Текст книги "И быть роду Рюриковичей"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Пламя горело неярко, воск плавился, стекал в плошку, а Ольга не замечала, что и ночь, бывало, на вторую половину повёртывала. Укладывалась спать к утру, когда блёклый рассвет пробивался сквозь слюдяное оконце.

Этой ночью Ольга, отодвинув книгу, задумалась. Вот уже скоро год, как она жена княжича Игоря, а между ними нет настоящей любви. Видятся и то от случая к случаю. Может быть, ещё не настал тот час, когда Игорь поймёт, что он женат? Уж не напрасно ли замуж за него шла? В Плескове и то интересней жизнь проходила...

Здесь, в Предславине, только приезд великого князя разнообразил её дни.

Ольга думает, что Олег добр к ней и ласков, понимает её, и с ним ей приятно. Ольге великий князь нравится, он статен и выглядит совсем не стариком.

Неожиданно молодая княгиня ловит себя на такой мысли: уж не любовь ли к ней приходит? И тут же чувствует теплоту на душе, и сердце бьётся неровно. Ольга склоняется над книгой, но чтение уже не идёт ей в голову. Она мысленно видит лицо великого князя, его редкую улыбку. Она понимает: он улыбается ей, её молодости, её красоте. Вероятно, ему интересно вести с ней беседы, потому что она многое знает из книг.

И Ольга решает: непременно узнает, что же влечёт к ней великого князя.

Со смертью Лады совсем затосковал Урхо, редко покидал камору. Стряпуха еду принесёт, посидит да и уйдёт. Как-то Олег спросил о нём у тиуна, тот рукой махнул:

   – Лопарь и есть лопарь.

Зашёл великий князь к Урхо, присел на лавку. Лопарь шил рукавицы стряпухе, поднялся.

   – Смерть Лады всем тяжка, – сказал Олег.

Урхо головой покачал, промолвил:

   – Проклятый хазарин, он не Ладу, он всех нас зарезал.

   – Мы, Урхо, по ней кровавую тризну справили.

   – Тризной, княже, её не воротишь.

Помолчали. Олег вспомнил, как однажды они с Ладой возвращались с охоты. Ехали стремя в стремя. Лада как-то неожиданно взгрустнула, посмотрела на Олега:

«Красота-то какая, а час наступит, и всё для меня исчезнет».

«Эка о чём задумалась, в твои-то лета».

А она ещё тогда говорила: верно, чуяла свой скорый конец...

В каморе стояла тишина, и только было слышно, как в углу скреблась мышь. Князь поднялся. Вдруг Урхо остановил его:

   – Отпусти меня, великий князь, в места родные. Видятся они мне, к себе зовут. Там, среди лопарей, хочу смерть встретить.

Олег нахмурился:

   – Добро, старик, я тебя понимаю, пусть будет по-твоему. Как первая ладья пойдёт в Новгород, отправляйся. А князю Юрию передай мой наказ, дабы он тебя с ушкуйниками отправил в край лопарей.

И вышел из каморы.

Загрузившись товарами до глубокой посадки, корабли выбирали якоря и отплывали вниз по Днепру. Спешили по большой воде пройти пороги, да и море в эту пору года часто становилось неспокойным.

Тянул холодный северо-восточный ветер, надувал паруса. Ветер ерошил волосы на непокрытой голове Олега, рвал подбитый мехом красный плащ-корзно, державшийся на золотой застёжке. Князь стоял на высоком обрывистом берегу, а под ним внизу лежали пристань и Подол, корабли, покидавшие Киев. Они держали путь на Херсонес и Константинополь.

Ещё в начале листопада месяца уплыл в Царьград Евсей. Уплыл навсегда, обещая передавать князю грамоты с киевскими купцами. Однако он даст о себе знать только по весне. А Олега многое интересовало, паче всего – какие силы встанут на его пути, когда он пойдёт на ромеев.

Первое, чего опасался киевский князь, – это шторма на море, чтобы оно не оказалось во гневе. Ежели разыграется буря, она разбросает ладьи и потопит их вместе с людьми.

А ещё была мысль у Олега – оказаться бы под стенами неожиданно, закрыть византийский флот в бухте, где неуклюжим дромонам и триремам не развернуться, а к тому времени город осадят полки, которые перевалят горбы. Тогда базилевсу ничего не останется, как подписать ряд...

Сам Олег решил плыть морем, а Никифор с князьями направятся сушей. Их попытается задержать византийская фема, которая располагается в долине, но полки русичей справятся с ней. Олег убеждён, болгары проведут его дружины через Балканы тропами... Этой зимой он, князь киевский, пошлёт к царю Симеону посольство. Близится время, когда Русь должна двинуться на Константинополь. Это случится через лето – самое позднее...

И ещё Олег думает, что на царьградском походе может завершиться его жизненный путь – путь великого князя славян, по крови норманна, а по делам и духу русича.

От мысли о конце жизни у Олега сжалось сердце. Не мог он смириться с тем, что настанет тот день и час, когда его сожгут и справят по нему тризну. Глаза его не увидят ни неба, ни облаков, ни далей и лесных перепадов, какие синеют за Днепром. И не восхитится он женской красотой, которую измерял ликом Ольги... А может, там, куда он уйдёт навсегда, его встретит Лада?

Олег поправил застёжку плаща и, тяжело ступая, направился в княжьи хоромы.

Зима в тот год выдалась суровая, снежная, с метелями и заносами. Морозы заковали Днепр, соединив оба берега прочным ледяным мостом. Под снегом лежали поля, городки и деревни, и сизые дымы над избами гигантскими столбами подпирали небо.

Сытые кони по брюхо в снегу тащили княжьи сани из Киева в Предславино. Понукая лошадей, ездовой следил за дорогой, разговаривал сам с собой:

   – Вишь, насыпало. И где он там, на небесах, держался? К урожаю.

Князя сопровождал Ивашка с гриднями. С десяток дружинников держались за санями, помалкивали, не хотели и рта на морозе открывать. Под Ивашкой конь шёл спокойно, и он, ослабив повод, предался воспоминаниям.

Ещё до холодов побывала в Киеве новгородская расшива с товарами, и отец Ивашки, Доброгост, передал поклон, а ещё уведомил, что здоров и хотел бы повидать сына с невесткой. Спрашивал Доброгост, скоро ли Зорька порадует его внуком, на что Ивашка, с улыбкой обняв жену, сказал:

   – Вишь, чего старый хочет, так что уж ты постарайся.

Припомнился Ивашке отец, и потеплело на душе. Представил, как в морозы Доброгост выводит лошадей на водопой, потом поит скотину, а затем, раздевшись до рубахи, с придыхом колет дрова... Мечтал Ивашка когда-нибудь побывать с Зорькой в Новгороде, порадовать старика. Представлял, как откроет калитку и впустит во двор жену с сыном на руках, а им навстречу Доброгост торопится...

А Олег глаза прикрыл – слепило яркое солнце – и, откинувшись на спинку саней, о своём думал. В Предславине не бывал с начала зимы, нынче решил с неделю здесь пожить. Захотелось покоя, а в Киеве повседневные встречи с боярами, гомон в гриднице, шумный двор. В Предславине же, кроме Игоря и Ольги, никого. Он, Олег, будет вставать рано, растираться снегом, трапезовать втроём, а потом княгиня Ольга станет читать ему из жизнеописания Плутарха или из истории Геродота...

В прошлый приезд у Олега с Игорем случился такой разговор. Завёл речь Игорь. Он спросил, чем привлекла Рюрика славянская земля, и Олег поведал ему, как викинги появились в Новгороде, отчего не вернулись сразу к себе в Скандинавию и как Рюрика завлекла Гардарика, богатая страна...

   – Конунг, – сказал Игорь, – ты был другом моего отца, и он повсюду, отправляясь в походы, брал тебя с собой. Не так ли? Ты же собираешься на Царьград, а меня намерился оставить в Киеве. Отчего?

Олег ответил не сразу, прошёлся по палате, постоял у оконца, словно любуясь италийскими цветными стекольцами. Наконец заговорил:

   – Правда твоя, Рюрик был для меня больше чем товарищ, он заменил мне старшего брата. Рюрик учил меня держать в руке весло и меч и не бояться врагов. Его драккар наводил ужас на все побережья. Умирая, Рюрик завещал мне посадить тебя на княжение, и я обещал ему не токмо исполнить его волю, но и укрепить род Рюриковичей на Руси. Не варяжской – славянской крови. Начало тому положено, ты примешь великое киевское княжение, жена у тебя корня славянского, умна, красива. Когда у князя киевского Игоря пойдут сыновья, будет продолжение и роду Рюриковичей, а Киев не токмо всем городам город, он всем народам славянским вместо матери. Помни о том, Игорь, Русь единая встанет, и быть ей единой во веки веков, какие бы бури над ней ни шумели, какие бы ураганы ни проносились. Теперь подумай, как же нам вдвоём Киев оставить, когда у него ещё врагов предостаточно?

Олег подошёл к Ольге, положил руку ей на плечо:

   – Не дай зачахнуть роду Рюриковичей, на тебя надежда, княгинюшка...

Мысли нарушил голос ездового:

   – Предславино!

Открыл Олег глаза – вдали завиднелись стены малого острога, крыши хором и изб в снеговых шапках. Великий князь киевский улыбнулся, довольный, приободрился.

Евсей успел попасть в Константинополь до морских бурь. Плыл купец, радуясь и огорчаясь. Радовался, что снова будет с Зоей, огорчался, чувствуя себя изгоем. Ведь не на год и не на два, а может, на всю жизнь Русь покидает.

Князь Олег правду сказывал: за веру и любовь не карают. А вот его, Евсея, волхвы наказали карой страшной – с родной земли изгнали, дом разорили, и только за то, что он от Перуна отстранился, веру Христову принял. Но ведь не все славяне – язычники, болгары давно христиане...

Ладья успела проскользнуть в бухту до того, как её перекрыли цепью. Бортом коснувшись причала, бросила якорь. По зыбким мосткам ладейники выволокли на пристань тюки и, не дожидаясь Евсея, шумной толпой отправились на подворье Святого Мамонта, которого русичи именовали Святой Мамой...

Купец брёл в гору, а за ним плёлся караван осликов с грузом. На русской улице, попав на подворье Святого Мамонта, Евсей остановился, открыл дверь. Здесь он проживал всегда, приплывая в Константинополь. Пахнуло затхлостью. Погонщики сгрузили тюки, получили расчёт, ушли. Евсей зажёг жировую плошку. Её тусклый огонёк осветил голые стены с сырыми потёками, лавку, покрытую старым войлоком, столик и плетённое из лозы кресло.

Было прохладно, и Евсей не раздеваясь улёгся на лавку, и так ему сделалось тоскливо и жаль себя, хоть плачь. Там, в Киеве, он сейчас попарился бы в баньке, поел горячих щей, закусил ломтём пирога и запил всё холодным квасом...

Спал не спал Евсей, так, прокоротал ночь, ворочаясь с боку на бок, а как рассвело и открыли городские ворота, он запер дверь на хитрый замок и отправился к Зое.

Ночами Анна молилась. Молилась истово. Теплилась зажжённая свеча перед маленькой иконкой Христа Спасителя, и губы гречанки шептали слова молитвы. Не себе просила она защиты, а чтобы защитил Господь её народ от язычников-русов, которые собрались походом на Константинополь.

– Господи Всевышний, – выговаривала Анна, – не доведи до беды, убереги люди твоя от напасти.

Ещё до смерти Лады она слышала о том, что Русь собирается войной на империю, но надеялась – такое не случится. Теперь это уже точно, Олег говорил княгине Ольге, что, верно, будущим летом, но не позже чем через год он поведёт русов на ромеев.

И Анне виделось, как язычники, захватив Константинополь, разоряют его, угоняют ромеев в рабство. Она сама испытала горькую долю рабыни. А ещё Анна боялась, что, возвращаясь из Царьграда, русы повернут на Херсонес. Их кони вытопчут виноградники Таврии, а гридни начнут крушить мраморные колонны и осквернять храмы – делать всё, на что способны язычники, ублажая своего бога Перуна.

И такое случится, если базилевс и катапан не будут знать о намерениях русов. Но как упредить их? С кем донести эту весть? Разве с каким-нибудь торговым гостем из Византии, а эти гости появятся в Киеве только потеплу.

Однажды Ольга заметила Анне:

   – У тебя мягкие благовония.

   – Моя прежняя госпожа покупала их у греческих гостей, а они привозят их с Востока.

   – Хорошо. Весной отправишься на торжище и купишь мне такие же духмяные масла.

У Анны дрогнуло сердце: теперь-то она попадёт на торг, отыщет такого купца, который сообщит о походе русов на Царьград.

   – Я знаю, кто и где их продаёт, и непременно куплю, моя госпожа, – сказала гречанка княгине.

Камора Урхо в дальнем углу двора, а рядом бревенчатая голубятня. В тишине негромко воркуют голуби.

Выбрался лопарь, посмотрел, как молодой холоп, вспугнув стаю, усердно размахивает шестом с привязанной на конце тряпицей, гоняет голубей. Они кружат, а холоп, отставив шест и заложив два пальца в рот, свистит отчаянно.

Наконец либо холопу надоело, либо голуби устали, стая опустилась и, перебирая красными лапками по снегу, принялась склёвывать зёрна.

Присел Урхо на корточки, прищурившись, глянул на солнце.

Ещё держалась студёная зима, и ночами, случалось, по-волчьи завывала вьюга, но весна уже чувствовалась. Иногда она давала о себе знать внезапно налетавшим сырым ветром, или в полдень вдруг пригревало солнце и из-под соломенных стрех срывалась редкая, но звонкая капель.

Вышла стряпуха, росточка малого, неказистая, сказала жалостливо:

   – Почто тебе, Урхо, далась Лопарингия, там, поди, весь год зима лютющая? Живи здесь, эвон скоро тепло наступит, хорошо!

Урхо головой покачал, губами почмокал:

   – С тобой, баба, хорошо, но разве заменишь ты мне стойбище?

   – Ты стар, Урхо, кто там тебя пригреет, рубаху и порты постирает?

   – Разве Урхо потерял руки? Урхо увидит небо лопарей и станет топтать ягель.

   – Эка, мох да болота, а тут красотища-то!

   – Глупая баба, птица и та возвращается в родное гнездовье.

   – Страшно, Урхо, куда едешь.

Лопарь долго раскачивался, что-то бормотал, наконец промолвил:

   – Страшно, баба, страшно, ну как князь Юрий скажет: «Почто, проклятый лопарь, Ладу не уберёг?» Что отвечу?

Стряпуха безнадёжно махнула рукой, отправилась в поварню, а Урхо пошёл к Скоробогату. Забившись в угол, шорник усердно подшивал валенки. Увидев лопаря, обрадовался:

   – Давно не навещал, Урхо, садись.

Урхо на лавку присел, шапку снял:

   – Лопарь здесь, а мысли там, где долгие ночи и пасутся олени, а в чумах варится мясо молодого олешка.

Рябая Скоробогатиха проворчала беззлобно:

   – Сколь волка ни корми, он в лес смотрит.

Урхо не обиделся:

   – Лопарь не волк, лопарь – человек.

   – Хороший человек, – добавил Скоробогат и отбросил валенок.

Скоробогатиха плеснула в глиняную миску горячих щей, поставила на стол. Рядом положила луковицу и ломоть ржаного хлеба.

– Поешь, хороший человек, когда ещё олениной насытишься.

Ел Урхо не торопясь, степенно, и было у него на душе горько. Жаль бабу-стряпуху, немногословного Скоробогата и его суровую с виду, но добрую жену...

Поел Урхо, посидел маленько да и зашагал к себе в камору.

Говорят, сердце не камень. Не каменное оно и у княгини Ольги. Когда молодая княгиня думала о великом князе, в её душе пробуждалось тёплое чувство, и Ольге делалось приятно.

Она хотела разобраться, что влечёт к ней великого князя, и сердцем своим поняла: в нём зарождается любовь. То же самое и она в себе чувствует...

Ольга спрашивала себя, любит ли она Игоря, да и любила ли? На то и сама, поди, не ответит. Там, в Плескове, ей понравился этот высокий, совсем юный княжич, у которого усы и борода едва пробивались. Но любовь надо поддерживать постоянно, как огонь в очаге, иначе погаснет. Князь Игорь этот огонь поддерживал редко, немудрено, что он и угасать начал, не успев разгореться.

А вот великий князь, сам того не замечая, разжёг огонь в сердце молодой княгини. Крепкий, голубоглазый, с густой сединой в волосах, с вислыми усами, он появлялся в Предславине и разнообразил жизнь Ольги. Даже шрам на лице Олега не портил его.

Теперь Ольга постоянно ждала приезда великого князя, сердце подсказывало ей – Олегу она не просто княгиня. Но великий князь был сдержан и помнил: она – жена Игоря. Да и сама Ольга не переступала границу дозволенного. Сколько раз вопрошала она Перуна, за что дал он ей эту грешную, но сладкую любовь...

Жизнь дана человеку, как великий дар Божий, но распорядиться ею каждый волен по-своему. Господь предначертал путь, и не отступись от него, человек, живи по разуму. А собьёшься – знай, трудно, ох как трудно сызнова вставать на стезю, указанную Богом,.

У Олега своя стезя, и шёл он по ней уверенно. Где оступался, не задумывался, на Господний суд уповал. Правду в одном видел – объединить славян в Русь великую, когда миром, но нередко мукой, случалось, и кровью, прикрываясь при том варяжским Вотаном или славянским Перуном. Тиверцам и уличам послал Олег сказать: «Не подчинились воеводе Никифору, ныне даю вам срок: не признаете власть Киева и не станете платить дань, разорю землю вашу. Это я вам говорю, великий князь Киевской Руси!»

Дерзко ответили тиверцы и уличи: «Не стращай нас и не похваляйся, на рать едучи, а приди и завоюй, коли осилишь».

Затаил Олег на них обиду, а Ратибору и Никифору сказал:

   – Изведают они мой гнев!

   – Истинно, – поддакнули воеводы, – пора!

   – Ты, Никифор, начинал, а закончим, когда от ромеев ворочаться будем, ежели до того не уразумеют, где истина.

ГЛАВА 2

Итиль – город Хазарского каганата. Малые орды уходят на запад. Дикая степь принимает орды из-за Итиля. Ивашка едет на дальнюю засеку. Посол хаканбека у Олега. «Ты мнишь, я отступлюсь от Перуна?» Урхо у ушкуйников. «Кони печенегов протопчут дорогу в Уруссию»

Наплавной мост соединяет остров с основной частью города. Много лет ходит хаканбек этой дорогой, потому как на острове в густой зелени прячется дворец кагана.

Хаканбек шёл неторопливо, слегка раскачиваясь. Он возвращался к себе, и мысли у него были о том, что каган постарел и, наверное, скоро настанет его последний час: Господь приберёт кагана.

Каган – наместник Бога на земле, он невидим для людей, как незрим и Всевышний. С каганом встречаются лишь главный раввин и хаканбек. Раввин читает кагану Тору, а хаканбек докладывает о делах в государстве и выслушивает указания. Но от хаканбека не укрылось, что год от года каган теряет разум, иногда он засыпает, убаюканный докладом первого министра.

Каган напоминает хаканбеку старого кота, который давно уже перестал ловить мышей.

Вода плескала на брёвна моста, и хаканбек держался середины. Он глянул на речную даль, где по левую руку широко разлился Итиль. В низовьях река делилась на множество рукавов и проток с островками, на которых с ранней весны селились рыбаки, жившие здесь до самых заморозков. С весны и до зимы город пронизывал рыбный дух. Осётр и белуга, судак и сазан, рыбец и вобла в изобилии продавались на городских базарах. Пластами лежали на дощатых полках жирные, отливающие янтарём балыки, а в бочоночках лоснилась чёрная икра.

Хаканбек любил город весенний, когда не было изнуряющей жары, не висела на улицах пыль и не несло ветрами горячий песок, скрипевший на зубах и засыпавший глаза.

Рысьим взглядом хаканбек окинул пристань с причалами, где сновали чиновники, взимавшие пошлину.

Как ручейки, питающие большую реку, пошлины, стекаясь в казну, наполняют её, и оттого каганат процветает.

Глаза у хаканбека зелёные, с прищуром. Они всё видят, и хаканбек знает обо всём – на то он и первое лицо после кагана. Мудрость хаканбека всем ведома. Он помнит, как каган упрекнул его в потере левобережья. Хаканбек и сам не может смириться с тем, что русичи залезли в казну каганата, но все попытки прогнать их на правый берег Днепра ни к чему не привели, Арсии темника Аюба были биты трижды.

Уж не постарел ли и он, хаканбек, как каган? Но нет, жена и молодые женщины, которые живут в его дворце, молчат об этом.

Однажды главный раввин упрекнул хаканбека:

   – Ты веры иудейской, хаканбек, но ты нарушаешь обет и содержишь наложниц.

   – Рабе, – ответил хаканбек, – сколько жён имел царь Соломон?

И раввин больше не возвращался к этому разговору.

Идёт хаканбек по наплавному мосту, и мысли не дают ему покоя. Они у него вот уже десяток лет об одном и том же. Каганат могуч и богат, его данники трудно учитываются переписью, но так ли? У хаканбека уже нет в том уверенности. А всё потому, что там, где некогда обитали славянские племена, подчинявшиеся силе каганата, возникло государство Киевская Русь. При прежних князьях они опасались хазар, а когда великим князем киевским сел Олег, он ответил каганату неповиновением. У него большая и сильная дружина, и киевский князь собирает славян вокруг Киева. Теперь прежние данники каганата – данники Руси. Олег разбил некогда непобедимых арсиев, помог уграм уйти за горбы, разоряет хазарские сёла по Саркелу и его рукаву. Хаканбек даже подсылал к киевскому князю Ива, но его нож достал только княгиню...

Олег разбил большую орду печенежского хана Кучума, и теперь малые орды не угрожают Киевской Руси. Однако Олег не знает хаканбека, а он мудр и коварен. Выше по левобережью Итиля кочуют улусы печенегов. Они рвутся в степи Приднестровья, но на их пути стоит каганат. Если бы ханы этих печенежских орд пообещали не разорять хазарские поселения по Саркелу и поставить свои вежи между Бугом и Днепром, то он, хаканбек, не против пропустить их через каганат. Вот тогда князю Олегу будет не до хазар: большие орды печенегов не дадут покоя Киевской Руси.

Хитрая усмешка скользнула на тонких губах хаканбека и спряталась в седой бороде. Перейдя мост, он остановился у высокого забора, за которым виднелся его дворец. Кто-то невидимый открыл калитку, и хаканбек вступил на усыпанную белым ракушечником дорожку. Он постоял, решая, пойти ли на половину дворца, где жила жена, или свернуть к наложнице. Однако, подумав, что день был слишком утомительным, отправился к себе отдохнуть.

Как побитый пёс зализывает раны, так и Аюб, скрывшись в одном из отдалённых поселений на Саркеле, ждал гнева хаканбека.

Юрта темника стояла на самом берегу. Откинув полог, Аюб подолгу смотрел, как плавно несёт Саркел свои воды, и это успокаивало его.

Ночами темник спал плохо. В забытьи он всё скакал и скакал, уходя от гридней киевского князя, а пробуждаясь, думал о том часе, когда хаканбек велит бросить его в яму.

Днём Аюба пытались веселить музыканты и молоденькая танцовщица, но это не спасало темника от горьких размышлений. И когда за ним прибыл гонец от хаканбека, велев явиться в Итиль, Аюб покорно воспринял это.

Весь путь темник проделал молча, не обменявшись с сопровождающими ни единым словом. Аюб был готов к худшему.

Но неисповедимы пути Господни...

Киевское торжище на Подоле, вытянувшееся вдоль Днепра, с весны оживало, делалось шумным, многолюдным. К пристани причаливали ладьи, насады, расшивы из Новгорода, Чернигова, Любеча и корабли из чужих стран, убирали паруса, и гости, разгрузившись, спешили на торг, а он радостно оглушал их, крикливый, многоголосый и разноязыкий. Дудели дудки, свистели свирели, били бубны, а белый как лунь ста рик пел и играл на гуслях. И так от рассвета и до темна, будто иной жизни нет.

Торг – пристанище воров и всякого разбойного сброда, оттого здесь постоянно шныряют наблюдатели.

Анна попала на торг с тиуном, который ехал на Гору к великому князю. Узнав, за чем молодая княгиня послала гречанку, старый тиун только хмыкнул.

На торгу толпа подхватила Анну, закружила, понесла по рядам. По сторонам нищие в лохмотьях просили, канючили, требовали подаяния. Гречанка миновала голосистых нахальных пирожниц и сбитенщиков. Справа остались ряды бронников, по другую руку начались лавки с пряностями и духмяными мазями. Гости иноземные сукна и бархат, шелка и парчу штуками выложили, зазывают. Ещё ряд, где расположились лавки купцов русских, тут же скорняки умелые торг мехами ведут: шкурами собольими и лисьими, куньими и беличьими, шкурами волчьими и медвежьими – всем, что есть в лесах Руси.

Прошлась Анна по лавкам с благовониями, купила для княгини мускус, спросила у молодого купца:

   – Из каких земель приплыл, торговый человек?

Чернобородый белозубый купец улыбнулся:

   – Приглянулся?

Но Анна не приняла шутки:

   – Может, и так, да только не потому спрашиваю.

   – Слыхивала ли ты о городе Херсонесе? – ответил гость.

   – Тебя мне сам Бог послал! – воскликнула Анна. – Я ведь родом оттуда и язык родной не запамятовала. – И зашептала по-гречески: – Поспешай домой и непременно доберись до катапана, обскажи ему – великий князь киевский собирается в поход на Царьград. Если не этим летом, то в будущее он пойдёт большим числом не только по морю, но и по суше. Пусть катапан не замедлит сообщить о том божественному.

   – Спасибо тебе, женщина. Как зовут тебя?

Но Анна уже отошла от лавки, затерялась в толпе.

Весть облетела степь быстрокрылой птицей. Весть недобрая, взбудоражившая ханов малых орд: Верина, Амина, Пшигочича и Читука. Съехались они к Верину, расселись в юрте, поджав ноги. Хозяин сказал:

   – Не быть нам ханами. Из-за Итиля через владения хазарские идут в наши степи большие орды печенегов – они проглотят нас.

Замолчал. Долго молчали и ханы, даже к расставленной на войлоке еде не притронулись, кумыса не испили.

Наконец Читук прервал тишину:

   – Что делать, ханы? Смиримся ли?

И снова задумались.

   – Может, поклонимся ханам? – предложил Амин. – Нам ли сопротивляться могучим Мурзаю и Сурбею?

Переглянулись ханы. Тихо в юрте, а за стенами шум и гомон. В вежах своя жизнь. Но вот Верин подал голос:

   – Как хотите, ханы, а я откочую к горбам Угорским. У меня малая орда, но в ней я хан, в большой же орде я буду табунщиком.

   – Я – как и ты, хан Верин, – поддержал его Пшигочич, поднимаясь.

Уже когда разъезжались, в сёдла садились, Читук и Амин сказали:

   – Мы подумаем.

   – Думайте, ханы, думайте, – услышали они голос Верина.

Нахлёстывая коней, ханы малых орд разъехались каждый в свою сторону.

От сторожевых отрядов в Киеве стало известно: орда Верина сняла вежи и тронулась к днепровским переправам, на броды. Олег тому не удивился: кочуют печенеги.

Однако вскоре пришла новая весть: за Верином потянулась орда Пшигочича. Переправившись на правый берег, орды не остановились, продолжали откочёвывать к Бугу. В Киеве принялись гадать: что заставило печенегов покинуть прежние стоянки, неужли хазары вытеснили?

Первым засомневался воевода Никифор:

   – Так спешно печенеги от хазар не побегут, тем паче в такую даль. Да и к чему хазарам изгонять их из Задонья, хазарам малые орды печенегов не угроза. Тут иная причина, бояре.

Задумался Олег: неужели прав воевода? Спросил:

   – Уж не из-за Итиля ли ветер подул? Не зашевелились ли там кочевники? Думаю, недолго ждать осталось. Надобно, воеводы, заставы, которые на Суле, к рукаву Саркела выдвинуть да кметами усилить.

На том согласились, а боярин Путша вздохнул:

   – Экая печаль, ровно напасть какая на Русь, только и успевай отбиваться.

   – Сообща отобьёмся, – заверил Олег и велел Никифору готовить ратников.

Вот и настал час, когда Урхо покидал Киев.

Он явился из Предславина накануне и всё смотрел, будто навсегда хотел запомнить эти холмы, зазеленевшие по весне, дома и избы, хоромы княжьи.

Его уже звали, и, перекинув за спину котомку, с луком и колчаном в руках, он взошёл на расшиву, направлявшуюся в Новгород.

Кормчий отдал команду, и расшива отчалила. Она поднималась вверх по Днепру медленно. Урхо все дни просиживал на корме, редко обронял слово, да его и не затрагивали.

Маленькое лицо лопаря, изрезанное крупными и мелкими морщинами, было непроницаемо. Иногда он что-то шептал беззвучно. Урхо будто не замечал ни лесов по берегам, ни лугов, ни полей. Даже деревни оставляли его равнодушным.

Вместе со всеми он тащил расшиву на переволоках, подкладывал под днище катки, снова усаживался на прежнее место. Оживился Урхо только тогда, когда расшива вошла в Ильмень-озеро.

Если бы у лопаря спросили, о чём его мысли, он рассказал бы, что на всём пути думал и думал о своей долгой жизни в рабстве у князя Юрия, с тревогой ожидал встречи с ним и княгиней, как расскажет им о смерти Лады.

Урхо плакал, плакал без слёз, рыдала его душа. Не было у лопаря никого ближе Лады. И ещё бросало Урхо в дрожь, когда на ум приходил кривой князь Юрий. Страшен он в гневе.

Многотысячные орды ханов Мурзая и Сурбея за неделю переправились на правый берег Итиля. Весенний паводок сделал реку полноводной, широкой даже в её среднем течении, но ожидать спада воды ханы не могли: надо было побыстрее обжиться на новых местах. Хаканбек позволил им пройти землями каганата только весной или зимой, когда на полях не поднялись хлеба, а ханы заверили, что по пути печенеги не разорят хазарские сёла и не станут разбивать свои вежи по Саркелу, уйдут к Приднепровью.

Не дав ордам роздыха, Мурзай и Сурбей повели печенегов на запад, вслед за уходящим солнцем.

От восхода и до темна, в сушь и ненастье потянулись северной окраиной каганата печенежские орды. Шли, горяча коней, тумен за туменом. Скрип высоких двухколёсных повозок, рёв скота и крики погонщиков, топот копыт множества табунов оглашали воздух.

Печенеги продвигались по лесному краю каганата, они с нетерпением ждали выхода в степь. За ордами следили конные арсии темника Аюба – так велел ему хаканбек, вызвав с Саркела в Итиль.

Мурзай и Сурбей были довольны: они давно собирались попасть в степи, к морям Сурожскому и Русскому, но на их пути стояли хазары. Теперь хаканбек сам предложил печенегам перекочевать в степи Приднепровья, и не успели орды Мурзая и Сурбея переправиться через Итиль, как в степи Заволжья хлынули торки, берендеи, чёрные клобуки и иные степные народы.

   – Хазары хитрые, они привыкли брать дань и считать деньги, но разве они обманут печенега? – говорил со смешком Мурзай. – За Саркелом пасутся их стада, но, как только мы попадём туда, я прогоню хазар, и в степях; от Саркела до Днепра будут кочевья моей орды. Не хочешь ли ты, хан Сурбей, поставить свою юрту рядом с моей?

   – Нет, хан Мурзай. Разве степь подобна овчинной шкуре? Степь не имеет конца. И от Днепра на запад, куда торопится солнце, всё возьмёт мой улус. Наши юрты будут далеко одна от другой, но, когда потребуется, воины твоей и моей орды будут вместе. Не так ли?

   – Ты хорошо сказал, хан Сурбей. Мы поделим степь, как братья, и горе тем, кто встанет у нас на пути!

Запад догорал багряно. Ольга знала: вечерняя заря к дождю. Так всегда было, когда она жила в Плескове – киевляне её родной город называют Псковом. И здесь тоже: горит запад на заходе солнца – жди на другой день ненастья.

И ещё одно приметила Ольга: если дождь начинается в субботу, он продолжается с перерывами всю неделю.

Весь вечер Ольга бродила по лесным опушкам вместе с девушкой-холопкой. Та носила большую плетёную корзину, полную грибов – маслят, лисичек, подберёзовиков и подосиновиков. Белые не попадались: ещё не настало им время.

Грибы собирала в основном холопка, а княгиня ходила и мысленно вела разговор с Игорем. Она как бы продолжала с ним утренний спор. Княжич сызнова собирался на охоту, и Ольга спросила его:

   – Гоже ли будущему великому князю не заботами жить, а потехой?

Спросила зло, и Игорь ответил так же резко: