Текст книги "И быть роду Рюриковичей"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА 7

Тмутаракань. Ив плывёт в Киев. Ивашка в Новгороде. Ольга покидает Плесков. Урхо мечтает о родном чуме. Смерть Лады

На крутом возвышенном берегу рукава, что соединяет море Сурожское с Русским, стоит древний городок Тмутаракань, Таматарха. Стены его из белого ракушечника, из такого же ноздреватого ракушечника дома хазарского наместника и счётчиков, хранилища – и всё это в крепости, а за ней посад, избы тмутараканского люда, потомственных рыбаков и искусных мореходов. Оттого постоянно над всей Тмутараканью висит солёный дух осетровых балыков и вяленой рыбы.

В ясный день через пролив виднеются белые домишки из ракушечника. То жмётся к морю городок Корчев, где добывают руду и плавят металл – отсюда и название.

В Тмутаракани деревья редки, всё чаще кустарники. Леса – они за Кубань-рекой, к горам ближе.

Издревле жили в Тмутаракани касоги, селились русичи, а когда усилился Хазарский каганат, распространивший своё влияние на Тмутаракань, то посадили хазары в ней своих хищных счётчиков. Брали они дань с каждого гостевого корабля, бросавшего якорь у Тмутаракани. А здесь приставали корабли торговых варягов и гостей из Руси, причаливали византийские купцы, ведущие торг по всему Кавказскому побережью.

Едва стаивал лёд, как рыбаки выходили в море, ловили осётра и белугу, судака и кефаль, рыбцов и шемаю[103]103
  Шемая – промысловая рыба семейства карповых.


[Закрыть], а уж тарань за рыбу не считали. Путина тянулась до самой зимы, а когда замерзали лиманы и плавни, рыбу брали подлёдно.

Весной объявился в Тмутаракани торговый гость из Итиля, хмурый, молчаливый. Знали о нём лишь, что зовут его Ив и плывёт он в Киев.

Ив в Тмутаракани не задержался: как только море успокоилось и повернуло на хорошую погоду, его корабль снялся с якоря и поднял паруса.

Посол из каганата своим приездом подтвердил Олеговы сомнения в силе хазар. Теперь, мыслил киевский князь, настала пора, когда печенеги и хазары на время оставят Русь в покое и он, Олег, может подготовиться к походу на Царьград.

Предстояло в ближайшие годы срубить достаточное количество ладей и урядиться с князьями и старейшинами.

Зимой должен возвратиться Игорь, и Олег намерен посадить его с женой в Предславине, а для того начали ставить в селе вторые хоромы. Иногда Олег думал, что настанет тот день, когда на великом княжении окажется Игорь. Каким-то он будет князем, удержит ли власть?

Однажды, возвращаясь из Предславина, одолеваемый этой мыслью Олег остановил коня у излучины реки. Передав повод гридню, присел на выброшенную в разлив корягу. Берег был пологий, порос зеленью. Рассветное солнце загуляло по глади Лыбеди. Тихо и спокойно текла она. Гридни спешились в стороне и не мешали князю своими разговорами. А он думал о Руси, её единстве. Добился ли он того с той поры, когда овладел Киевом?

На память приходило и то, как покидал Новгород, как брал Смоленск и покорял города, какие на пути встречались. Потом древлянского князя в повиновение привёл, да левобережные племена от хазар отстоял, и заставил всех признать Киев матерью городов русских...

Мысли князя нарушил смерд. Он трусил без седла. У кромки озимого поля спешился, поклонился князю, долго смотрел на зеленя, наконец сказал то ли сам себе, то ли обращаясь к князю:

– Добрым быть урожаю, коли погода злом не обернётся.

Олег не отозвался, и смерд уехал. Глядя ему вслед, князь подумал, что немало таких смердов станут ратниками и не возвратятся к своим погостам, скольких ратаев[104]104
  Ратай – пахарь.


[Закрыть] недосчитается земля. Но Олега эта мысль не слишком одолевала: пахать – удел смерда, погибать – удел ратника. Думы Олега – об успехе похода. Коли потрясут русичи царство Византийское, придёт слава к Руси Киевской и притихнут её недруги...

Встал князь. Гридень подвёл коня, придержал стремя. Усевшись в седло, Олег ослабил повод, и конь пошёл лёгкой рысью, а следом поскакали гридни.

Суров и безжалостен Днепр на порогах. За десятки вёрст уже слышался их грозный гул. По мере приближения к порогам гул нарастал, бушевал, и наконец, взревев, река заметалась в скалистых берегах, на каменных грядах, на валунах, веками лизанных быстрым течением, пенилась, окатывала водой...

Грозны днепровские пороги Ессупи, Неясыть, Напрези, Шумный, Крарийская переправа. Сколько бед подстерегает караваны на этом пути! Хищным зверем рычит, бросается Днепр на порогах, швыряет ладьи, бьёт их о камни, а то протащит по подводной мели, по острым камням, и затрещит днище...

В кровь обдирая руки и ноги, тянули и несли ладьи бесстрашные мореходы. А на порогах, особенно на Крарийской переправе, часто подстерегали торговые корабли хищные печенеги...

Из Тмутаракани с заходом в Херсонес, в благодатную землю Таврию, плыл в Киев торговый гость из Итиля. Загрузил Ив корабль не слишком, всё больше восточными пряностями и маслами ароматными. Торопил мореходов Ив и на все уговоры кормчего дождаться в устье Днепра попутчиков отвечал отказом. Кормчему не понять, отчего так спешит этот торговый человек, будто и опасность его не страшит.

Погода стояла сухая, ветер ровно дул в паруса, наполняя их до отказа, и корабль бежал весело. Весь день Ив стоял на корме, смотрел на днепровские разливы и думал о своём. Иногда он сравнивал низовья Днепра с рукавами Итиля, приходили на ум реки, виденные в странах Востока, но чаще вспоминал последний разговор с хаканбеком.

Сколько раз выполнял Ив тайные приказы хаканбека, и у него не возникало сомнений, что исполнит и нынешний. Разве он не достойный сын Востока, где прожил не один год? На всём пути редкое слово слышал от него кормчий. И в этом тоже Восток. Там Ива учили: лучшее слово – молчание.

Ив кутался в чёрный плащ, и бритое лицо его с косым разрезом глаз было неподвижно, словно высечено из обветренного камня.

Кормчий, передав правило[105]105
  Прави́ло – длинное весло, длинная жердь, служащие для управления лодкой, плотом, санями и т. п.


[Закрыть] корабельщику, подошёл к купцу:

   – Скоро пороги.

Но Ив будто не слышал, и кормчий снова взялся за рулевое весло. К ночи послышался отдалённый гул. Кормчий приказал спустить паруса, бросить якорь: ночами никто не осмеливался проходить пороги.

   – Отдыхайте! – сказал кормчий корабельщикам.

Лица мореходов посерьёзнели: ни разговоров, ни смеха. Да и откуда им взяться? Завтра в пучину полезут, а выберутся ли?

Подкрепились лепёшками, вяленой рыбой, икрой, запили днепровской водой и уснули, сидя за вёслами. Караульные сняли щиты, приготовили луки и стрелы, обнажили мечи. Ив спустился вниз, лёг на дощатое ложе, прикрытое домотканым ковриком, задремал. И снились ему водопад на Ниле в стране пирамид, грохот падающий с высоты воды, караван двугорбых верблюдов...

Покачивало корабль на волнах, убаюкивало, и чудилось Иву, будто едет он на верблюде по пустыне, напевает погонщик заунывную песню и тягуче воют собаки.

Едва забрезжил рассвет, загремела якорная цепь, прокричал кормчий, и мореходы налегли на вёсла, выдыхая:

– И-эх! И-эх!

Ладья двинулась навстречу грозному рокоту, каменной теснине, быстрине и водоворотам...

Днепр бурлил. Мореходы гребли сосредоточенно. Держа в крепких руках правило, кормчий зорко всматривался в стремнину. Не впервой проходил он эти места, где река брала свои жертвы, и каждый раз, когда опасность оставалась позади, вытирал пот с лица, возносил хвалу Перуну...

Вот ладью бросило на камни, и корабельщики взялись за шесты, а часть попрыгала в воду и повела ладью по проходам. Стремительное течение сбивало с ног, волокло по камням. Иногда ладью чуть ли не несли на руках, чтобы не разбило днище. А пока мореходы преодолевали пороги, часть их товарищей шла берегом, готовая отразить нападение печенегов.

Ив шагал с караулом. Он зорко всматривался в степь, тихую, умиротворённую, никак не предвещавшую опасности. Но она подстерегала на Крарийской переправе. Здесь нередко печенеги устраивали засады. Рассыплются по степи, уведут коней в укромные места, а сами прячутся за валунами в кустарниках, выжидают, когда вверх или вниз поплывёт ладья.

Шагают караульные осторожно: скорее бы миновать коварное место. Но что это? Ив слышит, как, перекрывая рёв Днепра, тоскливо завыл вдалеке волк. Ему откликнулась стая. И вот по степи уже скачут к Днепру печенеги. Они орут и визжат, свистят и гикают. Их много, и караульные, понимая, что на берегу им не отбиться, спешат укрыться на корабле.

У самого берега печенеги спешились, пустили рой стрел. Они впивались в борта, в обтянутые буйволиной кожей щиты, падали на ладью. Печенегам отвечали редко: берегли стрелы. Степняки в воду не лезли, они кричали и смеялись, уверенные, что люди на корабле и товары никуда от них теперь не денутся. Печенеги перебьют мореходов, а тех, кто спасётся, угонят в рабство. Товары увезут в улус, а саму ладью пустят вниз по течению. Где-то её прибьёт к берегу.

Едва стемнело, печенеги отъехали поодаль и, выставив на берегу стражу, развели костры, принялись варить конину. Они горланили песни, радовались.

На ладье тревожно ждали следующего дня. Кормчий тронул Ива:

   – Коли не случится подмога, здесь наша погибель. Кто-то должен выйти на берег, пробраться мимо печенежской сторожи и бежать вверх: авось повстречаются русы. Мы же продержимся не дольше чем до завтрашнего вечера. Кому идти?

Ив ничего не ответил. Он молча сбросил плащ, перелез через борт, оказался в воде. Его закрутило, ударило о камни. Но Ив устоял. Он брёл и плыл и, как только почувствовал дно, залёг между валунами. Прошёл, переговариваясь, печенежский дозор. Выбравшись на берег, Ив пополз ужом. Временами он сливался с травой и, как только стихали голоса печенегов, продолжал ползти. Но вот остались позади огни костров. Ив поднялся и побежал.

Всё дальше и дальше оставалась Крарийская переправа, но Ив понимал: опасность всё ещё не отступила. Голова работала чётко, и он ни разу не пожалел о данном хаканбеку слове. Ив был сыном Востока. Коварство, изворотливость и тяга к риску были ему так же нужны, как воздух.

Ив шёл, совсем не передыхая. На ногах встретил утро и всё бежал и бежал. Вот поднялось солнце, отбрасывая длинные тени. Неожиданно зоркие глаза Ива узрели конных, и он упал, опасаясь печенегов. Но его тоже заметили, поскакали навстречу. Осадили коней. Один из гридней спрыгнул, наклонился. Ив только и промолвил:

   – Печенеги!

Его усадили в седло, и старший гридень бросил коротко:

– Поспешай, други!

Дружинники взяли в галоп.

Потом Ив узнал: эти гридни были посланы князем киевским сопровождать караваны на порогах.

Время шло к обеду, когда показалась Крарийская переправа. Гридни появились вовремя: печенеги уже подбирались к ладье. Завидев дружинников, они поспешили убраться в степь...

Однажды Лада завела с Олегом разговор о Византии:

   – Тебя не покидает желание привести дружину под стены Царьграда. Отчего такие мысли? Ведь Византия могущественна, и то тебе известно.

   – Твоя правда, но не ради славы рвусь я туда. Когда Русь одолеет империю, то всяк скажет: «Можем ли мы обнажить оружие против русичей, ежели им Царьград по силе?» Победа над ромеями уроком хазарам и печенегам будет. А чем Русь прочнее, тем смерду и ремесленнику, купцу да иному заботнику земли русской жить легче. Не будут разорять её набегами, грабить данью непомерной...

На Подоле, неподалёку от пристани, корабельных дел умельцы поставили просторный навес – сушилку для досок и реек, а рядом такой же навес для распиловки брёвен. Обшили навесы отходами досок, чтоб ни дождь, ни снег не забивали: на ладьи сырой лес не годен.

Суетно сделалось на Подоле. Не только киевский люд, но и мужиков из ближних сел нагнали. День-деньской вжикали пилы, стучали топоры. Одни подтаскивали брёвна, другие отёсывали их, третьи пилами распускали. А потом доски укладывали, да так, чтобы одна другой не касалась и ветром продувало. К будущему лету много леса на корабли потребуется.

Глядя на всё это, киевляне гадали:

   – Что задумал князь? – И шутили: – Видать, решил каждого мужика ладьёй одарить.

На весь Киев пахло сосной, тёсом. Олег бывал здесь каждый день, а для догляда поставил боярина Путшу. Корабельных дел мастера заверяли князя, что в три лета справятся и с тысячу ладей на воду спустят.

Ночами на Подоле у навесов ставили надёжные караулы: ну как ненароком, а то и по злому умыслу поджог устроят! И тогда пропадёт доска, и Подол выгорит, да и стен городских огонь достанет.

А Олег о предстоящем походе так часто думал, что он ему нередко снился. Видел как наяву неведомую землю и город, о котором был наслышан, воинов-русичей у стен Царьграда...

А однажды приснилось ему, что ведёт он разговор с самим базилевсом. Но не в Царьграде, а в Киеве, в хоромах княжьих. На императоре одеяния пурпурные, на голове диадема золотая, и голос у него властный. Будто сидят они за столом трапезным, пьют не вино и не мёд, а холодное молоко, и базилевс говорит:

   – Ты безумец, Олег, коли намерился посягнуть на святая святых – империю. Сам сгинешь и дружину свою потеряешь. На погибель воинство обрекаешь!

Но Олега не страшат предсказания базилевса, и он отвечает дерзко:

   – Тебе неведомы ещё русичи! Аль не брали они базилевсов за грудь? Я же тебя на щит одолею и Царьграда ворота открою, а ты, император, и твои вельможи согнёте свои гордые выи. Вы ещё не изведывали полной мерой упорства русичей.

Пробудился Олег и только диву дался, как складно он речь вёл с базилевсом. Так он и наяву, не во сне ответил бы императору, доведись им встретиться.

Ивашка добрался до Новгорода, едва занялось утро. В молочной пелене тумана сказочно поднимались бревенчатые стены и башни.

Сколько раз доводилось Ивашке подъезжать к Новгороду – ещё с молодых, ушкуйных лет, – и всегда с трепетом взирал он на эти мощные укрепления.

Через открытые ворота въехал Ивашка в город. Всё оставалось таким же, как и в прошлый раз. Вот только мост через реку обновили.

Ивашка миновал воротную арку, над которой высилась сторожевая башня. К нему подошёл старший караула, спросил, хитро прищурясь:

   – Сызнова ты, молодец. Аль зазноба тянет?

Ивашка рассмеялся:

   – Женился я, Никула, женился. Жена в Киеве ждёт!

   – Али новгородских девок не досталось?

   – Видать, киевские проворней! А как тут отец мой,Доброгост?

   – А что ему поделается, он у тебя крепок. Поди, по молодкам ещё похаживает.

   – Да уж за моим батюшкой такой грешок водится, – рассмеялся Ивашка и направил коня в Плотницкий конец.

Копыта дробно застучали по дубовому настилу мостовой. Вот и начало Плотницкого конца. Ивашка даже в стременах приподнялся. Свернул в улицу. Перед ним до боли знакомый дом, где прожито столько лет. Ивашка спешился, открыл створку ворот, ввёл коня. Навстречу торопился воротный мужик. Передав ему повод, Ивашка направился к крыльцу, а Доброгост уже шёл к нему, всё такой же, будто годы и не брали своё. Обнял сына, похлопал по спине:

   – Благодарю тебя, сыне, что не забываешь порог родительский.

Потом отстранился, заглянул Ивашке в глаза:

   – Уж не выгнал ли князь тебя из дружины? Зачастил ты в Новгород.

   – Нет, отец, у князя я в чести, вишь, даже в десятниках хожу. Нынче княжича Игоря в Плесков сопровождал. К тебе же, отец, с новостью: женился я. Бранить станешь, хвалить – твоя воля.

Доброгост долго смотрел на сына: давно ли озорником бегал, голубей гонял.

Будто и жизни не было. Промчалась она мимолётно, сам не приметил когда. И вот уже сын женой обзавёлся.

   – Добрая жена дом сбережёт, скверная – рукавом растрясёт. Кто же она, суженая?

   – Красна, отец, ох как красна!

   – Не в красоте соль. Я с твоей матушкой в согласии прожил и добром её поминаю. А ведь не красавица была. Ну да ладно. Чья же она дщерь?

   – Боярина Путши, а зовут её Зорька.

   – Имя-то хорошее, была бы хозяйкой.

   – Вернусь, дом ставить будем.

   – И то так, без дома своего человек как ветер в поле. Что же мы стоим, двор топчем, пора в хоромы родительские. Эвон солнце где! Поди, с дороги оголодал. Вон Марья у поварни дожидается, потчевать тебя примется. Чать, соскучился по её стряпне? Она будто чуяла твой приезд, пироги с капустой затеяла. Подойди к ней, поклонись старухе.

Пробудилась Лада с щемящей болью в душе. Отчего грусть, и сама не поймёт: накатилась и давит. Ей хотелось плакать, но глаза были сухие. Да Лада и не помнила, когда роняла слёзы.

Она долго лежала, сложив руки на груди, думала, искала причину, но, так и не разгадав, принялась одеваться.

Во дворе увидела Урхо. Тот поклонился, спросил:

   – Что грустна, княгинюшка?

   – Кабы знать, Урхо.

   – А расскажу-ка тебе, княгинюшка, как на торгу мужик с медвежонком народ потешали, забава-то какая. Я, княгинюшка, непременно тебе того медвежонка сторгую, он тебе грусть завсегда развевать будет.

Дню только начало, а Предславино давно ожило. Одни гридни ещё поливали друг другу на оголённые спины из бадейки, другие уже сидели в сёдлах. Из поварни тянуло жареным луком, печёным хлебом. Олег, уже одетый, стоял у порога, ждал, когда ему подведут коня. Ладе сказал коротко:

   – Сегодня не жди.

И ускакал. Конь под ним шёл легко, будто не чуя веса хозяина. Это был второй любимый конь Олега: на Буяна князь после того случая с Ладой не садился.

В последние дни Лада ловила себя на мысли: почему ей не суждено стать матерью? Нет, она не обижалась на Олега, хотя он совсем не уделял ей внимания. Князь жил своими заботами, и ими он ни с кем не хотел делиться.

Лада подозвала отрока, попросила оседлать коня. Усевшись в седло, направилась вдоль берега. Ехала долго. Давно скрылось Предславино, лес, что тянулся вдали. Конь перешёл с рыси на шаг, и только тогда Лада очнулась, осмотрелась.

По Лыбеди плыл туман, за камышами кряква сзывала выводок. У самой воды горел костёр, над ним висел на треноге котелок. Дым клубился по росе. Рыбаки завели невод, тянули его к берегу. Лада спрыгнула на траву, пустила коня. Ей захотелось посмотреть на улов. Невод пузырился, и рыбаки тянули с трудом, молча. На берегу вода схлынула, и в сети забилась рыба, кишели раки.

Рыбаков было трое: один – седой старик, двое других – молодые. Как потом узнала Лада, это были сыновья старика.

Рыбаки узнали княгиню. Выбрав сеть, поклонились.

   – Отведай нашей ухи, княгинюшка, – предложил старик и пробросил у костра цветастый домотканый коврик.

Только теперь Лада почувствовала голод. Вспомнила, что уехала, не потрапезовав. Она с благодарностью уселась, и ей подали деревянную миску и ложку. Лада с удовольствием ела наваристую сладкую уху с большими кусками рыбы, а тем временем молодой рыбак выбрал раков покрупнее, разгрёб огонь и положил их на уголья.

У рыбаков Лада пробыла долго. И было ей здесь хорошо, отступили ночные тревоги, успокоилась душа.

В Предславино Лада вернулась к вечеру.

Между Бугом и Днестром земли тиверцев и уличей. Их князья отказывались признавать Киев великим княжением, как ни улещали их посланцы Олега.

   – Киев велик разве для полян и иных, – говорили князья, – мы же головы клонить не станем.

В начале весны Олег велел воеводе Никифору:

   – Поручаю тебе, боярин, унять гордецов. Хотел миром, ан упираются.

Повёл воевода дружину и долго не подавал вестей, а летом явился гонец и сообщил: тиверцы и уличи покорности не изъявляют, однако и от боя уходят.

Тогда Олег передал Никифору, чтобы воевода жёг селения и городки тиверцев и уличей, пощады им не давал. Пусть знают: Киев к усобникам жалости не ведает.

На капище волхвы принесли жертву Перуну, просили удачи воеводе Никифору. Но Перун жертвы не принял, отверг.

Бездорожьем, глухими лесами и опустевшими городками продвигался воевода Никифор, однако князья тиверцев и уличей избегали встреч. Их малые дружины наскочат на обоз или сонный лагерь, пустят стрелы и растекутся по лесам – ищи их.

Осенью воевода Никифор повернул в обратный путь. И тогда Олег сказал сурово:

   – Не захотели добром, сломлю силой. Ворочусь от ромеев, сам пойду на тиверцев и уличей. Тогда дорога моя осветится пожарами, а их князья признают себя данниками Киева.

Походил, потолкался Урхо в толпе на торжище, но скомороха нигде так и не увидел. Посокрушался, что посулил Ладе медвежонка. А уж как хотелось угодить княгине! Совсем было собрался лопарь торжище покинуть, да Скоробогата повстречал, тот седло на продажу вынес. Седло необычное, с сумами перемётными, подушкой кожаной, ремнём перетянутой. Со Скоробогатом отчаянно торговались сотник из большой дружины и боярин Путша. Наконец Путша, к огорчению сотника, рукой махнул:

   – Так и быть, беру. К Ивашкиному возвращению подарок знатный. Отнеси-ка, мастер, седло на моё подворье.

Ушёл боярин. Постояли Скоробогат и Урхо, поговорили самую малость. Шорник седло на загривок взгромоздил, побрёл к Путше, а Урхо решил ещё раз по торжищу пройтись и, уж когда совсем не чаял, в дальнем углу, где скотом торговали, увидел скомороха. Того толпа окружила, потешает её медвежонок. Посмеялся Урхо: надо же такому зверя обучить! Тут ветерок повеял, и лопарь уловил запах восточных пряностей. Он исходил от узкоглазого темнокожего иноземца в круглой шапочке и шёлковом халате. На пояске иноземца нож короткий, узкий.

Может, Урхо не обратил бы внимания на нож, да уж больно ручка знатная: по белой кости змейка вьётся. Гость на медвежонка смотрит – и ни улыбки, ни смеха.

Устал скоморох, отдохнуть присел, разошлась толпа. Урхо к скомороху приблизился, лук протянул:

   – Видишь?

Скоморох, парень молодой, лук в руках повертел, вернул:

   – Я тебя знаю и о твоём мастерстве наслышан, но такой лук не по мне, он дорого стоит.

   – Не продаю, меняю.

   – Что я тебе предложу, коли у меня ничего нет?

   – Медвежонка хочу.

Подумал скоморох, потом потянул медвежонка за ухо.

   – Он у меня зверь добрый, да и лук знатный. Согласен, я другого обучу.

Взял Урхо медвежонка за поводок, направился на Гору. Долго ждал, пока Лада не появилась.

   – Зри, княгинюшка, кого я тебе привёл, – указал лопарь на медвежонка. – Покажи, миша, как волхвы торжище обнюхивают.

Медвежонок на лапы поднялся, прошёлся важно вразвалочку, воздух нюхая.

Лада рассмеялась:

   – А на что он ещё горазд?

Урхо зверя за ухом почесал.

   – На многое, княгинюшка. Миша, хозяйка желает знать, как скоморохи люд потешают.

Закувыркался медвежонок, а Урхо ему:

   – А как плясуны коленца ломают?

Медвежонок в пляс, да притоптывает. Хохочет Лада:

   – Ах какой славный! – И к поводку потянулась. – Угодил, Урхо, угодил!

Потрепал лопарь медвежонка:

   – Служи, миша, княгинюшке, весели!

Из Ростова, что на озере Неро, явился в Киев ростовский князь Ростислав с жалобой на новгородского посадника: поборами-де одолел, раз для Новгорода берёт, вдругорядь для Киева.

И просил Ростислав принять Ростов под руку киевского князя, дабы дань платить, минуя Новгород.

   – Ростов новгородскими ушкуйниками основан, посему и платил Новгороду, – ответил Олег. – А ныне, когда сам Новгород у Киева в меньших братьях ходит, ты, князь Ростислав, не Юрию брат меньшой, а мне, великому князю киевскому.

Проводили Ростислава. Олег Ладе заметил:

   – Отец твой, князь Юрий, меру потерял, сверх чести жить вздумал.

Вернулся Никифор в Киев, и кое-кто из бояр похихикивал:

   – Насыпали тиверцы и уличи соли воеводе на хвост!

   – Того и ждать надо было. Аль запамятовали, чем поход Аскольда и Дира закончился?

Достигли те слухи Олега. Созвал он бояр на пир, поднял кубок за воеводу Никифора.

   – Не на нём вина в бесславном походе, – сказал великий князь, – такое может постичь каждого воеводу. Все мы повинны, не учли хитрости князей тиверских и уличских. Но радость их раньше времени. Не пожелали миром, покорятся мечу. И знамо было бы всем: кто против великого князя киевского пойдёт, тот добром не кончит! – И повёл хмурым взглядом по палате.

Притихли бояре и старейшины киевские: таких грозных слов они от Олега ещё не слыхивали.

   – Воистину великий князь! – шепнул Путша Любомиру.

Выбрался главный волхв из пещеры взлохмаченный, рубище одёрнул и к небу бородёнку задрал. Потом голову к капищу повернул. Сидит Перун, и дымок рядом струится – то младшие волхвы поддерживают жертвенный огонь.

– Ох-ох, – вздохнул главный волхв и заговорил вслух сам с собой, но обращаясь к Перуну: – Отчего же ты дары наши отвергаешь? Ужли гнев положил на русичей?

А повёл волхв этот разговор не случайно. Не даёт ему покоя дума, что медленно, но близится к Руси вера греческая, и не случится ли такое: в Киеве и по иным городам начнут строить храмы, подобные ромейским, а попы греческие станут изгонять волхвов.

Нет, он главный жрец, так позволит ли греческим проповедникам ходить по земле русов, сеять неверие в Перуна?

Он, Ведун, встанет на их дороге, и не будет места тем, кто начнёт клониться к грекам. Разве не пример тому купец Евсей?

Вчерашним днём младший волхв Богша рассказал Ведуну, что в Предславине у княгини живёт гречанка и она молится своему Богу. Княгине же о том известно, и она служанке не возбраняет.

Откуда Богша об этом знает? Да у него в Предславине живёт брат, и тот служит у князя Олега в псарях.

– Ох-ох, – снова вздохнул главный волхв, – сомнение, как червь короед, проникнет в княжью душу и подточит её, а князь Олег к вере в Перуна давно ли потянулся? Да и то, верно, не совсем от своего варяжского Вотана отрёкся...

Кашляя и ворча, главный жрец побрёл на капище.

Расположенный на важном торговом пути, Новгород хотя и был по тем временам большим городом, но Господином Великим ещё не именовался.

Его ушкуйники, лихие молодцы, продвигались на север и восток, строили городки и укрепления, облагали данью покорённые народы, а князья берегли добытое, пеклись о мощи города. Новгород принял Рюрика, из Новгорода Олег пошёл на Киев, центр русичей, и в том ему опорой был люд новгородский.

Назвав Киев матерью городов русских, Олег не оставил за Новгородом политической самостоятельности, уравняв его с другими городами Киевской Руси. Посадник новгородский, князь Юрий, признавал себя младшим братом великого князя киевского.

Пока новгородцы помнили, что Олег был их князем и его дружина во многом состояла из них, у Новгорода с Киевом споров не происходило. Всё это будет позже.

Однако посадник Юрий был на Олега в обиде: мыслимо ли, с ним киевский князь повёл себя как с боярином! Зачем Ростислава под защиту взял? Запамятовал, что Лада – дочь князя Юрия! Или то, как новгородцы Киев от печенегов спасали!

Ударить бы в било, созвать вече и пойти войной на Ростов: почто от Новгорода откололся?

Но такому желанию Юрий воли не дал: новгородцы против Олега нынче не выступят, а князя Юрия прогнать могут. Ну какой языкастый выкрикнет на вече: «Уж не в свою ли усадьбу ты, посадник, дань ростовскую увозишь, от Новгорода утаиваешь?»

Такими горлопанами вече новгородское богато. Ко всему у князя киевского немало в Новгороде всяких доброхотов, взять хотя бы старосту кончанского Доброгоста... Нет, уж лучше смириться, чем в супротивниках Киеву ходить. Эвон как Олег с князьями любечским и древлянским поступил, одно хорошо, что не казнил. А разве не волю князя киевского он, Юрий, исполнял, когда Мала карал?

И снова князь Юрий о вече подумал. Он боялся этого горластого, задиристого сборища, где нередко всё заканчивалось потасовками, кулачным боем, ходили стенка на стенку, конец на конец. И такой исход ещё не самое страшное: не повернуло бы вече против самого посадника, а дружина у князя Юрия малая, на кого опереться? На усадьбе же клети всяким добром полны. И сводилось всё у князя Юрия к одному: надобно держаться Олега.

На лесных полянах дозревала последние дни рожь. Тяжёлый колос, налившийся по погоде, гнулся к земле. Смерд Добромир, всё такой же худой и рукастый, с большим ртом и печальными глазами, остановился у края поля, погладил колос, прошептал:

– Завтра жать почну, ино осыплешься, голубчик.

Как с живым поговорил Добромир, а с кем ему словом обмолвиться, если один в обже и помощи ждать неоткуда, только на себя надежда. Всё у смерда в далёком прошлом. Да и о том ему редко приходилось думать. Вот и о лопаре почти запамятовал. Был Урхо, старый добрый товарищ, и нет его. Где-то он нынче, да и жив ли?

Так, придёт на память маленький лопарь и исчезнет, а смерд Добромир всё один и один со своим полем, со своими заботами. Скосит он рожь, постоит она в суслонах, обмолотит цепом, отстучит, потом провеет зерно, ссыплет, а зимой заявится князь Юрий и заберёт добрую часть, оставив Добромира ждать, чем его весна порадует...

Догорала последняя утренняя заря, когда Олег по мощённой бревенчатыми брусьями мостовой, именуемой киевлянами Боровичским свозом, не спеша спустился к переправе. По бокам мостовой, прорезая канавы, весело бежали ручьи. Журча, они спешили к Днепру. Кончился тёплый дождь, и яркое солнце играло в повисших на листьях крупных каплях.

По преданию, на переправе в давние годы жил перевозчик Кий, чьим именем и назвали город. Иногда Олег приходил на перевоз, смотрел, как важно, ровно боярыня дородная, пересекал реку паром и как сноровисто управлялся перевозчик. Когда паром причаливал к дощатой пристани, на берег сходил люд, съезжали телеги, сводили скот.

В этот раз на перевозе Олег встретил Ратибора. Он стоял без шапки, и его русые волосы, тронутые сединой, ложились на кафтан. Воевода смотрел на приближающийся паром.

   – Аль ждёшь кого? – спросил Олег.

   – Кого, князь? Разве гостей новгородских повидать бы.

На той стороне на гостевых дворах тихо. Редкие купцы и на греческом, и на варяжском, и на хазарском. Да и на новгородском, что на правобережье, ворота тоже закрыты наглухо.

На плоту зашумели: его развернуло по течению, – но перевозчик выровнял плот, и гомон затих. Олег отчего-то вспомнил новгородского посадника, сказал Ратибору:

   – Непрочно сидит князь Юрий, по всему вижу, нет ему от новгородцев поддержки, и жадностью посадник обуян. Того и остерегаюсь, не вызвал бы недовольства.

Помолчал, потом снова заговорил:

   – Сменить бы, да другой аль лучше будет?

Ратибор не перебивал, слушал.

   – Ты спросишь, отчего так глаголю? Настораживает жалоба Ростислава. Хотел бы я знать, какую дань Юрий Киеву прислал и какую утаил. Послал бы тебя, Ратибор, посадником новгородским, да мне ты здесь нужен, в Киеве.

И разговор на Византию перевёл.

   – Ромеи алчны, – поддакнул Ратибор, – из Корсуни их змеиные жала проглядывают. Городки греческие по берегу моря Русского, кое они Понтом Эвклинским именуют, до самых гор Кавказских раскинулись. Ромеи рады бы и по Днепру острожки свои поставить, да мы не позволим.

Олег кивнул согласно:

   – От одной Корсунской колонии Царьград богатеет, мы же от Таврии разве что лиха хлебаем. Соляной шлях на крымские озера кровью русичей щедро полит, и не один обоз в пути исчез бесследно.

   – От большой орды отбились, а малые озоруют.

   – Покуда в Дикой степи хоть один печенег остаётся, не будет покоя Киевской Руси. Печенегам и хазарам место за Волгой, кою они Итилем кличут.