Текст книги "Песня о теплом ветре"

Автор книги: Борис Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

По вагонам!

И вот команда:

– По вагонам!

Это вечер. Это Казанский вокзал.

Черное осеннее небо, и в нем мигающие звездочки зенитных разрывов.

Тревога не отменяется уже несколько часов.

Прожекторы выхватывают из темноты серебристый крестик – фашистский бомбардировщик. И снова гремят зенитки.

– По вагонам!

Вагоны самые примитивные – «телятники» с нарами. К нашему подходят трое мужчин.

– Товарищи, не можете ли пустить нас? Мы бы совсем не мешались, сидели бы у двери.

Курский спрашивает:

– Вам далеко?

– Не очень.

– А вещей много?

– Так, чуть-чуть. Три чемодана и несколько пакетиков.

– А в пакетиках что?

– Продукты.

– Какие?

– Разные.

– Ну все-таки? А то устрою проверку.

– Концентраты, шоколад, крупа. То да се…

– И сколько весит каждый пакетик?

– Килограммов тридцать-сорок…

– Ого, это уже мешок из-под картошки! И таких мешочков у вас…

– Всего пять.

– Курский! – кричит Доронин. – Брось этот идиотский разговор.

– Почему идиотский? Все-таки, может, пустим? Откликнемся? Проявим чуткость?

В голосе Курского звучат всегдашние озорные нотки.

– Пусть залезают, шоколадкой угостят, – поддерживает Курского Тучков.

Наши попутчики, не ожидая, когда окончится разговор, тащат мешки.

Вагоны вздрагивают, эшелон без свистков и предупреждений отходит от платформы.

Утром просыпаемся – стоим в открытом поле. Стоим, наверное, давно. Паровоз даже не пыхтит.

В вагон влезает Курский.

– Товарищи, наш бронепоезд на запасном пути. «Бронепоезду» суждено стоять очень долго: мы уступаем дорогу всем составам, которые идут на Запад. Они идут один за другим через каждые несколько минут. В приоткрытые двери вагонов видны люди в дубленых полушубках. Это сибирские стрелки.

– Вот дадут прикурить фрицу! – уверенно произносит Тучков.

– Наверняка, – подает голос один из наших попутчиков.

Мы как-то забыли о тех, кого пустили в свой вагон, а теперь поворачиваем головы в их сторону.

– Вы от какой организации выступаете? – любознательно спрашивает Курский толстого усатого мужчину в бурках и полупальто.

– Едем, как и вы…

– Ха-ха! Многовато вам на дорогу шоколаду дали. Вы научные работники? Или из филармонии?

Усатый и его спутники молчат.

– Молчите? – не успокаивается Курский. – Тогда значит, шахматисты…

– А я видел, как они на прошлой станции торговали этим шоколадом, – говорит Тучков. – Прямо на перроне.

– Почему же им не торговать? Сами недоедают… Худеют.

По вагону ползет едкий смешок.

На следующей станции «шахматисты» выходят на перрон. Курский задвигает за ними дверь… За стенкой вагона раздается голос толстяка:

– Товарищи, откройте. Мы возьмем свои вещи. Мы остаемся здесь. Товарищи!

– Все понял. Перехожу на прием, – отвечает Курский. – Только тут дверь заело… Тучков, помоги открыть!

Курский и Тучков, кряхтя, налегают на дверь в… противоположных направлениях. Поезд трогается. Слышится умоляющее: «Товарищи!»

– Сейчас будет порядок! – обещает Курский.

Дверь «удается» открыть, но очень ненамного. Курский и Тучков по-прежнему надсадно кряхтят.

В щелку видно, как по платформе за вагоном бегут трое. Но догнать вагон они уже не могут.

Курский отодвигает дверь шире, кричит:

– Сколько было чемоданов?

– Три, – отвечают бегущие.

– Получайте.

На платформу летят чемоданы.

– А наши пакетики?!

– Не слышу.

– Па-ке-ти-ки!

– Пакетики арестованы. Куда их сдать? В ясли или в детсад?

Добежав до края платформы трое в бессильной ярости потрясают кулаками.

– Ну, Курский, это уж слишком, – говорит Доронин.

Курский смеется.

– А почему слишком? Награбили где-то, собаки. И еще нам продавать хотят. Сейчас всем выдам по конфетке. Остальное в фонд обороны. Так, мушкетеры? Вопросы есть? Принято единогласно.

Горит в вагоне печка «буржуйка». Блики огня пляшут на нарах. Кто-то запевает «Раскинулось море…». В маленькие окошки со второго этажа нар видна унылая пустынная снежная равнина. День гаснет рано. Над равниной, густея, стынут сумерки. Поезд замедляет ход.

Станция. Открываем дверь. На перроне горят огни. Нам, москвичам, отвыкшим от света, кажется, что люди всегда жили при затемнении. И вдруг – яркий свет фонарей!

Тучков кричит:

– Доронин, твоя очередь за кипятком! А я побегу спросить, что по радио было…

Доронин приносит дымящийся кипяток. Ребята тянутся за кружками, неторопливо сползают с нар. Возвращается Тучков.

– Ну как, брат Тучков?

– Худо, брат Курский…

Пять боевых патронов

Мы живем в далеком сибирском городе на берегу реки Ишим. Город большой, но одноэтажный. Маленькие белые домики глубоко врыты в землю. Так теплее: не продувают ветры.

А ветры здесь с ног валят. Начнутся – и пошло вокруг свистеть-кружить на целую неделю.

В Сибири все так же, как и в Европейской части страны. Только сильно увеличено в масштабе. Если морозы – то жгучие, если жара – то палящая, если дожди – то ливневые, если разливы – до самого горизонта. Звезды на небе тоже большие-большие, лохматые, как на картинках в детских книжках.

В городе всего два двухэтажных дома. В одном мы живем, в другом учимся. Кровати в комнатах в три этажа. Классы тоже не очень просторные. А где теперь просторно? Вся земля сжалась.

Однажды утром мы выходим, как обычно, на поверку. И вдруг:

– Поздравляю вас, товарищи! Немцы под Москвой разгромлены!

Мы кричим «ура», над строем поднимается облако пара. Мороз очень крепкий, холод свободно гуляет под нашими шинелями.

Резво бежим в учебный корпус, настроение праздничное.

В коридоре ко мне подходит Курский, тащит за рукав в сторону, шепчет:

– Сашка, знаешь, какое несчастье? У Тучкова отца убили… Только сейчас телеграмма пришла. Вася еще не знает.

– Крылов, Курский – ко мне! – слышим мы голос старшего политрука.

Тепляков просит нас Тучкову ничего не говорить, разговаривать с Василием он будет сам. Телеграмма, такая, как эта, не первая. Похоронные в школу уже приходили. Но Тучков «мушкетер», наш друг. Я вспоминаю: мы сидим на крыше, и Вася показывает мне фотографию отца. «Не призвали, а сам пошел. Третьего дня подал заявление, вчера получил повестку…»

На уроке астрономии все шумят. К астрономии мы относимся скептически: «Что там о звездах говорить, когда идет война?» А преподаватель стучит кулаком по столу, требует тишины и рассказывает, что недалеко то время, когда человек сможет запустить искусственные спутники Земли.

Спутники для нас – чистая фантастика. Мы считаем нашего астронома чудаком. Он далек от жизни, и небесные дела его волнуют больше, чем земные. Но сегодня вдруг мы узнаем неожиданную новость: астроном написал уже несколько рапортов с просьбой отправить его на фронт. Мы смотрим на него другими глазами. Но на уроке по-прежнему шумно. Тучков галдит, как и все. Он еще ничего не знает о телеграмме, которая пришла из Москвы.

В перерыве мне передают записку: «После занятий быть в горкоме комсомола».

Когда я возвращаюсь из горкома, мне встречается Доронин.

– Сашка, Тучков себе места не находит. Ему плохо. У него парализовалась половина лица.

– Где он?

– Побежал в учебный корпус. Ему в караул заступать.

– Тучкова освободить надо.

– Не хочет.

Утром, после подъема, в коридоре меня подзывает Тепляков.

– Собирайте, Крылов, бюро комсомола. Неотложный вопрос.

– Что случилось, Александр Сергеевич?

По лицу Теплякова видно, что он очень расстроен.

– Ваш Тучков выбросил обойму патронов из винтовки…

Я еще ничего не понимаю.

– Говорит, что в карауле потерял. На самом деле врет. Я знаю, для чего он это сделал: за утерю боевых патронов – трибунал и фронт…

– Александр Сергеевич!

– Не спорьте. Он сделал это нарочно. Собирайте членов бюро.

– А обойма?

– Призовите комсомольцев, чтобы искали. Разве можно такой позор допустить – Тучкова судит трибунал?!

На бюро Тучков сидит злой, красный. Моргает одним глазом, другая сторона его лица неподвижна. Спрашиваем:

– Василий, зачем это? Куда ты бросил обойму?

Мы все понимаем тяжелое состояние Тучкова. Все готовы ему помочь. И прежде всего – Тепляков. Мне и некоторым членам бюро известно, что Тепляков предлагал ему деньги на поездку в Москву. Пусть успокоит мать, разделит ее горе и вернется. Тучков отказался. Для Теплякова это не было неожиданностью. Василий – парень гордый, такую дорогую помощь он принять не может. А кроме того, что даст поездка на несколько дней в Москву? Слезы при встрече, слезы при прощании.

– Василий, где патроны?

– Потерял.

– Это неправда. Случайно ты не мог потерять.

В разговор вступает Тепляков.

– Послушайте, Тучков. Тут собрались ваши товарищи, которые…

– Наказывайте. Потерял!

– Не накажем. Я знаю: вы хотите завтра же на фронт. Но поймите, Тучков, каждому из нас там еще быть. Каждому останется и достанется…

Тучков молчит, старший политрук продолжает:

– Я, как начальник, должен немедленно подать рапорт выше. Тогда вас будут судить… Но пока я этого не сделаю. На фронт с позором не идут. Я жду, что скажет комсомольское бюро.

Бюро высказывается единогласно: Тучков поступил сгоряча, он еще не осознал всего, мы должны вмешаться. Пусть учащиеся выйдут на дорогу, по которой разводят караул, и ищут в снегу злополучную обойму.

Тучков остается в учебном корпусе. Мы уходим и поднимаем на ноги первую батарею.

Целый час ищем выброшенные патроны.

Появляется военный патруль гарнизона.

– Что тут происходит? – спрашивает пехотный капитан Теплякова.

Тепляков отвечает очень спокойно:

– Часы обронил один товарищ…

Снова ищем, тычем палками в снег.

Ищем до тех пор, пока не приходит Кременецкий и не дает нашим поискам «отбой».

– А как же патроны? Так и не найдем?

– Сейчас найдем, – успокаивает Кременецкий. – Тучков бросил их около склада, у березы. Сознался. Стыдно стало.

Ледоход на Ишиме

Знаете ли вы, какая весна в Сибири?

Она приходит постепенно, медленно, не торопясь. Где-то в южных районах страны зацветают сады, где-то люди уже выходят на поля. А здесь только редкая, скупая капель. Только чуть-чуть отсыревают тротуары.

На солнце порою вроде бы и пригревает, но отойдите в сторонку, и вы почувствуете порывы неласкового холодного ветра.

Это еще не весна. Надо подождать.

Весна долго набирает силы, терпеливо копит их.

Если выйти на высокий обрывистый берег Ишима, можно увидеть степь и далекий-далекий горизонт. В степи река делает большую петлю – излучину.

Зимою река спит. Просыпается она только к маю. Но, проснувшись, немедленно заявляет о себе бурным, неукротимым половодьем. Излучины не видно, кругом – штормящее, седое от барашков море. И высокие берега становятся совсем не высокими: так поднимается вода.

Плещется Ишим, крутит воронки, кидает на берег огромные тяжелые льдины.

На земле лежит белый-пребелый кусок льда. Его греет солнце. И вдруг – музыка: лед начинает звенеть. В воздухе слышится тонкое, хрустальное «динь-динь-динь…».

Лед распадается на кристаллы. Кристаллы крупные, длинные и все такой точной правильной формы, словно их специально изготовил многоопытный мастер-гранилыцик.

«Динь-динь-динь…»

Весна пришла.

– Ребята, вы когда-нибудь видели такое чудо? – спрашивает Курский, поднимая ледяной кристалл.

– Нет, не видели. На Москве-реке этого не бывает. Ишим неистовствует, и нам очень сродни его настроение.

Мы сидим под обрывом, до которого вода еще не дошла, и жжем тетради. Надоевшие нам тетради. Теперь они не нужны. Школа окончена раньше срока.

Высоко вымахивают языки огня. Ветер рассеивает вокруг бумажный пепел, подхватывает целые горящие листы.

По узенькой тропинке к нам спускается майор Кременецкий:

– Что вы тут, черти-корнеты, творите?

Голос у него нестрогий, даже добрый.

– Да вот с тетрадками расправляемся, товарищ майор.

– Ну, ну… А артиллерию тоже жжете? – понятливо улыбаясь, говорит Кременецкий.

– Нет, по артиллерии мы все тетрадки оставили…

Приложив ладонь к глазам, Кременецкий долго разглядывает реку, затопленную степь. Мы стоим, молчим. Потом кто-то произносит обычное:

– Расскажите, товарищ майор…

Что еще может рассказать майор? Из его биографии нам, кажется, все уже известно. Но нет. Недавно мы случайно узнали, что Кременецкий воевал в этих сибирских местах – подавлял кулацкий мятеж.

Где только не был наш майор, какие карты не держал в руках! А нам, «корнетам», пока никаких карт, кроме Больших и Малых Вязем, и видеть не приходилось.

– Помню, был вот такой же ледоход… – начинает Кременецкий.

Дальше идет рассказ о том, как притаившееся кулачье и недобитые белые офицеры-колчаковцы подняли мятеж против молодой Советской республики, как сражались с ними коммунисты и комсомольцы. И в их рядах был молодой Сергей Кременецкий.

Наверху, над обрывом, звучит горн. Надо собираться. Сегодня у нас торжественное построение и выпускной вечер.

Поднимаемся на «Ишимскую набережную». Идем, как говорится, вольным строем.

– Может, «Танюшу» запоем? – предлагает Курский.

– Я вам дам «Танюшу», – немедленно откликается Кременецкий.

Но он, конечно, ничего не «даст»; мы выпускники. Тон у Кременецкого по-прежнему шутливый, добрый.

– О Танюшах скучаете, корнеты? – спрашивает он. – Пишут вам Танюши?

– Пишут, – отвечает Курский. – Особенно много Крылову.

Я толкаю Курского в бок.

А сам думаю об Инге. Она вместе с мамой и братом Игорем уже в Казани. Почти каждый день приходят от нее письма в красивых довоенных конвертах. Теперь таких не выпускают.

– А как настроение? – спрашивает Кременецкий. – Вот у вас, Тучков? Не болеете больше?

– Нет, товарищ майор.

– Ну, герой. Передовик!

Передовик – одно из любимых слов Кременецкого. Но произносит он его всегда по-разному: то серьезно, то шутливо, то иронически.

Школа – все три батареи – выстраивается на спортплощадке около учебного корпуса.

– Дивизион, смирно! Слушай приказ!

Это приказ о выпуске. Мы – первая батарея – больше не спецы. Мы – кандидаты в курсанты.

Вторую и третью батареи – восьмиклассников и девятиклассников – распускают. Наша, первая, идет в ДК – Дом культуры. В ДК – торжественный вечер.

Играет сводный духовой оркестр. Выступают с напутствиями наши наставники и преподаватели. Потом дают слово мне – комсомольскому секретарю.

Как и те, кто выступал передо мной, я говорю всего несколько слов. Лишние слова могут только снизить торжественность момента.

– Спасибо вам всем, товарищи, от нас, комсомольцев. Спасибо, товарищ майор Кременецкий, спасибо, старший политрук Тепляков. Мы благодарны всем, кто нас учил. Мои товарищи просят передать вам, что мы готовы на все испытания и везде, куда бы нас ни послали, будем воевать по-гвардейски!

Снова играет оркестр. Старший политрук поднимает тост за победу, желает нам быть смелыми, бесстрашными.

Несколько дней спустя Тепляков провожает нас в училище. Мы уже разместились по вагонам, паровоз дает гудок, состав вздрагивает, трогается. И мы видим, как остается на платформе коренастый человек в старой поношенной шинели со «шпалой» на петлицах, человек, который плачет…

Прощаться с Тепляковым мне было тяжелее, чем другим: я работал с ним рядом, был его помощником. И если Тепляков так и не попадет на фронт до конца войны, я скажу: он был ее самым активным участником. Он учил нас быть правдивыми и честными, он учил нас быть серьезными и добрыми. Он подарил нам частицу своего сердца, большого сердца коммуниста.

Товарищ курсант

Училище встречает нас буднично. Прямо со станции ведут в баню. Таков закон военного времени: все начинается с бани, именуемой санпропускником.

Мы снимаем свои спецшкольные кители, брюки и идем туда, где шипит пар и гремят жестяные шайки.

Нам дано тридцать минут.

Через тридцать минут мы возвращаемся в раздевалку. Нас ожидает большое огорчение: завхоз спецшколы, который ехал с нами до училища, всю форму увез обратно. Она, конечно, нам не нужна, но каждый хотел бы оставить ее на память.

Я подхожу к деревянной скамейке. На ней лежит полотенце, вышитое руками мамы, платочек, подаренный Ингой, и логарифмическая линейка. Это все мое имущество…

– Что надевать? – шумит Курский. – Что нам дадут?

– Все тута, – отвечает старшина-сверхсрочник. – На одевание десять минут.

Перед нами груда брюк и гимнастерок, куча разноцветных обмоток. Каждый хватает, что ему ближе.

– Товарищ старшина! – снова кричит неугомонный Курский. – У меня одна обмотка коричневая, другая – зеленая. Других не осталось.

– Одевайтесь! Потом обменяетесь с товарищами.

– Товарищи, – не утихает Курский, – меняю одну зеленую на одну коричневую.

– Отставить разговоры!

Теперь мы – курсанты. Мы не спецы. Нам не говорят: оставьте детство. Предполагается, что мы его давно уже оставили. Вместе с нами учатся люди по возрасту вдвое старше нас. Это либо фронтовики, либо те, кто уже не первый год в армии, – сверхсрочники. Из их числа назначены младшие командиры.

Мы живем с ними дружно. Но бывают и столкновения.

На уроке артиллерии рядом с Дорониным сидит сержант Кондратюк. Нам дано задание сделать баллистические расчеты. Пишем на бумаге бесчисленные цифры, грызем в отчаянии карандаши.

Кондратюк беспрестанно заглядывает в тетрадь Доронина, шепчет ему:

– Убери локоть. Мне не видно.

– А что ты у меня списываешь? – возмущается наглостью Кондратюка Доронин. – Будешь на фронте командиром батареи – списать не у кого…

Это говорит тот Доронин, который в спецшколе советовал Курскому: «Ты зубри немецкий, а математику спишешь у меня…»

Судя по этому, с детством мы действительно расстались.

Кондратюк шипит:

– Не грубите мне. Доложу лейтенанту.

– А я сам ему доложу, – невозмутимо отвечает Доронин.

– Он с вами говорить не будет.

После занятий Доронина вызывает командир взвода лейтенант Мефодиев.

– Почему грубите младшим командирам?

– Товарищ лейтенант, я… – начинает Доронин.

– Молчите. И не оправдывайтесь.

– Я…

– Молчите. И два наряда вне очереди!

Доронин медленно поворачивается.

– Не так! Повернитесь, как положено, – командует лейтенант.

Потом мы успокаиваем Доронина:

– Не огорчайся.

– А я и не огорчаюсь, – говорит он с деланным равнодушием. Мне что – два наряда это трудно? Если бы Кондратюк попросил, я бы ему помог. А так нахально лезть…

– Ну хватит! Не все люди ангелы.

Курский улыбается, ободряюще подмигивает:

– Что ты – нежный цветок? Майская роза?

Нет, мы не розы. Случайная обида нас не повергнет в отчаяние. И настроение не испортится. Даже если по дороге встретится старший лейтенант Дроздов.

Дроздов – строгий ревнитель порядка, его олицетворение. Он всегда прямой и стройный, от него исходит медногуталиновое сияние: каждая пуговица на его шинели искрится, пряжка ремня пускает солнечные зайчики, сапоги блестят. А кругом вода, грязь и глина… Как он умудряется не запачкаться – не понятно. От него и пылинки, наверно, сами отлетают. Никаких дисциплин, кроме строевой, Дроздов не преподает. Про него, как дошло до нас, один офицер сказал:

– Коля Дроздов в артиллерии не гений. Он и глазомерную с трудом рубает…

Глазомерная подготовка данных для артиллерийской стрельбы – самый простейший вид расчетов. Азы. Арифметика. Но совершенствованием ее Дроздов, видимо, не очень озабочен: у него есть своя стихия.

…Наш взвод идет из бани строем по двое. И вдруг слышим впереди звонкий сухой дроздовский голос:

– Кто ведет строй? Ко мне!

Старший сержант бежит навстречу окрику. Мы догадываемся, в чем дело: идем по дощатому тротуару, а не по мостовой. Тротуар приподнят на сваях, на нем сухо, а мостовая – сплошное болото. Неужели нам, только что отмывшимся от грязи и надевшим чистые обмотки, сворачивать на мостовую?

Так и есть. Сержант командует:

– Кру-гом! И назад до бани. Оттуда – по мостовой.

– Пошли опять в баньку попариться, – горько усмехается Курский. – Ребята, споем, что ли?

Нет, петь мы не будем, хотя сержант всеми силами старается выжать из нас песню, надсадно кричит: «Запевай!» Дроздов в своей роли: он непорядка не допустит.

А непорядки, по его мнению, кругом. Всякого, кто ниже его по званию, не говоря о курсантах и рядовых, он обязательно при встрече остановит:

– Вы меня неправильно поприветствовали… Документы, удостоверение! Так-так.

И вдруг нам читают приказ: старшему лейтенанту Дроздову досрочно присвоено звание капитана…

…Дроздов шел по городу. Навстречу ему попался лейтенант. Лейтенанта он, конечно, остановил. За нечеткое приветствие. Тот начал пререкаться и грубить. Дроздов предложил ему пройти в комендатуру. Лейтенант отказался. Дроздов достал из кармана свисток – свисток всегда при нем, – и на сигнал подошел патруль. Лейтенанта задержали. Он оказался никаким не лейтенантом, а очень опасным человеком…

После чтения приказа мы идем на занятия. Они начинаются рано утром и кончаются вечером. Ежедневно по двенадцати часов. Слушаем лекции, выполняем команды, отвечаем на вопросы.

Урок по материальной части.

– Курсант Крылов, расскажите о подъемном механизме 203-миллиметровой гаубицы!

Артиллерия.

– Что такое прямой выстрел?

Автотракторное дело.

– Вы знакомы с системой зажигания?

Штыковой бой.

– Коротким – коли!

Топография.

– Взять планшеты, надеть шинели. Идем в поле.

Химзащита.

– Надеть противогазы!

Ох, эти противогазы! Они нам надоели больше всего ни свете: вечно болтаются на боку. Раз в неделю, по средам, – химдень. От подъема до отбоя все курсанты в противогазах. Снимаем их только во время обеда.

Обед короток. Едва успели сесть, проглотить прозрачный гороховый суп – и уже команда; «Встать! Надеть противогазы!»

А как быть с яблоками, которые нам дали на третье? Яблоко можно есть и на ходу. К этому мы приспособились.

Кладем его в маску противогаза и, постепенно поворачивая языком, откусываем. Солдат ко всему приноровится.

Кончаются занятия, и приходят минуты «личного времени». Каждый день их ровно пятьдесят.

Мы пишем письма, перечитываем те, что получили.

Мама теперь в Москве одна: папа умер. Она похоронила его холодным февралем сорок второго года на Рогожском кладбище. Рабочий кладбища – старик-инвалид – запросил за рытье могилы тысячу рублей. Могилу пришлось долбить самой.

Я снова и снова пробегаю глазами расплывшиеся от слез строчки. Вижу отца, больного, тяжело больного человека, слышу его последние слова: «Ивановна, вон! Русский немцу Москву никогда не отдаст!» Я его и запомнил таким – гневным, рассерженным, убежденным.

Я пишу маме. Пишу Инге. Она вместе с матерью и Игорем по-прежнему в Казани.

Мы ставим точки на своих коротких солдатских письмах и кидаемся на газеты.

Вести в них недобрые.

Пережито жестокое лето. Надежд оно не оправдало, утешений не принесло. Военные сводки – одна другой хуже: «оставили Ворошиловград», «бои у Ростова», «отражали атаки в районе Новороссийска!»

Теперь враг подошел к Волге. Бои идут в Сталинграде.

Снова, как и осенью сорок первого, радио передает одну музыку…

По училищу проходит слух, что нас не доучат, пошлют под Сталинград. Командование этот слух опровергает.

Нам снова приходится настраивать себя на продолжение учебы. А ей и конца не видно. Кажется, никогда не вылезем мы из этого маленького уральского городка, разбросанного по склонам холодных, неприветливых гор.

– Товарищ курсант, расскажите о разведке пути.

– Товарищ курсант, объясните…

«Товарища курсанта» спрашивают в день сто раз. И все он должен объяснить, показать, описать, решить, собрать, разобрать, начертить.

И тем не менее день, когда Товарищ Курсант перестанет быть курсантом и когда к нему вопросов больше нет, такой день настает!

Светит весеннее солнце. Искрятся сосульки на крышах. Сумерки, холода отступили.

Мы стоим в строю и слушаем приказ; «присвоить звание лейтенанта с рекомендацией в гвардию Доронину, Крылову, Курскому, Тучкову». В гвардию рекомендуют тех, у кого круглые пятерки по всем дисциплинам, остальные – просто лейтенанты, некоторым, Кондратюку, например, дали младшего. Не вытянул.

– Товарищ младший лейтенант, вы меня неправильно приветствуете, – ехидно замечает Кондратюку Курский, – придется с вами позаниматься…

Мы – Тучков, Курский, Доронин и я – идем в административный корпус получать назначения. Нам всем четверым дают пакеты, на которых написаны три слова: «Юго-Западный фронт».