Текст книги "И быть роду Рюриковичей"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА 6

Конец орды Кучума. Ивашка встречает Зорьку. Угры уходят за горбы. И заполыхали хазарские поселения... Зачем Перуну такие жертвы? Княжич Игорь отправляется в Псков. Хазарское посольство в Киеве

Не одна вода в Днепре обновилась, не одна жизнь народилась, горе и радость прошагали по приднепровской земле. За год поднялся Киев после печенежской осады. Похорошел. Отстроился после пожаров новыми двухъярусными домами на подклетях, свежесрубленными укреплениями красуется, улицы в плахи оделись...

Год уже, как Евсей в граде Константина, год, как Ивашка в десятниках ходит, год, как прогнали орду Кучума...

Внезапно и в одночасье ушла орда.

В то утро, едва день сменил ночь, с городских стен увидели: где большая орда стояла, нет ни одной вежи, только трава копытами выбита. Так тихо снялись печенеги, что даже дозоры не слышали.

Олег немедля собрал совет, и решили воеводы вдогон идти. Бросились дружины и ратники на конях вслед, настигли орду на переправе через Днепр. Бросив вежи и жён, бежал Кучум, угоняя табуны.

И не знали русичи пощады, кровью печенегов пропиталась степь, где тянулись вежи. За всё мстили ратники: за убитых и угнанных в полон, за разорённые погосты, за вытоптанные поля...

Две недели гоняли печенегов по Дикой степи, и две недели, спасаясь от преследователей, не слезал Кучум с седла. А на третью, когда выдохлись кони и люди, задержал Олег ратников, повернул на Русь, оставив после себя разбитые кибитки и сожжённые юрты. Граяло воронье над степью, кружилось над трупами, выли волки.

Увёл дружины князь Олег, остановил орду Кучум. Поставили хану юрту, помогли сойти с седла. Упал он на кошму, заплакал. Никогда прежде глаза хана не знали слёз. Где сегодня его большая орда, где многие воины, где вежи? Даже своих жён потерял Кучум. Нет с ним его детей...

Откинув полог, в юрту вступили темники Амин и Читук, Пшигочич и Берин. Не поклонились, приблизились к хану. Поднял голову Кучум и не удивился. Заговорил Амин:

– Ты назвал нас трусливыми собаками, рождёнными от шакалов. Но ты хуже шакала, Кучум. Ты бросил наши вежи под копыта и мечи урусов. Дружины конязя Олега преследовали нас, как охотники дичь. Тела убитых печенегов валяются по всей степи, вороны клюют их. Разве нам нужен такой хан? Ты сдохнешь, Кучум, как бешеный пёс.

Темники обнажили сабли, и Кучум не сопротивлялся, он даже не пытался позвать стражу...

Там, в Дикой степи, настигнув улус Кучума, Олег не остановил побоище. И не потому, что не ведал жалости, он познал малую цену жизни в походах с викингами. Олег хотел устрашить и обескровить степняков и достиг того. Почти два десятилетия печенеги не ходили на Киев большой ордой...

Немногословен и суров был Олег к тем, кто не разделял его взгляды, применял силу против ослушников. Лада понимала Олега и беспрекословно повиновалась его воле. В Предславине, реже встречаясь с князем, она иногда спрашивала себя, любит ли его. Но, пожалуй, и сама не могла ответить на этот вопрос. Одно ей было известно: князь старше её годами и мудрее, обладал сильной волей и подчинил своему влиянию её, княгиню. Она разделяла планы Олега, видела в его политике выражение интересов Руси. Как и Олег, Лада считала Киев центром, вокруг которого соберётся вся русская земля. А когда киевляне отразили хазар и устояли в печенежскую осаду, Лада совсем убедилась в правоте Олеговых замыслов. Она стала не только верным другом великого князя киевского, но и его единомышленником.

В овраге из белого известняка, что рядом с капищем, пещеры – обиталища волхвов. Кудесников четверо, и никто из киевлян не мог сказать, когда они поселились здесь. Люди считали волхвов такими же древними, как и пещеры.

Входы в них прикрывали чёрные от времени дощатые двери, а густой кустарник, росший здесь в изобилии, делал входы невидимыми, и никто из непосвящённых не мог указать их.

Выбираясь из своих пещер, волхвы поднимались на Перунов холм, одетые в белые рубища, седые и косматые, разжигали жертвенный огонь и приносили дань Перуну. За всё воздавали хвалу кудесники. А Перун, медноголовое божество, сидел величественно, немигающе взирал на богатые подношения и требовал крови.

Много лет назад Перун принимал только человеческую жизнь, но теперь довольствовался кровью животного.

Как-то вместе с толпой пришёл на капище и Ивашка, а вскоре появился князь, с ним Лада и бояре. По толпе пронёсся шёпот:

   – Признал Перуна, отрёкся от бога варяжского!

   – Одному богу поклоняемся!

Горел огонь, и синие языки пламени лизали валуны, ограждавшие жертвенник. Главный кудесник воздел руки, принялся бормотать что-то невнятное. Потом всё громче и громче, реже и отрывистее. Это уже напоминало заклинание. Неожиданно набежала туча, а когда подвели жертвенного быка, пророкотал гром, далёкий, урчащий, и главный жрец распластался перед Перуном. Повалился и люд, убеждённый, что божество довольно жертвой...

Спустился Ивашка с холма в полдень, шёл по улице неторопко, по сторонам глазел: звон какие дома возводят, бревно к бревну подгоняют, выравнивают, крыши островерхие ставят, тёсом кроют – никакой ливень не страшен. Дом от дома, избу от избы отгораживают забором. И чем постройка лучше, тем ограда выше и надёжней от злых людей. За заборами псы лютые, не знающие цепей.

Вдруг Ивашка от удивления даже остановился: в трёх шагах от него девица идёт, и до того пригожая, что глаз не отвести. У девицы из-под цветастого восточного платка коса льняная до самого пояса, сарафан яркий, а на ногах красные лёгкие сапожки. Не простого рода, видать, девица, знатного. Ивашка не понял, как ноги сами за ней понесли. Но и она гридня приметила, голову гордо держит, знает себе цену.

Ивашка то обгонит девицу, то приотстанет, заглядывается на незнакомку. Белолика, а глаза что васильки полевые – синие, росой омытые.

Наконец осмелился, спросил:

   – Как зовут тебя, красавица, и чья будешь?

У девицы на губах улыбка светлая:

   – Зорькой зовут, а дочь я боярина Путши.

   – Ух ты! – удивился Ивашка, а про себя подумал: «Как у такого неказистого боярина, обросшего волосами, словно пень мхом, могла родиться такая красавица, глаз не отведёшь?»

Пошли рядом молча. Ивашка от робости будто язык проглотил.

У самого боярского подворья Зорька поклонилась слегка, метнула на Ивашку лукавый взгляд и скрылась за воротами, сладко ранив душу гридня.

Давно, так давно это было, что Аюб счёт дням потерял, знал разве, какое время года. Определял по солнцу, которое проникало через решётку, высоко над головой закрывавшую яму, куда бросили Аюба, или по снегу, попадавшему в неё опять же через решётку.

Аюб не роптал и принимал свою судьбу как должное. Военачальник, погубивший воинов, – плохой военачальник.

Один раз в день стража приподнимала решётку, в яму бросали варёные кости с остатками мяса, лепёшку и ещё какие-то отходы от еды, опускали сосуд с водой, и решётка снова со стуком захлопывалась.

Сколько раз Аюб пытался окликнуть стражника, но тот не отвечал. Да и о чём станет говорить страж с живым трупом!

Аюб зарос, одежда на нём сгнила, и от нечистот тело воняло. Первое время он пытался думать о том, как случилось, что Олег разгадал его замысел. Верно, в стан к хазарам пробрался лазутчик, он и углядел, как Аюб увёл арсиев в низовье Днепра. Потом он решил, что лучше о том не гадать. К чему?

Чем дольше сидел Аюб в яме, тем чаще на память ему приходили детские годы, родное кочевье. Это было там, в степях Заитилья. Иногда их вежи подступали к самым Уральским горбам, где река быстрая, бурливая. Вспомнил Аюб старого деда, чья юрта стояла рядом с юртой отца. Этот старик плохо видел и слышал, из его рта текла слюна. Он молил небо о смерти, и мальчишка Аюб удивлялся такому желанию. Теперь он понимал старика и тоже просил небо о смерти. Зачем такая жизнь, как у него, Аюба? Жизнь тогда, когда человек летает соколом, наслаждается увиденным и любит женщин. Женщины приносят радость, они будоражат кровь и веселят человека, как хмельной кумыс или прекрасное вино. Но если мужчине женщина в тягость, такой мужчина не должен ходить по земле.

В яме Аюбу прекрасные женщины сначала виделись во сне, но потом и это притупилось, исчезло. Теперь он был твёрдо уверен: для него жизнь окончилась. Он только не мог представить, где окажется, когда она покинет его. Неужели навсегда в этой яме?

Но однажды решётку подняли, и голос начальника стражи окликнул:

   – Ты жив, несчастный?

   – Жив, жив, – отозвался Аюб.

   – Если жив, вылезай!

И в яму спустили лестницу. Руки и ноги Аюба дрожали, когда он переступал по перекладинам. Едва он высунулся из ямы, как голова закружилась, но его подхватили руки стражников, выволокли наверх.

Аюба привели в его дом. В нём всё оставалось таким же, как и до того, как его бросили в яму. Только сам Аюб был уже не тот, похудевший, заросший. Он постригся, скинул рубище и хорошо попарился, сразу же почувствовал себя легко – в пору вскочить в седло. Но не успел Аюб отведать давно забытой домашней еды, как его позвали к хаканбеку.

И опять он шёл по той же усыпанной ракушками дорожке, что вела во дворец хаканбека, видел те же цветущие алые и тёмные розы и гадал, чем на этот раз обернётся его встреча с всесильным сановником каганата. Песок так же тихо поскрипывал под ногами.

Хаканбек, по-прежнему маленький, тощий, с рысьими глазками, сидел в полутёмном мраморном зале в той же позе, как тогда, когда Аюб был у него в последний раз. И даже разговор хаканбек повёл, словно вчера прерванный:

   – Я не казнил тебя, Аюб, хотя ты этого достоин. У тебя было достаточно дней, чтобы понять свою вину, и теперь ты должен искупить её.

Аюб униженно склонил голову:

   – Я весь внимание, мудрый хаканбек. Чем и как возблагодарить мне тебя?

Но хаканбек не торопился пояснить, зачем сохранил жизнь Аюбу. Он пристально разглядывал, как низко тот клонит голову. Наконец заговорил:

   – Князь Олег разгромил большую орду Кучума, который ставил свою вежу на нашей реке Саркел и не раз беспокоил каганат. Теперь этой орды нет, а хана Кучума убили его темники. В Дикой степи отныне кочуют малые орды. Я верну тебе, Аюб, твоих арсиев, и ты получишь ещё один тумен. С ними ты пойдёшь в степь и пинком хазарской ноги выбросишь печенегов, как щенят, далеко за Саркел. Ты укажешь надменным уграм, что они кочуют на нашей земле, а вятичей и радимичей заставишь платить дань, как платили прежде. Ты исполнишь это, Аюб, и тогда вина твоя перед каганатом будет прощена.

От земель северян и суличей на восток, а на север до вятичских лесов ставили вежи кочевники угры – народ не слишком многочисленный, но воинственный, известный своей стремительной конницей.

Со славянскими племенами угры жили довольно миролюбиво, в хазарах видели общих врагов и нередко оказывали помощь друг другу.

Давно уже среди угрских племён зародилась мысль откочевать в места более благодатные, где выпасы хорошие и где довелось бы реже кочевать в поисках кормов для табунов. Ко всему соседство с Хазарским каганатом делало жизнь угров постоянно тревожной.

Ко времени появления у угров Аюба с арсиями вернулись их гонцы, разосланные уже давно в поисках новых земель. Посланцы рассказали, что, если кочевать на заход солнца и перевалить горбы, попадёшь в те места благодатные, где зимы мягкие, леса умеренные, всё больше сосновые, река полноводная и травы луговые сочные.

Собрались угрские князья, совет держали и на одном сошлись: подаваться за горы – уж больно красно описывали гонцы ту землю.

Начали угры готовиться к переселению, выдвигаться вежами к Днепру, выискивая переправу. Угрские князья в окружении старейшин родов подъезжали к берегу, подолгу всматривались в противоположную сторону реки и разъезжались, оставляя в неведении русские дозоры.

А на Руси слухи тревожные.

   – Угры объявились! Угры на Русь идут! – кричали голосистые бирючи на торгу и площадях Киева.

И волновался народ: что за время такое, отовсюду враги грозят!

Нет Руси покоя!

   – От одной напасти отбились, другая наваливается, – говорил Олег боярам. – Чего взалкали угры? Вятичи уведомляют, всем народом стронулись, от мала до велика. Ни одной вежи не осталось. Пусто в краю, где жили угры.

   – Ужли новых земель ищут? – нахмурился Ратибор.

   – По всему так, – поддакнул Никифор. – Не наши ли земли им приглянулись?

   – Как знать!

   – Не поспеют новгородцы, ежели угры к нам идут, – сказал Ратибор.

Боярин Путша покачал головой:

   – Эко озадачили. Надобно полянам и древлянам сызнова кланяться да дреговичам с радимичами. А может, не к нам угры путь взяли? Кабы так! Однако без подмоги не обойтись.

Олег махнул рукой:

   – Всё так, да покуда подмоги дождёмся, угры тараном в ворота ударят.

И пригладил вислые усы.

Воевода Никифор согласился с князем:

   – Угры не печенеги, тем паче всем народом тронулись.

   – В том и опасность, – продолжил Олег, – печенег пограбил и в Дикую степь умчался, а коли угры землю ищут, то быть борьбе не на жизнь, а на смерть. – Помолчал, потом спросил: – Каков ваш совет будет?

Первым подал голос Ратибор:

   – Дождёмся недругов на переправе.

   – Ты, Ратибор, мои мысли высказал, – согласился с ним Никифор. – Оставим в городе ополченцев, а дружинами путь уграм перекроем, как хазарам в прошлом разе.

Бояре поддакнули воеводам.

Олег с ними согласился.

   – Но дондеже усилим, воеводы, дозоры, и как обнаружим, где угры начали переправу, там и встанем дружинами. А на всяк случай засадный полк придержим: вдруг да угры ещё где объявятся. Теперь же выведем полки из города, изготовимся...

И открылись все киевские ворота, выпустив сначала конные полки. Ехали сотня за сотней, по трое в ряд, поблескивая броней, в шлемах островерхих. Покачивался лес копий. А следом вышла пешая рать, оградилась щитами, копья выставила.

Грозная сила встала у Днепра.

К киевскому перевозу в начале дня подъехали всадники в дорогих одеждах, спешились. Один, голосистый, приложив ладони ко рту рупором, закричал по-русски:

   – Эге-ей, лодку гони! Ло-од-ку-у!

На правом берегу перевозчик Прокша только-только за обед принялся, поднялся нехотя. А ему кричали сердито:

   – Поспешай, смерд, князь Савв к князю Олегу!

   – Что угру от князя киевского понадобилось? – буркнул Прокша, выгребая к другому берегу.

Оставив коней и всех всадников на левом берегу, князь и толмач сели в лодку. Перевозчик налёг на вёсла. Лодку слегка сносило, и Прокша направлял её чуть выше течения, а сам краем глаза рассматривал угрского князя. Был тот седой, с бритым лицом и усами, как у князя Олега. На Савве кафтан короткополый зелёного бархата, такие же штаны, вправленные в мягкие сафьяновые сапоги, а на голове шапочка, отделанная мехом куницы.

Насупив мохнатые брови, угр смотрел то на воду, то на город. Едва лодка зашуршала днищем о песок, выскочил на берег. Следом выбрался толмач. Дозорные уже уведомили Олега, и на берегу угров встретил Путша.

   – Князь Савв приехал к киевскому князю, – сказал толмач боярину.

   – Коли князь Савв к нашему князю, то в таком разе идите за мной.

И Путша повёл угров на Гору. На Красном крыльце стоял Олег. Сказал, раскинув руки:

   – Мы угрскому князю рады.

И тут же позвал Савва с толмачом к столу.

Принял посол чашу с вином, поднял. Заговорил, а толмач едва успевал переводить:

   – Князь Олег, угры с миром пришли в землю русов. Мы всем народом за горбы идём и просим пропустить нас через владения Киева. А ещё просим дать нам в прожитье хлеба и мёда, да ещё вина. А когда ты, князь, либо люди твои у нас окажетесь и в чём нужду иметь будете, нам надлежит оделить вас, о чём попросите.

Замолк толмач, а Олег вино пригубил. Потом ответную речь держал:

– Вы, угры, к нам с добром, и мы с вами в дружбе жили. У нас недруги, как и у вас, хазары. Мы дадим вам всё, чего надобно в дальнюю дорогу, и ещё поможем на переправе. А ряд наш, князь Савв, за этим столом дружбою скрепим. Вон и бояре киевские пожаловали.

Пенился Днепр, и мутными становились его воды. За ночь не всегда река успевала очиститься, а днём всё начиналось заново.

Неделю ниже Киева с утра и до темна Днепр пересекали ладьи и насады: перевозили кибитки и вежи угров. Воины переправлялись на бычьих пузырях, плотиках из воловьих шкур, набитых сеном. Вплавь перегоняли скот и табуны, а когда ни одного угра не осталось на левом берегу, русы разожгли костры, принялись варить похлёбку в огромных котлах, жарить на вертелах мясо и рыбу, запекать птицу. Из Киева привезли бочки с хмельным мёдом и вином. Добрый пир решили устроить русы уграм. К вечеру киевляне с уграми сидели плечом к плечу, пили, провозглашали здравицы, просили у Перуна спокойной дороги для угров.

На холме на разбросанных попонах расселись киевские старейшины с угрскими князьями. Сидели тесно, а между ними Олег с Саввом.

И сказал князь угров:

   – Мы не будем с вами, русы, соседями, но унесём с собой о вас доброе чувство.

   – Речь твоя, князь, от разума, и пусть он не покидает нас, – ответил Олег.

Сидели князья и старейшины, но не было меж них на пиру ни Ратибора, ни Никифора. Накануне Олег наказал им:

– Ряд рядом, но будьте наготове, воеводы: ну как угры на коварство осмелятся, хоть я в то не верю... Гости и хозяева пировали всю ночь. Высоко к звёздам роем взлетали искры, и разносились по всему Приднепровью песни. Их пели угры и русы, вели весёлые разговоры.

А через сутки снялись угры, и заскрипели их кибитки. На запад, к горбам, проводили угров. Откочевали они, чтоб осесть на Дунае целым народом.

Ушли угры, и не успели перегореть костры над Днепром, как к суличам нагрянули хазары. Привёл их Аюб, дань потребовал.

   – Видать, не впрок темнику наш урок, – сказал Олег, – пойдём к суличам на подмогу, ино разорят их хазары.

Бояре предлагали:

   – Пошли кого-нибудь из воевод, князь, – Никифора либо Ратибора.

Но Олег ответил:

   – И Никифор и Ратибор воеводы отменные, слов нет, но русичи на левобережье в киевском князе защитника зрят. Тем паче я к ним в полюдье ходил. А нынче скажут: за данью сам приходил, а от врагов оградить – так воеводу прислал.

Никифор заметил:

   – Твоя правда, князь.

   – Хазарские поселения на рукаве Саркела, – сказал Путша.

   – Разорим их, как они наши погосты разоряют, – заверил князь. – Не станем ждать, пока Аюб к нам явится, будем искать его. Ты, Ратибор, останешься Киев беречь...

Выступили на конях, не отягощённые обозом: отправлялись не в чужие земли, в свои. Полк большой руки вёл Олег, правой – воевода Никифор, левой – боярин Путша, а засадный полк – молодой боярин Любомир.

Вошли в землю суличей, опустошённую хазарами. На полях хлеба вытоптаны. Выходили из лесов суличи, рассказывали: у хазар войско большое, дань требуют за два года и тех, кто власть кагана отказывается принимать, грозят угнать в Итиль...

   – Глядите, воевода и вы, гридни, – хмурился Олег, – само небо велит нам искать обидчиков. Мы найдём их и сурово покараем.

   – По всему видать, хазары к Саркелу подались, – предположил Никифор, – хотят передохнуть.

   – Пойдём и мы туда, – сказал Олег. – Наши кони не приморены, настигнем хазар.

Заиграла труба, и дружинники разобрались по сотням.

   – Помогай нам Перун! – раздавались голоса гридней.

   – Достанем недругов!

Полки на рысях направились на восток, к Донцу.

Аюб мчался впереди своих арсиев. Темник был доволен: с ним его воины, его верные арсии. В стремительном беге пластались кони, и топот их копыт, еканье селезёнки аюбовского коня услаждали душу хазарского воеводы.

Не обнаружив угров и узнав, что они откочевали из этих мест, Аюб сначала собрался настигнуть их на переправе через Днепр, но потом передумал. К чему? Угры никогда не были надёжными данниками кагана. Отказавшись от преследования угров, Аюб краем затронул вятичей и северян, разорил и пожёг погосты суличей, что, по убеждению темника, было суровым предупреждением народам левобережья Днепра, пытавшимся выйти из-под влияния кагана.

Аюб вымещал на русичах обиды, нанесённые ему в хазарской тюрьме. Отныне темник станет держать в страхе славян, казнить непокорных, а крепких русичей угонять в Итиль строить дворцы и мостить камнем улицы, а иных продавать в рабство...

А ещё хазарский воевода тешил себя надеждой одолеть киевского князя. Тогда никто из князей левобережных народов не помыслит отказаться платить дань каганату.

Но Аюб справедлив, у него нет обиды на Олега за прошлое поражение. Киевский князь разгадал замысел хазарского военачальника, а Аюб недооценил Олега...

Арсии возвращались к Саркелу, где в поселениях их ждал отдых, да и кони притомились: эвон какой гон проделали, по всему днепровскому левобережью промчались.

Там, на рукаве Саркела, живёт одна из любимых жён Аюба. Он везёт ей богатые дары. Эту жену он взял себе у камских булгар, она станет утешать его и веселить после похода.

   – Улля! – кричит Аюб и хлещет коня.

Приморённый конь делает рывок и снова сбавляет бег. Темник решает сделать привал, не дожидаясь ночи, и велит дозорным присмотреть место для стоянки. Нет, он, Аюб, не устал и готов ещё неделю провести в седле, но подбившийся конь не товарищ в бою...

Хазар настигли у урочища[97]97
  Урочище – то, что служит естественной границей, природной межой; участок, отличающийся от окружающей местности.


[Закрыть], где поросший колючим терновником овраг подступил к леску. Ивашка со своим десятком гридней, спешившись, бесшумно подкрались к стану, сняли караул, и едва забрезжил рассвет, как конные полки киевского князя изготовились к сражению. Встали стеной, перебросили щиты со спины на левую руку.

Олег знал: хазар в два раза больше, чем гридней, но он рассчитывал на неожиданность.

   – Наш удар должен быть стремительным, как прыжок рыси, – обращаясь к дружине, говорил Олег. – Потянем, други!

Аюб пробудился от шума и беготни.

   – Русичи! – раздавались выкрики. – Русичи!

Не успев надеть броню, Аюб выбежал из юрты, вскочил на коня, осмотрелся. Среди хазар нет растерянности, арсии перестраиваются в боевой порядок. А напротив через поле темнеют стеной полки киевского князя.

Заиграли трубы русичей, загудели рожки хазар. Двинулись воины, съехались, начался бой. Бросил Аюб на левое крыло киевлян часть тумена, уверенный: хазары сломят русичей и зайдут в бок большому и правому полкам. Тогда не устоят дружины киевского князя и побегут.

Поднялось солнце. Огненно-яркое, оно осветило сечу. Много уже полегло арсиев и русичей, а исхода сражения не видно. То русичи хазар теснят, то хазары русичей.

Аюб спокоен, он видит – арсии давят числом. Вон заметно изогнулось левое крыло русичей. Немного, совсем немного, и гридни побегут. Настало то время, когда Аюб должен победить киевского князя. Где-то здесь и Олег, но Аюб не видит его...

Неожиданно зоркий глаз Аюба замечает, что на правом крыле его войска началось какое-то движение, и вслед за этим темника прошибает холодный пот. От лесочка лавой, выставив копья, несётся засадный полк киевского князя. Вот он врезался в гущу арсиев, смял их, погнал.

Взвизгнул темник, нахлёстывая коня плетью, бросился в гущу боя. Но было поздно.

Закричали хазары, поворотили коней, уходили от погони, топча друг друга. Русичи настигали их, рубили мечами, кололи копьями. Гнали день, и даже ночь не остановила преследование. До самого рукава Саркела достали.

И по всему притоку заполыхали хазарские поселения...

Время едва перевалило за полдень. К хаканбеку ввели маленького человека с телом змеи и узкими глазами. Держался человек уверенно, по всему было видно: во дворце хаканбека он бывал не раз. Пробыл желтолицый у хаканбека совсем недолго, и хоть не занимал он в каганате никаких должностей, но все, кто встречался ему во дворце, гнули перед ним спины, а стража низко кланялась.

Никто не мог сказать, зачем его звал хаканбек: разговор у них был тайный, только им известный.

Слуга накрыл низенький столик и тут же удалился.

Хаканбек и желтолицый уселись. Хозяин угощал гостя вином и сладостями, беседовали. Говорил в основном хаканбек.

   – Много зла причинили нам русы, – молитвенно сложил руки хаканбек, – но с той поры, как их князем стал Олег, этот варяг с дружинами славян угрожает самому каганату. Его взор упал на народы, какие издавна платят нам дань. Он ходит с дружиной на левобережье Днепра и заставляет всех подчиняться Руси. Этот варвар замахивается на каганат, и до тех пор, пока он будет княжить в Киеве, хазары не могут чувствовать себя спокойными. Ты меня понял, Ив?

Желтолицый склонил голову:

   – Да, хаканбек, норманн угрожает Хазарскому каганату, князь русов не имеет права жить. Ив исполнит твою волю, но это случится не раньше будущей весны, когда от Тмутаракани поплывёт его корабль в страну русов.

   – Пусть будет по-твоему, Ив. Ты послан мне самим Яхве[98]98
  Яхве – верховное, а с VII в. до н. э. – единственное божество в иудаизме.


[Закрыть]. Когда я узнаю, что ты сдержал слово, мой сон будет блаженным, как сон грудного ребёнка.

   – Ив не говорит «нет», Ив говорит «да»!

Зачастили холодные осенние дожди. Они барабанили по тесовым крышам, крупными каплями зависали на ветках деревьев. Ползли тяжёлые, рваные тучи, цеплялись за деревья. Уныло и грустно в такие дни, и даже птицы прячутся в укромных местах. Но для смерда, если озимь посеяна и вспахана земля под яровые, в избе дел полно, у смерда нет праздного покоя, смерд всем кормилец.

В княжьем селе, что под Предславином, пять изб. Село немалое. При каждой избе хлев, крытый потемневшей соломой, одна на всех просторная рига, где доходили колосья и их обмолачивали цепами. Колодец с деревянной бадьёй, от времени замшелой, как и покосившийся бревенчатый сруб. Давно бы надо новый поставить, да у смердов всё руки не доходят.

В крайней избе жил известный на всю округу шорник по имени Скоробогат. Никакими богатствами он не мог похвалиться, разве что детишками. Они у него на лавках и на полатях лежали и сидели, а две, соутробицы, – послала судьба такое, ко всему девки – в зыбке качались. Только девятый в помощниках хаживал.

Наведывался к шорнику Урхо. Иногда выбирал время, помогал на пахоте, жал, а то и цепом помахивал в обмолот, спину грел.

Как-то явился Урхо к Скоробогату, уселся на лавку, согнулся. День сырой, унылый. Шорник сбрую шил при лучине, и такая ладная упряжь получалась – залюбуешься. Белая сыромятная кожа, прошитая чёрной кожаной тесьмой, выглядела нарядно. Молчат гость и хозяин. Наконец Скоробогат заговорил:

   – Княжьего огнищанина заказ.

   – Лют нынешний тиун, – заметил Урхо.

   – Аль прежний мёдом был мазан? Тот Аскольду и Диру служил, этот Олегу. Каждый норовит со смерда шкуру спустить. Особливо усердствуют после печенежского разорения. Княжью суму набивая, о князе и боярине радеют. Кто о смерде думает? Смерд он и есть смерд.

На полатях завозилась ребятня, раздался плач. Скоробогат цыкнул, и там затихли.

Жена Скоробогата, ядрёная, скуластая, смахнула со столешницы тараканов, нарезала хлеба ржаного, почистила луковицы, принесла из подпола квасу, позвала Урхо и хозяина к столу.

Ели не спеша, похрустывая луком, запивали резким квасом, и неторопко текла беседа.

   – Хватит ли хлеба до будущего? – спросил Урхо.

   – А уж тут княжья воля, сколь в полюдье заберёт, – пожал плечами Скоробогат. – Крутёхонек бывает князь Олег.

Тут Скоробогатиха в разговор вмешалась:

   – Зиму бы пережить, а по теплу то крапива, то щавель...

   – Коня бы уберечь, без коня хоть сам в соху впрягайся, – сказал шорник. – А без зерна откуда коню силы взять?

   – Истину глаголешь, – согласился Урхо.

   – Ты ответь, Урхо, лопари землю пашут?

   – Нет, лопарь оленем промышляет, охотой. Тем и дань платит.

   – Поди, тянет отчая сторона?

   – Однако привык я к русичам. Сказывают, человека помирать родная земля зовёт. Может, и Урхо уже кличет? – Лопарь встал. – Засиделся я, заугощался. У тебя в избе побываю, ровно в чуме родном...

Выбрался из избы – сумерки сгустились, и дождь сечёт, мелкий, частый. На лопаре кухлянка[99]99
  Кухлянка – верхняя меховая одежда с капюшоном.


[Закрыть] из шкуры лося, влагу не пропускает, – Урхо сам её пошил, – сапоги из такой же шкуры. Поднял глаза – небо без просвета. Подумал: зима за этими дождями пожалует. Скоро лист осыплется, снег землю покроет, и будет он, лопарь, следы на нём читать: где заяц петлял, где лиса пробежала, где волк протрусил...

Хорошо Урхо зимой, всё понятно, с малых лет в тундре обучен. И глаз у него соколиный, а нюх как у дикого зверя: втянет воздух – сразу ясно, чем пахнет. Сколько раз на торгу закроет глаза – мимо торговый люд снуёт, гости разные, Урхо не видит, однако скажет, из каких земель и чем торг ведут...

Вернулся Урхо в Предславино, в свою камору забился, слушает, как частит дождь, барабанит, ровно тысячи дятлов дерево долбят. Сомкнул на мгновение веки, и неожиданно предстало перед ним северное сияние, которое в краю лопарей ночь в день превращает. Ох, как давно не видел он такого! К чему бы? Может, зовёт его родное стойбище?

Скрипнула дверь, Урхо по запаху определил: вошла стряпуха. Сунула лопарю ломоть пирога с грибами, пожаловалась на худые сапоги. Урхо обещал починить. Потом сказал, чтоб ложилась отдыхать. Лопарь жалел эту невзрачную и немолодую женщину, а она отвечала ему своей привязанностью.

Ещё долго сидел Урхо, жизнь свою перебирал, и получалось, что прожил её не зря.

В эту ночь долго не могла уснуть и Лада. Уже оплавилась и погасла свеча, перегорели дрова в печи, но крепко срубленные бревенчатые хоромы до утра будут держать тепло.

Лада лежала, уставившись в потолок. Через слюдяное оконце свет слабо проникал в опочиваленку. Тишина, и только слышатся редкие шорохи...

Вот так же было в детстве, в хоромах отца на Ильмень-озере. Тогда Лада тоже думала, а всё больше о будущем суженом. Какой-то ей достанется!

А нынче чем живёт Лада, о том и мысли. Вчера наезжал в Предславино князь, рассказал, как на хазар ходил и как побили их на Саркеле. Теперь авось не посмеют появляться к славянам за данью... Однако надолго ли?

Уговаривала Олега пожить в Предславине, но он отказался, уехал, не посмотрев на непогоду. Кабы Лада не знала Олега, могла бы подумать, что у того есть наложница, но за князем такое не водилось.

Много забот у великого князя киевского, и Лада просит Перуна помочь ему в его делах, в исполнении задуманного, а вместе с тем чтоб среди забот доставалось и ей, Ладе, хоть чуточку внимания...

А за полночь, когда Лада забылась во сне, привиделась ей мать-княгиня, и сказала она Ладе: «Остерегайся конунга-варяга». Лада хотела спросить почему, но пробудилась.

Олег – варяг, норманн, – кому это неизвестно, но за долгие годы, что живёт на Руси, он и говорить, и мыслить стал как русич...

В оконце едва забрезжил рассвет, как Лада вышла на крыльцо, дохнула сыростью. Тучи ползли над Предславином, но дождь прекратился. Всё вокруг – и постройки, и деревья, и копёнки сена у конюшни – было мокрое, просило солнечного дня.