Текст книги "И быть роду Рюриковичей"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Симеон пригладил усы:

   – Ты слышал, посол, голос кметов? Это и голос болгарского народа.

Возвращаясь из замка, воевода Никифор сказал Ивашке довольно:

   – От царя Симеона иного ответа не ждал.

Зима на вторую половину перевалила. Уже плющило снег, и он оседал, однако плотный наст после ночных заморозков покрывал землю. А в лесу становилось сыро и прохладно.

В феврале-снежнике, который на Руси бокогреем называли, возвращалось посольство в Киев. Пригревало солнце, и гридни пошучивали:

   – Снежник солнце на лето поворотил.

   – Медведю в берлоге бок согрел.

В краю тиверцев соблюдали осторожность особую. Подтянулись гридни: ну как наскочит дружина князя Гостомысла? Повадки князя тиверцев воевода Никифор хорошо усвоил. Хитёр и умён тиверский князь.

А когда въехали в лес, воевода велел Ивашке выслать наперёд ертаул[118]118
  Ертаул – передовой отряд, авангард.


[Закрыть]. Однако не убереглись. На узкой дороге преградили тиверцы путь посольству. Встали друг против друга, гридни к бою изготовились, но воевода тиверский окликнул миролюбиво:

   – Опустите луки, уберите мечи: не биться мы с вами сошлись, а в гости звать.

И заставили посольство повернуть с киевской дороги к тиверскому городищу. К вечеру добрались до крепостицы, за стенами которой прятались бревенчатые княжьи палаты и дома боярские, крытые тёсом, жались избы ремесленного люда и смердов под потемневшей от времени соломой. У распахнутых настежь ворот гостей ждали: топтались караульные.

Князь Гостомысл встретил послов киевских. Он стоял у теремного крыльца, пряча в бороду довольную улыбку.

   – Не чаял встретить тебя, воевода. – Гостомысл пошёл навстречу выбравшемуся из возка Никифору. – Прежде я от тебя бегал, ныне ты сам заявился.

   – Так ли? Аль в гости звал?

   – Звал. Проходи, воевода, в палату, рад видеть тебя.

   – А меня о том спросил? Мы послы и в Киев к князю торопимся.

   – Али не подождёт Олег день-другой?..

И неделю продержал Гостомысл киевское посольство, потчевал щедро, а провожая, заметил:

   – Передай, воевода, князю Олегу: в нём кровь варяжская, а во мне кровь славянская и Киеву не покорюсь. Я князь в своей земле, в полюдье дань для себя собираю, но не князю Олегу. – И, повременив, добавил: – Однако, слышал, киевский князь на ромеев замахнулся. Коли так, то я с ним заодно.

   – Смирился бы, Гостомысл, – сказал Никифор. – Гордыней обуян ты. Не зли попусту великого князя Руси Киевской.

Сердце – вещун, всё загодя чует. Вот и у Ольги что-то на душе тревожно. Больше недели не появлялся великий князь в Предславине. Отчего?

Ей бы, княгине, в птицу обратиться, полететь в Киев, в хоромы княжьи заглянуть: не случилось ли какого лиха?

А княжич Игорь весел и спокоен. Третьего дня воротился из Киева, сказывал, Олег бояр угощал, пировал с ними.

Успокоилась Ольга, да ненадолго. Княгине бы самой Олега увидеть, в глаза ему заглянуть, слово ласковое услышать.

Только и знает Ольга, что прислушивается, не застучат ли копыта его коня, не зазвенит ли стремя и не заскрипят ли половицы под его грузными шагами. Часто на крыльцо выходит, за ворота поглядывает. Но нет, не едет великий князь.

Крепок был Олег телом, и ни годы, ни хвори не брали его. Но однажды в середине зимы почувствовал князь недомогание. Улёгся на широкой лавке, устланной медвежьей шкурой, попросил отрока укрыть его.

К вечеру стал метаться, потерял сознание. Всполошились бояре, послали за Игорем. В полночь хоромы в Предславине осветились факелами, забегал люд. Ольга пробудилась мгновенно. Тревожно забилось сердце. Вошёл Игорь, бросил коротко:

   – Олег умирает!

И выскочил. Засуетилась Ольга, с помощью Анны оделась торопливо. Сказала резко:

   – Анастас со мной поедет. Пусть сани закладывают, Игорь уже, поди, укатил.

Небо в россыпи звёзд, и мороз к утру крепчал. Кутаясь в шубу, Ольга молчала. Ездовой гнал коней, покрикивал, и его голос разносился далеко окрест. Рядом с княгиней сидел старый лекарь, её учитель, последовавший за ней из Плескова в Киев. Сейчас он подрёмывал, держа на коленях берестяной короб.

Ольге казалось, дороге не будет конца. Но вот появились костры у городских ворот, и ездовой, не сдерживая коней, проскочил под аркой. Княгиня тронула лекаря:

   – Неужли умрёт? Ты меня слышишь, Анастас? Он не должен умереть, он не завершил начатое!

   – Всё в руце Божьей, княгиня.

   – Ты сделаешь всё, Анастас, чтоб великий князь не умер. Ты постараешься ради меня, Анастас!

Лекарь промолчал. У княжьих хором ездовой осадил коней. Подскочили холопы, помогли княгине выбраться. Оттолкнув всех, Ольга вбежала в опочивальню. Ярко горели свечи, толпились у дверей бояре. Рядом с Игорем стоял Ратибор. Княгиня опустилась на колени у ложа больного, положила ладонь ему на лоб. Потом повернулась к Игорю:

   – Пусть все выйдут, великий князь не покойник.

Бояре покинули опочивальню, с ними Игорь, а Ольга подозвала лекаря:

   – Лечи, Анастас!

И голос у неё был уже не просящий – приказывающий.

Лекарь взял руку князя, нащупал пульс, зашептал, отсчитывая удары. Потом промолвил:

   – Вели, княгиня, миску подать, у князя кровь густеет.

Достал из ящичка острый нож, подержал лезвие над огнём свечи и ловко сделал надрез на запястье. Чёрная вязкая кровь закапала в чашу. Вот она побежала тонкой струйкой и, по мере того как заполняла посуду, становилась жиже и алей. Наконец Анастас перехватил кисть жгутом, остановил кровь. Лицо князя оставалось по-прежнему безжизненным. Лекарь повернулся к Ольге:

   – Теперь, княгиня, твоя забота. Смачивай рушник и отирай лик князя, а я вон там в уголочке подремлю.

Ольга присела на край лавки, вытерла лоб великому князю. Вошёл Игорь.

   – Волхвы говорят, это наказание, что не исполнили требование Перуна.

Ольга ответила зло:

   – Не видать им Анны, и ты, князь, забудь о том. – И склонилась над Олегом.

   – После Олега мне быть великим князем, и мне не нужна брань с волхвами.

Ольга подняла глаза, и Игорь уловил в них неприязнь.

   – Великий князь будет жить – я этого хочу.

С утра на капище жгли жертвенный огонь и забили чёрного быка. Он взревел, рухнул на колени. Его кровью смочили ноги Перуну. Волхвы выкрикивали заклинания и просили деревянного идола обратить взор на великого князя.

Ведун бормотал, воздев руки:

– Ты всё видишь, Перун, и всё по воле твоей, милость и гнев твои по справедливости. Суди князя Олега своим судом.

Хмурил волхв мохнатые брови, ветер забирался в его кудлатую бороду, и взгляд кудесника был страшен.

Будто услышал Перун волхва, сыпанул снегом и захохотал в ближнем лесу. Волхвы бросали в огонь куски сырого мяса, продолжая поливать кровью ступни Перуна: ублажали языческого бога. Ужели просишь мяса человеческого аль мало тебе мяса бычьего?

Киев в тревоге и выжидании.

А на Горе среди бояр только и разговоров, что о болезни великого князя. Видать, конец Олегу настал, коли волхвы и те бессильны ему помочь.

Неделю не отступала смерть от великого князя, душа со смертью боролась, и всю неделю княгиня не отходила от Олега. Поила его парным молоком, куриным отваром и настоями разных трав, приготовленными лекарем.

Очнулся Олег, и первой, кого увидел, была Ольга. Он улыбнулся ей:

   – Твоими заботами живу, Ольгица. Одна ты мне утеха и радость.

По щекам княгини потекли слёзы. Великий князь взял её руку, поднёс к губам:

   – Кланяюсь тебе, княгинюшка, низко кланяюсь.

Вошли Игорь с Ратибором. Воевода разбросал руки:

   – Эка попугал нас, великий князь, чего удумал!

Олег усмехнулся:

   – Чать, тризну по мне намерились справить? Ан выжил. Мне ещё ромеев победить надобно. – Посмотрел на Ольгу: – Разве вот она одна не хоронила, её верой болезнь одолел, её надеждами.

Сел, спустив ноги с лавки.

– Зовите бояр, при всех поклонюсь княгине: дни и ночи покоя не ведала, я всё слышал, всё знаю.

За годы ушкуйничанья Ивашка хорошо познал повадки животных. Промышляя дорогих зверьков, он не раз сталкивался в лесах с хищниками, знал их коварство и злобность, но вот чтобы они целой стаей шли за людьми – с таким встречаться не доводилось.

Едва посольство киевского князя отъехало от древлян, как его начала преследовать волчья стая. Близко подходили, караулили. Шарахались кони, ржали пугливо и дрожали, храпели, прядали ушами.

Волки были голодны и потому опасны вдвойне. Они могли напасть на зазевавшегося, несмотря на то что человек был не один.

Когда посольство выбралось из леса и дорога пошла полем, стая потрусила, чуть отстав от людей. Расположатся гридни на отдых, и волки сядут вдали полукругом, выжидают. Стоит вожаку задрать морду вверх и начать заунывную песню, как её подхватывает стая.

Днём гридни брались за луки, но стрелы не долетали. Ночью не спали, отгоняли стаю факелами.

   – Прирежут-таки проклятые какую-нибудь конягу, – сокрушался Никифор. – Коварны, ровно печенеги.

Ивашка решился. Встало посольство, сделало привал у края оврага. Ивашка сказал:

   – Ну-тко, попытаюсь я их вожака свалить. Коли удастся, враз поотстанут.

Он спустился в овраг.

   – Гляди, волки зимой люты и страха не ведают! – вслед ему крикнул один из гридней.

   – На вас надежда, выручите!

Крался осторожно. Ветер дул со стороны стаи, и, когда Ивашка выбрался из оврага и встал за кустами, волки были совсем рядом. Наложил Ивашка стрелу, пустил. Вожак сделал скачок, завертелся и, глухо рыча, рухнул. И сразу же на него налетела вся стая, принялась терзать. Ивашка обнажил меч, замер: сейчас волки заметят его и разорвут, как терзают своего вожака. Но тут Ивашка услышал крики гридней: ему на подмогу бежали товарищи.

Зимнее утро в Киеве начиналось со скрипа отворяемых ворот, стука кузнечного молота и голосов баб у уличного колодца. В чуткие морозы всё далеко слышно, даже скрип санного полоза. И когда бабы между собой бранились, выкрикивая подчас такие слова, что даже мужики глаза опускали, караульные на городских стенах переставали перекликаться, хохотали, подзадоривая особо рьяных:

   – Ну-тка, Марея, вверни словцо!

   – Почто уступаешь, Завериха!

Бабы словно не слышали, продолжали крик, случалось, и драку затевали.

Гридни баб по голосам отличали, особенно ругань Ярмилихи. Когда она включалась в перебранку своим визгливым голосом, гридням было одно удовольствие. В бабе пудов восемь, а злобна, как дикий вепрь.

Иногда кто-нибудь из караульных только головой повертит, узнав голос своей жены, скажет:

   – Ну и ну!

Вышел Олег из хором, посмеялся. Славно у баб получается: разят одна другую без пощады, винят во всех смертных грехах, и какие были, и каких не водилось.

Отойдя в сторонку, где земля не была затоптана, князь умылся чистым снегом, вытерся докрасна льняным рушником. Надев поданную отроком рубаху, накинув подбитый мехом плащ и нахлобучив круглую соболиную шапку, Олег зашагал Андреевским спуском к пристани.

У самого берега в проруби молодайка стирала бельё, отбивая его деревянным вальком. У молодайки руки от ледяной воды красные, ровно раки варёные. На князя она даже бровью не повела.

На пристани безлюдно. В зимние дни здесь нет дел, и только под навесами стучали топоры и вжикали пилы. Там строили ладьи. Олег направился к мастеровым. Увидев князя, они не прекратили работу, и только старый артельщик, вогнав топор в бревно, подошёл к нему. Олег присел на груду досок, спросил:

   – В чём нужда?

   – Вели, князь, поторопить со скобами.

   – Почто не смолят?

   – Седни конопатить закончат.

Олег работой мастеровых был доволен: таких подгонять нет нужды, дело своё знают.

   – Не обижают ли стряпухи?

   – Сыты, князь.

Покинул Олег мастеровых, пошёл берегом, где темнели чёрными боками ладьи, готовые к спуску на воду. Их много, до сотни, а вросших в лёд за поворотом реки ещё больше. Князь думает, что, когда он пойдёт на ромеев огромной силой, его быстроходные ладьи наведут страх на флот империи и тяжёлые византийские дромоны не устоят против подвижных славянских чаек. Русы ворвутся в византийскую бухту, посеют панику, а воевода Никифор тем часом ударит тараном в Золотые ворота Царьграда, и горе будет империи, коли она не смирит гордыню и не подпишет ряд. Нет, Олег не отступится от давнего замысла, и не себе он славы ищет – величия Руси Киевской добивается.

Ещё раз окинув взглядом присыпанные снегом ладьи, Олег направился на Гору. Шёл другой дорогой, вдоль стены Киева. Бревенчатые городни близко к берегу подступали. А у самой воды башня сторожевая стрельчатая, и на ней день и ночь гридни караулили.

На перепутье, где тропинка расходилась и одна вела в княжьи хоромы, а другая на капище, Олег встретился со старым волхвом. Поклонился, спросил насмешливо:

   – Почто рано всколготился, аль Перун покоя не даёт? Эвон, старик, тебя и холод не пробирает, одежонка на тебе лёгкая.

   – Не глумись, великий князь, волхвы того не любят. Ты вон решаешь, не рано ли я иду? Знай, не было бы поздно служить Перуну. Когда небо призвало тебя к себе, не мы ль ублажили Перуна и он смилостивился? Сам зришь.

   – Аль я глумлюсь? В чём? Коли ты завёл речь о милости идола ко мне, то Перун получил жертвенного быка. Ежели мало, дам ещё.

Из-под седых кустистых бровей глянули на князя злые маленькие глазки:

   – Во гневе Перун: гречанка оскверняет княжьи хоромы. Почему не прогонишь её?

Олег нахмурился:

   – О прежнем речь заводишь, кудесник. Я тебе сказывал: гречанка – рабыня княгини, она её служанка. Иль, может, ты сызнова станешь требовать крови человеческой, говорить, Перун-де возалкал жертвы людской? Так я тебе на то уже ответил, к чему повторять!

   – Но жизнь великого князя того стоит!

   – Не возрождай забытого, волхв, не будет сыт Перун кровью безвинного. Даже Вотан, сопровождающий воинов в бою, давно не принимает такой жертвы.

Не проронив больше ни слова, угрюмый кудесник обошёл князя, направился на капище. Он был во гневе: князь перечит ему! Старый волхв видел то, чего не понимал Олег: вера греческая угрожает язычеству славян. Бог ромеев возносится выше, чем бог Перун, но он, кудесник, встанет на пути веры греческой и одарит Перуна такой жертвой, какую русы приносили ему много десятилетий назад. Пусть Перун судит великого князя, и его кара когда-нибудь настигнет Олега.

Возвращался глубокой ночью. Бежал из Предславина постыдно. С поля брани не бегал, а здесь скрылся.

Забирал мороз, и яркие звёзды перемигивались, посмеивались над ним, великим князем. Скакали позади саней гридни, и невдомёк им было, с чего бы князю в такую пору покидать Предславино, из тепла да в холодину.

Сани открытые, но шуба у Олега нараспашку, и ему жарко. Подставив лицо ветру, он жадно глотал его. В голове одна мысль, она неотвязчива, зовёт: «Вернись, князь, больше такое не повторится! Скажи ей, что ею живёшь...»

Но Олег боится поддаться искушению. Ох как оно велико!

«О Вотан, – молится Олег варяжскому богу, – зачем испытываешь меня так сурово?»

Уходя, Ольга, запахнув соболью душегрейку, сказала:

– Игорь в полюдье, приди ко мне.

И ушла, гордая, величественная. Сказала как равная, и даже больше. Так могла говорить только женщина мудрая, много повидавшая. Но Ольга юная, и она пожелала разделить с ним любовь, а он оттолкнул её, испугался, убегает от женщины, которая ему дороже всего, и насмешливый голос шепчет Олегу: «От своего счастья бежишь, князь, пожалеешь...»

Но Олег и слышать не хочет голоса соблазна, он уверен: поддайся искушению раз, и за первой ночью последуют вторая и третья... Чем кончится всё? Недобрая молва потянется за ним по всей Киевской Руси.

Завтра Олег явится в Предславино и повинится перед Ольгой, скажет, что его сердце принадлежит ей, прекрасной княгине, и никому иному, но как смеет он переступить порог запрета? Между ними стоит память Рюрика...

И она простит его. Она умна, и сегодня ею овладел порыв чувственный, а завтра возобладает голос разума. Он, великий князь, обязан видеть в Ольге жену князя Игоря.

Неожиданно разыгравшаяся вьюга замела дороги. Она началась с ночи. Зима злилась на исходе и, одолев тёплые февральские дни, высыпала последнее. Снегом облепило всадников, швыряло в оконце кибитки, снег ложился по земле гривами. Воевода Никифор ворчал, поругивая Гостомысла, задержавшего посольство. Уже бы в Киеве были, а нынче к Каневу едва добирались. Хоть бы сельцо какое по пути, а то кони притомились, да и людям не грех передохнуть, отогреться и горячего похлебать: поди, неделю не пробовали...

На тиверцев и уличей воевода зла не держал, да и за что? Не захотели смириться, признать Олега великим князем – так на то их воля. И его, Никифора, перехитрили. Значит, удачливей оказались. Но, видит Перун, настанет такое время, и он, воевода, примучит и тиверцев и уличей, заставит платить дань Киеву. Эвон как поступили с древлянами.

И ещё Никифор думал, что коли Олег добьётся объединения Руси, то в этом будет её спасение от хазар и печенегов.

Замысел Олега идти на ромеев воевода одобрял: пора показать империи, что Русь с ней вровень встала.

К оконцу кибитки подъехал Ивашка, склонился, кожаную шторку приподнял:

   – Деревня, воевода, избы рядом.

   – Вели сворачивать.

Однажды во сне Олег увидел мать, Грету. Как наяву увидел: всё такая же крупная, волосы седые по плечам рассыпались. Почудилось Олегу, будто стоит он на краю обрыва, а внизу море. Его родное Варяжское море со скалистыми берегами, обдуваемыми ветром, поросшими лесом, со свинцовыми водами и глубокими фиордами.

Неожиданно земля под ногами Олега задвигалась, и он почувствовал, что сейчас сорвётся, но рука матери удержала его. Потом погладила его как маленького, спросила:

– Что же ты, сын, так давно не навещаешь меня? Я ведь уже и лица твоего не припомню.

Олег хотел ответить, но не нашёл оправданий. Но вот мать растворилась, как в тумане, и Олег пробудился. Он удивился: даже не думал о ней, а надо же...

Глухая ночь. Блёклый свет луны едва пробивался в опочивальню. Сон не покидал голову. Мать! Сколько времени не вспоминал о ней и о домике на вершине скалы... Неужли никогда не доведётся побывать там, послушать, как гудят дрова в печи, съесть кусок запечённой рыбы или мяса, в котором ещё сохранилась кровь?..

Как же быстро пробегает жизнь! Да и есть ли она? Будто многое перевидел, а оглянулся – одним мигом пролетела. Вперёд посмотришь – конец жизни своей видно...

Вспомнил Рюрика, его властный голос. Викинги боялись одного его взгляда, малого окрика. Конунг был одержим в замыслах, он не отступал от задуманного. Рюрика не останавливали никакие опасности, он водил викингов в набеги на побережья дальних морей, и местные жители содрогались, когда высаживались рыцари. Драккары Рюрика бороздили моря в любую погоду, не страшась штормов. Не он ли, Рюрик, вложил в Олега мысль, что для викинга нет преград...

Когда воины Рюрика, чуть больше сотни варягов, закованных в броню, пришли в землю славян и увидели, какими ценностями обладают люди, населявшие этот край, они были потрясены. А потом новгородский князь позвал Рюрика с товарищами на пир, и конунг сказал своим рыцарям: «Эта Гардарика будет нашей».

В тот раз Олег подумал, что Рюрик намерился отнять богатство у словенского князя, но конунг поделился с товарищами замыслом. Он пояснил: «Мы останемся здесь навсегда».

Многие викинги не согласились с ним и, получив свою долю добычи, уплыли, а Олег не покинул Рюрика. Викинги овладели Новгородом, и конунг стал княжить в нём. Ему подчинились словене и кривичи, а власть над новгородцами держалась не столько на силе, сколько на уважении.

Кто ведает судьбой человека, Вотан ли, Перун, но, если бы не смерть Рюрика, может, жил бы сейчас Олег в Новгороде, а Аскольд и Дир княжили в Киеве...

Ни разу не пожалел Олег, что убил киевских князей: ведь убили же они Кия, Щека и Хорива. Жизнь жестока, а путь к власти ещё более жесток. Власть зачастую на крови замешена.

Это не его, Олега, слова, подобное он слышал от Рюрика. Великому князю захотелось поговорить со своим наставником. Не в мыслях, а вслух, и он сказал:

   – Я сдержал клятву, конунг, которую дал тебе и Вотану. Ты слышишь, Рюрик? Твой сын будет великим князем, но каким окажется на княжении, откуда мне знать? Его не бросало на волнах море Варяжское, не обдували ветры, срывавшиеся с наших скал, он не брал с викингами города и не переступал через трупы врагов. Но я думаю, Рюрик, когда меня призовёт Вотан и Игорь останется один, в нём пробудится твоя кровь, конунг... И ещё, Рюрик, я нашёл ему хорошую жену. Ольга прекрасна. В ней холодный ум викингов и горячее сердце славянки. Она мудра и воли необычной...

Олегу хотелось, чтобы конунг спросил его об Ольге, но Рюрик молчал, и тогда князь подумал о происшедшем между ним и молодой княгиней.

После той ночи, когда он бежал из Предславина, Ольга ни словом не обмолвилась о том. Будто и не было того случая. С великим князем разговаривала ровно, с уважением, а когда Олег вздумал повиниться, взметнула брови:

   – О чём ты, князь? Такого не упомню, и не возводи на себя хулу, не говори напраслину. Эка плетёшь такое...

И Олег понял: она пощадила его, не подавила в нём достоинство мужчины. Сколько же разума в этой совсем ещё юной княгине!

Он приподнялся, опираясь на локоть. За оконцем играла вьюга, злилась. Так нередко случается на исходе зимы... О посольстве к Симеону подумал. Скоро должен вернуться Никифор. Князь убеждён: болгарский царь поддержит Олега... Мысль на предстоящий поход повернула. Теперь уже недолго осталось ждать: как потеплеет, так и выступят. И вспомнилось ему, как в одну из ночей привиделся отец и сказал, что будет с ним, Олегом, в войне с ромеями. Подумал: «Вот, отец, наступает то время, когда ты со своей небесной выси увидишь паруса русов под стенами Царьграда и дружины киевские, спускающиеся с гор. Ты порадуешься с нами, убедившись, что надменные ромеи склоняют свои головы... Я не помню твоего лика, отец, но слышал от Рюрика, каким ты был мужественным викингом, и хочу походить на тебя. Знаешь, отец, я виновен перед тобой, что не продлил род наш, но видит Вотан, как горько и мне самому...»

Лада на ум пришла, добрая и ласковая. Верно, оттого, что обошло её материнство, она терзалась душой и всё скрывала от Олега.

И князь, далёкий от жалости викинг, вдруг почувствовал, как ворохнулось сострадание к ней. Не надолго, на какой-то миг, – и снова всё отошло, остались одни мысли о далёком и близком, что в прошлом и чему ещё предстоит свершиться...

Снова посмотрел на оконце. Небо чуть посветлело, значит, к рассвету поворотило. Олег взбил подушку, положил голову. Он любил подушку мягкую, а постель жёсткую, потому и спал на лавке. Вспомнил, как во время его болезни Ольга сидела рядом с ним, и её горячая и нежная рука лежала на его груди…

Может, понапрасну не пошёл к ней, когда она позвала? Не от своего ли счастья бежал ты, Олег?

Поздно теперь рассуждать, больше Ольга такого не повторит. Он хорошо узнал её. Такие женщины, как она, на подобное решаются единожды.

На крепостных стенах перекликнулись караульные. Ветер донёс обрывки слов:

   – ...И-и-е-ев!

И всё стихло.

«Киев!» – кричали караульные. Видать, сон морил гридней. С весны и до осени такое время ночи особенно опасно. Когда сон подбирается к караульным, этим могут воспользоваться печенеги, чтобы неожиданно ворваться в Киев.

А печенежская опасность снова усилилась с появлением в степи новых многолюдных орд.

Каганат мира ищет, да так ли? Коварство хазар Олегу тоже ведомо. Их и вера иудейская не сдерживает, им бы данников сохранить. Однако даже ненадёжный ряд, предложенный хаканбеком, Олег принял, дабы обезопасить Русь...

В гриднице с шумом рассыпались поленья: то отрок сбросил дрова у печи, сейчас затопит, и тепло растечётся по хоромам...

И снова мысль на круг повернула. Вспомнился отцовский домик в родной стране. Обдувают его ветры, и оттого, сколько ни топи в зимнюю пору, в нём всегда зябко. Но как бы хотел он, великий князь киевский, пусть на короткое время оказаться там...

Вошёл гридень, сказал:

   – Воевода Никифор с посольством воротился.

Олег сел:

   – Передай боярину Никифору: примет баню – и ко мне на трапезу, жду его.

Наутро вьюга стихла, и проглянуло солнце. Сначала робкое, оно показалось в просвете туч, а вскоре небо очистилось, и солнце засияло совсем не по-зимнему.

Ивашка выскочил из дома, срубленного прошлым летом, постоял на высоком крыльце, порадовался и дню погожему, и тому, что домой воротился, а больше всего рождению сына, маленького Доброгоста. Ивашка и так и этак к мальчишке приглядывался: будто на него, Ивашку, похож.

Появление в семье ребёнка – это ли не самая большая радость? Так и жизнь обновляется: одни приходят на свет, другие умирают...

Под навесом выбрал Ивашка берёзовые досточки, снял топор, принялся зыбку мастерить. Хотел, чтобы получилась она такой же нарядной, какую ему отец сделал. Той зыбке вот уже за два с половиной десятка лет, но по-прежнему висит она в Новгороде, в горнице отцовского дома.

Как только поплывут в Новгород первые ладьи, Ивашка непременно сообщит отцу о рождении маленького Доброгоста. То-то обрадуется старик!

Отёсывает Ивашка досточки, одну к другой ладит, – славная зыбка получается, – а сам думает о том, что если князь поведёт войско на Царьград, он упросит Олега, чтоб послал его морем. Ему ладья сподручней седла. С ушкуйных лет воду полюбил, на Нево добирались реками, озёрами корельскими хаживал.

Вышла Зорька с корзиной, а в ней ворох мокрых пелёнок. Посмеялась:

   – Мокрун твой Доброгост.

Постояла рядом, после родов ещё больше похорошевшая, раздобревшая, полюбовалась работой Ивашки, похвалила:

   – Славно у тебя получается.

И в дом вернулась.

А Ивашка подумал, что, когда он воротится из Константинополя, Доброгост уже, поди, сидеть будет.

От этих и иных размышлений Ивашку оторвала Зорька. Она сызнова появилась на крыльце, позвала трапезовать.

   – Ты, князь, не отрок несмышлёный, пора и к делу государственному приобщаться, – выговаривал не раз Ратибор Игорю. – Вишь, и великий князь недоволен. Ведь на тебя Русь оставит.

   – Настанет час, и поглядишь, как буду сидеть на великом столе, – отшучивался Игорь.

Но однажды приехал в Предславино Олег, позвал Игоря.

– В Новгород отправишься звать на ромеев. Да и чудь, и меря, и иные народы пусть ополчаются...

Не теряя дней, покинул Игорь Киев. В Новгород ехал охотно: десять лет, как не бывал. Там на Волхове детство провёл. На Ильмене у князя Юрия жил. Бегал на озеро, смотрел, как холопы невод закидывали. С однодревки сыпали сеть в воду и тянули к берегу. Игорь ждал, пока схлынет вода и в неводе забьётся рыба. А ещё Игорь помнит, как сына князя Юрия медведь заломал в малиннике...

Направлялся Игорь в Новгород через Вышгород и Любеч, и чем дальше уходила дорога на север, тем более лесистыми, болотистыми становились места, и тепло отступало, а когда берегом Ловати проезжал, снова зиму встретил: морозы ночами прижимали и днями почти не отпускали.

На десятые сутки добрался Игорь до Новгорода.

Закончилась волчья зима, и сырая тёплая весна съедала последний снег. Жирная степь лежала в белых заплатках, и на проталинах цвели подснежники и робко пробивалась первая зелень.

Степь дышала. Её дыхание особенно явственно слышалось на заре, когда всё живое ещё не пробуждалось. И в этой тишине где-то вдали нет-нет да и раздавался вздох степи.

Сурбей поднимался рано, когда весь его улус, разбросавшийся на много вёрст, ещё спал.

Хан отбрасывал полог, выходил из юрты и оглядывал небо и степь. Серело, а на востоке, где остался улус хана Мурзая, едва приметно занималась заря.

Сурбей становился на колени, прикладывал ухо к земле, слушал степь. Он улавливал и её дыхание, и разговор, какой она вела сама с собой. Сын степи, Сурбей понимал её и любил. Она давала ему приют и кормила его стада и табуны. Степь, как мать, временами бывает добрая или сердитая. Она сердитая в засуху, и тогда улус не знает покоя. В поисках кормов он кочует, и скрип колёс, жалобный рёв скота – это плач печенегов...

Располагаясь зимой на южной окраине степи, где были рощи диких яблонь и груш, разлапистых шелковиц и низкорослых слив, улус, переждав холода, отправлялся на сочные травы, чтобы поздней осенью снова возвратиться сюда и поставить свои вежи между деревьями и кустарниками...

Едва пахнуло весной, Сурбей сказал своим тысячникам:

   – Держитесь вдали от границ Уруссии, пусть они забудут, что вы есть, и радуются, как радуется ребёнок глотку молока.

А когда хан услышал удивлённые восклицания, он прищурил и без того узкие глазки:

   – Мы дадим князю урусов уйти в империю, и тогда я скажу вам: «Урагш!»[119]119
  Вперёд!


[Закрыть] И наши быстрые кони помчат нас к Кию-городу...

Сурбей доволен: нынешним летом он пройдётся по Уруссии и пригонит в степь большой полон, привезёт много всякого добра, каким богаты русы.

От Мурзая нет никаких вестей, но Сурбею он и не нужен, хан и без него возьмёт Кий-город. Зачем Сурбею делиться с Мурзаем добычей?

Постарел посадник, новгородский князь Юрий, борода и волосы от седины белые, а в единственном глазу тоска. Годы и заботы дали о себе знать. Тяжело переживал он смерть Лады, а приезд Игоря живо напомнил ему и о сыне, и о дочери.

Обнял посадник молодого князя, заплакал:

– Здрав будь, княжич. Не забыл, не забыл... Ты един у меня остался. Помню, как рос в моих хоромах...

Вытер слезу, помолчал. Молчал и Игорь. Наконец Юрий снова заговорил:

   – С чем прибыл, догадываюсь: Олег у Новгорода помощи просить станет. Поди, на империю замахнулся. Неугомонен. – Вздохнул. – Обидел меня князь великий. Ростиславу поверил. Да я зла на него не держу, Перун в том свидетель. Мыслю, вече поддержит Олега: чать, он нами на киевский стол посажен.

Долго разглядывал Игоря.

   – Вот ты каким стал: вырос, возмужал. А давно ли озорником бегал! Ну, довольно, задержал тебя в избе посадской, едем на Ильмень, где отрочество провёл.

Уже из посадской избы выбрались, и Игорь сказал:

   – Олег велел не только новгородцев звать, но и иные народы.

   – Пошлём к ним непременно, а что их старейшины ответят – услышим. Вече же новгородское на той седмице и созовём, а покуда старост кончанских уломаем, чтоб не воспротивились и народ за собой потянули.

Изба перевозчика Прокши прилепилась к обрывистому берегу Днепра. Она вросла в землю, сырая и тёмная даже в летний солнечный день.

У Прокши работа не только летом, но и зимой. В морозы он следит, чтобы ненароком какой-нибудь путник, переходящий реку, в полынью не угодил. А уж с весны и до зимы дел у Прокши невпроворот.

В этот год весна маленько задержалась, ни холода, ни тепла. Снег таял лениво, на киевских дорогах было слякотно, бревенчатые мостовые почернели от сырости, особенно на Андреевском свозе и на Подоле, где большой торг.