Текст книги "Песня о теплом ветре"

Автор книги: Борис Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Огонь – на меня!

31 октября утром меня вызывает к телефону майор – теперь уже майор – Красин.

– Как дела, Крылов?

– Хорошо. Собираюсь двигаться на мельницу.

– На мельницу вы не пойдете. С этого ветряка мало что видно. Ваш НП – высота 95,4…

– Но она же еще у немцев?..

– Сейчас их оттуда вышибут… Тяните нитку от батареи к высоте, а оттуда – ко мне. Бородинского пошлите в штаб.

Мы идем к высоте. Богомазов, Валиков, Таманский, Вяткин и я. Козодоев и Седых разматывают катушки с кабелем.

– Поторапливайтесь, орлы-цыпленки! – кричит им Валиков. – Немцы убежать могут.

– Ишь ты, какой быстроногий, – отвечает Козодоев. – Смотри, сам не умри по дороге.

Валиков не умрет. Он привык к тяжелой ноше: стереотруба, тренога, автомат. Про себя он говорит: «На меня навьючить можно сколько хочешь. Такая работа…»

Да, война – это работа. Как и всякая. Только с техникой безопасности здесь, конечно, хуже.

Навстречу нам попадаются трое – два конвоира и пленный. У пленного немца – перекошенное лицо, злые, ненавидящие глаза, кулаки сжаты. Словно он еще продолжает драться.

– Откуда ведете?

– С высоты 95.

– Она уже наша?

– Наша.

Вскоре мы поднимаемся на курган. Это и есть высота 95,4. Видно отсюда далеко. Все немецкие тылы этого участка – под нами. Село Благовещенское, деревня Днепровка, даже город Никополь виден. За сорок километров!

На высоте повсюду следы недавнего боя, и кажется, брошенные немцами винтовки и автоматы еще не остыли.

– Работай, братва! – командует старший сержант Богомазов.

Пока братва работает, к нашему кургану подъезжает «виллис» командующего артиллерией корпуса.

Командующий – полковник Ковалев – долго смотрит в бинокль, восхищенно цокает языком, говорит:

– Хорошо обосновались. Отсюда самого черта достать можно.

И вдруг мы слышим:

– Немцы!

Это крикнул дежурный у стереотрубы Валиков.

– Где немцы? – спрашивает полковник.

– А вот посмотрите: к нашему кургану идет лесопосадка. Они в ней. Отсюда метров шестьсот… Разрешите покажу.

– Да, какие-то люди, – неопределенно говорит полковник, – но это наши. Немцев здесь быть не может. Передовая отсюда уже в трех километрах, как мне доложили…

– Немцы, товарищ полковник! По шинелям вижу.

Я сажусь за стереотрубу.

Да, немцы. Откуда они?

Потом станет известным, что высота находилась на стыке двух дивизий, что дивизии не обеспечили взаимодействия флангов. Одна пошла левее, другая правее, возник разрыв. В него и пролезли гитлеровцы.

Это будет ясно потом. А сейчас вопрос: откуда немцы?

Мы еще сомневаемся. Может, все-таки наши? Люди идут к нам по полезащитной полосе, по кустарнику, так что рассмотреть их трудно.

На склоне кургана разрывается мина. Они! Валиков не ошибся.

– Принимайте бой, – говорит мне полковник. – Высоту не сдавать. Пока из вас жив хоть один, она наша!

Полковник видит: нас всего несколько человек, их – много, их – сотни. Силы неравные. Но сдавать высоту 95,4, господствующую высоту на большом участке фронта, нельзя!

Ковалев сбегает по траншее вниз, садится в машину, уезжает. Он будет наблюдать бой с ветряной мельницы – с той самой, на которую я собирался идти утром. Она недалеко, всего в километре позади.

Рядом с нами рвутся еще несколько мин. Я делаю расчеты, передаю по телефону командиру на батарею.

Снаряды ложатся точно, в самую лесопосадку. Падают люди, взлетают вверх вырванные с корнями кусты акаций.

Но немцы не останавливаются. Уменьшаю прицел, снова и снова кричу в трубку: «Огонь!»

Совсем недалеко – метрах в ста от кургана – скирда соломы. Они подошли к ней. Атаковать не торопятся, начинают обходить высоту, окружать нас.

И в этот момент случается самое страшное, что может только произойти: теряется связь с батареей. Порыв на телефонной линии…

Теперь мы не артиллеристы. Мы пехотинцы. Вся надежда на автоматы. Но поднимается ветер, песок попадает в затворы, и автоматы отказывают. На нашем вооружении остаются несколько немецких винтовок, десятка три гранат.

Богомазов, Таманский, Валиков и Седых бьют из винтовок, едва успевая щелкать затворами.

– Я их сейчас! – в остервенении кричит Богомазов. – В левый глаз!!

Меня тянет за рукав Козодоев.

– Есть связь с дивизионом. Красин на проводе.

Майор просит доложить обстановку.

Я кричу:

– Огонь – на меня!

– Ты с ума сошел, Крылов? Что происходит?

– Огонь – на меня! На высоту 95,4!

Красин все еще не верит.

– Ты отвечаешь за свои слова?

– Огонь, – хриплю я, сорвав голос.

Дальше слышу, как Красин по коммутатору связывается с батареями.

– Седьмая? Полотнянникова.

– Ранен.

– Как ранен? Я только что с ним говорил. Кто у телефона?

– Тучков.

– Тучков, принимайте командование батареей. И немедленно огонь по высоте 95,4.

– Она же наша! Там Крылов.

– Огонь, сказали вам, и не спрашивайте!

– Восьмая? Лесовик? Лесовик, слушай…

Курган вздрагивает от взрывов, снаряды падают вокруг нас на склонах.

Под разрывами своих «чушек» мы еще никогда не были.

Лежим на дне траншеи оглохшие, кашляющие от едкого дыма.

Трогаю рукой лицо – кровь. Ранен? Нет, это из ушей…

Не знаю, сколько длилась канонада. Помню лишь, что я без конца повторял про себя: «Бей, Тучков, бей, выручай!» И вдруг – тишина. Сразу! Как взрыв! Обстрел высоты окончился.

Слышу, словно из-за толстой двери, голос Богомазова:

– Комбат, они бегут!

Немцы бегут от нашего кургана. Я и не знал, что их так много. Туча!

А за тучей – самозванные преследователи: Козодоев и Таманский.

Я вижу, как Козодоев догоняет гитлеровца, стреляет ему из автомата в спину, а потом копошится около трупа… Не удержался Козодоев, не крепко «завязал»!

Немцы бегут. Мы в безопасности.

Поднимаюсь на самую верхушку кургана и только сейчас понимаю, как они были близко.

Первый труп лежит от меня метрах в четырех-пяти. А сколько же всего их? Считаю. Тридцать девять…

Тридцать девять фашистов лежат вокруг макушки кургана, присыпанные землей.

Они чуть-чуть, совсем немного не добрались до нас. Они уверенно шли вперед, зная, что нас горстка. Такой маневр огнем был для них сюрпризом, он и решил все.

Восстанавливается связь с батареей.

Вдогонку отступающим немцам «девятка» снова шлет снаряды. Пока они пробегают двести метров, батарейцы успевают перезарядить орудия и бегущие попадают под новый залп…

Кто-то сзади ударяет меня по плечу. Полковник Ковалев!

Ковалев жмет мне руку, жмет руки Богомазову, Валикову, Седых. Потом говорит:

– Я все видел с мельницы. Дайте мне список, кто был на высоте. Представляю к награде.

Я составляю список, Богомазов помогает мне. И только сейчас обнаруживается, что одного человека не хватает. Не хватает сержанта Вяткина. Где Вяткин? Связист Седых говорит:

– Он побежал исправлять порыв провода… Я было кинулся, да он опередил…

Конечно, Вяткин сделал хорошее дело: восстановил связь. Но он же не связист, а разведчик и на линию должен был идти Седых.

Хитрый Вяткин: нашел удобный предлог, чтобы уйти с кургана. Мне вспоминается: «Орден получу, в партию вступлю, в колхоз вернусь – председателем буду…»

На курган Вяткин решил, видимо, пока не возвращаться. Время, чтобы вернуться, прошло.

Ковалев прощается с нами, еще раз говорит «поздравляю» и вдруг замечает Козодоева и Таманского, которые не спеша бредут к высоте, нагруженные трофеями – флягами, автоматами, пистолетами. У Козодоева, кажется, еще и сапоги.

– Это что, мародерство? – вскипает полковник. – Как у вас, старший лейтенант, поставлено воспитание?!

Что я могу ответить? Козодоев и Таманский вели себя в бою отважно. Я в них был уверен: не подведут. А что касается воспитания – у меня еще не было времени их воспитывать. Я сам узнал их совсем недавно.

Напряженную обстановку рассеивает появление Любки.

Не обращая внимания на полковника – женщине в армии кое-какие дисциплинарные нарушения прощаются, – она кричит:

– Раненые есть?

Раненых нет. Мы выиграли тяжелый, рискованный бой, не потеряв ни одного человека.

– Похоронная команда пришла! – шумит Валиков, кивая в сторону Любки.

Любка сбрасывает с плеча санитарную сумку.

– Черти, дайте воды. У кого есть во фляге? Я к вам так бежала…

Козодоев услужливо протягивает ей флягу. Любка нюхает, брезгливо морщит нос.

– Это коньяк или ром… Не пью.

Несколько минут она молчит, приходит в себя, а потом весело спрашивает:

– Ну как, мужики? Трудно воевать?

Мужикам трудно, а Любке не легче. В тяжелое положение мы попали. Сразу и не опомнишься. Но угроза миновала.

Вызываю через дивизионный коммутатор Тучкова:

– Спасибо, мушкетер! Наша всегда берет!

В трубке обрадованно гудит тучковский голос:

– Сашка! Живой! Как мы тебя не угробили! Ну, значит, жить тебе сто лет.

Котелок горохового супа

Несколько дней наш наблюдательный пункт находится на высоте 95,4. Потом нас «выселяют». Здесь обоснуются командующий артиллерией и наш командир полка – подполковник Истомин.

А «девятке» отведут место поскромнее, в кукурузном поле.

Наступает глухая оборона. Немцы во что бы то ни стало хотят удержать Никопольский плацдарм – последний кусок земли на левом берегу Днепра. Время от времени идут слухи, что они даже готовят наступление, думают прорваться на Крым.

Попытки выбить их с плацдарма успеха не приносят.

С утра гремит артиллерия, посылают свои залпы «катюши», к середине дня все становится ясным: позиции прежние.

И опять – мелкая перестрелка. Опять дрожащие огни ракет.

Мы сидим в блиндаже.

– Кого послать за супом? – спрашивает меня Богомазов. Он сейчас старший во взводе управления, остался за Бородинского. Бородинского положили в госпиталь: малярия, «тропичка». Как ни крепился Бородинский, как ни терпел он, как ни пересиливал себя – пришлось сдаться. Температура – сорок два, бред, беспамятство.

Кого же послать за супом? Кто должен взять на спину термос, пройти или проползти поле под пулеметным огнем, под разрывами мин, добраться до батарейной кухни и потом снова вернуться на наблюдательный пункт?

Богомазов? Нет. Он весь день не отходил от стереотрубы. Валиков? Он только что вернулся из пехотного батальона. Козодоев? Он перетаскал, размотал и смотал за день добрую дюжину катушек.

И все они голодные – не ели ничего с утра.

Пойдет связист Порейко: у него работы не было.

– Я идти отказываюсь… – говорит Порейко.

– Как отказываетесь? – спрашиваю я. – Это приказ.

– Понимаю, что приказ, но не пойду.

– Вы больны?

– Нет.

Двадцатилетний парень, заросший рыжей щетиной, нахохлившись, тупо смотрит вниз.

– Боится он, перетрухал малость, – замечает Козодоев. – Тут стреляют близко. А мама далеко.

– Эх ты, Мечик, голова твоя – два уха! – укоризненно говорит Валиков.

Валиков дал Порейке кличку «Мечик» – по имени труса-белоручки из фадеевского «Разгрома». Повторяю:

– Берите термос и идите!

Порейко топчется на месте.

– Пойдете?

– Не-ет.

– Вы целый день отдыхали, были на батарее, товарищи ваши работали. Вы хотите, чтобы пошел кто-то из них? Вам не стыдно?

Порейко молчит.

– Будете выполнять приказ?

– Нет! – резко, со злостью отвечает Порейко.

Он весь тут – трус, эгоист, студент, отчисленный за неуспеваемость и потому лишившийся спасительной брони!

О своей неуспеваемости Порейко создал легенду. Он объяснял товарищам – впрочем, товарищей у него нет: кто согласится с ним на дружбу, если он смотрит на всех пренебрежительно, разговаривая, цедит слова через зубы? – он объяснял, что в институте к нему просто придрались, отомстили за смелую критику. Каких от него смелых поступков можно ожидать вообще? Просто плохо учился.

Теперь попал на фронт. Оказался в чужой среде, где много простых, порою полуграмотных, малокультурных людей. Но простые, малокультурные умываются, а он – нет.

– Хоть стреляйте – не пойду!

– За отказ выполнить команду на поле боя стреляют, – поясняю я и вынимаю из кобуры пистолет. Оттягиваю затвор. Навожу пистолет на Порейко. Вижу, как начинает дергаться его голова, как безумно расширяются зрачки. Порейко шарахается в сторону и с криком «а-а-а!» бежит по траншее прочь. Стреляю ему вслед, но выше головы, в воздух…

– Разрешите я сбегаю, – вызывается Валиков. – Мечик потопал умирать.

Валиков возвращается часа через полтора – без фуражки, промокший: идет дождь со снегом.

– Валиков, где твоя фуражка?

– Ах, черт, посеял в кукурузе. Не мог найти. Темно уже. Ну, ничего, перейду на зимнюю форму одежды: есть шапка установленного образца. (Валиков любит иронически цитировать слова из приказов и уставов.)

Валиков улыбается, и все улыбаются. Этот шумный, черноглазый парень очень быстро передает окружающим свое хорошее настроение. Иногда и скажет совсем не смешное, а вокруг смеются: такая у него интонация. В ней, наверно, весь секрет.

Валиков снимает со спины термос, говорит мне:

– Ваше задание выполнено. Только термос не полный. Случилась авария. Ползу через бугор и вдруг чувствую, что мне горячо. А это суп гороховый вытекает. Скидываю термос, смотрю – в нем дырка. Шальной пулей пробило. Пришлось затыкать подручными средствами.

Богомазов стаскивает с Валикова мокрую шинель и вдруг говорит:

– Постой, тут не только термос задело, но и тебя, кажется…

На гимнастерке у плеча расплылось темное красное пятно.

– Раздевайся. Ребята, у кого есть индивидуальный пакет?

Рана, к счастью, небольшая – царапина.

– Тебе больно, Валиков? Ты чувствовал, когда чиркнуло?

– Нет. Вот как суп горячий тек – чувствовал.

– Ну, ничего страшного. Это заживет.

– На мне как на собаке.

По котелкам разливают суп. Звякают о котелки ложки.

– Добавки сегодня не будет, – горестно вздыхая, замечает Таманский. – Придется ждать до утра.

– Насчет добавок, славяне, бросьте, – советует Валиков. – Знаете, какая на это точка зрения у повара? Подхожу я к кухне – стоят наши братцы батарейцы за добавкой. А повар Потапыч говорит: «Удивляюсь я на солдата: съест котелок, просит второй, а то еще и третий. А я лично скушал утром стакан сметаны, и мне до сих пор ничего есть не хочется». Ему отвечают: «Эх ты, Потапыч! Ты своего супа никогда не пробовал. Через него все дно насквозь видно… Как дистиллированная вода».

Слушая Валикова, мы не замечаем, как в землянку тихо возвращается Порейко.

– Ребята, а мне малость не дадите? – спрашивает он осторожно, вкрадчиво.

Все молчат, переглядываются.

– Ты – живой? – удивляется Валиков. – Ну, живому-человеку отказать нельзя. В термосе вроде немного осталось… Но могу дать только с разрешения старшего лейтенанта.

Я молча киваю, смотрю на Порейко. Дрожащими руками – обеими – он берет котелок с остатками горохового супа и уползает в темный угол землянки.

– Закурим, – предлагает Богомазов. – У кого табачок позлее? И балалаечку мне дайте. Какие будете слушать частушки?

 
Никому я не скажу,
Зачем на линию хожу.
Примечаю паровоз,
Который милого увез.
 

– Подожди, Богомазов, совсем забыл: старшему лейтенанту письмо есть, – говорит Валиков. – Не сразу вспомнил. Мне на батарее хлопцы передали. Только, конечно, поплясать надо…

Фронтовой традиции нарушать нельзя: пришло письмо – пляши.

Богомазов играет «Русского», я топаю сапогами, как могу, и получаю от Валикова конверт.

Почерк Инги. Она давно не писала. Последний раз письмо было какое-то странное. Короткое и холодное, просто деловое: очень занята, много домашних дел в связи с болезнью матери…

В конверт вложен необычно маленький листок бумаги. И на нем всего несколько слов. Я читаю их и ничего не могу понять, не могу поверить в то, что написано. Буквы прыгают. «Больше мне не пиши. Я вышла замуж. Не поминай лихом. Инга…»

Значит, Инги больше нет? Инги Хрусталевой для меня не существует? Есть другая Инга – чужая, с чужой фамилией? Постой, постой, подумай еще, Сашка, нельзя же так быстро!.. А что думать? «Я вышла замуж…»

В ушах у меня шумит, голову сжало. Передо мной то возникает, то пропадает Инга. И вдруг я слышу ее голос – настоящий, ни на чей не похожий:

«Сашка, смотри, как красиво! Цветы и снег!»

«Ты пиши мне, пиши, не забывай!»

«Садишься в самолет и летишь в какой-то далекий городок или поселок. Романтика!»

«Сашка, я не увижу тебя целых сорок пять дней…»

«Цветы и снег!..»

Цветов нет. Остался только снег. Мокрый, противный, он падает на раскисшие приднепровские поля. На те места, которые в сводках именуют: «район юго-восточнее города Никополя».

Я смотрю, как бьется огонь в железной печке. Старший сержант Богомазов, встревожившись, спрашивает:

– Убили кого-то?

– Убили.

– Ребята, спать! – командует он. – Концерт отставить!

Мы сидим с ним около печки вдвоем. Достаю из планшетки фотокарточку Инги, платочек, который она подарила. Он до сих пор еще пахнет духами.

– На каком фронте убили? – спрашивает Богомазов и протягивает руку за фотографией.

– В Казани…

Я бросаю фотографию в печку. Она свертывается трубкой; дымит, потом вспыхивает.

– А-а-а! Вот что? – догадывается Богомазов. – Так вы не печальтесь. Не переживайте. Знаете, сколько таких карточек сгорело в железных печках с сорок первого года? Бабам верить нельзя. И потом – война.

Дежурный телефонист Козодоев зовет меня к аппарату.

– Сашка, слыхал, что случилось? – доносится из трубки.

– Кто это говорит?

– Тучков. Не узнаешь, что ли?

Я действительно не узнаю: он говорит не своим голосом.

– Что случилось, Василий?

– Звонил Исаев. Владика царапнуло… В госпиталь отправили.

– Как царапнуло?

– Крепко. Наверно, без руки останется… Во время артналета под Белозеркой. Снаряд разорвался у входа в блиндаж.

Владлен Доронин… Еще один «мушкетер». Только что был его портрет во фронтовой газете. Под портретом писали, что Доронин отличный артиллерист, прекрасно справляется с должностью старшего на батарее, пример для комсомольцев дивизиона.

Голос Тучкова куда-то пропадает. Я кричу в трубку:

– Вася! Василий! Коммутатор!

Молчание. Порыв на линии.

Близко рвется снаряд. Потом другой. Начинается ночной артналет на нашем участке.

Служу Советскому Союзу!

Другие армии идут вперед, мы пока на месте. Те же землянки и окопы, те же деревни впереди. И та же мерзкая погода: мокрый снег, дождь.

Уже середина января, а зимы все нет. Днем на солнце даже пригревает.

Вместе с Валиковым мы шлепаем по раскисшей дороге к высоте 95,4, на наблюдательный пункт подполковника Истомина.

Курган теперь не похож на тот, каким был в день первого боя. У него обжитой вид: добротные блиндажи в несколько слоев наката, укрепленные досками траншеи, маскировочные сети.

Смотрю на часы: не опаздываем. Подполковник Истомин любит точность, аккуратность и к тем, кто эти правила нарушает, очень строг.

Однажды он заехал на «восьмерку», Лесовик стал показывать ему, как расположилась батарея.

Объясняя, Лесовик прошел вперед, и Истомин увидел, что у командира батареи оторвана пуговица на хлястике шинели.

Подполковник остановился и раздраженно сказал:

– Дальше я не пойду. Нет у вас порядка на батарее. Какой же может быть порядок, если сам командир ходит с оторванным хлястиком?

Когда командир дивизиона докладывал Истомину, что боевой приказ выполнен, цель подавлена или уничтожена, это не значило, что от Истомина немедленно последует благодарность.

Иногда подполковник говорил:

– Что уничтожена – вижу. Но стреляли вы малокультурно. Понимаете? Воевать надо красиво. Это же искусство!

Как воевать красиво – Истомин показывал сам. Приходил на наблюдательный пункт батареи. Садился за планшет, запрашивал шифрограмму метеосводки, делал расчеты, подавал команду на батарею.

При этом шутя говорил командиру:

– На полчаса я вас освобождаю от ваших обязанностей. Командовать батареей буду я.

Никто не мог так точно взять цель в вилку, так безупречно удержать пристрелочные снаряды на одной линии, так быстро поразить цель, как Истомин. Когда он вел огонь, лицо его всегда было спокойно, а глаза светились увлеченностью, азартом.

Окончив стрельбу, он надевал шинель, брал в руки стек, с которым никогда не расставался, и на «виллисе» или верхом на лошади уезжал в штаб.

…Я вхожу в блиндаж. Истомин читает газету – «Звездочку». Увидев меня, поднимается, делает несколько шагов навстречу.

– По вашему приказанию старший лейтенант Крылов явился.

– Вольно, Крылов, – говорит подполковник. – Я вызывал вас для того, чтобы по поручению командующего и от имени Президиума Верховного Совета вручить вам орден Красного Знамени. За бой на этой высоте.

Подполковник поздравляет меня и прикрепляет к моей гимнастерке орден.

Я отвечаю:

– Служу Советскому Союзу!

– Очень рад, Крылов, что ваш подвиг высоко отмечен. Отмечен старейшим и самым высоким боевым орденом. Его носили Фрунзе, Котовский…

Потом подполковник приглашает меня сесть за стол, спрашивает:

– Сколько вам лет?

– Девятнадцать.

– Член партии?

– Комсомолец.

– Где учились?

– Сначала в Москве, в артиллерийской спецшколе.

– В спецшколе? Кто командовал ею?

– Майор Кременецкий, старший политрук Тепляков.

– Подождите, подождите… – задумывается подполковник, – я их обоих, кажется, знаю. Кременецкого по Испании. А Тепляков был у Хасана… За высоту Заозерную у него тоже Красное Знамя. Вместе в Кремле получали. Ну что ж, хорошие у вас были наставники.

Прощаясь, подполковник Истомин говорит:

– Верю в вас, надеюсь. Готовьтесь к новым боям.