей и куниц, чёрных лис и белок, да ещё другого разного добра, чем платили новгородцы Киеву. Всё богатство уложили по коробам в скарбнице[94]94
  Скарбница – кладовая.


[Закрыть], что на Горе, под строгий присмотр боярина Путши.

С санным поездом возвратился в Киев и Ивашка.

Ратибор удивился:

   – Что весны не дождался? Чать, князь тебя до тепла отпустил?

   – Повидал отца, а что боле? – ответил Ивашка.

А встретив Урхо, сказал:

   – Скучно. Ежели б с ушкуйниками – иное дело. В Киеве размяться есть где – эвон печенеги, хазары, – а в Новгороде разве что в кулачном бою конец на конец сойдутся...

Лада из Предславина на торжище приехала, увидела Ивашку, обрадовалась. Долго выспрашивала его и о плене печенежском, и о побеге, и о Царьграде, и уж конечно о Новгороде. Мыслимо ли, пятое лето на исходе, как покинула его Лада...

В первые дни Ивашка подолгу бродил по Киеву, всё приглядывался. Обновился город, ров расчистили, стены городские подняли, вторым рядом брёвен обнесли, а между ними землёй засыпали, хоть в телеге езжай. Стрельниц добавилось, да все высокие, устрашающие, с них и видать далеко, и стрелять удобно. А ворота медными пластинами оковали, в ясный день блестят золотом. Теперь Ивашке Киев даже больше нравился, чем Новгород...

Зимой в степи голодно, воют волки. Их унылое пение надолго зависает в морозном небе. В испуге шарахаются кони. Зорко следят табунщики за вожаком косяка: как бы не увёл табун в снежную пустыню.

Печенег не любит зиму: она держит воина, привязывает его к веже. Печенег родился в седле, а зимой садился на коня, разве когда сторожил табун.

В ту зиму орда Кучума откочевала к Днепру и поставила вежи среди зарослей ив, шелковиц и тополей, усеянных вороньими гнёздами. Куда ни глянь – юрты, кибитки, высокие двухколёсные повозки, кошары, стада и бесчисленные табуны, грязный, вытоптанный снег, и над всем большим улусом тянет кизячным дымом.

Гуляют по степи ветры, а в низине прячется от непогоды просторная, из белого войлока, юрта хана, а вокруг неё юрты его жён. У ханской юрты на высоком шесте раскачивается на ветру ханский бунчук – символ власти.