Текст книги "И быть роду Рюриковичей"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Из погребов челядь выкатывала бочонки с хмельным мёдом и вином, пивом и квасом.

Неподалёку от поварни на железных перекладинах жарились туши быков, вепрей, баранов. Жир капал на огонь с шипением и шкворчанием. Тут же на кострах в котлах варилась уха, а в поварне в печах румянились пироги с разной начинкой.

Дурманяще пахло на весь город, и киевляне знали: князь Олег с дружинами пирует.

Гости ели и пили за здравие князя и княгини и были довольны, услышав здравицы за Киев и лучших людей города, за дружины и бояр. Заманчиво говорил Олег: не будет Руси, коли не будет единства среди князей славянских, а без того как ремеслу развиваться и торговле, кто смерда обезопасит и кому Русь беречь?

Ответное слово держал боярин Путша:

   – Князь Олег, Аскольд и Дир княжили с помощью варягов. Мы были готовы принять их в свою боярскую дружину, но викинги были жестоки, а жестокость вызывала ропот и недовольство народа – это могло привести к смуте. Ты же, князь Олег, на русичей опираешься, и то нам любо. Отпустив домой викингов, ты убедил нас, что пришёл не разорять Русь, а крепить её, и потому нам с тобой по пути. Мы клянёмся Перуном в верности тебе.

Гридни закричали хвалу князю, все подняли чаши, заговорили разом, стало шумно. Но вот улеглась первая радость, и речь повели о заботах и тревогах.

   – Ты, князь, о степняках сказывал, а ответь: можно ли остановить полёт саранчи? А печенеги – та же саранча.

   – А сколь разору Руси наносит Хазарский каганат? Эвон, за Днепром по левобережью, у нас под боком, хазары славян данниками своими считают.

Тут воевода Никифор подал голос:

   – Покуда засеки не срубим, недруги наши безнаказанны будут. Прежние князья о засеках лишь разговоры вели. Поставим же засеки сторожевые и о набегах заранее знать будем.

   – Воевода прав, засеки нужны, но и дружина в едином кулаке должна быть – в том её сила, – поддержал Никифора Ратибор.

Поднялся Олег, и стихли голоса. Что скажет князь?

   – Правы воеводы, поставим засеки и дружины не ослабим. Пошлём холопов засеки рубить и за то дадим им волю и оружие, пусть сами и сторожу несут. А ещё кто из смердов пожелает, тех от дани освободим.

Взроптали бояре:

   – Но холопы – наша собственность! Что делать станем, коли они разбегутся?

   – Ваше право, бояре, кого и сколько отпустить, – сказал Олег. – Однако помните: лучше потерять каждому из вас по нескольку холопов, нежели от орды печенежской и хазар разор нести... Киев же укрепим, стены поднимем, подсыплем вал. Глянут на врагов башни новые и бойницы грозные. И пусть гости торговые разнесут по миру, каков стал Киев.

   – Не послать ли нам послов в Царьград? – спросил староста купцов Олекса.

Олег ответил:

   – Пока такой час не настал. Я мыслю, допрежь мы у ромеев с оружием побываем. Тогда они сговорчивей будут.

Тут боярин Путша сменил разговор:

   – В Царьграде, сказывают, дома из камня, пора и нам в Киеве хоромы княжьи и Детинец каменные возвести. А ещё избы не соломой крыть, а тёсом. Всё какое ни на есть спасение от вражеских стрел зажигательных.

   – То так, – согласился Олег.

А воевода Никифор сказал:

   – Пошлём, бояре, своих холопов рубить засечную линию.

И люди именитые поддержали его. Олег остался доволен:

– Иного не ожидал услышать от вас, мужи киевские. Отныне Киев наша общая боль и забота. Пусть он стоит на страх врагам нашим, на радость русичам!

Торжественно гудели рожки, звенели гусли. До самого утра пировали дружины, далеко окрест разносились песни и хмельные голоса воинов.

За землями полян места древлян, давних недругов Киева. Ещё Аскольд и Дир пытались подчинить их, ходили к ним с дружиной, да едва живыми выбрались.

Отступавших киевлян повсюду подстерегали завалы, засады. Древляне ловко заманивали дружину киевлян в глухие места, а когда те возвращались, настигали их неожиданно и, выпустив рой стрел, уходили безнаказанно. Подкарауливали древляне киевлян на всём пути, устраивали короткие стычки и скрывались в лесах.

С той поры киевские князья не осмеливались ездить к древлянам за данью. Но когда князь Олег сел в Киеве, он позвал боярина Путшу и сказал ему:

   – Настала пора, боярин, отправиться к Гориславу древлянскому в его городище Искоростень и объявить, что князь Олег пришёл в Киев не для того, чтобы княжить только над полянами, – он сел великим князем над всей Русью. Пора, боярин, указать Гориславу его место. Скажи, Киев не потерпит усобников, а с древлян, коли подобру, буду брать дань лёгкую, десятину. Аще не пожелают, приневолю, и не будет им пощады... Послом едешь, боярин Путша, так и вещай, а за посла спрос строг: землю их оборю, а смердов в холопов обращу...

Проводив Путшу, Олег велел воеводе Никифору сразу же готовить дружину.

   – Ведаю ответ Горислава, но я – не прежние князья киевские. Пойдём к древлянам налегке, без обоза, разделим дружину на полусотни, как в невод возьмём древлянские погосты. Не дадим уйти Гориславу, а городище его, Искоростень, сожжём. Холопов княжьих отправим на засеки ратниками...

Недолго ждали Путшу в Киеве, вернулся он ещё до морозов с ответом Горислава дерзким, вызывающим: «Ты, князь Олег, в Киеве сидишь, а мы в своей древлянской земле, и не мешало бы тебе спросить у тех воинов, какие приходили к нам с Аскольдом и Диром. Коль ты вздумаешь судьбу испытать, мы будем ждать тебя...»

Сборы были скорыми. Да воевода Никифор уже наготове был. Не мыслил Горислав, что Олег пошлёт дружину поздней осенью, а воевода уже вторгся в землю древлян. Шли стремительно, преодолевая реки, лесные чащобы и мелколесье. На болотах клали гати из хвороста, окружали погосты, никого не выпуская.

Ивашкина полусотня двигалась правым крылом. Гридни довольны: сухо, не дождило, и древляне не сопротивлялись, не ждали киевлян. Олег напутствовал гридней: смердов не жалеть, вражеских ратников, какие не сдаются, убивать. И воевода Никифор княжье повеление исполнял усердно.

Ивашкина полусотня врывалась в погосты, жгла избы, избивала смердов, опустошала клети. А однажды, продравшись через густой лес, отряд Ивашки вышел к слиянию двух рек, и гридни увидели на высоком острове бревенчатую крепость, окружённую земляным валом.

– Это Искоростень, – догадался Ивашка и послал за воеводой Никифором.

Но Никифор подступил к Искоростеню, когда древлянский князь Горислав уже признал себя меньшим братом киевского князя.

Тяжкую дань наложил Олег на древлян – по чёрной кунице с дыма, заставил платить соболем от каждой избы, чтоб впредь знали руку князя киевского. А княжьих холопов Олег велел послать на сооружение засечной линии. И потянулись с древлянской земли телеги с будущими ратниками, кому надлежало и засеки рубить, и жить там вечно, рядом с Дикой степью...

Зимой из лесов волокли в степь к рекам Ирпень и Рось брёвна, а по теплу застучали топоры, мужики поставили засеки, огородились, окопались рвами. Вчерашние холопы, враз сделавшиеся и воинами, и хлебопашцами, рядом с засеками распахивали земли, сеяли хлеба, заводили огороды.

Опасная жизнь на засеке, на самой печенежской дороге. И не остановить орду требовалось, а вовремя упредить Киев, что печенеги идут...

Их вежи[70]70
  Вежа – шатёр, палатка, кочевой шалаш, юрта, кибитка.


[Закрыть] кочевали по Дикой степи. Печенеги останавливали свои высокие двухколёсные повозки на сочных выпасах, ставили войлочные кибитки вблизи рек, а когда многочисленные стада вытаптывали траву, меняли становище.

Когда орда переходила на новые места, случалось, она появлялась вблизи засек, и тогда печенежские удальцы подъезжали к укреплениям, кричали что-то по-своему, грозили и, подняв коней в галоп, удалялись вслед за вежами, а о кочевавшей орде становилось известно в Киеве...

Приехали в Киев к Олегу гонцы от северян и радимичей, просили защиты от хазар. Князь принял их, но, обещая помочь, сказал, чтоб потерпели до будущего лета.

   – Надо, – говорил он, – обезопасить Киев от печенегов, а то покинем его, орда тем воспользуется, хлеба вытопчут, город разорят, смердов в полон угонят.

   – Эка беда, – сказал воевода Никифор, – северяне и радимичи у нас под боком, на левом берегу Днепра живут, а каганат на Итиле[71]71
  Итиль – название реки Волги в арабских источниках VIII—X вв.; столица хазар в VIII—X вв. близ современной Астрахани.


[Закрыть], и надо же куда достают, почитай в нашу скотницу[72]72
  Скотница – помещение для скота, хлев; скотный двор.


[Закрыть] забираются. Рукасты! Пора бы и по рукам ударить.

   – Хазары – народ торговый, – заметил Ратибор, – а воинов-арсиев из степняков нанимают. Надобно отбросить их от наших земель. Вот тогда северяне и радимичи не каганату дань платить будут, а Киеву.

   – Когда мы объявим каганату, что за сила появилась на Руси, он перестанет зорить[73]73
  Зорить – разорять, портить, уничтожать.


[Закрыть] наши земли, – согласился с воеводой Олег.

С Красного крыльца открывался Днепр, его левая, пологая сторона. Олег смотрел, как, подгоняемая попутным ветром, плыла, распустив паруса, ладья. Она держалась среднего течения. Но вот кормчий развернул ладью к причалу, на ней убрали паруса и взялись за вёсла. За спиной князя кашлянули. Олег оглянулся, увидел Ивашку.

   – Это ты, гридень? Поди, Днепром любуешься? Я вот думаю, Киев у Руси что ключ на этой водной дороге. Никто его не минует. Что молчишь? Аль не согласен?

Однако Ивашка совсем о другом речь повёл.

   – Княже, – сказал он, – хочу на засеке послужить, отпусти.

Олег удивлённо поднял брови:

   – Что так? Аль кто обидел?

Ивашка крутнул головой:

   – Нет, княже, обид мне никто не чинил, а вздумал я с печенегами ловкостью потягаться. По всему, кровь ушкуйника во мне заговорила. А как ты на Царьград пойдёшь, я враз к тебе явлюсь.

Долго молчал Олег, прежде чем ответил:

   – Твоя воля, не держу. Скажи Ратибору, чтоб коня тебе дал.

Спустился Ивашка с Красного крыльца – Лада навстречу. Поклонился ей, а сердце застучало, взволнованное. Даже себе он боялся признаться, что бежит на засеку от своей любви. Приглянулась ему Лада, надеялся – уедет, не станет видеть её и забудет...

Сначала Ивашка хотел попроситься в Новгород, но прогнал эту мысль: ещё подумает Олег, что домой захотел.

И гридень направился к Ратибору.

К исходу третьих суток добрался Ивашка до засеки. Ехал неторопко, коня не гнал. Места с мелколесья в степь перешли. Днём в небе пластались орлы. Редким взмахом крыла словно оттолкнутся от чего-то невидимого и снова парят, высматривают. И тогда замирает всё живое, прячется от зоркого орлиного глаза.

Ивашка ехал по весенней степи, а она цвела клевером и горошком, маками и васильками, ромашками и воронцами. Местами трава вымахивала коню под брюхо, и тот, позванивая удилами, на ходу щипал её.

Когда солнце клонилось к вечеру, Ивашка делал привалы у степных речек. Расстилал на траве войлочный потник и, подложив под голову седло, разнуздывал коня, но на волю его не отпускал, наматывал повод на руку. Сам ел всухомятку, костра не разжигал: огонь мог привлечь печенега.

Иногда он вспоминал Ладу, товарищей, с кем ушкуйничал. Не лучше ли ему было остаться с ними на Волхове, в острожке?

Провожая его, Ратибор посожалел:

   – Что вздумал! Жизнь засечная – не ушкуйная. На засеке и опасно и тяжко, не разгуляешься, как с ушкуйниками, ино за стременем печенега побежишь. Может, передумаешь?

Но Ивашка повертел головой:

   – Коль решил, поворота нет...

Ночью степь оживала, кричали какие-то птицы, ухали совы, пиликали кузнечики, а перед рассветом звали перепёлки: «Пить, пить пойдём!» – да так выводили, будто человек звал.

Спал Ивашка чутко, сквозь дрёму однажды послышался ему голос отца, Доброгоста. О чём тот говорил, не разобрал, но что был он, Ивашка уверен...

Пробуждался он – не успевало взойти солнце. Умывался, съедал ломоть хлеба и садился на коня.

Безлюдна степь, но обманчива. Ухо должно быть чутким, а глаз зорким: зазеваешься ненароком – и настигнет стрела коварного печенега. А то ещё хуже: свистнет волосяная петля – и потянет печенег гридня на аркане в плен...

Засеку Ивашка увидел издалека. Она открылась за поворотом реки. Бревенчатая ограда, прилепившаяся к обрывистому берегу Роси, ворота, сторожевая вышка, а над ней на шесте сноп соломы, пропитанной смолой. Случится печенежский набег – заполыхает сигнальный сноп, огонь заметят на дальней, другой засеке, и оттуда, ведя в поводу запасного коня, поскачет гонец в Киев к князю Олегу с тревожной вестью.

Ивашку заметили, открыли ворота...

Отсутствие Ивашки Лада обнаружила не сразу, да и то услышала от Урхо. Как-то лопарь почему-то упомянул его имя. Спросила Олега, тот и сказал: отпросился-де Ивашка на засеку, захотел вольной жизни изведать. Лада даже позавидовала гридню: места незнакомые поглядит, неспокойные, а она любила тревоги, они будоражили её, наполняли новыми ощущениями.

Бывало, надев броню и опоясавшись мечом, в островерхом шлеме Лада гнала коня за город вслед за стражей, нёсшей караул за стенами. Для гридней то не удивление. Они привыкли видеть княгиню при оружии и в седле. Разве не показала она свою храбрость в Смоленске?

   – Тебе, княгиня, парнем бы родиться, не девицей, – не раз говорил Ратибор. – Не девичьи у тебя ухватки, а отрока, воина.

   – Я, воевода, в ратных потехах жизнь обретаю, – отшучивалась Лада, – Может, за то меня князь и любит!

Услышав это, воевода рассмеялся:

   – Ты, княгиня, разве одному Олегу мила? Эвон, все отроки за тебя в огонь кинутся. Мнится, не оттого ли Ивашка на засеку сбежал? Примечал, как он на тебя, княгиня, поглядывал.

Лада покраснела:

   – Сладко говоришь, воевода, но не возводи хулу на парня.

Однако мысль ворохнулась: неужели прав Ратибор, из-за неё Ивашка покинул Киев? Коли так, то жаль. Хотя для Лады Ивашка был не больше, чем остальные гридни.

Киевское торжище побогаче новгородского. Приплывали с юга великим водным путём, что шёл «из варяг в греки», гости заморские, и не все до Новгорода добирались, многие в Киеве якоря бросали. Здесь на торгу лавки товаром чудесным полны: парчой и шелками, бархатом и коврами. Тут же торгуют золотыми и серебряными украшениями.

В ремесленных рядах несколько лавок бронников и оружейников. Здесь гридни любят топтаться. А вот у лавок, где торг вели восточными пряностями и маслами ароматными да мазями, женщины и девушки собирались. От этих рядов, забивая все иные запахи, благоухало на весь Подол. И они, а скорее, киевские красавицы манили сюда молодых гридней.

Многолюдно торжище, особенно в воскресный день. Съезжались на него смерды из окрестных деревень, везли зерно и кожи, пушнину и мёд. В местах, где вели торг скотом, скрипели мажары[74]74
  Мажара – большая телега с решетчатыми боковыми стенками (в Крыму, на Украине, на Северном Кавказе).


[Закрыть] с сеном. Поблизости свистели свирели и гудели дудки, бренчали гусли.

Олег не любил торжище: слишком суетное, – но по нему можно было судить о жизни. Эвон сколько навезли хлеба и овощей, значит, не голодно смердам. А будет у смерда, будет у князя и бояр.

С весны и до морозов гости заморские – частые. Случалось, и нередко, приставали купцы из Царьграда. Этих меха больше интересовали.

В один из воскресных дней, покинув торжище, Олег направился вверх по Днепру. Шёл задумавшись: древлян усмирили, засечную линию начали сооружать. Пусть слабую, однако предупредить о набеге она может. Теперь от хазар отбиться бы...

О Ладе подумал, и на душе стало тоскливо. Не суждено иметь сына, не будет на Руси князей от него, Олега. Сидеть князьями Рюриковичам, а ему, Олегу, судьбой уготовано собрать Русь воедино. Обидно, но он не ропщет: значит, так угодно Вотану...

Далеко отошёл Олег от Киева, за поворотом реки уже и причала не видно. Под броней телу жарко, и грудь давило. Решил до валуна дойти, посидеть. Солнце ещё высоко, стемнеет не скоро. Валун, облизанный многими водами, краем в Днепре лежал, а другим на песке грелся.

Присел Олег. Мелкая волна с шорохом набегала на берег и шипя уползала в песок. Олег расстегнул рубаху, стащил сапоги, опустил ноги в воду. Стало приятно. В прозрачном мелководье резвилась стайка мальков. Пошевелил Олег пальцами ног – рыбки врассыпную. «Словно люди в момент опасности», – подумал князь.

Неожиданный удар в спину толкнул его, и стрела, скользнув по броне, упала тут же. Олег мгновенно обернулся, увидел покушавшегося. Тот убегал к лесу. Ещё несколько шагов, и скроется в чаще. Но тут его догнала стрела.

Только теперь Олег заметил Урхо. Лопарь опустил лук, медленно направился к убитому. Подошёл и князь.

– Ты подоспел вовремя, Урхо, не дал ему послать вторую стрелу.

Возвратился Олег к валуну, обулся. Обратной дорогой в город думал, кем подослан стрелок: древлянским ли князем или кривичским, а может, остались доброхоты бывших князей Аскольда и Дира? Хотел спросить у лопаря, не встречал ли нападавшего раньше и где в Киеве могут быть убийцы, но Урхо отстал.

Солнце опустилось к кромке дальнего леса, когда Олег вернулся в город.

Анна часто и подолгу смотрела на Днепр, а когда видела корабль греческих гостей, не скрывала волнения.

   – Если плыть по этой реке вниз и вниз несколько дней, то попадёшь в море, – говорила она Ладе. – Вы его называете Русским, а мы Понтом Эвксинским. Если корабль поплывёт на юг, то его ждёт Константинополь, а если повернёт на восток, то окажется в моём городе. Имя ему Херсонес. Когда князь Олег направится в град Константина и если он возьмёт меня, я увижу мою родину...

Анна вздыхала.

   – Херсонес – самый прекрасный город, – восхищённо говорила она, – лучше его разве Константинополь. Красоту Херсонеса нельзя описать, его надо видеть. Дома и улицы моего города из камня, а храмы и дворцы из мрамора. В Херсонесе и вокруг растут виноград и цветы, а на площадях, которые у нас форумами зовутся, бьют фонтаны. Высокие стройные кипарисы подпирают небо. Славяне – язычники и поклоняются своему Перуну. Это злой бог, вы приносите ему жертвы, а мы, христиане, молимся своему Богу в храмах. Это торжественно, и с молитвой человек душой возносится к Богу. Наша вера истинная...

Слушая гречанку, Лада не могла даже представить, как можно жить в каменных домах, ходить по булыжным мостовым, молиться не на капище, а в мраморных храмах. Она, как и Анна, мечтала попасть с Олегом в Царьград. И конечно же он непременно возьмёт её с собой...

На торжище, в той стороне, какой оно к пристани примыкает, стоит изба. Изба как изба, стены бревенчатые, но вот оконца взяты в решётки металлические, и двери дубовые с запорами. Это мытная[75]75
  Мыто (мыт) – налог, пошлина, сбор за провоз товаров, прогон скота через внутренние заставы в Древней Руси.
  Мытник – сборщик мыта.


[Закрыть] изба. В ней суровые мытники собирают в княжью казну торговую пошлину со всех товаров, какие гости торговые привозят в Киев.

Мыто для всех равное, что для варяжских гостей, что для греческих, готских либо из стран восточных. Никого не выделял Олег, велено со всех по правде взимать, за то каждому гостю и людям его давали на прожитье хлебом и мясом, солью и вином, да ещё наделяли на обратный путь.

А коли требовалось корабль чинить либо паруса обветшалые, временем и ветром порванные, поменять, отказа иноземцам не было. За исполнение этого спрашивали с мытного старосты, боярина Олексы, а тот с мытников.

Бывало, гость иноземный, учуяв какую обиду, тут же поспешал на Гору на княжий двор с жалобой, и тогда Олег вершил суд, кто виновен – мытники или сам гость. Ежели оказывалось, иноземец кривду чинил, то платил князю; коли мытник, плата гостю шла.

Однажды приплыли из Византии купцы киевские и, едва причалили, направились в Детинец к Олегу. Князь принял их на Красном крыльце, попотчевал и только потом выслушал.

А у людей торговых счёт к царьградской власти давний. Его они и высказали Олегу. Первым заговорил старейшина купцов киевских, седобородый Фома:

   – Обидно нам, князь, терпели мы при Аскольде и Дире, что нас, гостей русских, бесчестят в Царьграде. Ряд, какой прежние князья с базилевсом подписывали, в империи забыли.

   – В чём то бесчестье?

   – С русских гостей ромеи мыто берут непомерное, подчас в убыток себе плаваем.

   – Да только ли в этом дело! – вмешался купец Евсей. – В город впускают без оружия, живём за городскими стенами в русском квартале, где храм Святого Мамонта. Месячное дают не всегда и скупое, а на обратный путь пропитание сами себе покупаем.

Нахмурился Олег:

   – Вижу, русским гостям позор от ромеев. И терпеть его вам до той поры, покуда мы не скрестим с ними мечи. Станет же то возможным, когда славяне в государство объединятся. Тогда мы заставим императора уважать русских торговых гостей. Пока же обещаю: как ромеи к вам, так и вы к их гостям. Не будем давать греческим гостям на прожитье и корабли их чинить не станем. Пусть они на нас своему базилевсу жалуются.

   – И то так, князь Олег, – поддакнул старейшина купцов Фома. – Они нас за скифов принимают, а к нам за мехами и иным товаром охотно едут.

Уныло зимой на засеке. Воет ветер, наметает сугробы к бревенчатой ограде, на редкие кустарники, заравнивает овраги. Непрохожая, непроезжая степь зимой. Нет коню корма, и оттого печенежская орда ставит вежи у рек в низине, где берега ивами и тополями поросли, а снег не покрывает траву толстым слоем.

В такую пору не жди печенежского набега, и засека передыхает, хотя караульные день и ночь не покидают вышку: ну как решится какой-нибудь печенег поискать удачи на самой засеке?

Заковало льдом Рось, погнало по ней порошу, зашелестел на ветру высохший камыш, зашептал бурьян-сухостой, вымахавший за лето в рост человека.

В просторной избе топилась печь по-чёрному, дым валил в дверь и дыру в крыше. Засечники при свете лучин латали одежду, из сыромятной кожи делали постолы[76]76
  Постолы – грубая обувь из целого куска кожи, стянутого сверху ремешком; плетёная обувь из лыка или верёвок, род лаптей.


[Закрыть], а Ивашка приспособился ставить на заячьих тропах силки, пробивал в Роси лунки и ловил подлёдно рыбу. Нередко крупные сазаны рвали шнур, сплетённый из конского волоса, или разгибали кованый крючок. А однажды Ивашка едва не столкнулся с волчьей стаей. Вышел проверить силки, а волки зайца рвут. Закричал Ивашка, засвистел, заулюлюкал и, вытащив меч, побежал на них. Тем и спасся.

Зима на засеке – время воспоминаний, рассказов. Ивашка о себе товарищам поведал, про жизнь каждого узнал. Прежде были эти ратники холопами древлянского князя. На него землю пахали, хлеб растили, в себе вольны не были и, если бы не одолел Олег древлянского князя, так и тащили бы свою холопскую долю. Здесь же, на засеке, хоть и тревожно, зато вольно: ни князя с тиуном над тобой, ни боярина...

За зиму кони в засеке отощали, а копёнок сена, поставленных летом поблизости от ограды, едва хватало до весны. Ждали ратники тепла, хотя и знали – с ним придут постоянные тревоги, вежи печенегов снимутся с зимних становищ и подкочуют к границам Киевской Руси, чтобы в любой час кинуться в набег...

Страшен подраненный вепрь. Злобный, он ломит всей тяжестью, сметая все преграды. Отскочить не успеешь, и вепрь уже распорет клыками своего врага. Урхо это хорошо известно, и он готовился к охоте основательно: сам стрелы отковал, наточил наконечник копья, взял длинный нож.

Урхо обнаружил тропу, по какой вепрь ходил на водопой, поблизости от города, на том месте, где причаливали ладьи новгородцев, когда плыли с Олегом в Киев.

Осмотрев следы, лопарь определил: вепрь крупный и одиночка. Секач шёл грузно, ломая крупные ветки. В одном месте кабанья тропа отклонялась, и вепрь выходил на поляну, но тут же снова тропа скрывалась в лесу.

Здесь и решил Урхо подкараулить вепря. Отыскал кусты рядом с поляной, где тропа виляла, выйдя из леса, сел с заветренной стороны. Догадывался: сидеть придётся долго, не меньше чем до полуночи, – да Урхо терпелив.

Время текло медленно, лопарь успел обо всём передумать. Отстучал дятел, смолкла иволга. Стих, замер лес. Ярко светила луна, отбрасывая короткие тени. Небо чистое и звёздное. Вот на поляну вышел лось, постоял немного, затрубил, но ему никто не откликнулся. Тряхнув ветвистой головой, лось гордо удалился.

И снова тишина. Появление лося навело Урхо на воспоминания о далёкой родине. Земля лопарей-корелов, лесистая, озёрная, поросшая мхом и усеянная лысыми валунами, дымный чум, оленьи стада. В том краю оставил Урхо молодые годы, девочку-корелку, которую, кажется, любил... Но это было так давно, что почти стёрлось в памяти, как забылось и лицо матери...

Чуткое ухо уловило далёкий треск валежника, потом приближающийся топот. Урхо насторожился, изготовился. Вот уже слышно дыхание вепря. Лопарь поднял лук. Зверь трусил напролом, не чуя опасности. Вот на мгновение он оказался на поляне, подставив лопарю левый бок, и Урхо спустил стрелу. Вепрь взвизгнул, рванулся к кустам, но тут же, подминая ветки, рухнул... Урхо копьём тронул его и, убедившись, что вепрь убит, достал нож, спустил кровь, освежевал, разделал зверя. Подвесил куски мяса на дереве: вернуться не успеешь – растащат дикие животные. И только после этого отправился за подмогой. Было уже утро.

От посадника Юрия из Новгорода приплыл в Киев посол с известием: князь Мал восстал, отказался платить дань, заявив: «Мы посадили Олега в Киеве, пусть и княжит там, а нам, кривичам, он не указ, тем паче какое дело до его новгородского посадника Юрия».

Новгородцы, говорил посол, ударили в било и решили на вече покарать отступников.

С новгородцами против кривичей пошли словене и чудь, они сломили дружину Мала и его ратников, сожгли их городок, а самого Мала убили. Вместо него кривичским князем посадили сына Мала Бовкуна.

Слушал Олег посла, хмурился:

   – Экий неугомонный князь Мал, не дошли до него мои слова, а ведь упреждал. Верно поступили новгородцы. Однако в поучение всем кривичам не следовало жалеть смердов, какие в ратниках у Мала были. О том и передай посаднику Юрию. А Бовкуну пусть урок Мала пойдёт впрок. Кривичи навсегда должны запомнить тяжёлую руку великого князя киевского. Так было с древлянами, так будет со всеми, кто не пожелает признать это!

А Ратибору Олег сказал:

   – Никак не уразумеют усобники, что не об себе пекусь: сила Руси в единстве, и тогда её уважать станут – сколько раз сказывал.

   – Твоя правда, князь. Ты встретил на Руси своих единомышленников. Сегодня с тобой словене и поляне, полочане и дреговичи. Примучили древлян и кривичей и на иных, какие Киеву противятся, управу сыщем. Просятся под Русь Киевскую вятичи и радимичи. Близится то время, когда всю Русь вокруг Киева соберём! В это верим я и воевода Никифор, бояре и старейшие люди города. Народ в тебя уверовал, князь Олег, и опорой тебе дружины...

Узнав о приезде новгородца, Лада обрадовалась и всё выспрашивала у него и о городе, и об отце с матерью. Посол передал ей родительский поклон, соболей на шубу, а Урхо и Анне строгий наказ, чтоб глаз не спускали с молодой княгини: с них-де спрос за неё, – чем несказанно развеселил Ладу...