Текст книги "Песня о теплом ветре"

Автор книги: Борис Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Песня о теплом ветре

Фронт.

Каждый из нас представлял его по книгам, по фильмам, по газетам.

Фронт встретил молодых офицеров душной тишиной долговременной обороны.

Из Сватова нас послали в Ворошиловград. Из Ворошиловграда совсем недалеко – в район села Боровского.

Боровское стоит на песках. Северный берег Донца – сплошные дюны, на несколько километров.

Здесь, в дюнах, в бревенчатом блиндаже находится командный пункт третьего дивизиона пушечного артиллерийского полка.

В этом дивизионе мы будем служить – Тучков, Курский и я, Доронин – в соседнем.

Оставив вещевой мешок в траншее, вхожу в блиндаж. Мне сказали: там сейчас командир дивизиона капитан Красин.

Красин – атлетического сложения человек в гимнастерке с расстегнутым воротом – сидит за дощатым столиком над картой.

Я докладываю: лейтенант Крылов для прохождения службы явился.

Красин жмет мне руку, приветливо улыбается, спрашивает:

– Что вы думаете делать?

Отвечаю:

– Воевать.

– Ну, тогда принимайте пока топографический взвод. Там командир болен – малярия…

Страшная, проклятая малярия! Я с ней познакомился очень скоро – с желтой комариной болезнью, которая валила с ног на Северном Донце тысячи людей.

– Вы на фронте в первый раз? – спрашивает Красин.

– В первый.

– Посмотрите, как выглядит оборона, – говорит он и приглашает меня к стереотрубе.

В стереотрубу виден город Лисичанск.

Поворачиваю трубу вправо, влево. Дома, терриконы шахт, вышки, содовый завод, улицы. И все мертво. Никакого движения, никакой жизни.

– А теперь полистайте боевые донесения.

Я читаю донесения. Все они, как и положено по уставу, начинаются одной и той же фразой: «Передний край обороны проходит по реке Северный Донец…»

Пока я читаю донесения, в блиндаж входит… старший лейтенант Исаев.

– Крылов?! – радостно кричит он и бьет меня ладонью по плечу. – Вот уж не думал, что здесь встретимся!

– Вы знакомы? – интересуется Красин.

– Конечно! – трубит Исаев. – Он же из спецов! Можно сказать, мой подопечный.

– А вы в этом дивизионе? – спрашиваю Исаева.

– Нет, начальником штаба во втором.

Мы вспоминаем школу, лагеря, Кувшинки, «Таню-Танюшу», знакомых ребят.

– А Курский где?

– Здесь. Только что ушел. И Тучков. И Доронин. Доронин будет служить у вас, во втором.

– А Троицкий, этот рыжий? «Чемпион» по лыжам…

– Папа-интендант в Ташкенте устроил…

Исаев разводит руками:

– Другого и ожидать нельзя было.

Разговаривая, я кошу глазами на капитана Красина. Он отложил в сторону карту, достал кусок дерева, большой нож и что-то вырезает.

Заметив мое любопытство, говорит:

– Вот из этого сучка человечек получится. Тут все почти уже сделано природой. Чуть поправить только…

Потом, бывая у командира дивизиона, я всегда видел его за работой. То он сидел над планшетом, с линейкой и целлулоидным кругом, то фигурку из дерева вырезал, то писал. И всегда был удивительно спокоен. Вот уж действительно чувствовал себя человек в любой обстановке, как дома!

Это и понятно. Красин – кадровый военный. Провел кочевую, полную неожиданных перемен жизнь офицера. Воевал с японцами, несколько раз награжден.

Мы со старшим лейтенантом Исаевым продолжаем говорить о спецшколе, о Кременецком, Теплякове, о геноссен ляйтерин Ласточкиной. Красин нас прерывает:

– Я думаю, вечер воспоминаний окончен, – мягко улыбаясь, говорит он. – Вам, лейтенант Крылов, надо приступать к работе. Берите топографов, теодолиты, мерные ленты, планшет и к шестнадцати ноль-ноль сделайте привязку боевого порядка.

Привязка – малопривлекательная вещь. Это многочасовой кропотливый труд. Надо найти перекресток дорог, церковь или тригонометрическую вышку – любую точку, которая имеет на карте определенные координаты, – и шагать, шагать от нее по всем батареям – от одной к другой, – вымеривая расстояния и углы, шагать не прямо, а зигзагами, как позволяет местность, рельеф. И все это нужно для того, чтобы с точностью до нескольких метров определить местоположение батарей и наблюдательных пунктов.

В шестнадцать ноль-ноль я прихожу к капитану Красину, сообщаю координаты боевых порядков.

Командир дивизиона берет карту, наносит на нее батареи. Потом бросает циркуль, долго смеется. Смеется громко, раскатисто.

– Лейтенант, все три батареи нашего дивизиона стоят на суше, а у вас они то на озере, то в болоте. Как вы объясните это странное явление?

Как объяснить? Я сгораю от стыда, беспомощно топчусь на месте, как школьник. Вот уж не думал, что произойдет такая ошибка. Топографической привязкой я занимался в училище, для меня это не новость. И вдруг такой просчет в первый день на фронте.

– Лейтенант Крылов, как вы объясните? – настаивает Красин.

– В углах, наверно, напутал, товарищ капитан.

– А почему?

Я молчу. Красин смеется.

– Вы сегодня слишком волновались, а офицер должен быть хладнокровным. Вы и сейчас волнуетесь. Перестаньте. Честно признаюсь, поначалу когда-то тоже врал…

Мне становится легче.

– Не впадайте в панику, – продолжает Красин. – И не думайте, что все так легко и просто. Научитесь.

Я выхожу с командного пункта. Метров сто можно пройти в рост: противник не видит.

Слышу песню. Ее поет нежный девичий голос:

 
Теплый ветер дует,
Развезло дороги.
А на Южном фронте
Оттепель опять.
Тает снег в Ростове,
Тает в Таганроге.
Эти дни когда-нибудь
Мы будем вспоминать.
 

Осматриваюсь. Поет молоденькая девчонка. Она сидит на бревне около входа в траншею. Полненькая, курносая, светловолосая. В зеленой гимнастерке с полевыми погонами, зеленой юбке, с холщовой сумкой через плечо. На сумке – красный крест.

– Загляделись, товарищ лейтенант? – слышу над самым ухом басовитый голос.

Со мной говорит молодой черноглазый сержант. Вид у сержанта бравый, пилоточка сдвинута набекрень так, что неизвестно, как на голове держится. Сержант улыбается.

– Вы только что прибыли? – спрашивает он.

– Да.

– Не к нам в девятку?

– Нет, в топовзвод. А вы из девятой батареи?

– Из девятой. Разведчик Валиков. А знаете, кто это поет? Санинструктор нашего дивизиона – Любка. Только не очень смотрите на нее: старший лейтенант Исаев вам этого не простит…

 
Нас опять Одесса
Встретит, как хозяев,
Звезды Черноморья
Будут нам сиять.
 

– Вам нравится песня? – спрашивает сержант.

– Нравится.

– Это наша любимая. Наша главная на Южном фронте.

Любка слышит разговор, поднимается с бревна, подходит к нам, говорит мне:

– Здравствуйте. Еще один новый южанин?

В ее словах слышатся гордые нотки бывалого фронтовика, ветерана и патриота Юго-Западного.

У Любки глаза смеются, в них много бойкости и задора. А в движениях – несмотря на ее полноту – резкости и угловатости.

Наш разговор прерывается появлением Тучкова и Курского.

– Крылов, куда ты пропал? Ах, тебе уже не скучно!

Узнаю, что Тучкова назначили командиром взвода управления в седьмую батарею, Курского – в восьмую.

А я топограф. Это мне совсем не по душе. Топография, по моему убеждению, занятие для стариков, а не для молодых. Но Красин сказал, что мое назначение временное. Буду ждать.

Слышится резкий, нарастающий свист.

– Ложись! – кричит сержант Валиков.

Через несколько мгновений вокруг нас с тяжелым треском разрываются снаряды.

Приподнимаю голову. Перед глазами плывет рыжий дым, на зубах песок. Почему у меня полный рот песку?

Рядом со мной Курский. Он смеется.

– Тучков! А ты цел? Ну хорошо. Поздравляю, мушкетеры, с боевым крещением.

Что-то мы застоялись…

Боев почти нет. Наш фронт по-прежнему в обороне.

Дни идут один за другим, повторяясь во всех деталях.

Ровно в шесть утра в небе появляется «рама» – немецкий самолет «фокке-вульф-89». «Рамой» его прозвали за то, что у него два фюзеляжа и один хвост.

Монотонно и противно жужжа, «рама» облетает наши позиции – производит фотосъемку. «Рама» – прежде всего разведчик.

Повсюду поднимается пальба. По «раме» бьют из винтовок, спаренных пулеметов, противотанковых ружей.

У каждого вида оружия – свой изобретатель. Но кто придумал самодельный зенитный агрегат для борьбы с самолетами «фокке-вульф», неизвестно.

Агрегат очень простой, но грозный: в землю вкапывается столб, на столб надевают колесо от простой телеги, к колесу привязывают противотанковое ружье. Получается своеобразная турель.

Ружье закреплено надежно. Прицеливаясь, стрелок поворачивает его на колесе. И порой случается так, что «рама» после нескольких выстрелов падает на землю и взрывается.

Но попасть в этот проклятый самолет даже опытному стрелку очень трудно.

«Рама» летит дальше и, завершая рейс, сбрасывает четыре бомбы. Всегда только четыре. Бомбы она кидает на деревни и хутора – туда, где много людей.

Едва «рама» исчезает, начинается артиллерийский обстрел.

Потом короткий перерыв и снова обстрел.

На этот раз фашисты стреляют агитационными снарядами. Гитлеровская пропаганда рассчитана на идиотов. Фашистские листовки умоляют: «Сдавайтесь нам в плен! Мы обещаем вам свободу ремесла и частного промысла…», «каждому, кто перейдет на нашу сторону, мы гарантируем земельный надел». Рядом – иллюстрация: бородатый русский крестьянин в длинной рубахе и закатанных по колено штанах пашет землю сохой; соху тянет рогатый вол…

Истратив дневной запас листовок, фашисты умолкают. Наступает тишина.

Наши стереотрубы смотрят на немцев, немецкие – на нас. Тысячи настороженных, изучающих глаз.

Свободные от дежурств сидят в блиндажах. Пишут письма – фронтовые треугольники. Бланки писем расчерчены пунктирами. Пунктиры указывают, как складывать треугольник. Кроме того, на бланках есть текст: «Выше черты не писать», «ниже черты не писать». А наверху – красными буквами: «Смерть немецким оккупантам!»

Много на этом листочке не напишешь, но зато ценишь и взвешиваешь каждое слово, как в телеграмме.

А потом на треугольник ляжет штамп: «Проверено военной цензурой». И повезут это письмо полевые почты. Пройдет несколько дней, а может быть, и неделя, прежде чем оно попадет в сумку почтальона.

Почтальона и ждут и боятся: что он принес – живое письмо или стандартную похоронную – «пал смертью храбрых»?

Письмо это будут читать десятки раз, изучат каждую строчку, чтобы узнать больше, чем в нем написано. Но больше не узнаешь. Разве расскажет фронтовик, что ему очень худо, что его треплет малярия, что открылась старая рана? Нет. Как всегда, он напишет: «Чувствую себя хорошо».

В конце письма не преминет пообещать: «скоро вернусь». Но скоро ли? И вернется ли?

Отправив письма, бойцы неторопливо крутят цигарки, рассказывают друг другу истории из мирной жизни, нещадно ругают союзников, которые опять, несмотря на свои заверения и клятвы, медлят с открытием второго фронта.

Наступает ночь. Передовая озаряется неровным конвульсирующим светом ракет. Немцы беспокоятся, нервничают, боятся наших разведчиков – охотников за «языками», поэтому беспрестанно пускают ракеты. Стрельба ракетами сопровождается длинными пулеметными очередями. Из пулеметов бьют трассирующими. Видимо, для устрашения.

Но у русского солдата нервы крепкие. Он сидит в окопе, в блиндаже, старательно высекает огонь из «катюши» – кремня, к которому приставлен ватный фитиль, – и озабоченно думает об одном: «Когда же дадут приказ о наступлении? Что-то мы застоялись…»

Любка

О том, когда начнется наступление, узнают за несколько часов. Но то, что оно скоро ожидается, в батальонах и дивизионах знают за много дней.

Знают потому, что телефоны звонят чаще, совещаний созывается больше, производится передислокация. Черт знает почему, но все чувствуют: на днях пойдем вперед.

Меня вызывает капитан Красин.

– Ну, как дела, молодая гвардия?

– Хорошо. Привязка наблюдательных пунктов и батарей произведена точно.

– Спасибо вам, Крылов. Спасибо вашему взводу. Привязка точная, по стрельбам вижу, – улыбаясь, говорит командир дивизиона. – Но с сегодняшнего дня топографию оставляйте. Вы назначаетесь начальником разведки дивизиона…

Начальник разведки – это офицер, которого в любое время дня и ночи могут вызвать и спросить: положение на переднем крае? Что сообщили «языки»? Что характерно в поведении противника? Где расположены вражеские батареи? Удалось ли засечь доты?

Начальник разведки и подчиненные ему люди вместе с пехотным батальоном врываются в расположение противника и корректируют огонь. Иногда разведчики вообще остаются по ту сторону передовой и шлют со своего скрытого пункта радиограммы в дивизион или артполк.

Разведчики – это кочевники. Разведчики – это люди, чья жизнь каждую минуту сопряжена с опасностью и риском.

– Вот ваше первое задание, – продолжает Красин. – Поезжайте в городок Лисхимстроя, заберитесь на самое высокое здание – это кажется химинститут, – сидите, наблюдайте. В разведданных кое-что не совпадает… Вечером мы дадим несколько выстрелов с ложной позиции. На эти выстрелы ответит немецкая батарея, которую нам засечь не удалось. Со стороны городка должно быть виднее.

Красин думает, пыхтит трубкой, потом продолжает:

– С вами поедет лейтенант Тучков, командир взвода управления седьмой батареи. Их батарея как раз на правом фланге. Тучков берет солдата со стереотрубой. Все.

– Разрешите идти?

– Нет, постойте, я чуть не забыл: тут, в блиндаже, у телефонистов, наш санинструктор Люба. Захватите ее, довезите до штаба полка. А Тучков вас будет ждать на перекрестке дорог.

Я выхожу с наблюдательного пункта дивизиона. Белое солнце, белые пески. На мгновение зажмуриваюсь, чтобы не слепило. Открываю глаза – опять все бело. Слишком долго был в полумраке.

Телефонисты помещаются совсем близко – метрах в пятидесяти.

Снова слышу песню:

 
А когда не будет Гитлера в помине
И когда к любимым
Мы придем опять,
Вспомним, как на Запад
Шли по Украине…
 

Любка дает концерт телефонистам. Удивительное это существо – Любка! Она и споет и спляшет. И не боится ничего.

Не проходит дня, чтобы кого-то не убило, кого-то не ранило. И Любка, как «Скорая помощь», должна мчаться на место катастрофы. Места катастроф всегда опасные. Но Любка доберется хоть куда – бегом или ползком. Сотни ран перевязала она и много раз записала в донесениях с поля боя: «смерть».

А потом возвращалась в штаб, приходила из-под обстрелов, из-под бомбежек и никому не рассказывала, как тащила по дюнам раненого, как видела последнюю полустеклянную улыбку в глазах обреченного.

– Тяжело воевать, мужики? – спрашивала она, сбрасывая с себя санитарную сумку.

И ни один «мужик», конечно, не мог сказать, что ему тяжело.

Иногда Любка предлагала:

– Кому письмо написать? Только не любовное…

А самой Любке писать было некому: мать погибла в Минске в первый день войны, брат убит на фронте, а отец пропал без вести. Никого на свете нет у Любки, и в любви ей не везет. Любила майора Казанцева – погиб, сама похоронила. Но где же тот живой человек, с которым можно быть рядом и которому можно все доверить?

В Любке души не чает старший лейтенант Исаев. И если он не видит ее несколько дней, то с попутными присылает записки, трофейные конфеты, шоколад, примитивные военторговские духи.

Любка читает записки Исаева, и на глазах у нее блестят слезы.

– Тяжело воевать, мужики?

Как будто только мужики воюют! Опять песня, песня о Южном фронте.

– Люба! – кричу я, приоткрыв дверь в блиндаж. – Вам надо в штаб?

Песня утихает. Любка выходит из блиндажа.

Дальше двигаться надо осторожно. Из Лисичанска нас хорошо видят. Могут открыть огонь. Немецкие артиллеристы любят охотиться за одним человеком. Ради какой задачи – непонятно. Опять-таки для устрашения, наверно.

Охотятся они неумело, бьют в белый свет, как в копеечку, выбрасывают десятки снарядов. По теории вероятности один из них всегда может оказаться для жертвы роковым…

Едва мы с Любкой проходим двести или триста метров, как слышим свист.

Нас заметили.

Свист нарастает. Мы падаем. Где-то в стороне раздается: «Ах! ах! ах!»

Куда укрыться? Место самое неудобное: ровное-ровное. Невдалеке видим окопчик. Неглубокий, совсем маленький. Ползем к нему.

– Любка, ныряй! – говорю я, приблизившись к окопчику.

Теперь Любка в относительной безопасности. Для меня места в окопчике почти нет. Я останавливаюсь.

– А вы? – кричит Любка. – Давайте-ка ко мне!

Я молчу.

– В окоп! – кричит она строго. – Или я вылезу.

И снова: «Ах! ах! ах!»

– Любка, не смей! Назад!

Любка смеется, говорит с отчаянной уверенностью:

– Меня не убьют. Меня никогда не убьют!

Лицо ее вдруг становится серьезным.

– Лейтенант, не валяйте дурака.

Я втискиваюсь в окопчик. Мы лежим рядом, крепко прижавшись друг к другу.

– Все равно вас может задеть, – говорит она. – Не держитесь на локте, обнимите меня. Вот так!

Разрывы звучат совсем близко. Поют и жужжат осколки.

Обстрел на какое-то время прекращается. Но мы из своего малонадежного укрытия не выходим. Конечно, за нами по-прежнему наблюдают. Попробуй поднимись – и в воздухе снова засвистят снаряды.

Я чувствую Любкино дыхание, чувствую, как колышется ее грудь. И рядом, совсем рядом, ее теплые розовые губы.

– Нервничаете? – спрашивает Любка.

– Совсем нет.

– А все-таки?

– Нисколько.

– Так и поверю.

Рядом с нами, близко-близко опять рвутся снаряды. Над окопчиком ползет едкий удушливый дым. Мы кашляем, зажимаем носы. Один из снарядов взрывается в нескольких метрах, нас присыпает песком с бруствера.

– Надо бежать! – кричит мне Любка в ухо. – Только в разные стороны. Я налево, вы направо.

Что ж, решение верное. Больше в окопчике оставаться нельзя.

Мы поднимаемся, делаем бросок, и вот уже окопчик позади. Теперь спасение – в ногах. Надо бежать и падать, падать и бежать, менять направление, стараться обмануть «охотников».

Сначала немцы растерялись: выбирали, за кем погнаться. Погнались за Любкой. Меня оставили.

Пробежав около полкилометра, я скрываюсь за кустарником, здесь тихо. А в той стороне, где Любка, разрывы гремят беспрестанно. Что с ней?

Ползу на гребень песчаного холма. На гребне растут какие-то колючки. Меня здесь не заметят, а видно мне хорошо. Достаю из чехла бинокль.

И сразу в окуляре – Любка. Бинокль шестикратного увеличения, так что я вижу даже ее лицо.

Любка уже пробежала равнинку и приближается к холмам. Еще несколько минут, и она станет недосягаемой для глаз фашистских артиллеристов.

Любка бежит легко. Осталось ей совсем чуть-чуть. Но в это мгновение вокруг нее – сразу четыре разрыва. Любка исчезает в дыму. Неужели все? Неужели это конец? Дым еще не рассеялся, и снова четыре шара разрывов.

Ветер несет в сторону Северного Донца черно-рыжее облако.

Любки не видно. Не знаю почему, начинаю считать: «Раз, два, три, четыре, пять…»

И вдруг она появляется на вершине, на гребне песков, делает несколько прыжков и… опять исчезает.

Я спускаюсь с холма и кустарником бегу Любке навстречу. Не может быть, чтобы ее задело.

Любку застаю сидящей в ложбинке, около маленького озерца.

Увидев меня, она говорит безразличным голосом, чуть в нос:

– Отдыхаю.

– Жива? Молодец!

– Что? Что? – спрашивает Любка и вертит мизинцем в ушах. – Я, наверное, оглохла, но это пройдет.

– Не ранена, царапин нет? – кричу я.

– Нет, не волнуйтесь, – отвечает Любка. – Я же вам говорила: меня никогда не тронет. И не ранена и не поцарапана. Только грязная, как кочегар. Лейтенант, отвернитесь. Я сниму гимнастерку. Помыться надо.

Слышу, как за моей спиной в озерце плещется Любка, плещется долго. Потом так же долго одевается.

– Я вас задерживаю, лейтенант?

– Ничего, подожду.

– У вас тоже, между прочим, не вид победителя. Советую последовать моему примеру.

– Уже можно обернуться?

– Да.

Засучив рукава, я умываюсь. Любка, видимо, совсем пришла в себя. Спокойно, как будто ничего серьезного не случилось, она говорит:

– Сволочи, не стыдно так девчонку пугать?!

И у меня появляется ощущение, что все волнения ушли, ничего не произошло, ничего не было.

– Пошли, Люба.

В мертвом городке

Условленная встреча происходит на перекрестке дорог.

Под кроной древнего дуба стоит грузовик ГАЗ-АА. В кузове – Тучков и ефрейтор из его взвода.

Мы с Тучковым обнимаемся, хлопаем друг друга по плечам.

Любка садится рядом с шофером.

Довозим ее до штаба полка и сворачиваем на дорогу, ведущую в городок Лисхимстроя.

Шофер попался лихой, «газик» мчится, словно на автомобильных гонках. Мы торопимся. За день надо выбрать наблюдательный пункт, хорошо сориентироваться, изучить немецкую оборону, заполнить журнал разведки, а ночью засечь батарею.

– Как жизнь, мушкетер? – спрашивает меня Тучков.

– Все хорошо, Вася.

– Пишут тебе?

– Пишут. Мама, Инга…

– А что Инга пишет? Про любовь есть?

– Есть.

– Ну, значит, все в порядке. А я вот тоже только что письмо получил.

– От кого?

– От Оли.

– Где она?

– В Москве. Оканчивает медицинский. Без пяти минут врач. Помнишь ее?

– Конечно.

Олю я видел только один раз, но и сейчас отчетливо представляю эту худенькую девушку с очень тонкими чертами лица и большущими голубыми глазами.

…Оля сидит у патефона и слушает «Челиту».

 
– Ай-я-яй-яй!
Что за девчонка!
На все тотчас же сыщет ответ,
Всегда смеется звонко.
 

– Она детским врачом будет, Оля? – спрашиваю я Тучкова.

– Нет. Всех перекрещивают в хирургов.

Интересно: Оля, хрупкая застенчивая Оля, с тонкими руками – хирург.

Нас крепко подбрасывает на ухабе, и из зарослей и холмов мы выезжаем на гладкую равнину.

Впереди – несколько тревожных, смертельно опасных километров. О том, что ждет нас на этих километрах, меня предупреждал капитан Красин. Подъезды к городку кругом простреливаются. Лучше было бы отправиться сюда ночью. Но время не терпит, задание срочное.

Дорога избита снарядами. Ехать трудно, и все-таки, лавируя между воронками, мы мчимся вперед.

Надеемся проскочить. Но это не так просто: впереди и сзади уже рвутся снаряды, нас взяли на прицел.

На прицел взять нетрудно. Немецкие артиллеристы десятки раз били по этой дороге, у них здесь все примерено.

Нам можно полагаться только на мастерство водителя. Он и вправду искусник: то разгоняет машину, выжимая полный газ, то неожиданно резко тормозит. Пока немцы перезаряжают орудия, пока они вносят коррективы, можно мчаться вперед. Но вдруг надо сделать неожиданную остановку: ведь немцы, ведя стрельбу, принимают во внимание определенную постоянную скорость.

Снаряды рвутся то впереди, то сзади нас.

Молодец, водитель!

Мы въезжаем в городок. Новый, аккуратный, молодой городок, выстроенный, наверное, всего за несколько лет до войны.

Оставив машину на южной стороне улицы, выходим.

Городок мертв. В нем ни души.

Идем проспектами, заглядываем в дома – пусто.

Есть здесь хотя бы один живой человек? Оказывается, есть.

Навстречу попадается пожилая женщина с растрепанными седыми волосами, на плечах – рваная шаль.

– Вы начальник? – скрипучим голосом обращается она к Тучкову.

– Маленький, – неопределенно говорит он.

– Родной, скажи только правду. Если вы будете опять отступать, я должна собраться…

– Нет, мы отступать не собираемся, – заверяет Тучков.

Женщина смотрит недоверчиво и вдруг переходит на крик:

– Не обманывайте! Не обманывайте! Вы знаете, с кем говорите? Я – комендант города… Я город не отдам!

Потом она резко поворачивается и бежит прочь, размахивая шалью. Сумасшедшая. Около универмага Тучков предлагает:

– Зайдем?

– Давай.

Первый этаж – гастроном.

Бредем мимо прилавков, стеклянных будочек касс.

– Сашка, ты знаешь, сколько любительская колбаса до войны стоила?! – восклицает Тучков.

Он берет с прилавка картонную табличку-ценник, читает с пафосом:

– «Колбаса любительская…»

– Брось, – говорю я. – Не отравляй настроения.

Со стены на нас шаловливо смотрит розовощекий мальчишка Мурзилка с большущей ложкой в руках. «А я ем повидло и джем!»

– Да-а, – мечтательно протягивает Василий. – Вот жизнь была!

Теперь, после долгих месяцев войны, довоенная жизнь нам представляется идиллией, хотя была она порою и нелегкой. В детстве мы узнали, что такое продовольственные карточки и ордера на ширпотреб. Радовались тому, что в универмаге «выбросили» резиновые тапки или что в продовольственном «дают» крупу.

С завистью глядели на пышные витрины «Торгсинов». В этих магазинах продавали не на деньги, а на боны. Чтобы получить боны, надо сдать золото или серебро. И сдавали. Кто колечко, кто бабушкину брошь, кто дедушкин подстаканник, преподнесенный ему «благодарными сослуживцами» в день юбилея.

На «Торгсинах» жили «бывшие», припрятавшие золотишко. Остальным туда можно было пойти раз или два: не так часто у дедушек были юбилеи.

В последние предвоенные годы всего стало больше. Но до достатка было далеко. И все-таки мы не печалились. Мы строили заводы и создавали воздушный флот. Торжествовали по поводу открытия очередной электростанции и спуска на воду нового корабля. И еще много мечтали. И верили: до мечты рукой подать.

– Ну пошли, – тороплю я Тучкова.

Мы проходим еще несколько кварталов и оказываемся около химинститута.

Мертвая, колючая тишина. Слышно только, как бьется о стенку здания раскачиваемая ветром оторванная водосточная труба.

Входим в институт и оказываемся в библиотеке. В бывшей библиотеке. Гитлеровцы устроили здесь конюшню.

Книг на полках и стеллажах почти нет. Они сброшены на пол и погребены под толстым слоем навоза.

Жарко! Навоз преет, жужжат мухи.

Лезем наверх, на чердак.

Ефрейтор из взвода управления устанавливает стереотрубу. Несколько часов подряд мы пристально разглядываем немецкую оборону, делаем записи в журнале.

Смеркается. Мы сидим у стереотрубы. Взлетают ракеты над Северным Донцом. Неумолчно, взахлеб трещат пулеметы. Но вот мы видим вспышки орудийных выстрелов и вслед за ними доносится «Тук, тук, тук…». Это и есть разыскиваемая батарея!

Проходит несколько мгновений, и невдалеке от нас слышатся разрывы снарядов.

Снова вспышки. Теперь стереотруба уже точно направлена на них. Утром, когда рассветет, мы увидим в перекрестье объектива, где находится эта проклятая батарея… К трубе больше не прикасаться: можно сбить «крестик».

В артполк мы возвращаемся опять под обстрелом. Бог знает как, но мы остаемся целы. Целы, хотя немецкая батарея вела за нами дьявольскую охоту. Проскочили!

У штаба полка – Любка и старший лейтенант Исаев.

Увидев нас, они торопливо прощаются. Исаев уходит в штаб, а Любка кричит:

– Подвезите, мужики!

Я помогаю Любке подняться в кузов. Она садится в уголочек. Молча теребит ремешок санитарной сумки.

– Люба, что ты сегодня такая грустная? – беспокойно спрашивает Тучков. – Что с тобой?

– Ох, ребята, не знаю даже, как вам и сказать.

– А ты говори как есть.

– Ну хорошо! Пока вас не было…

Любка умолкает, ищет слова.

– Ну?

– …убит лейтенант Курский.

Нас эта весть ошарашивает так, что мы сразу и не верим ей. Но раз Любка говорит, значит правда…

– Убит? Как? Где?

– Сегодня утром. Послали его в батальон, в пехоту. Разведка боем была. Ну и не вернулся…

– Остался на той стороне Донца?

– Ранило, утонул. Говорят…

– Как «говорят»? С ним разве никого не было?

– Был сержант, но его тоже…

Курский? Заводила, запевала, «мушкетер» – вдруг убит… Убит, не успев даже по-настоящему повоевать!

Я смотрю на Тучкова, Тучков – на меня. Мы только что были с ним под обстрелом, но до сих пор не почувствовали, что смерть рядом, что она ходит так близко.

Мы доезжаем до перекрестка, спрыгиваем с машины, молча жмем друг другу руки и расходимся в разные стороны. Тучков – к себе на батарею. Я – на наблюдательный пункт дивизиона.

Красин встречает меня восклицаниями:

– О-о-о! Явился! Ну, докладывай, молодая гвардия.

Я докладываю. Капитан слушает меня, делает пометки на карте. Наносит на планшет обнаруженную батарею.

– Ну что ж, спасибо за новости, – говорит он. – У нас тут тоже есть новость: получен приказ о наступлении…