Текст книги "Горькие шанежки (Рассказы)"

Автор книги: Борис Машук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Борис Машук
ГОРЬКИЕ ШАНЕЖКИ
Рассказы

Моим дядькам Даниловым —

Алексею Николаевичу, Льву Николаевичу,

Павлу Николаевичу, Петру Николаевичу,

светлой памяти

Ильи Николаевича и Виктора Николаевича

с благодарностью посвящаю

Автор

ЗА КИСЛИКОЙ-ТРАВОЮ

Живя на маленьком полустанке, семилетний Шурка Орлов сделал для себя открытие… Он узнал, что зимой жить скучнее, чем летом, а на короткой дороге интересного всегда меньше.

Открыл он это не сразу. Сначала-то времена проходили вроде бы одинаково. И все дорожки для него, четырехлетнего, были длинными и даже опасными. Вот шел он как-то один к озеру по тропке через огород. Тут из картофельной ботвы ка-ак выскочит какой-то зверь с черными полосками на спине и задранным вверх хвостом. Да еще и засвистал-заверещал! Шурка от испуга бросился назад, к дому и к матери, но оступился, шлепнулся на пузо, и тут уж одно спасение оставалось – зареветь во всю силу.

Но то время, когда Шурка бурундуков пугался, давно миновало. Вот уж второй год он живет в доме деда, хорошо изучил ближнюю округу с ее дорожками и дорогами. И теперь делит их на короткие и длинные. Короткие ведут к хорошо знакомому. Одна из них начинается от крыльца. Спускаясь между полосками огорода, приводит она к берегу озера. Эта дорожка тянется всего на сто шагов. Столько насчитал Шуркин дядька Клим, когда стрелял из ружья по мишени.

Ну, про дорожку до стайки, где живут корова Белянка, бык Пушкарь, кабанчик Васька и табушок канительных куриц, и говорить нечего. В ней и тридцати шагов не наберется. То ли она есть, то ли нет ее вовсе. Да еще посредине этого пути кладовушка с дровами, около нее козлы и огромный, затюканный топорами, чурбак.

Шуркин дед – пенсионер-железнодорожник – жил за линией, где всего два дома стояло: самого деда и еще казенный, на две половины. Одну половину занимали Ломовы, другую – Варнаковы. Остальные жили по другую сторону пути. В одном месте из-за насыпи поднималась крыша длинного станционного здания, а в другом – крыши других трех домов, называемых вместе почему-то казармой.

Туда-то, к станции и казарме, от дедова двора вели еще две короткие дорожки. По одной ходили к поезду и колодцу, по другой – со следами тележных колес – добирались до переезда через линию и к широкой песчаной дороге между полустанком и деревней, стоящей на покатом бугре вдоль пади с озерами и речкой Безымянкою посредине.

Широкая эта дорога вначале была длинной для Шурки. Года полтора назад, вместе с бабушкой, которая видела плоховато, сходил он по этой дороге в деревню. С той поры запомнил шаткий мосток через речку, гудящие трактора на машинном дворе колхоза, густые черемуховые сады у деревенских домов и две высокие, как семафоры, лиственницы у ворот охотника Романа Пронова – хорошего знакомого Шуркиного деда. Долгое было путешествие.

А теперь он и эту дорогу короткою называет. Привык: целый год бегал по ней в деревенскую школу. Правда, в осенние холода и зимой она не всегда бывала, короткой. Особенно когда ветер. Против него пока до школы дотопаешь – нос синей сливой становится. Но как только крепчал лед, Шурка вместе со своим одноклассником Петькой Варнаковым и дружками со станции бегал в школу прямиком через озеро.

На этом Шуркины дороги, считай что, кончались. Отчего другой раз скучно ему бывало. Двух лет не прожил у деда, а все вроде бы знает. И чего не знать-то? Озеро с речкою рядом. До станции или на казарму за три минуты добежать можно. А там и каждое крылечко известно, и тополя, что дома окружают, почти все знакомы в лицо. У одного, вон, дуплина до самого комля протянулась, у другого нижняя ветка засохла и на ней устроили качели на толстых веревках… Есть тополь, на котором воробьишки всегда собираются, а у самого большого дерева корни широко раскинулись и выступают из земли, как вены на темных руках Шуркиного деда.

На станции и на казарме, понятное дело, много чего интересного бывает. Там ребятишек полно, разные люди приезжают и уезжают, местный поезд останавливается. Но вот хотелось Шурке дойти до конца широкой дороги. Она проходила через переезд и, разделяя дома, утягивалась за покосы. Для Шурки дорога кончалась у ближних кустарников на равнине. Но прошлым летом, играя с дружками, забрался он на чердак казармы. Глянул оттуда и, удивленный, даже затих. Дорога-то, оказывается, у тех кустов не кончалась. Да и многое там не кончалось: ни небо, ни покосы, ни сами кусты. За ними лес начинался и сопки, спины которых поднимались одна за другой, будто в том месте разлеглись на отдых большие коровы. В те сопки и уползала дорога. Оттуда в тихие дни до полустанка долетали глухие раскаты. Слыша их, Шурка сперва оглядывался, отыскивая глазами грозовую тучку, но потом ему объяснили, что это стреляют за лесом и сопками, на танковом учебном полигоне.

Были и другие длинные дороги, не хоженные Шуркой. Одна, узкая – в тележный след, – начиналась за стайками у казармы и, сворачивая, уводила к Телковой заимке. Другая тянулась вдоль линии. В западной стороне она запутывалась, в улицах большой станции Узловой, а пробираясь на восток, огибала выемку с рельсами и, петляя между сопками, подходила к еще одной железнодорожной станции. Поближе начинались делянки колхозников из деревни и огороды, на которых разъездовские сажали картошку, тыкву, фасоль да подсолнухи. В той-то стороне Шуркины дружки со станции и казармы бывали. А вот Шурке не удавалось никак…

Вообще-то Шурка не скучал. Три молодых, здоровых дядьки окружали его. Двое уже работали, один учился, но для племянника время у них находилось. Вместе с дядьками он и на озере рыбачил, и купался. Ходил с ними за линию, к колодцу с кособокой крышей над срубом. Иногда и на покосе бывал. Помогал он и деду с бабкой. То с тяпкой на огороде, то ошкуривал тонкие жердочки, заготовленные Дедом для садовой ограды. Ну а уж за бестолковыми курами смотреть, которые со своими цыплятами все норовили забраться на бабкины грядки, – первая Шуркина обязанность и забота. Конечно, если не считать его учения в школе.

С дедом Шурка ладил, хотя тот, бывало, и поругивал его за самостоятельность. Да и как не ругаться, если он вот топор затупил, а то щипцы с молотком бросил посреди двора, где вместе с Петькой мастерил деревянный танк.

Но все ж даже Петька говорит, что дед у Шурки мировой… Шурка и сам считал, что мировой. Хотя и роста дед не шибко высокого, зато плечи широкие и борода – во всю грудь. Дедова голова совсем седой стала, а лицо к старости потемнело… Из-под высокого лба с густыми бровями на Шурку смотрели темно-серые, небольшие, но все понимающие глаза.

Шурка никогда не видел деда без дела. То он в саду возится, то у стайки, а то копошится у старой телеги или сани подлаживает. Зимой дед запрягал быка Пушкаря и уезжал в лес за дровами. Возвращался под вечер, с заснеженной грудью и с бородой в сосульках. Шурка влезал к нему на колени и оббирал эти сосульки, стараясь не дергать бороду. Потом дед садился спиной к теплой печке, чтобы отогреть поясницу. Шурка примащивался рядом, и при свете керосиновой лампы у них начинался «мущинский» разговор, как посмеиваясь говорил дядька Клим.

При таком разговоре этой зимой Шурка и спросил о длинных дорогах. Дед рассказал ему, какая куда ведет.

Помянул про полигон, про Толковую заимку, про лес и высокий маяк за деревней, про Дубовую гору, к которой он за дровами ездит. Даже пообещался и Шурку туда с собой взять.

– Только ты для тех мест подрасти должен, – поглаживая Шуркину голову тяжелой рукой, добавил дед. – На длинные дороги сила нужна и разумение…

– Сколько ж расти еще? – поинтересовался нетерпеливый Шурка.

Дед усмехнулся в бороду, показал на дверной косяк:

– А вот когда макушкой до того сучка доставать станешь – в самый раз будет.

Шурка примерился и огорчился: многовато получалось… Это ж сколько терпения надо, чтобы дорасти до длинных дорог?

…И в это утро просыпался Шурка как обычно – медленно, неохотно. Он еще полежал немного, разглядывая крашеные плахи потолка и широкую балку. Потом, зевая, поднялся. Через пустую переднюю комнату, через кухню с русской печкой и широкие сени вышел на крыльцо, разогретое солнцем. Не увидев никого и во дворе, Шурка спустился с крыльца, сонно хмурясь, пожурчал на траву, – оглядывая огород, отцветающие ранетки и весь сад – светло-зеленый от молодых листьев, согреваемых солнцем.

И тут-то, глянув на солнце, Шурка даже подпрыгнул, будто ужаленный, и кинулся в сад. Белея рубашкой, прошмыгнул под черемухами и остановился у края заплота, глядя на дом Варнаковых.

– Пе-еть! – позвал Шурка. – Пе-етька-а!

У дома соседей, рядом с летней печкой, поставленной чуток на отшибе, копошились Варначата. Были тут и старший – Амос, и Петька с Юркой, и еще их малые сестренки – Зинка да Зойка.

Услыхав Шурку, Варначата оставили свое занятие, дружно вздернулись одинаково рыжими головами. Увидев Шурку, Петька встал, подтянул штаны и, сунув руки в карманы, покачал головой.

– Просну-улся! – сразу занасмешничал он. – Я-то вот и мешок приготовил уже. А ты, Шурка, по-городскому все дрыхнешь.

– Погоди, Петька, – заволновался Шурка. – Я счас, я быстро!

– Кончай прохлаждаться! – строгим голосом бригадира пути приказал Петька. – Айда уж…

Ополоснув у рукомойника лицо, Шурка забежал в избу. Налил себе полную кружку молока, отхватил добрый кусок большого калача, что лежал на столе под полотенцем. Торопливо жуя, выглянул в окно. Как он и думал, дед что-то строгал у дровяницы. А бабку Шурка увидел возле стайки. Рассыпая Около себя желтое пшено, она кормила наседку с цыплятами.

Дядьки Федора в такой час уже и не могло быть на дворе. Совсем рано уходил он на конюшню, к колхозным коням. А дядька Клим еще из Узловой не приехал. Видно, в поездке, на своем паровозе. А может, в общежитии отдыхает. Там же, в Узловой, и другой дядька – Виктор. Он десятилетку кончает. А это, соображал Шурка, потрудней, чем первый класс одолеть. Шурка – вот уже свободная птица, а дядьке еще экзамены надо сдавать.

Поев, Шурка натянул простенькие, для дома сшитые штаны и тужурку из вельвета, купленную еще покойной матерью. Тужурка уже маловата, но Шурка любил ее из-за карманов. В один он сунул ножик-складешок, в другой – кусок калача.

Отыскивая в сенцах подходящий мешок, Шурка беспокоился, как бы Варнак без него не удул. Тому что… Потом и скажет еще: «А что ж так долго собирался?» И обзовется, поди, засонею городским. С Петьки станется.

Да оно же и так почти все. До позапрошлой зимы Шурка в Узловой проживал. А для Петьки такая станция – уже город. Там и улиц с высокими домами вон сколько, и магазины с базаром, районный кинотеатр, большой сад, депо с паровозами. А путей на самой станции сколько!

Шурка только-только начинал привыкать к жизни в Узловой, но тут умерла мать, и дед с бабкой забрали его сюда. Со всеми вещами, с игрушками и трехколесным велосипедом.

Теперь от тех игрушек только память осталась. Не выдержали они всеобщего ребячьего внимания. И велосипеда с прошлого лета нет. Катались на нем все, да еще по двое старались. Сперва рама прогнулась, потом, как определил Петька, педаль стала проскакивать. Пробовали Шурка с Петькой наладить велосипед, да после ремонта им всего-то по маленькому колесу осталось. Большое прогнулось, и его никто не захотел брать. А из трубчатой рамы, по совету Амоса, они понаделали циркалок, чтобы на озере водой обливаться.

За тот «ремонт» ох и влетело Шурке от дядек… А Петька катал на проволоке впереди себя велосипедное колесо и к Шурке больше недели не показывался, чтоб и ему не перепало. Петька хитрый, хоть и росточком маловат, и голова у него, как шляпа у подосиновика, – рыжая вся. Нос у Петьки кверху задран, лицо в конопушках, а глаза шустрые, как сам Петька. Поломать чего, залезть, куда не следует, он всегда первым успеет.

И по длинной дороге, что тянется вдоль линии, Петька уж в оба конца ходил. Разок сам, а разок вместе с Амосом. Носили они обеды отцу – путевому обходчику. Но пока Петька недалеко ходил, а недалеко – это ж никому и не интересно. Вот и сговорились Шурка с Петькой сходить аж за выемку, за кисликой-травой. Она в самый раз в росте, в соку была.

По правде сказать, кислика и тут же, за огородами, росла. Шурка с Петькой рвали ее, обдирали тонкую кожицу и хрумкали кисло-сладкие тоненькие стебли. Но Петька, когда нахрумкался, сказал, что здешняя кислица не такая вкусная, как за выемкой. Там она лесная, растет среди высокой травы и кустарников и столько ее, что по мешку нарвать можно.

– А по мешку-то зачем? – удивился Шурка. – Попробовал – и ладно. На борщ не годится и корове не отдашь.

– Кислицу все пробуют, – не согласился Петька. – Бабке бы дал, деду… Скажи, просто идти за выемку дрейфишь.

А вот и неправда. Шурка давно был согласен на поход по длинной дороге. Но, посмотрев в сторону выемки, за которой поднимались к небу хмурые сопки, заросшие лесом, он вспомнил, что где-то там прошлым летом медведь потоптал колхозный овес. Потому и поинтересовался:

– A-а, это… Ваш Амос или Семушка не пойдут с нами?

Петька тоже посмотрел вдаль, почесал ногой ногу и не очень уверенно сказал:

– Пойдут. Узнают, что мы собираемся, и не отстанут, поди.

И тут Петька что-то не так говорил… Амос с Семушкой постарше их на целых два года, и чаще всего самому Петьке приходилось от них отставать. Но Шурка не стал говорить другу про это: еще передумает. А уж сильно хотелось ему сходить туда – аж за выемку.

– А тебя дед с бабкой отпустят? – полюбопытствовал Петька.

Шурка твердо заверил, что, конечно, отпустят… И вот вчера он целый день намекал деду, что, мол, неплохо бы сходить ему к выемке да кислицы нарвать. Непонятливый дед говорил, что эта трава совсем ни к чему в доме и еще говорил, что, мол, успеется… И теперь, стоя за углом дома с мешком под тужуркой, Шурка крепко засомневался в успехе задуманного. Выглянув, посмотрел на деда, все еще тюкавшего топором, на бабку у стайки и, решившись держать ответ после, прямиком через сад и дыру в ограде заторопился к дому соседей.

…Поджидая Шурку, Петька топтался уже на дороге. Но, торопясь к нему, на крыльце Ломовых Шурка увидел своего приятеля Семушку и его больную мать – тетку еще не старую, но такую худую, что на нее и смотреть больно было. Платье на тетке болталось просторно, а на лице, считай, одни глаза оставались.

Шуркина бабка как-то сказала, что страдает тетка от «нутряной» непонятной болезни. «С сутрясения это, – объясняла бабка, беседуя с подружкой из деревни. – Как енный мужик попал под поезд, она и зачахла». Бабка поджала ладонью щеку, подумала и сказала еще: «И пошто она этого приблудного к себе приняла? Ни ее, ни Семку он не жалеет. Я-т хоть слепая, а вижу – душа у него те-емная»…

Бабка говорила так про Семушкиного отчима – мужика длинного, остроносого и будто пришибленного. Ходил он всегда с опущенной головой, на людей не глядя и почти что ни с кем не разговаривая. Из-за него и Семушкины друзья к нему домой не ходили – потрухивали.

Шурка посмотрел, как Семушка усаживает мать на крыльце. А когда она села, опираясь о доски сухими слабыми руками, Семушка опять ушел в дом и тут же вернулся с жакеткой в руках. Укрыв матери плечи и спину, он спустился с крыльца, спросил:

– За кисликой, Шурк?

Шурка только кивнул, поправляя на голове кепку. Семушка повернулся в сторону выемки, виновато нахмурился.

– Я б тоже пошел с вами. Да вишь, опять она разболелась. А дома сегодня никого больше нет…

Шурка видел, что Петька сердится и машет ему кулаком. Заторопившись, он сказал Семушке:

– Ты оставайся, смотри за ней. Мы и сами сходим. – И, не зная, чем еще помочь дружку, пообещал: – Я тебе потом дам кислицы. Целый пучок…

Петька встретил его сердито:

– Ну ты и собираешься…

– А че, Петьк?

Петька не ответил. Повернувшись, он посмотрел назад. От дома за ними семенила шестилетняя Зинка.

– Па-аайду-у! – заливаясь слезами, голосила она.

– А то! – кивнув на Зинку, ответил Петька. Он повернулся к сестре, и сделав грозный вид, пообещал: – Счас навшиваю!

Но Зинка остановилась только после третьего решительного предупреждения. Шаркая кулачками по глазам, она сошла с дорожки, по которой улепетывали приятели, и стала собирать ярко-желтые одуванчики.

– Ну, нар-род! – отойдя подальше, проговорил Петька. – Один полдня собирается, от других не отвяжешься…

Шурка не стал задираться, только спросил:

– Ты же говорил, что Амос пойдет?

– Догоняй Амоса… На казарму он дернул, к Юрке Шарапову. – Тут Петька вздохнул с сожалением. – Что мы для них? Мелюзга! А готовую кислицу жрать все мастера…

Шурка догадался, что между братьями опять была ссора, а то и потасовка.

– Ну и пусть не пошел, – махнул он рукой. – Сами еще больше нарвем. А им и давать не будем…

Не уточняя, кому это «им», Петька согласно кивнул и тут же, насвистывая, тальниковым прутком начал нахлестывать по высоким головкам чемерицы, по желтым саранкам и бледно-голубым колокольчикам, росшим среди густой травы по обеим сторонам дороги.

Легкий человек Петька… Все как есть понимает, долго не сердится, а зазря и не обижается вовсе. Конечно же Амосу интересней водиться с Юркой Шараповым – сыном дорожного мастера Сергея Петровича. Тот и ровесник Амосу, и башковитый – до ужаса. Вот прошлым летом он придумал штуковину. Взял тыкву большую, срезал верхушку и выбрал из середины потроха с семечками. На боку тыквы вырезал дырки для глаз, носа и рта, а в середину зажженную свечку воткнул. И вот такое страшилище темным вечером Юрка вместе с Амосом поставили на широкой дороге, по которой девки-невесты из деревни с вечерки шли.

Говорят, визжали невесты так, что, поди, и в Узловой слышно было. А громче всех – Юркина сестра Варька, которой, как Шурка однажды заметил, его дядька Клим подмигнул. Варька сначала скраснела слегка, а на Клима так хорошо посмотрела, что Шурка сразу обо всем догадался. На другой же день он дядьку Варькой дразнил, удирая от обещанного щелбана.

С хорошими думками дорога хорошо покоряется… Вот уже далеко остались дома Шурки и Петьки, а сопка с выемкой навстречу придвинулась. И скоро, перейдя через канаву от трубы под линией, они зашагали в гору. Чем выше поднимались, тем плотнее подступали к дороге кустарник, молодые дубки и березы. Деревья стояли стеной, и Шурке казалось, что идут они с Петькой по зеленому бесконечному коридору, который ведет их к чему-то неизвестному, еще никем-никем не открытому.

Пологим затяжным подъемом они добрались до макушки сопки. Это ее Шурка видел от дома. Видел он и лес, теперь окружавший его, и дорогу. Но чудное же дело – от дома лес был вроде как плоский, с неровными зубчиками, влепленными в синее небо, а тут оказался широкий, густой… Да и сама вершина другая. Издали виделось, будто она – острый гребень, за которым скрывается крутой-крутой спуск, а тут дорога пошла как по равнине, с неглубокими впадинами, прорезанными тележными колесами.

Посмотрев вперед, Шурка увидел, что лес там сомкнулся и никакого коридора уж нет. Он даже подумал, что и дороги дальше не будет. Но она не кончалась, а только круто сворачивала, будто оробев перед густотою деревьев.

– Погоди, Петьк, – попросил Шурка на повороте. – Камушек в ботинок попал… Колется!

Петька остановился. И ребятишки сразу услышали охранявшую лес тишину… В жарком безветрии вокруг них стояли деревья, переплетались ветки кустарников и млело зеленое лесное разнотравье. Казалось, все растущее в лесу настороженно слушает кого-то и тянется, тянется вверх, чтобы ветками и листьями захватить как можно больше падающего сверху солнца.

Но тишина и выдавала жизнь обитателей леса. Вот в самой чаще кто-то прошуршал старыми листьями…. Тут же зафукало вверху, и Петька с Шуркой увидели летящего красноголового дятла. Он ловко прилепился к сухому стволу черной березы, застучал крепким клювом. И, будто разбуженная дятлом, совсем близко закуковала кукушка. Отыскивая ее, Петька повертел головой и громко спросил:

– Кукушка-кукушка, сколько мне жить?

Он тут же затих, считая, сколько раз она прокукует.

– Двадцать три! – подвел он, наконец, итог. – Ты че же сидишь, Шурка? Ждешь его, ждешь, а он сидит просто так…

Но Шурка сидел не просто так. Случайно оглянувшись назад, в прогале между деревьями он увидел далекую равнину и замер в растерянности, а потом в изумлении. Там, внизу, теряясь в кустах и кочках, поблескивала речка Безымянка, чуть голубело озеро, а совсем рядышком с ним стояли дома Шуркиного деда и Петьки Варнакова. Разглядел Шурка широкую дорогу, станцию, казарму, деревню, черные карандашики семафоров… Но больше всего поразил его равнинный простор, разрезанный четкой прямой линией железной дороги. На этом приволье, непосильном Шуркиному взгляду, темнели ленты дорог на полигон и к Телковой заимке, поблескивали кружочки лиманов и разбегались деревья. Все это, хорошо знакомое, через расстояние смотрелось маленьким вовсе, вроде бы игрушечным. И Шурка, переполненный чувством высоты и восторга, сорвал с головы кепчонку и, размахивая ею, закричал:

– Эге-ге-ей!

– Чего разорался? – пробурчал удивленный Петька. – Пошли давай! А то докричишься до барсука…

Шурка притих, настороженно оглядываясь.

– А они здесь есть, Петька?

– Как же… Лес – и без барсуков? – шагая, рассуждал Петька. – Такого и не бывает. А ты кричишь тут… Вот придешь домой без своего хозяйства, тогда узнаешь…

– К-какого хозяйства? – опешил Шурка.

– Такого… Слыхал, что барсуки у мужиков отрывают?

Шурка не слыхал. А когда Петька растолковал ему, он еще с пущей внимательностью стал присматриваться к ближним кустам. Но к его радости после поворота лес начал редеть, и скоро дорога выскочила на открытое место, сплошь заросшее цветущими ландышами. Но они Шурку и Петьку не интересовали. Судя по всему, дальше сопка обрывалась, потому что дорога опять сворачивала. Теперь она шла вдоль телеграфных столбов с гудящими проводами.

Ребятишки остановились, послушали гул проводов, и откуда-то снизу до них долетел лязг железа, чей-то глухой разговор.

Петька поморгал, соображая, и, подпрыгнув, обрадованно закричал:

– Там же выемка, Шурка! Выемка, понял?

Он сорвался с места и прямо по ландышам помчался вперед.

Не успев и запыхаться, ребятишки оказались на откосе глубокой выемки. Глянув с него, Шурка даже оторопел. Внизу лежали две бесконечные лестницы из шпал и четырех ниток из рельсов. И не сразу понял, Шурка, что перед ним железная дорога, по которой он ходил между казармой и станцией, с насыпи которой катался на санках и лыжах… Но никогда еще он не видел дорогу сверху. И людей с такой высоты первый раз видел: внизу работала бригада путейцев. Среди них Шурка узнал мастера Шарапова, коренастого татарина Камаледдинова… Рабочие домкратом поднимали рельсы и, шуруя узкой длинной штуковиной из толстой жести, подсыпали под шпалы балласт.

– Суфляж производят! – объяснил Петька, понаблюдав за рабочими.

Друзья уже собрались двинуться дальше, но тут из-за поворота выемки показался пассажирский поезд. Разматывая над вагонами гриву белого дыма, он быстро несся под уклон и, что больше всего удивило ребят, мчался бесшумно. Перестук колес долетел до них, когда поезд подошел совсем близко. Шурка сверху увидел черную дыру в паровозной трубе, квадрат тендера с кучей угля, около которой копошился кочегар в измазанной мазутом одежде, крыши вагонов с колпачками вытяжных труб, чашечки вентиляторов над вагон-рестораном…

Они смотрели, пока поезд ушел за поворот. И тут Петька окликнул приятеля:

– Пошли, а то не много кислицы нарвем. Там сидим чухаемся, тут стоим смотрим…

– Разве не интересно, Петь? – удивился Шурка.

– Интересней, когда мешок не пустой.

Скоро дорога стала круто спускаться вниз, в сторону от выемки. Миновав еще один поворот, они увидели впереди распадок и в нем – темно-зеленое поле.

– Во, Шурка! – показал рукой Петька. – За этим полем будут огороды. А там близко и кислица растет.

– Ха, – усмехнулся Шурка. – Она и тут растет. Вон, смотри, кустик краснеет, и вон…

– Это уже старая, – оценил Петька. – Такую незачем рвать.

Дорога опять незаметно входила в лес, теперь – на северном склоне – совсем редкий и низкорослый. Только кустарник был густой, местами непроходимый. За глубокой канавой, пробитой дождевою водой, на песчаных откосах виднелись сусличьи норки.

– А че суслики тут едят? – полюбопытствовал Шурка.

– Как че… Поле же видишь? Вот они и таскают оттуда пшеницу.

Тут Шурка увидел суслика, шмыганувшего через дорогу, и засмеялся:

– Та-аскают!.. Берет суслик мешок с пшеничкой на спину – и чешет. Да, Петь?

Петька тоже посмеялся.

– Ну ты и придумал… Да зачем суслику на спину мешок, если у него за каждой щекой по мешочку имеется? Он в них зерна набирает и носит. Понял?

Шурка, подняв свой мешок, побежал под гору, размахивая рукой и крича: «Ур-ра-аа!».

– И чего ты орешь все как резаный? – напустился на него Петька. – Доорешься, что медведь на дорогу вылезет…

– Да разве же он дурной, Петька? – удивляясь другу, спросил Шурка. – Зачем он сюда-то придет? Тут же дорога рядом. Вон, слышишь, поезд пыхтит на подъеме? Тут и люди работают…

– Мало ли что дорога, – пробурчал Петька. – А у него свое может быть на уме. Помнишь, дядька Яков рассказывал, как волки за козой до самой линии гнались?

Шурка помнил. Был такой случай. Где-то в сопках два волка выследили косулю. Из последних сил уходила она от них. И то ли осмелев, то ли обезумев от страха, выскочила к линии. Одним прыжком перемахнула через полотно перед самым поездом. Волки испугались, остановились. А тут и дядька Яков оказался поблизости. И ни с чем серые завернули обратно…

Спустившись в распадок, Шурка и Петька добрались до своротка с дороги. Хорошо нахоженная тропа подняла их на просторный приступок перед пологою сопкой. Тут они и увидели квадраты огородов с ровными рядками подросшей картошки. Глянув на нее, Петька хозяйственно заметил:

– Уж и прополоть надо!

Разворачивая мешок, он оглядел уходящий вверх распадок.

– Вот тут и рвать станем кислицу. Пока доверху долезем, по мешку и наберем, пожалуй…

Шурка тоже приготовил мешок и вошел в густые заросли молодого папоротника, дикого горошка, вьюнков, клевера. И вдруг прямо у него из-под ног с шумом взлетела большая черная птица. Шурка даже голову в плечи втянул.

– Косач, косач! – заорал Петька.

Его крик наделал еще большего переполоха. Вокруг стали взлетать другие птицы. Мельтеша короткими пестроватыми крыльями, они набирали скорость и, планируя, уносились в соседний распадок, где темнели густые заросли черной березы.

– Видал, Шурка? – закричал сияющий Петька. – Я даже красные брови у одного видел. Петух это был!

– А и брехун же ты, Петька! – заспорил успокоившийся малость Шурка. – Красные брови он видел… А сам с закрытыми глазами стоял. И даже мешок уронил!

Петька помолчал, пробираясь между кустами.

– Скажешь тоже… Я, правда, перепугался маленько, но как бы я мешок уронил, если он у меня на шее болтается?

Посмеиваясь, дружки шли по распадку, высматривая длиннолистые кустики кислицы. Тут ее было действительно много, они выбирали ту, что потолще в корне и посочнее. Аккуратно, чтоб не поломать хрупкие стебли, Шурка укладывал кислицу в мешок.

Горячее солнце поднялось до самой верхушки безоблачного, ровно закрашенного бледно-голубого неба. Его края опускались со всех сторон, огромным шатром укрывая сопки, перелески и распадки, в одном из которых появлялись и исчезали за кустами темные картузишки Шурки и Петьки. Вокруг них трещали кузнечики, которые то и дело выпрыгивали из-под ног; отовсюду слышалось кукованье, ворковали дикие голуби, переливались желтобрюшки и другие птицы, порхающие с куста на куст. И таким покоем дышало раздолье, что Шурка нет-нет да останавливался, оглядывая всю округу и замирая в радости, оттого что все это еще не изведано, не исхожено им, не проверено…

Мешки потяжелели, лямки давили на плечи. Шурка уже не раз смахивал со лба пот и даже посожалел, что очень уж жаркий выдался день, а ветер до сих пор не проснулся.

На вершине распадка Шурка и Петька сошлись около высокой, от старости задумчивой березы. Ее обхватистый крепкий ствол покорно удерживал густую крону из множества больших и малых ветвей с молодыми, еще не огрубевшими до шершавости листьями. Задрав голову, Шурка посмотрел на березу.

– С нее, Петька, поди, далеко видно. Залезем?

– Давай, пожалуй.

Подойдя к самому дереву, они вдруг услышали резкий посвист и на ветке увидели встревоженного бурундука.

– Счас поймаем тебя! – обрадовался Шурка.

Подпрыгнув, он ухватился за нижнюю ветку, подтянулся и стал лезть выше. Бурундучок заметался, шмыганул повыше, но ребята тоже карабкались вверх… Шурка мельком глянул вниз, на землю, подивился, что она уже далеко, и тут почувствовал, как что-то мягкое коснулось его спины. Подняв голову, он не увидел зверюшки и, обрадованный, закричал:

– Убежа-ал!

Пыхтя внизу, Петька добрался до крепкой развилки, устроился поудобнее.

– И че ты, Шурка, орешь все… Убежал, убежал! Да он по моей руке, хочешь знать, проскочил.

– Видал, смелый какой! Что ж ты не ловил его?

– Руки заняты были, – буркнул Петька. – А он, дурак, и укусить может…

Шурка, замерев, оглядывал открывшиеся сверху окрестности и тихонько удивлялся их изменению: Оказывается, если глядеть сверху, совсем близко, за невысоким бугром, тянется железнодорожная линия. И поле колхозное – как небольшое пятнышко на холмистой равнине… Повсюду, куда доставал взгляд, громоздились зеленые сопки. То пологие, с широкими распадками между ними, то островерхие, с крутыми, почти голыми склонами. Сопки тянулись рядами, спадая к кочковатым Надюшкам, уходящим далеко-далеко, в самые вершины и переплетения становичка. А те вершины тонули в голубоватой дымке, которая скрывала и самую даль, и все неизвестное, что есть там…

– Вот бы туда, а? – выдохнул Шурка.

Петька тоже смотрел на вершины и склоны, укрытые густыми перелесками.

– Одним туда не добраться, – помолчав, с сожалением сказал он. – С ночевой же надо идти. А ночью, Шурка, все звери из кустов выползают…

Соглашаясь, Шурка только вздохнул. Как уж надоело ему быть маленьким. Ничего-то у него не получается из задуманного… Вот подняться бы сейчас над округою, чтобы, как выемку, с высоты оглядеть все, увидеть спрятанное за дальними сопками, узнать, где у них конец и какие звери прячутся в больших перелесках. Да разве ж поднимешься выше этой береза? Он же не птица, и не летчик совсем. А Шурке хотелось стать Чкаловым. Да толку с того, что хотелось… Он вот и Чапаевым хотел быть. А потом посмотрел кино про гибель парохода «Орел» и твердо решил стать водолазом. Но и опять же – до водолаза ему расти еще больше, чем до того сучка, что дед отметил на дверном косяке…