Текст книги "И быть роду Рюриковичей"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Недолго ехал печенег один, вскоре к нему присоединились товарищи. Печенег им что-то рассказывал, и те весело смеялись. Потом они, не развязывая Ивашке рук, усадили его на запасного коня. Привязав повод к своему седлу, печенег крикнул товарищам, и они пустили коней в рысь.

Ивашка всё к дороге приглядывался, запоминал: авось удастся бежать. Его везли всё дальше и дальше на юг, и только на третий день он увидел становище: юрты, повозки, табуны, гурты скота, конных печенегов, толпу мальчишек и своры собак...

В Киеве у самого обрыва просторный бревенчатый дом в два яруса, с клетями и подклетями, просторный двор, обнесённый высокой оградой. День и ночь чуткие псы, кормленные сырым мясом, сторожат усадьбу. С обрыва видны Днепр, река Киянка, Лысая гора и луговые дали.

Поставил дом известный в Киеве купец, почтенный Евсей с мягкой как шёлк бородой и седыми до плеч волосами. Евсею на пятый десяток повернуло, он в теле, но подвижен, как в молодые годы, и редко живёт в Киеве. Его ладью знают по всему торговому пути. Может, оттого, несмотря на лета, не обзавёлся Евсей семьёй.

Последние три года он провёл в Константинополе, и не торговые дела тому причина – сердечные. Первое лето Евсей вёл торг успешно, сбыл меха и воск, закупил греческого и восточного товара, поправил ладью. Настал час отплытия, в порту было шумно: стояли корабли гостей из разных земель, раздавались крики надсмотрщиков, щёлканье бичей по спинам рабов: «Не ленись, не ленись!»

Евсей совсем собрался возвращаться на родину, тем более что уплывал староста киевских купцов Фома: одним караваном по Днепру идти безопасней, – но неожиданно, когда Евсей направлялся к порту, он столкнулся с молодой ромейкой. Она поднималась вверх по мощённой плитами улице и так повела чёрными очами, что ноги Евсея сами собой повернули ей вслед.

Ромейка шла долго, гордо неся голову, а Евсей плёлся за ней, как побитая собака за хозяйкой. У забора, увитого виноградом, она остановилась, открыла калитку, пропустила Евсея во дворик, где стоял небольшой каменный дом. Ромейка улыбнулась лукаво, и купец присел в плетёное кресло да так и остался ещё на два лета в царственном граде.

Звали ромейку Зоей, и для Евсея она была божественной. Он так и звал её: «Любимая богами». Мягкой, тёплой византийской зимой Зоя привела Евсея в храм, и он принял православное крещение...

А спустя три года, покидая Константинополь, Евсей пообещал Зое вернуться вскоре.

– Я оставил у тебя моё сердце, – говорил купец. – Будущей весной жди.

Три года назад, когда Евсей отправлялся в Константинополь, в Киеве ещё княжили Аскольд и Дир, а вернулся – перемены-то какие! Нет Аскольда и Дира, а на Горе уже сидит князь Олег.

Много воды утекло за это время в Днепре; пока Евсей ромейку обхаживал, сколько событий свершилось: древлян усмирили, отбили хазар, притихли печенеги, взяли под защиту вятичей и радимичей...

Когда Евсей впервые увидел Олега, этот крепкий, с бритым лицом и шрамом на щеке, висячими усами и тяжёлым взглядом князь напомнил ему викинга. Евсей даже улыбнулся, вспомнив, что Олег и был из викингов.

Но то и неудивительно: ведь и Аскольд и Дир тоже были варяги. А вот что Олег надумал объединить славян, Евсей одобрял. Не об этом ли мечтали купцы русские? Без порядка на Руси как можно торг вести, как землю обезопасить?

К концу зимы Евсей начал собираться в Константинополь, товар приобрёл, кормчему велел по теплу ладью в дорогу готовить. А однажды явился к купцу отрок из меньшей княжьей дружины, велел прийти к князю. Удивился Евсей: с Олегом он незнаком, жалоб не подавал, так к чему кличет?

На княжьем дворе дорожки от снега расчищены, у коновязи подсёдланные кони бьют наледь копытами, гридни у крыльца собрались, переговариваются.

Обмёл Евсей снег метёлочкой, прошёл в хоромы. Олег ждал его в малой горнице. Горела печь, потрескивали берёзовые дрова, было жарко.

   – Сними шубу, купец, и садись к столу.

Отрок внёс вино и моченные в капусте яблоки, налил вина в чаши. Олег сказал:

   – Не дивуйся, торговый человек, что позвал я тебя, хочу услышать о Константинополе. Да не о храмах и дворцах либо о пышных выездах базилевса, а о том, чем сильна империя.

Потёр Евсей лоб, задумался. О чём же рассказать князю, с чего начать? Как Константинополь укреплён – так то разве князю неведомо? О гвардии базилевса? А может, о флоте императора? И решил Евсей поведать Олегу о кораблях базилевса, которые стоят в бухте Золотой Рог.

Олег слушал Евсея не перебивая, потом взял яблоко, надкусил и, подняв чашу, сказал:

   – Выпьем, купец, за успехи твои торговые.

Отставили чаши, посидели молча. Но вот Олег снова заговорил:

   – Скоро ты, гость торговый, поплывёшь к ромеям, и будет тебе от меня урок. Когда воротишься в Киев, поведаешь, какая воинская сила у империи – флот и армия. Да ещё присмотрись, нет ли в городских стенах места, мало защищённого. На всё ты ответ найдёшь, коли заручишься поддержкой самих ромеев, а для того не скупись на подношения. Для такого случая дадим мы тебе меха и скору, мёд и воск. Ко всему выведай о хлебных припасах в Царьграде. Уразумел ли, о чём глаголю? Не праздным любопытством одолеваем я, Евсей, а часа жду, и он пробьёт, верю.

Евсей возвращался с Горы, охваченный одной мыслью. Кажется, Олега одолел дерзостный замысел. Он решил поискать удачи в Царьграде. Аскольд и Дир ходили в набег, то тогда флот императора бороздил моря у Египта. А теперь, когда корабли базилевса трутся бортами о стены Константинополя, ладьи русов потопят, не допустив их к берегам империи... И ещё Евсей думал, что он постарается сообщать Олегу только правду о мощи Византии, и тогда тот сам откажется от похода.

Всю осень, до снегов, Ивашка собирал овечий помёт, лепил из него кирпичи и, просушив их на солнце, укрывал сухим бурьяном. У печенегов кизяк[79]79
  Кизяк – высушенный в форме кирпичей навоз, употребляемый как топливо.


[Закрыть] лучшее топливо, его заготавливали женщины и рабы.

Зимой Ивашка ломал бурьян-сухостой, складывал его у юрты в копёнки. Бурьян жгли в костре посреди юрты, и дым тянулся через отверстие в крыше. Тепло держалось, пока горел огонь.

Ивашка – раб, но он не мог смириться с этим и постоянно думал о побеге, однако зимой каждый след на снегу виден. Ивашка ждал весны.

Жил он в овчарне. В морозы овцы грели его. Ел скудно, кормили хуже собак, дразнили мальчишки, а женщины не считали за мужчину. Мужчина – воин и в плен не попадает.

Больше всего опасался Ивашка, чтоб не продали его в рабство в Херсонес, где рабов из Руси приковывали к вёслам галер, откуда одно спасение – на дно морское. А ещё нередко печенеги подрезали пленным сухожилия ног, и тогда рабу-калеке не убежать.

Томительно медленно тянулась зима. Ивашка похудел, оброс бородой, вконец оборвался. Прежде, живя в Новгороде и Киеве, раза два в неделю парился в бане, а нынче с того дня, как в плен уволокли, не мылся.

Часто вспоминал Новгород, отца, умершую мать. Иногда думал о Ладе, но удивительно: куда исчезла любовь? Да и была ли она, уж не придумал ли он её сам?

С нетерпением ждал Ивашка конца зимы, когда трава в рост пойдёт: в ней его спасение от конных печенегов.

Воротившись домой, Евсей закрылся в молельне, что рядом с опочивальней, перекрестился, встал на колени:

– Спаси и помилуй, Боже...

Молился Евсей истово, таясь. Не приведи Бог прознать кому, что он принял греческую веру: дойдёт до волхвов – быть беде.

Чем ближе к весне, тем радостнее Евсею. Скоро он увидит Зою, привезёт ей подарки богатые, меха соболиные и куньи, ожерелье, кованное киевскими мастерами золотых дел.

Иногда у Евсея появлялась беспокойная мысль: а любит ли его Зоя, ведь он наполовину старше её? Но тут же старался прогнать сомнение.

Уговаривал Евсей Зою перебраться к нему в Киев, город ей расхваливал, но она упёрлась:

– Вы, русичи, язычники, как жить средь вас буду?

Во дворе голосисто запел петух, ему отозвались на Подоле, и вскоре петушиное пение разбудило весь Киев. Оделся Евсей, по протоптанной дорожке вышел к обрыву, постоял. Чудны утренние зори киевские! Первые блики скользнут по лесным далям, осветят покрытую снегом луговину, заиграют на скованных льдом реках Почайне и Киянке, пробудят всё живое. Воздух прозрачный и чистый, словно вода в роднике. Сколько раз виделось всё это Евсею на чужбине! Бывало, выйдет на заре к морю, сколько ни всматривается, оно в дымке. И скажет Евсей с горечью: «Где же вы, мои зори киевские?»

Недостаёт ему их там, у ромеев...

Весной, когда Евсей уже совсем собрался в дорогу и караван кораблей был готов к отплытию, заболел кормчий Путята с Евсеевой ладьи. Вот и пришлось Евсею ждать, пока кормчий поправится, и плыть не караваном, а в одиночку. Такая дорога опасна вдвойне, тут ладье не только пороги грозят, но и печенеги на перекате.

Ивашка готовился к побегу долго. Сначала собрался на север идти, куда ковш небесный укажет, потом сообразил: печенежская погоня непременно туда же поскачет.

Днями будет передыхать, скрываясь в траве, а ночами пробираться. Для побега Ивашка выбрал время, когда хозяина не было дома. Выжидая, припас в путь сухую лепёшку, кусок овечьего сыра. Увидев, что хозяин и его товарищи седлают коней, приторачивают перемётные сумы, обрадовался. В полночь выбрался из овчарни, отполз за становище и побежал. Собаки не лаяли: привыкли к нему. Уходил Ивашка на восток, к Днепру. Надеялся, в эту сторону печенеги погоню не пошлют.

Он бежал, радуясь первой удаче, иногда прислушивался к ночным шорохам, боялся услышать конский топот. С рассветом залёг в густой и высокой траве и тут же, сморённый, заснул.

И приснилась ему погоня, она настигает его. В страхе пробудился. Кто-то смотрел на него. Ивашка вздрогнул и тут же улыбнулся облегчённо: бурая лиса уставилась на него своими зелёными глазами. Увидев, что человек двинул рукой, потрусила от него.

Ивашка лежал дотемна, сжевал кусок лепёшки и часть сыра. Хотелось пить, но воды нигде не было...

И снова ночь в пути. Ивашка устал, на рассвете, утоляя жажду, лизал росу, жевал степной щавель. Лепёшку и сыр съел на второй день, и теперь в животе у него голодно урчало...

На четвёртый день Ивашка вышел к Днепру и заплакал. Он сидел у воды и не верил в удачу. Всё это были ещё печенежские места. Ивашка склонился, пил долго и жадно. Умылся и снова сидел и думал, как ему перебраться на ту сторону, где, ему казалось, меньше опасность. Там он пойдёт вверх по течению и обязательно доберётся до Киева.

А Днепр широкий, и вода в нём будто неподвижна. Ивашка прикидывал, хватит ли у него сил переплыть реку, но, так и не решив, встал. В голове вдруг закружилось, раздался звон, и он тут же упал на песок.

Первым его заметил кормчий. Он долго всматривался в степь, оглядел берег и всё вокруг и, не обнаружив опасности, позвал Евсея. На ладье спустили паруса, и один из мореходов вплавь добрался до берега. Припав к Ивашкиной груди, прислушался. Потом поднял его, внёс в воду, поплыл, выгребая одной рукой.

Пловцы втащили Ивашку в ладью, поставили паруса и, помогая вёслами, продолжили путь.

Ни Евсей, ни кормчий Путята, ни другие мореходы не признали Ивашку, да и откуда им было знать его, когда они в Киеве гости редкие. И только один молодой ладейник[80]80
  Ладейник – служитель, воин с ладьи.


[Закрыть], впервые отправившийся в Константинополь, припомнил, что видел парня в дружине князя Олега.

Дня три Ивашка отдыхал, а когда сам заявил, что уже готов сесть на вёсла, кормчий сказал:

   – Добро, пара рук не помешает.

Так Ивашка стал ладейником.

Молодость брала своё, вскоре он окреп, набрался сил и о плене вспоминал как о страшном сне.

Широко раздался Днепр в низовье, по разливам заросли камышом плёсы, где днём и ночью кипела жизнь.

По Днепру спустились в море. Ивашка в море впервой. Сколько ни всматривался он вдаль и вширь, всюду чернела вода, гуляла мелкая зыбь и летали белые чайки. Они кричали, а ладейники говорили, что это души утонувших мореходов.

Г реки называли море Понтом Эвксинским, русичи – Русским.

Ивашка удивлялся, как Путята определяется в открытом море, а кормчий только хмыкал:

   – Поплаваешь с моё, поймёшь.

Но однажды к вечеру море замерло, сделалось парко, паруса обвисли, и тревожный голос Путяты потребовал спустить их. Евсей перекрестился, зашептал:

   – Господи, отведи грозу от путников, смени гнев на милость.

Изумился Ивашка: купец не к Перуну обратился, а к Богу ромеев.

Безветрие вдруг оборвалось, налетел порывистый ветер, погнал волну. Он усилился, засвистел. Ладью швырнуло, закружило, понесло. Ивашке показалось, что море и небо срослись. Он ожидал, что море вот-вот проглотит их. Перекрывая рёв воды, кормчий кричал:

   – Вёслами, вёслами работа-ай!

   – И-эх! – выдыхали ладейники. – И-эх!

   – На волну держи, на волну! – командовал Путята.

Каждый раз, когда волны готовы были накрыть ладью, пловцы вырывали её у моря.

Ночь и день, снова ночь. Море взбесилось, оно требовало человеческих жертв, но, видно, ни Евсею, ни ладейникам не суждено было стать ими... Море отыскало другие жертвы и к утру следующих суток наконец успокоилось. Взошло солнце, и море стало тихим, кротким. А на востоке, едва видимые, высились снеговые вершины гор. Почесав затылок, кормчий сказал:

   – Это Кавказ. Далеко же нас отбросило!

   – Хорошо, хоть живы остались, – добавил Евсей. – Я уже с жизнью распрощался.

   – Видать, ещё не смерть, – говорили ладейники. – Сжалился Перун.

   – Теперь налегай на вёсла, ребята, – снова подал голос кормчий, – придётся попотеть.

Ивашка грёб стараясь. Он чувствовал себя вновь родившимся: мыслимо ли, такого страха натерпелся!

А море сделалось ласковым, будто и не угрожало недавно смертью, катило мелкие волны, шлёпало о борта. Рядом с ладьёй резвилась стая дельфинов. Они то плавали кругами, выставив на поверхность плавники и тёмные спины, то вдруг выбрасывались высоко над водой, будто хотели показать людям свои упругие тела. Дельфины играли, и Ивашке казалось, они радовались вместе с ним, что море смилостивилось над ладейниками.

Но вот паруса поймали ветер, и ладья, вздрогнув, как застоявшийся конь, резко прибавила ход.

   – Ещё дня три, и мы увидим Константинополь, – сказал Евсей. – Увидим его божественную красоту и базар, какого ты, Ивашка, и представить не можешь. Я покажу тебе этот город, и ты убедишься, что он над всеми городами царь.

Солнце поднялось, заиграло с морем, заискрилось. Его лучи легли на воде широкой светлой дорогой. Она терялась вдали и манила. Море жило и дышало теплотой.

Ивашка с нетерпением ожидал встречи с Царьградом. Он виделся ему то Новгородом, то Киевом, разве только торжище поболее. Эвон как Евсей расписывал: дескать, огромный базар! Но неужли людней киевского?

Константинополь открылся издалека. Он спускался с холмов каменными домиками, крытыми красной черепицей, дворцами и храмами, разными постройками и подступал к самому морю. Высокие кипарисы и раскидистые чинары, широколистый орех прикрывали город от яркого солнца, а могучие каменные стены – от врагов. Ивашка не мог отвести глаз от Константинополя, ахал:

   – Вот так город! Неспроста зовут Царьград!

А Евсей, стоя рядом с Ивашкой, говорил:

   – У одних ворот, где монастырь Святого Мамонта, есть русская улица, наш квартал, где будем жить. Когда перенесём грузы и настанет завтрашний день, я поведу тебя в город, и мы зайдём к самой красивой из всех ромеек, моей возлюбленной. Ты увидишь, она прекрасна, как и этот город.

На ладье спустили паруса, и на вёслах она вошла в порт со многими причалами, который кишел большими и малыми кораблями, стоявшими на якорях и под разгрузкой. По бухте сновали юркие лодочки, над морем разносились разноязыкие выкрики.

Едва ладья притёрлась бортом к причалу, как ладейники перебросили трап и тут же принялись выгружать тюки с пушниной, бочки с мёдом и воском. Всем не терпелось поскорее почувствовать под ногами твердь.

Здесь в порту степенно стояли смуглые усатые ромеи с осликами, дожидаясь, когда их позовут развозить грузы.

Множество рабов, подгоняемых горластыми надсмотрщиками, босых, в оборванных одеждах, разгружали и загружали прилепившиеся к причалам корабли.

Константинопольский порт, одетый в камень, расположился под самыми городскими стенами, высокими, тоже каменными. Ивашке пришлось задрать голову, чтобы разглядеть их зубчатый с бойницами верх.

Вечером, оказавшись на подворье монастыря, на улице русов, Ивашка не стал дожидаться ужина, упал на ветхий, пропахший многими телами коврик. Спал так крепко, что не слышал, как пронзительно стрекотали цикады и перекликались караульные. Проснулся от толчка. Евсей будил его. Ивашка подхватился, умылся наскоро, пожевал сухарь с водой и, подняв тюк с мехами, на который указал купец, отправился вслед за ним.

Стражники уже открыли ворота и, убедившись, что русские гости без оружия, впустили их в город.

В тот год ничто не предвещало беду. Печенежские улусы[81]81
  Улус – поселение, стойбище тюрко-монгольских народов.


[Закрыть] находились в низовьях Днепра и Саркела[82]82
  Саркел – Дон (река).


[Закрыть], вдали от Киевской Руси. Но печенеги коварны, а выносливые степные кони способны делать большие переходы, не зная устали.

Весной из Дикой степи вырвалась печенежская орда. Разрушив часть засечных острожков, она промчалась по землям полян, достала Киева. Набег был стремительным и неожиданным, как камень, выпущенный из пращи. Олег и дружину не успел вывести. Орда пожгла Подол, разорила стоявшие на её пути погосты и ушла в степь.

Погнался Олег, но печенеги растворились в Дикой степи. Неделю искал их киевский князь, но, кроме остатков прежнего становища, ничего и никого не обнаружил. Степь – надёжный дом печенега.

Лада скакала рядом с Олегом. Бескрайняя, палимая, но ещё не выжженная солнцем степь стлалась под конскими копытами зелёным, вытканным всевозможными цветами ковром.

Удивлялась Лада, как быстро меняют печенеги места своих стоянок. Кочуют неизвестно где, но в то же время готовы вынестись тучей, когда их не ждут, навязать бой и так же стремительно скрыться.

Когда дружина скакала по следам орды ещё землями полян, Лада надеялась, что удастся не только отбить тех пленных, каких угнали печенеги, но и отыскать Ивашку.

Поблуждав по степи и убедившись, что орду не найти, Олег повернул в Киев. Пересекая засечную черту, князь сказал Ратибору:

– Ненадёжны засеки, и не потому, что нет в них нужды – нужда великая, нет в острожках крепости из-за малолюдства. Надо их усилить ратниками, тогда печенеги об них споткнутся, а мы тем часом встретим недругов. А то зри, что случилось.

И направил коня вброд через Рось. Река вспенилась от множества копыт, испуганно разлетались птицы, прятались по камышам.

Подобно шее гордой птицы, изгибается речка Лыбедь, Лебедь. Стояло здесь малое село Предславино. Место живописное, леса сосновые редкие, солнцем просвечиваемые, а оттого белыми грибами и маслятами богатые, луга пойменные, весною заливные. Приглянулось Предславино Олегу, и он поставил на холме княжий двор и хоромы, обнёс их высоким частоколом. Дом рубленый, о двух ярусах, с сенями и переходами, окружённый хозяйственными службами, с тиуном и холопами.

Олег наезжал сюда часто, а Лада жила подолгу. Она уставала от пиров, какие давал Олег на Горе, от многолюдства. На Горе селились бояре старшей дружины, знатные мужи города. Приезжали на Гору к Олегу князья племён, признавших власть Киева, посадники Смоленска, Любеча, Чернигова и иных городов...

А в Предславине тишина и покой. Всё здесь напоминало Ладе усадьбу отца, князя Юрия. Сюда она взяла с собой гречанку Анну и Урхо. Наезжал в Предславино молодой княжич Игорь со Свенельдом.

Мужал Игорь – эвон первая борода и усы пробились, голос поломался, – и Лада сказала о том Олегу.

– Невеста ему надобна, – ответил он. – Знаю доподлинно, у плесковского князя дочь Ольга, сказывают, умна и пригожа. Вот и пошлём Игоря в Плесков[83]83
  Плесков – Псков.


[Закрыть], пускай приглядится, авось с женой воротится. И Киеву то на руку, ежели плесковский князь с великим князем киевским в родстве будет...

Чтобы Лада не грустила, привёз Олег в Предславино старого гусляра с белыми как лунь волосами, в лаптях, в портах холщовых и длинной, до колен, рубахе.

Долгими вечерами при свете жировой плошки, скупо освещавшей горницу, под звон гуслей старик пел Ладе о богатырях, сражавшихся с печенегами, о трёхглавом Змее Горыныче, пожиравшем красных девиц, пока не сыскался молодец, одолевший того змея.

О многом пел гусляр, а ещё рассказывал, как отроком занесла его судьба в землю касожскую[84]84
  ...землю касожскую... – Касоги – древнее название одного из адыгейских племён, живших по южным притокам Кубани.


[Закрыть], в город Тмутаракань, где сидели хазарские счётчики, и его там едва не женили на касожке, но, слава Перуну, удалось молодому гусляру с киевскими купцами добраться до Киева. Домой они возвращались через Херсонес, в котором правил катапан[85]85
  Катапан – наместник Византийской империи в провинции.


[Закрыть], наместник византийского императора. Город этот в Таврии, как называют ту землю, показался гусляру сказочным...

Слушая рассказ гусляра о Херсонесе, Анна вытирала слёзы и всё пыталась выспросить, бывал ли гусляр в храмах и видел ли колонны мраморные да коней бронзовых, и несказанно обрадовалась, услышав, что всё это старик повидал.

Но запомнился гусляру и тот Херсонес, где торговали рабами. На невольничьем рынке продавали мужчин и женщин с детьми. Особенно много было покупателей молодых девиц. Встречались гусляру и невольники из Руси, угнанные печенегами и хазарами. Узнав, что гусляр из Киева, просили его выкупить их, но откуда у него деньги?

После невольничьего рынка у гусляра ещё долго стоял в ушах плач, и виделись ему слёзы...

Когда в Предславине появлялся Игорь со Свенельдом, Лада слушала, как наигрывал на свирели Свенельд. Его музыка была нежной и грустной. В ней слышался шорох листвы, и ласковый плеск волн Ильменя в добрую погоду, и пение птиц в лесу...

К Предславину примыкало ристалище – большой луг, на котором гридни устраивали конные состязания. Лада непременно участвовала в них. За Предславином, в стороне от луга, – поля, где трудились княжьи холопы. Здесь в урожайный год щедро родили хлеба, греча, лук, а у реки росла белокочанная капуста, которую срезали по первому слабому морозу, чтобы успела налиться и, квашенная, приятно хрустела под зубами.

Для Олега Предславино было селом, где он временами не только отдыхал, но и строил новые планы.

И сызнова на засечной линии стучали топоры, вжикали пилы, строились острожки, и в некоторых из них уже более полусотни ратников. От полян и древлян, дреговичей и суличей, вятичей и радимичей Олег требовал смердов. Иные противились идти в кметы[86]86
  Кмет – парень, крестьянин; воин, ратник.


[Закрыть], и тех брали силой.

– Аль не желаете свою землю боронить? – спрашивал у них Олег. – Может, хотите жить под печенегом либо хазарам дань платить? Мало вас в полон угоняли, жён и матерей бесчестили?..

На телегах и волоком везли из лесов брёвна на городни[87]87
  Городня – часть тына, забора от столба до столба, звено, прясло.


[Закрыть], копали рвы, насыпали земляные валы, рыли хитрые ямы на верхоконного. Угодит конь печенега в яму, ноги поломает.

Всё лето и осень воевода Никифор провёл на засечной линии и только к зиме, когда закончились работы, возвратился в Киев. Олег был доволен:

   – Хоть частью, а перекроем дорогу печенегам. Но настанет время, здесь города поднимутся.

   – Пока до того ещё настрадается Русь от орды, – сказал Никифор.

Олег согласился:

   – То так, воевода, но когда князья киевские объединят землю Русскую, тогда и остановят печенегов. Мы только начали, кончать другим доведётся.

Никифор кивнул:

   – Начало, князь, однако, самое тяжёлое.

   – Твоя правда, воевода, а трудность ещё в том, что князья племён не разумеют пользу от единства. Норовят по старине врозь тянуть. Ну да мы их кого лаской, кого силой на ум наставим.

Любопытно Ивашке, бродит по улицам и площадям, и всё ему в Царьграде в диковинку. Площади статуями разными украшены, а улицы в плитах и камне. А дома тоже из камня, даже каморы[88]88
  Камора – клеть, кладовая, амбар.


[Закрыть] самые малые. Но больше всего поражали Ивашку стены городские, каменные, могучие. Глядя на них, он не раз спрашивал себя: неужели найдётся такая сила, чтоб одолела их?

Что всё в Константинополе из камня, Ивашке неудивительно. Откуда ромеям столько брёвен набраться, это не то что у них в Новгороде или Киеве: куда глаза ни повернёшь, всюду леса, руби не ленись.

Любовался Ивашка греческими мраморными храмами, в которых ромеи своему Богу поклоняются. Манили его базары с лавками и рядами торговыми, где сладко и далеко пахло восточными пряностями. Однако чего недоставало на ромейских базарах – так это торговцев горячим сбитнем и пирогами подовыми. Сколько раз вспоминалась Ивашке новгородская баба-пирожница, с теплом вспоминалась. Ну что за отчаянная баба! Как подумает о ней, на душе радостно...

К зиме Ивашке всё чаще и чаще Новгород и Киев на ум приходили, и так тянуло его домой – птицей бы полетел. Евсей же до весны на родину не собирался, его дела торговые держали, а больше Зоя...

Ивашке ромейка понравилась. Она оказалась и красивой и доброй. Когда, случалось, Ивашка попадал в её домик, она потчевала его сытно и всё пыталась о чём-то спросить, но Ивашке язык ромеев не давался, и в ответ он только улыбался и разводил руками.

Зима в Константинополе сырая, с лёгкими морозами по ночам. На гостевом дворе, в каморе, где жил Ивашка, было холодно, даже жаровни с углями нет. А одежонка у него лёгкая, да и та изношенная. Сжалился Евсей, купил ему штаны новые и рубаху, а на ноги сапоги из твёрдой, как дерево, кожи.

Однажды ночью приснилось Ивашке, что он в Новгороде у отца, Доброгоста. Но Ивашка видит не его, а стряпуху, и она потчует его лапшой наваристой с утиными потрошками. Ест Ивашка, обжигается, хочет поблагодарить стряпуху, а это баба с Неревского конца, и в руках у неё ухват.

Пробудился Ивашка со смехом и грустью: лучше бы наяву сон был, чем вот здесь, на гостевом дворе, подобно псу бездомному, валяться на вонючем коврике.

Ивашка вздохнул: жить-то ему в Константинополе ещё долгих месяцев пять.

Евсей – купец с хитринкой, в торговле удачливый, оборотистый, к морозам всё продал и шелков да паволоки накупил. Можно бы и в обратную дорогу, но зимой море неспокойное и Днепр в лёд оденется, а ко всему ладьи давно уже в караван сбились и ушли на Русь.

Торговых дел у Евсея зимой никаких нет, и он, оставив Ивашку на гостевом дворе, с утра уходил к Зое, коротал у неё время. И если для Ивашки дни в Царьграде годами тянулись, то для Евсея рядом с Зоей они пролетали незаметно.

Как-то зимой Зоя познакомила Евсея со своим родственником, спафарием[89]89
  Спафарий – рядовой мелкий чиновник.


[Закрыть] Анастасом. Был грек в годах, чернобородый, худощавый, с тёмными глазами под кустистыми бровями.

Когда Евсей с Анастасом разговорились, оказалось, что спафарий служит чиновником на императорских хлебных ссыпках. Сокрушался он: зиме только начало, а зерно на исходе, до весны едва ли хватит. Придётся снова слать корабли в Египет. «Коли же не будет подвоза, – говорил Анастас, – жди голодных бунтов. И так всегда к лету».