Текст книги "Песня о теплом ветре"

Автор книги: Борис Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Инга

В воскресенье вечером урок танцев.

Учитель громким эстрадным голосом дает распоряжение:

– Пригласите дам на танец. И-и-и раз!

Мы с Ингой танцуем, Доронина и Курского в зале нет: они на танцы не ходят. Оправдываются: мы в спецшколу не танцевать пришли – учиться.

Оркестр умолкает. Все расходятся к стенкам.

И вдруг возникает неожиданный эпизод. Со стены падает огнетушитель: кто-то случайно поддел его плечом, и он сорвался с крюка. Извергая густую пену, огнетушитель бешено крутится на паркете. Струи извести поливают стены, платья и мундиры. Слышится девичий визг.

Тучков подбегает к огнетушителю и направляет струю в угол. Тучкову кричат «ура!». Танцы прерываются. Мы с Ингой выходим на улицу.

– К набережной?

– Да.

Мы любим ходить по новым московским набережным, стоять у гранитных парапетов, смотреть, как играют на воде огни домов. Мимо нас проплывают последние вечерние катера. Чтобы не скучать, капитаны крутят пластинки. Шульженко поет песни, Яхонтов читает стихи.

– Ты любишь стихи? – спрашивает Инга.

– Люблю.

– Прочти что-нибудь.

Я читаю:

 
Под насыпью, во рву некошеном
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном…
 

– Я тоже люблю Блока, – тихо произносит Инга. – А у меня дома стихи не любят. Брат смеется, говорит, что я витаю в высших материях, а он реалист.

– А что делает реалист? Учится?

– Он у нас гений, вундеркинд. Экстерном сдал экзамены за десятый класс и из восьмого сразу перешел в десятый.

– Да, это не каждый… – соглашаюсь я.

– Наш папка всегда говорил: «Из Игоря большой толк выйдет».

– Говорил? – переспрашиваю я, подчеркивая прошедшее время.

– Да, – произносит Инга грустно. – Он умер два года назад. Шел с работы, поздно вечером – он всегда набирал себе много работы, – упал на улице… сердце…

– Он очень вас любил?

– Очень. Как приходит – так с каким-нибудь подарком. Куклы, книжки, конфеты – это мне. А Игорю – разные конструкторы. Один раз ездил в командировку во Францию и привез оттуда Игорю настоящий паровоз. Маленький. У него под котлом горит сухой спирт. Такой кусочек, как сахар-рафинад.

– А Игорь увлекается техникой?

– Угу. Чего-то все изобретает… Ну, теперь ты расскажи что-нибудь. – Как обычно, быстро и резко меняет она тему разговора. – Что у вас в школе нового?

– Сегодня было последнее занятие. Тепляков поздравил с окончанием учебного года.

– Тепляков? Это ваш политрук? Ты мне ничего не говорил, как ты доложил ему о драке на улице…

– Как было, так и доложил. Только собирался долго. Прихожу к нему, он улыбается, снисходительно-насмешлив: «Учащийся Крылов, кажется, набрался смелости. Я вас слушаю».

– А он знал о драке?

– Значит, знал.

– Что он сказал дальше?

– Отчитал. Не за драку, а за то, что я не доложил вовремя…

Мне перед Ингой стыдно, что так произошло. Она может подумать: «А где-то ты все-таки трус».

Инга смотрит на часы:

– Уже поздно, пора домой.

Так она говорит каждый раз, перед тем как нам расстаться. Я ненавижу эту фразу. Нет, совсем не поздно! Я еще ничего не успел сказать.

– Инга, милая, походим еще немножко! – говорю я и беру ее за руку. – Ты знаешь, мне с тобой…

Инга смотрит на меня диковато, испуганно. Потом предлагает:

– Давай послушаем тишину.

Для чего? Чтобы я не продолжал дальше? Город засыпает. Прохожих на улицах почти нет. Издалека доносится шум трамвая. Мы возвращаемся. Инга молчит. О чем она думает? Неожиданно произносит:

– А Тучков герой. Сам облился этой известкой, зато других спас. В том числе меня…

Я завидую Тучкову. Почему я был так далеко от проклятого огнетушителя? Находился бы близко, как Тучков, обязательно кинулся бы на этот бушующий красный цилиндр.

– Мы теперь с тобой долго не встретимся, Инга.

– Почему?

– Уезжаем в лагеря. Завтра с зубными щетками в девять ноль-ноль быть у подъезда школы…

Кувшинки

– Орудия к бою!

Мы выбегаем из укрытий, расчехляем полковую пушку. С нами, как всегда, старшина Исаев.

Старшеклассники чувствуют себя уже кадровыми военными, нам спуску не дают.

Исаев смотрит на секундомер, командует:

– Отставить! Медленно работаете. Повторим.

Мы огорченно расходимся. Мы знаем, что если будем «медленно работать», нашему взводу скинут несколько очков и мы проиграем соревнование.

Правда, очки можно наверстать на других занятиях, но это очень трудно. В общую сумму зачетов входит все: и стрельба из пистолета, и кросс, и быстрота построения. Отстанет один человек от взвода, не выдержав марша-броска – взвод теряет пять очков, промахнется из пистолета – три, проиграем встречу в волейбол – двадцать.

– Орудие, к бою!

Лагерная жизнь всегда полна неожиданностей. Полтора месяца идет военная игра. Она тщательно, по деталям разработана в штабе сбора и хранится в тайне. В тихий послеобеденный час вдруг раздается сигнал тревоги. Или ночью, когда весь лагерь спит, в небо взлетает красная ракета…

Пока мы со старшиной Исаевым занимаемся огневой подготовкой, к окопам, где стоят полковые пушки, подходит майор Кременецкий.

– Отставить занятия! Старшина, ко мне!

Майор вручает старшине конверт.

– Распечатать через тридцать минут, – говорит майор. – Вольно! Отдыхайте!

Мы лежим на спинах на траве, смотрим в небо. По небу плывут белые-пребелые облака. Когда всматриваешься в них ни о чем не думаешь, все забывается. Пройдет несколько минут, и незаметно сам для себя закрываешь глаза, засыпаешь.

Но сейчас, конечно, никто не заснет: всех мучает секрет запечатанного конверта. Что в нем?

Старшина командует «подъем». Мы спешно выстраиваемся. Исаев вскрывает конверт, отдает приказание:

– Взять винтовки, скатки и противогазы. Выступаем в поход. Марш-бросок на десять километров. Конечный пункт – деревня Кувшинки.

Сначала мы идем ускоренным шагом по лесной дороге, потом – бежим. Дорога то опускается в овраги, то поднимается круто вверх. По сухой земле громко стучат наши ботинки.

Сзади меня окликают. Оборачиваюсь на ходу. Это Тучков.

– Троицкий отстает, давай поможем. Останови Доронина.

– Владик!

Троицкий действительно выдыхается. По его лицу и движениям видно: далеко парень не побежит.

Тучков отбирает у него винтовку, я – скатку, Доронин – противогаз.

– Ну-ну, жми веселей, – кричит Тучков. – Мы тебя живого или мертвого доставим.

Бросок заканчивается хорошо. Наш взвод прибывает в деревню Кувшинки первым.

Исаеву и нам объявлена благодарность.

Исаев горд. В таких случаях он всегда говорит не без некоторой рисовки: «Мое воспитание!» Исаева командиры любят: в нем, высоком, стройном, всегда подтянутом и аккуратном, угадывается хороший будущий военный.

После команды «вольно» Исаев снимает пилотку, расчесывает волосы. Мы тоже снимаем пилотки и обмахиваем ими свои круглые стриженые головы. Младшим командирам можно не стричься, нам – обязательно под нулевку. Горечи это доставляет не мало. В лагере – еще туда-сюда: никто не видит, все свои, а в Москве таким лысым явиться на урок танцев…

Взвод отпускают в лагерь, Курский запевает:

 
Помню городок провинциальный,
Тихий, захолустный и печальный…
 

Когда он оканчивает куплет, взвод дружно, с лихими выкриками подхватывает припев:

 
Таня, Танюша, Татьяна моя,
Помнишь ты знойное лето это?
 

Обычно мы поем эту песню, когда нам кажется, что поблизости нет майора Кременецкого. Но он словно из-под земли вырастает, едва только услышит «Танюшу».

– Отставить песню! Кто запевала? Курский?

Майор подходит к Курскому, спрашивает:

– Что вы улыбаетесь, как майская роза?

У Кременецкого несколько таких острот. Еще он может сказать: «…как лошадь на овес». Старый военный, большой любитель музыки, человек, который отлично знал и блестяще преподавал нам артиллерию, почему-то любил такие остроты. Говорят, что он сам смеялся над их бессмысленностью.

– Чему вы улыбаетесь? За пение нестроевой песни понизим взводу балл. О Танюшах только и думают!

А потом происходит еще одна неприятность. И снова в виновниках – Курский.

Есть у нас один ученик, по фамилии Шумаков. Человек как человек и учится неплохо, но когда идет в строю – закрывает глаза. То ли спит, то ли удовольствие от шагания испытывает.

Когда мы проходим лесом, Курский делает шаг в сторону, не предупредив Шумакова, что впереди дерево. Шумаков врезается в сосну, набив на лбу шишку.

Тучков трет Шумакову лоб.

– Терпи, казак. А Курскому всыплем. Только не спи на ходу. Это, как видишь, вредно.

Навстречу нам попадается строй. Полувзводом идут пожилые люди – полковники, подполковники. Двое первых тащат на себе станок и кожух «Максима».

– Что-то на них нагрузили? – удивляется Доронин.

– Это называется: тяжело в учении – легко в бою, – поясняет, как всегда, находчивый Курский.

– Но ведь в бою им пулеметы не таскать…

– Отставить разговорчики! Кто там бубнит? – кричит Исаев.

В лагере меня ждет радость. Пришло письмо от Инги. Я сижу на скамейке у теннисного корта и читаю: «Дорогой Саша, очень скучаю по тебе. Вспоминаю…»

До меня доносится голос дежурного:

– Учащийся Крылов, к старшему политруку.

Тепляков встречает меня, приветливо улыбаясь.

Я докладываю, он курит папиросу, приглашает сесть. Начинается разговор, цели которого я поначалу понять не могу.

– Как ваша учеба?

– Хорошо как будто, товарищ старший политрук.

– Это верно, хорошо. Смотрел по взводному журналу. Довольны, что пошли в нашу школу?

– Очень.

– Комсомольские поручения выполняете?

– Стенгазету делал, в бюро состою…

– А как общественная работа?

– Что скажут, делаю.

– Как с родителями живете? Кто у вас дома?

– Мать, отец. Мама работает в киоске районного парткабинета от книжного магазина. Папа – счетовод. Еще есть старший брат, Леонид, он в институте учится…

– …и еще у вас есть одна особа, за которую вы готовы идти в бой и даже нести взыскания, – добавляет Тепляков. – Я ничего плохого не говорю. В бой, если дело правое, всегда идти нужно! Вот мы хотим предложить вам повоевать еще на одном участке…

– Я не понимаю.

– Сейчас объясню. От нас перешел в другую спецшколу комсорг дивизиона, отсекр. Товарищи предлагают вас…

– Не знаю, смогу ли.

– Легко, конечно, не будет: четыреста комсомольцев…

И учиться надо не хуже других. Но я думаю, сил у вас хватит! Если надо – помогу. Договорились? Вечером явитесь на бюро.

Выхожу из дивизионного красного уголка. Мне и хорошо и плохо. От волнения сухо во рту. Правильно ли, что согласился? А если бы не согласился? Значит, побоялся бы?

После бюро возвращаюсь в расположение батареи. Звучит сигнал отбоя. Мои товарищи, уставшие за день, уже спят. В лагере тихо. Слышно только, как кричит ночная птица и звенит в овраге родник.

Говорю дневальному:

– Отойду на минутку к буфету.

«Буфетом» мы называем родник. Он всего в ста шагах. В нем самая вкусная вода, самая чистая, самая холодная.

Там, где родник выходит из земли, сделана запруда.

Наклоняюсь к маленькому озерцу и пью с ладоней. А озерцо блестит, посеребренное лунным светом.

Расскажите, товарищ майор…

И снова осень, снова зима…

О лагере, о ночных походах, о кострах, над которыми шипели наши солдатские котелки, можно только вспоминать.

…Над нами звезды. Рядом пляшет пламя костра, а мы поем:

 
Не забыть нам годы боевые
И привалы у Днепра.
Завивался в кольца голубые
Дым махорки у костра.
 

Поем мы эту песню, и у нас такое чувство, словно мы сами когда-то в далекие годы седлали боевых коней в приднепровских степях и ходили в лихие атаки.

К концу срока лагерь нам надоедает, хочется скорее в Москву, домой…

А сейчас при одном только напоминании о лагере мы немедленно переносимся туда, в Кувшинки.

Но за окнами метет метель, и холодный ветер раскачивает фонарные шары.

Снова Ласточкина требует назвать сто немецких слов.

А Комаров не устает повторять, что математика – увлекательнее романов Дюма.

Это он говорит по привычке. Нас агитировать нечего. Троечников у Комарова нет, а на логарифмической линейке мы работаем, как машины.

Иногда на занятия заходит майор Кременецкий.

Посидит, посмотрит, скажет:

– Ну, ну, продолжайте. Учтите, это ваш будущий хлеб. С этой линейкой всю жизнь топать будете.

Опять агитация! А нам самим уже прекрасно известно, что к чему.

Поначалу мы боялись майора. Он казался нам очень суровым, замкнутым. А потом увидели, что человек он добрый, а внешняя суровость – это, наверное, от долгой воинской службы.

Только что он стоял перед строем, читал нам нотации, был строг и непроницаем. Но звучит команда «вольно, разойдись», мы окружаем Кременецкого, он уже другой.

– Расскажите, товарищ майор, как вы воевали в Испании.

– О чем вам еще вспомнить? – спрашивает майор. – Вроде я обо всем уже говорил. Хотя нет, вот один случай.

И наступает тишина. Мы слушаем его чуть нестройную, сбивчивую речь. Боевые эпизоды, в которых он участвовал, для нас не история, не прошлое, а то, с чем, может быть, очень скоро придется встретиться каждому спецшкольнику, или, как мы говорим, сокращенно – спецу.

Цветы и снег

В комсомольской комнате, бережно завернутое в чехол, стоит знамя. Оно присуждено нашей школе Московским комитетом комсомола. Когда все шесть школ идут по городу на Красную площадь, впереди – наша, знаменосная.

Знамя – наша большая гордость. Надо сохранить его у себя, не отдать соперникам. А соперники – серьезные, постоянно наступают на пятки, отстают от нас всего на несколько очков.

И потому каждый раз, о чем ни идет разговор на комсомольском бюро, он неминуемо возвращается к знамени.

Если мы в чем-то сдали, если произошла оплошность – у нас тревога: останемся ли мы знаменосцами?

Придирчивые судьи и комиссии все учитывают. В последнее время нам не очень везет: не отличились на тактических занятиях, неудачно выступили на соревнованиях по химзащите.

И вдруг – совсем уже ЧП.

Был лыжный кросс. Мы шли десять километров кольцевым маршрутом. Наш одноклассник Троицкий, чтобы «не переутомиться», решил схитрить. Вскоре после старта отстал, а потом, когда все ушли вперед, пересек кольцо по диаметру и стал поджидать товарищей. Первым он, конечно, не пошел, пропустил перед собой десять-двенадцать человек и… снова на лыжню.

Мы кипим от злости. Вызванный на бюро Троицкий молчит, стоит, опустив голову. Спрашиваем:

– Совесть есть у тебя?

– Какая совесть? Он чуть не стал чемпионом мира, только не захотел из скромности, – мрачно шутит Тучков.

Члены бюро говорят, перебивая друг друга:

– Это похоже на дезертирство!

– С того дезертиры и начинают.

Троицкий после этих слов молчать уже не может.

– У меня нога болела. Я бы во время не уложился…

– А так ты уложился, и вышло, что наша школа ни одного очка не потеряла…

– Конечно, – говорит Троицкий, чувствуя, что у него есть хоть какое-то оправдание…

– Не подвел, значит?

– Брось, Троицкий, врать, – взрывается Тучков. – Пей меньше чаю, ешь меньше котлет и не бери талончики у врача на освобождение от физкультуры.

– А что ему эти рецепты?

– Как что? – переспрашивает Тучков. – Поручите мне физвоспитание этого типа. Я из него человека сделаю!

– Постой, постой, Тучков, – говорю я. – Пусть Троицкий скажет, что нам делать?

По толстым веснушчатым щекам Троицкого текут слезы.

– Э-э! Еще нюни распускаешь?

– Что нам делать, Троицкий?

– Ну, накажите меня… Взыскание дайте…

– Хорошо. Вынесем выговор, строгий даже.

– А как с общим зачетом? Судьи не заметили твоего поступка. Комиссия считает, что в нашей школе все до одного показали хорошее время… О твоей проделке узнали только мы. И то случайно.

– Я сказал: накажите меня. А зачем же всю школу?..

– Ты предлагаешь, чтобы мы промолчали?

– Ну да, – снова горячится Тучков, – он обманул нас, а мы должны скрыть все и обмануть других… Мы вроде соучастниками будем.

– И после этого он говорит, что осознал…

В комсомольскую комнату входит Тепляков. Он знает, о чем идет разговор, и, едва опустившись на стул, спрашивает:

– Так что вы, Крылов, хотите делать с Троицким?

– Товарищи предлагают строгий.

– Строгий все-таки не советую. А дальше?

– Напишем письмо в судейскую коллегию. Так, мол, и так, в нашей школе мы обнаружили… вскрыли…

Члены бюро опускают головы, хмурятся.

– Может, у кого другое мнение? – спрашивает старший политрук. – А? Нет? Ну что ж, как ни горько, придется написать. А вы расскажите об этом по батареям, по взводам.

Говорит Тепляков спокойно и даже улыбается. «Почему он улыбается? Откуда спокойствие, если все мы так взволнованы? – думаю я и вдруг нахожу ответ: «Если бы мы были спокойны, тогда бы он взорвался…»

Мы с Тучковым выходим из школы. Морозный, безветренный мартовский вечер. Громыхают трамваи. Кричат мороженщицы: «Кому эскимо на палочке в шоколаде! Кому эскимо…»

Светятся рекламы магазинов: «Одна банка консервированной кукурузы заменяет пять куриных яиц!», «А я ем повидло и джем!», «Снова на экранах фильм «Чапаев»!»

– Сколько раз смотрел «Чапаева»? – спрашивает меня Василий.

– Шесть.

– Я – семь. Но и сейчас бы пошел… Только завтра контрольная. Ты домой?

– Нет, в библиотеку.

– Ага, опять свидание? Ну-ну, не делай вид, что не так. Слушай, Сашка, зайдем ко мне.

– Тороплюсь.

– Ненадолго, Я тебе конспекты забыл принести. Вот и возьмешь. Кстати, у меня, кажется, сейчас. Курский. Он еще немецким с мамой занимается…

Дома у Тучкова мы застаем только его старшую сестру – худенькую девушку с очень тонкими чертами лица и большущими голубыми глазами. Она сидит у патефона и слушает «Челиту». На коленях – книга.

– Как всегда, Ольга свою медицину учит под музыку, – говорит Василий. – Знакомьтесь. Это мой друг Саша, а это, как я уже сказал, Оля.

Ольга мягко, чуть застенчиво улыбается, протягивает мне руку. Потом снимает с патефона пластинку.

– Медиком будете? – спрашиваю я.

– Да. Педиатром. Детским врачом, – отвечает она. – А вы, как и Вася, военным? Ну, вам, мальчишкам, это нравится… Романтика! А я стану обыкновенным, ординарным участковым врачом.

– Интересно, – замечаю я.

– Что интересно?

– То, что вы будете врачом.

– Разве это так необычно?

– Нет, совсем нет. Очень многие девушки хотят стать врачами.

– Это он про свою Ингу! – восклицает Василий. На столе в вазе живые цветы.

– О! У вас цветы!

– Это мама иногда с приемов приносит, – говорит Ольга.

Василий радостно хлопает себя рукой по животу, кричит:

– Эврика! Сашка, возьми для Инги цветы! Будешь настоящим кавалером. Оля, отбери ему самые хорошие. Он должен преподнести их своей даме!

Ольга наклоняется над вазой и протягивает мне два цветка гвоздики – белый и красный.

Я прощаюсь и, едва закрыв дверь, бегу по лестнице, бегу так быстро, что сталкиваюсь с кем-то, извиняюсь. Мне вдогонку слышатся слова:

– Сумасшедший! Псих!

Ингу я застаю в гардеробе библиотеки. Она уже надевает пальто.

– Вот тебе цветы! – говорю я, запыхавшись.

Наверно, я делаю это так неуклюже, что несколько человек оборачиваются и насмешливо-снисходительно смотрят на меня.

Глаза у Инги блестят, губы чуть шевелятся. Я заметил, что, когда она взволнована, у нее всегда шевелятся губы. Словно она что-то произносит. Только беззвучно.

– Куда пойдем? На набережную?

– Не знаю, – говорит Инга и смеется.

Сзади нас раздается автомобильный гудок. Оборачиваюсь: такси.

– Инга, поедем на такси в центр!

– Ой, что ты? Я никогда на такси не ездила.

– И я тоже. У меня есть три рубля!

Я поднимаю руку.

В машине темно. Только близко-близко, рядом-рядом светятся глаза Инги.

– Инга, можно я тебя поцелую?

Инга смеется, говорит «нет». Конечно, это не «нет», а «да», но я робею, у меня нет сил перешагнуть невидимую, незримую черту, за которой начинается новое, другое. Я очень люблю Ингу. И потому волнуюсь, тревожусь. Притронуться губами к ее щеке… А вдруг это не «да», вдруг это ее обидит?

Мы выходим из такси на площади Ногина и по улице Разина идем к Кремлю.

Инга вертит в руках гвоздики, щекочет себя ими по щекам. Отбегает от меня, залезает на небольшой сугроб и сажает в белый снег цветы. Отходит чуть в сторону, кричит:

– Сашка, ты посмотри, как красиво! Цветы в снегу!

Прохожие останавливаются. Я говорю:

– Инга, идем.

Она возвращается, топает ногами, сбивая с ботиков снег.

– Правда, красиво? Нет, ты скажи!

– Очень!

– Я ненормальная, да? Подержи цветы и книгу, я еще стряхну снег.

Беру ее книгу.

– Все не оставляешь медицину?

– Нет. Знаешь, я не сказала тебе: я начала переписку с теми врачами, которые у нас выступали в школе.

– Которые летают?

– Да. Специальный авиаотряд. Вот! Очень много интересного. Хочешь, расскажу? Впрочем, не надо. В другой раз дам почитать. Хотела взять их письма сегодня, а Игорь куда-то запрятал…

– Почему?

– Он против. Вчера села писать врачам, а он говорит: «Опять не делом занимаешься, лучше английский зубри». Воображала! С ним стало просто трудно. Говорит, что я дура и что это у меня со временем пройдет.

– Инга, можно я смахну с твоих ресниц снежинки?

– Ага! Ну-ка! – бойко говорит она и подставляет мне свое лицо.

…А вот и Красная площадь. За строгими, молчаливыми зубцами стены, подсвеченными снизу, – круглый купол Дворца, и над ним – красный флаг.

– Помнишь у Брюсова, – спрашиваю я:

 
Красное знамя, весть о пролетариате,
Извиваясь кольцом,
Плещет в голубые провалы вероятия
Над Кремлевским дворцом…
 

– Не люблю Брюсова: он какой-то холодный. Слушай, а когда ты на параде, то где стоишь? Укажи мне место!

– Вон там.

Инга смеется:

– Какой ты важный! Так серьезно сказал: «Вон там».

Потом другим тоном, чуть грустным, говорит:

– Уже поздно, пора домой.

– Нет, нет, Инга, сегодня не пора!

– Не спорь: тебе надо готовиться к занятиям. Наверно, и не приступал.

– Успею.

Бьют куранты. Мы слушаем, как мерно и торжественно растекается над площадью перезвон наших главных часов.