Текст книги "Горькие шанежки (Рассказы)"

Автор книги: Борис Машук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Шурка вспомнил про кусок калача в кармане, достал его и разделил с Петькой.

– Это ты ладно придумал, – одобрил тот, жуя. – В другой раз еще баклажку с водой возьмем. Ага?

Перекусив, друзья спустились на землю. Петька накрепко завязал мешок и, подогнав лямки, закинул на спину.

– Хватит кислицы, – решил он. – Сколько ее рвать можно?

Шурка с готовностью последовал его примеру. Они стали спускаться к дороге. Срезая путь, забрались в густоту молодого орешника и дубняка. И тут услыхали впереди рычание. Пригнувшись, испуганно вытаращились и затихли, вертя головами. Вокруг только стрекотали кузнечики, пели малые птахи… Но едва двинулись вперед – опять рычание.

– Че это, П-петь? – прошептал Шурка.

– Рычит кто-то… – отозвался Петька, смахивая из-под носа испарину. – Может, барсук… А может, медв…

Петька осекся, уставясь глазами на развесистый куст. Там шевельнулся кто-то большой, темный… И тут Петька, круто свернув, заторопился к безлесой середине распадка, громко говоря:

– А нам, Шурка, туда и не надо. Мы и тут с тобой ладно пройдем…

Но смелости и выдержки у друзей хватило на десяток шагов. Позади опять кто-то зарычал, затрещал сучьями. Ойкнув, Петька с Шуркой чесанули через кустарник, кочки и валежины.

Они не сразу услышали за спиной смех и свист. Набирая скорость, Петька глянул через плечо и увидел, к немалому своему изумлению, хохотавших братца Амоса и Юрку Шарапова. Петька с Шуркой притормозили, растерянные, красные от испуга.

– От змеи подколодные… – только и смог выдохнуть Петька.

Особенно его заело, что рядом со старшими подпрыгивали от хохота свои же первоклассники – Загидулла Камаледдинов и толстопятый Плюха Слободкин.

– Ну, криворотые! – Петька скрипнул зубами и ринулся на пригорок. – Счас я вам навшиваю обоим!

Но Юрка Шарапов перехватил его, а шустрый Загидулла спрятался за Юркину спину, еще и дразниться стал:

– Омманули дурак на четыре пятак…

Петька задергался в руках у Юрки.

– Погоди, погоди! Я тебя еще поймаю у озера!

– А я тебе чего делал? – спохватился Загидулла, сообразив, что Юркина спина не всегда пред ним будет. – Мы тебе ниче не делаим, ты сам же пугался…

Сконфуженно улыбаясь, Шурка тоже поднялся наверх. Петька уже не дергался, и Юрка отпустил его. Амос смеялся:

– Быстро вы драпали! Аж листья через голову летели!

– А Петька-то, Петька! – скалился Юрка и передразнил: – «А нам, Шурка, тут и не надо идти… Мы, Шурка, и тут с тобой ладно пройдем…»

– Дураки вы! – уже беззлобно ругался Петька. – Тоже мне, медведи нашлись… Да мы и не боялись совсем. Да, Шурка?

Шурка кивнул и облизнул пересохшие губы.

– Конечно, вы не боялись, – великодушно согласился Юрка. – Шли-шли, а потом просто так свернули в сторону и побежали…

– Мы идем, – затараторил Илюха, – смотрим, что За вороны на березе сидят? А вороны, оказывается, вон какие!

– А вас куда черти несут? – полюбопытствовал Петька. – Тоже, поди, за кислицей?

– На кудыкину! – сердито буркнул Амос, недовольный вопросом.

– Зверкам лавить, – торопясь заслужить Петькино расположение, объяснил Загидулла. – За сусликам идем.

– Знаешь, Петька, – опять заторопился Илюха, – за шкурки в Заготпушнине деньги дают… Айда ловить с нами? – Он встряхнул мешок, где загремели железяки. – Во-о, видишь? Это капканы у нас.

Петька быстро переглянулся с Шуркой и встревоженно спросил:

– А вы по линии шли или по дороге?

– По линии. А что?

– Да я так спросил, просто, – как можно безразличнее ответил Петька и поправил на спине мешок. – Ну идите, ловите своих сусликов. А нам домой надо…

Он зашагал вниз, и Шурка, чувствуя, что Петька что-то придумал, заторопился следом. Но их остановил Загидулла.

– Эй, Петька! – крикнул он. – А когда я рычал, ты про каво думал?

Возмущенный Петька собрался было вернуться, чтобы все же отвесить насмешнику оплеуху, но только погрозил кулаком. Повернувшись, он заговорщицки подмигнул Шурке:

– Пускай, пускай они тут сусликов ищут… Они и не знают, где суслики-то живут. А мы им про норки в канаве и не скажем совсем. Мы вот тоже достанем капканов и сами будем шкурки сдавать.

Шурка согласился, посоображал над задуманным, потом сказал:

– Петька, а шкурки же сначала снимать с сусликов надо…

– Надо, – подтвердил Петька.

– А ты умеешь?

Некоторое время Петька шагал молча, раздумывая над вопросом, потом махнул рукой.

– Ниче, Шурка. Главное – поймать. А уж шкурку сдерем как-нибудь.

– Сдерем!

Выйдя на дорогу, приятели бодро зашагали в гору.

…В этот день очень везло Шурке. Прямо замечательный выдался день!

Возвращаясь, с высоты сопки он еще раз посмотрел на свой полустанок и дедовский дом и подумал, что, пожалуй, будет ему выволочка от бабки. Ушел-то он не спросись… Хорошо было б теперь что-то такое придумать. А что придумаешь?

Сгибаясь под мешком, который под конец совсем стал тяжелый, Шурка с завистью поглядывал на Петьку. Ему вот не надо голову ломать над придумками. У них в дому свой порядок. Кто куда пошел, когда и откуда вернулся – никого не касается. Хороший порядок! А вот у него дело другое…

Так ничего и не придумав, Шурка свернул на короткую дорожку к дедову дому. Но тут на станцию прибыл местный поезд. А на нем приехал дядька Клим. Он быстро догнал Шурку, подхватил его, подкинул вместе с мешком, а поставив на землю, протянул огромную пятерню:

– Здорово, короед!

Шурка даже задохнулся от радости. Он сразу прикинул, что с дядькой возвращаться куда лучше, чем одному. Бабушка же кормить станет Клима, про дядьку Виктора спрашивать. Тут уж ей не про одного Шурку думать-то надо.

Шурка даже подпрыгнул и обхватил дядьку у пояса.

– Ну-ну! Это что за мешок у тебя на горбу?

– Кислица!

– Что ты говоришь? А ты с кем ее рвал?

– С Петькой ходили…

– Молоде-ец! – похвалил дядька. – Прямо молодец у нас Шурка. Кормилец-заготовитель!

Ну вот, дядька уже и подсмеивается… Девятнадцать лет всего Климу, он и сам еще побаловаться да похохотать горазд.

Подошли к калитке, и Шурка сразу увидел бабку, хлопотавшую около летней печки, поставленной под навесом, рядом с вкопанным в землю столом. Увидел и деда, отдыхавшего на чурочке в тени.

– Бабушка, баба! – заторопился Шурка. – А я вот кислицы принес!

Бабка быстро повернулась от чугунков.

– Господи, господи! – подслеповато щурясь, запричитала она. – Ты где же, окаянный, целый день пропадаешь?

Шурка молчал, ждал, когда дядька поздоровается с дедом и бабкой. А Клим, стягивая с себя рубашку, весело глянул на Шурку:

– Так ты что, без спроса удул?

– Мы же недалеко, к выемке с Петькой ходили, – бубнил Шурка.

– И какой беды тебе там надо было? – напустилась на него бабка. – Я уж и на станцию сбегала, и на казарму сходила. Всех спрашивала, никто его, окаянного, не видел. Вот еще горе на мою голову…

Таких разговоров совсем не любил Шурка… Стоя посреди двора, с мешком около ног, он должен был выслушать многое про непутевого внука, которого дочка-покойница оставила бабке на старости лет. И что ходит-то этот внук целыми днями голодный, не одевается как следует, не думает о том, что в лесной преисподней можно и ногу сломать, и глаза себе выткнуть… И что хоть учится внук, вроде бы, слава богу, а за цыплятами посмотреть некому и опять они всю рассаду распотрошили. И что рыжему поджигу Петьке лучше не показываться бабке на глаза. Но и, слава те, господи, заявился все же внучек цел и здоров…

Все это надо было выслушивать не перебивая. Шурка знал свою бабку. Вот она уже стала стихать. Хотя, и выговаривает ему, а сама наливает в чашку молочной лапши, режет ломтями хлеб, ставит вазу с вареньем, потную крынку холодного молока, самодельные кренделя и калачики, сахар… Дядька заканчивает полоскаться под рукомойником, дед поднимается с чурочки и, поглаживая бороду, говорит:

– Ладно, старуха, ладно. Парень по делу ж ходил. Смотри, травы притащил сколько. У него, поди, и спина мокрая. Ты давай-ка корми работника.

– Да вот собрала, – говорит бабка и поворачивается к Шурке: – Мойся иди да садись. И ты, отец, садись, свеженького с Климом поешьте.

Ну, теперь все… Правда, бабка еще не раз помянет Шуркино самовольство, но это уже будет другой разговор. Шурка подхватился, поставил мешок на крыльцо, выбрал самую лучшую кислицу и подсунулся к бабке:

– На, баб, испробуй. Ты же любишь ее!

Бабка взяла пучок, осмотрела, ощупала, лицо ее осветилось, но все же она сказала:

– Неслух ты, неслух…

Шурка быстро умылся и через минуту уже сидел между дядькой и дедом, бодро хлебал лапшу и рассказывал про дорогу, про лес, такой густющий на сопке, про линию в выемке и про то, как их с Петькой напугали. Забывшись, рассказал и про косачей, снарядами взлетавших около огородов. И тут, осекшись, виновато посмотрел на деда, на дядьку, сидящего в майке, плотно облегающей его большую сильную грудь.

– Так огороды ж за выемкой, – тихо сказал дед, косясь на бабку, хлопотавшую у печки. – А ты говорил, что близко ходили.

– Соврал, значит? – прямо спросил дядька.

Шурка склонился к столу, чувствуя, что теперь-то уже от стыда собираются слезы. Но тут на его голову легла широкая ладонь деда.

– Это он заплутался маленько, – сказал дед. – Дороги завсегда незаметно уводят. Вот и они с Петькой перемахнули через сопку. Бывает!

– Бывает, – усмехнулся и дядька Клим. – Ладно, Шурка, не кисни. Вот Виктор со школой управится, я отпуск возьму, махнем на речку Марусинку. Это в самых сопках, раз в десять подальше, чем ты сегодня ходил. Будем ленков ловить, хариусов. Пойдешь с нами?

Глянув на Клима заблестевшими враз глазами, Шурка только кивнул…

Одолев еще кружку молока, он выбрался из-за стола, подошел к мешку и стал выбирать стебли потолще.

– Деда, я Семушке кислицы снесу…

– Неси, что ж.

Набрав толстый пучок, Шурка побежал через сад к знакомой дыре в ограде. Под деревьями было сумрачно от теней, и, выбравшись на покос, Шурка даже зажмурился от яркого света. И вместе с теплом солнца почувствовал в себе огромную радость – оттого что столько видел в этот день, и что бабка с дедом хоть и отругали его маленько, а сами добрые-добрые, и что скоро пойдет он в далекий поход на речку Марусинку вместе с дядьками, рядом с которыми никто на свете не страшен…

И не зная, как выплеснуть эту свою радость, какой дать ей ход, он закричал торжествующе, высоко подпрыгнул с пучком кислицы в руках и пустился бегом к дому соседей.

ТЯЖЕЛЫЙ ДЕНЬ

Стадо Семушка пригнал в сумерках… В тот час из низинок, от пади разливался по округе туман. В деревне за озером играла гармошка, слышалась песня.

Семушка крепко устал. Да и то: целый день бегал за коровами, до хрипоты накричался на них, непутевых. Он вяло похлебал щей, запил их молоком и лег в сенях на самодельном топчане. Укрылся овчинной шубой и сразу же заснул, будто в яму провалился.

Июньские ночи короткие. А эта и по календарю короче других. И в эту-то ночь привиделся Семушке удивительный сон…

Обратился он, вроде бы, в птицу. Взмахнул руками, как крыльями, и стал подниматься вверх. К самому поднебесью. И так высоко поднялся, что дух перехватило. Но и хорошо же ему, интересно было там, наверху.

С высоты рассмотрел он покосную равнину с лиманами, холмы и перелески на выпасах. Увидел под собой строгую линию железной дороги. С обеих сторон к ней лепились дома полустанка: четыре сбились кучкой у переезда, а один темнел крышей чуть в стороне. Это была станция. Против нее – за линией – увидел Семушка и свой дом на две квартиры, и большую избу соседей – стариков Орловых…

Как же хорошо, как славно летать! В росе не мокнешь, ноги не устают от ходьбы, не жарко и не холодно, а видно все-все. Вот внизу рельсы синеют. На равнине они прямые, как по линейке начерченные. Но недалеко от полустанка линия опускается в выемку и вьется змеей среди сопок, огибающих равнину подковой. Вершина подковы направлена к востоку, где солнышко всходит. Под другой половинкой подковы, на косогоре, пристроилась деревня. От линии и полустанка ее отделила кочковатая падь с речкой Безымянкой посередине.

И речка сверху совсем маленькой кажется. Бусинками на нее нанизаны озера и озерки. Самое большое озеро – против полустанка. Безымянка скрывается в нем, но, упрямая, вытекает с другого конца. Там через нее мосток перекинут на сваях из рельсов. А еще ниже, уже за мостком, виднеется брод для тракторов, машин и конных подвод. От брода дорога поднимается рукавами рубашки: один к переезду через линию, а другой – к деревенскому косогору.

Семушка помнил, что дальше за равниной раскинулась Левинская падь с топями. Он потянулся, чтобы рассмотреть это страшное место, но тут что-то сбило его с полета, все видимое потускнело, и он вроде бы ткнулся плечом в твердую землю. Открыв глаза, в полумраке рассвета увидел над собой хмурое лицо отчима.

– Зачем ты? – удивленно спросил Семушка, жалея о сне. – Зачем… будишь?

– Трясу-трясу, а он как мертвый! – сердито проговорил отчим. – Вставай, работничек.

– А-а… – Семушка сладко зевнул, опять закрыл глаза. – Счас я, погоди чуть…

Потянул на себя теплую овчину, в секунду забылся, но та же рука опять встряхнула его за плечо.

– Кому говорят, вставай! Все уж коров выгоняют…

Семушка торопливо сел на топчане, а глаза его никак не хотели раскрываться. Он уж было привалился к стене, но из глубины дома подала голос мать:

– Подымайся, сынок… Вставай… Люди ведь ждать не станут…

Отчим хлопнул дверью сеней, ушел в стайку, а Семушка закопошился в одежде. Натянул штаны, рубашонку. Навернул портянки, кое-как втолкал ноги в мокрые сапоги. На дворе плеснул в лицо водой из рукомойника и вернулся в дом, шибавший духотой, запахами старого борща, лекарств и прелой одежды.

Доставая хлеб и молоко, Семушка звякнул посудой. На кровати в сумеречном углу заворочалась хворая мать.

– Ты поешь хорошенько, сынок. И молока с собой не забудь.

– Я и так ем, – отозвался Семушка. – Ты лежи, мам…

Помолчав, мать вздохнула, вроде бы всхлипнула, и сказала сердито:

– И когда ж он вернется только, бугай тот бессовестный? Договаривались на два дня, а пошел уже четвертый…

Под материнские вздохи Семушка принес из сеней торбочку, сунул в нее фляжку с молоком, горбушку хлеба и, накинув на плечи старый пиджачок, вышел в сырой и прохладный рассвет.

Отчим уже выпустил корову из пригона. Она пощипывала траву около трех берез, росших против дома стариков Орловых. Под присмотром бабки Орлихи там же паслись ее Белянка и бык Пушкарь.

Пощелкивая бичом, Семушка погнал животных по дорожке к переезду. За линией слышались голоса, покрикивание, мычание коров и телят.

К Семушкиному приходу коровы уже были на месте. Пощипывая траву, они медленно отходили в покосный простор с перелесками. Поглядывая за ними, на развилке зябли женщины, одетые по-утреннему, на скорую руку. Среди них и тетка Катерина – мать лучшего Семушкиного дружка Леньки Чалова. Посмотрев на девятилетнего пастушка, обутого в тяжелые сапоги и в сползающем на глаза картузе, она спросила озабоченно:

– В какую сторону погонишь пасти? Где хоть потом искать-то тебя?

– Прямо к полигону погоню. – Семушка по-хозяйски оглядел стадо, спросил: – Все тут?

– Да вроде все, – ответила тетка Катерина. – Раз уж ты не проспал, то и другие проснулись…

Степанида Слободкина – пожилая, невысокая, со стеснительной улыбкой на добром лице, – вздохнув, заметила негромко:

– У такого отчима, как Гаврила Ломов, не проспишь. У него и петух раньше других просыпаться приучен…

Нахмурясь, Семушка поправил картуз, щелкнул бичом и заторопился за стадом.

Утро только начиналось. Серый рассвет тянулся медленно. В туманной заволоке хоронилась дремотная тишина. Птицы еще спали. Деревья и кусты смутно проступали из полумглы. Все казалось таинственным, страшноватым и, успокаивая себя, Семушка щелкал бичом, покрикивал на коров, стараясь придать голосу басовитость и строгость.

Войдя в росные травы, пастушок сразу вымок до пояса. Медленно двигаясь за стадом, он зябко поеживался от сырости и прохлады. Не шли из ума слова тетки Слободкиной про отчима. Не любят его люди… Ни соседом, ни другом его не зовут. Для всех он – Гаврила Ломов. Про себя и Семушка его Гаврилой зовет. Даже дружок Семушки Ленька как-то признался:

– Боюсь я, когда твой новый батя на меня смотрит: глаз у него тяжелый. – И пояснил: – Дед Помиралка сказывал, что в глазах человека душа предстает.

Помиралкой на разъезде называли отца начальника станции – сухонького, совсем дряхлого старичка. Каждую осень, по заморозку, обходил он соседей, со всеми прощался, собираясь помирать и говоря, что уж этой зимы ему не перетерпеть. И до весны не появлялся на улице, пересиживая холода за печкой, рассказывая ребятне байки да сказки.

Семушка насупился:

– Брехун он, твой Помиралка!

– Брехун? – загорячился Ленька. – А вот проверим…

Под завалинкой станционного дома лежала в затишке лопоухая дворняжка Дамка. Она не обращала на мальчишек никакого внимания, спокойно грелась на солнышке, но когда Ленька сердито уставился на нее. Дамка забеспокоилась. Подняла уши, глянула на Леньку раз-другой, поднялась, потопталась в недоумении и отошла, рыча и оглядываясь.

– Видал? – обрадовался Ленька. – А ты говоришь, дед Помиралка брехун! Не-ет, он старый и уж все в точности знает!

Никак не хотелось Семушке верить словам деда про душу в глазах, да еще Ленькиному доказательству, а получалось по их… И в самом деле, шибко тяжелым взглядом смотрит отчим на людей. И от всех на отшибе держится. Соседи, вон, собираются вместе, песни играют, стучат костяшками в прохладной тени тополей, а Гаврила – ни к кому. И к нему никто. И работа у него такая – путевой обходчик, все больше один бывает. То на своем километре порядок наводит, то по околодку идет.

Отчим и дома жил в стороне от Семушки с матерью, страдавшей какой-то грудной болезнью. Крутила ее эта болезнь, надолго в постель укладывала. Вот и опять, мать лежит. В летнюю жару мерзнет. Но отчим ее совсем не жалеет.

И, правду сказать, скуповат Гаврила. Сласти да обновки Семушке редко перепадали. Да и пастухом он стал потому, что отчим так рассудил. Вообще-то стадо пас Сашко-однорукий – мордастый озорной парень из Узловой, нанятый на лето жителями полустанка. Да вот засобирался Сашко к себе в Узловую – большую станцию с магазинами, клубами и базаром, расположенную в десяти километрах от разъезда. Одежду сменить ему захотелось, купить кой-чего. Вместо себя он и подрядил Семушку, пообещав денег на новые сапоги.

– Иди, – решил отчим. – Тут два дня работы – и вот тебе, со скрыпом!

Но уж четвертый день не является Сашко. Видно, загулял. А Семушка за него отдувайся… Правда, и раньше он за подпаска не раз со стадом ходил. Но одно дело – просто так на приволье побыть, а когда столько коров у тебя под рукой – цветами не залюбуешься. Пастуха кругом беда поджидает. Позади железная дорога тянется, слева – бесконечные сопки, а с правой стороны – Левинская падь и колхозное поле. Да еще от жары и паутов на коров «бзык» нападает. Позадирают хвосты – и по кустам, а то и домой, в тень и прохладу сараев.

Жары и слепней сильней других бык Пушкарь боится, – хотя он такой здоровый, что Семушка до его рогов и дотянуться не может. Дед Орлов сделал ярмо и приучил Пушкаря возить телегу и сани. Даже огород пахать на нем приспособился. Но еще теленком Пушкарь отморозил хвост, и теперь ему нечем отмахиваться от кровососов. Как прижучат его пауты до предела терпения, задирает бык остаток хвоста, как пушечный ствол, – и деру! За этот огрызок его Пушкарем и прозвали. И когда поднят он кверху, никому не сладить с быком.

За эти несколько дней узнал Семушка, каково пастухом быть. Стадо выгонять нужно рано, чуть свет. К одиннадцати возвращать домой, чтоб горячую середину дня коровы отстоялись в сараях. А как скатится солнце с верхушки, опять собирать стадо и пасти до вечерней росы. День таким долгим, таким тяжким кажется. Двадцать две животины под началом у Семушки. Среди них, как и между людей, есть хитрые, и ленивые, а есть просто блудни. Все их к запретному тянет. Вот та же Красулька – телка Слободкиных. Только что завернул ее Семушка, а она опять к Левинской пади направилась. За ней, гляди, все стадо потянется.

– Ты куда, окаянная! – бросаясь за ней, грозно кричит Семушка. – Я тебе поброжу, тварюка безрогая!

Но Красульку на испуг не взять. Слышит она Семушкин крик, косится, а сама боком-боком, да все в сторону тянет. Семушке неохота далеко-то бежать, но надо. И опять сбивает он на себя росу, штаны и рубашка мокреют все больше, липнут к телу, вызывая озноб.

Вернув телку в стадо, Семушка успокоенно огляделся. Туман уже отошел от земли и широкими пластами поднимался кверху. Из-за далеких сопок выкатилось солнышко и плеснуло по округе светом. Тысячами радостных слез заблестели вокруг росинки. Они сверкали на траве, на листьях берез и на ярких головках цветов. Славя утро, в перелеске с усердием распевали неугомонные птахи. Теперь Семушка видел все в молодой чистоте и нарядности, и ему становилось легче.

К восходному часу стадо ушло километра на два от линии, от полустанка, называемого еще и разъездом, от дремавшего озера, деревни под сопочкой – от того мира, где Семушка начинал ходить, узнавать, помнить.

Жили здесь пока без радио и электричества, по кругу, определенному долгом людей и временем. Раньше других поднимались хозяйки, доили коров и провожали их в стадо. К восьми утра выходили на линию бригады путейцев – одна на запад, в сторону Узловой, другая на восток, – по кривунам пути между сопок. В тот же час менялись дежурные по станции, путевые обходчики. Сдавшие дежурство отдыхали или занимались по хозяйству, и около домов опять становилось тихо, безлюдно.

Полустанок так мал, что даже кладбища и школы при нем не имелось. Усопших сносили за село, на гору, поросшую дубняком, среди которого темнело несколько крестов. А учиться ребятишки ходили в деревенскую школу, стоявшую на пригорке.

Особых событий в Семушкином мире вроде бы не случалось, но жизнь никогда не казалась ему скучной. Особенно летом. На приволье только ленивому нечего делать. Тут тебе и рыбалка на озере, и купание вволю. В лесу полно ягод, грибов. Можно в сопки забраться… Случалось, с местного поезда безбилетника снимали или подгулявший мужик отставал – тоже для разговора пример. Весной корову колхозную поездом задавило. Как же не сбегать, не посмотреть? Или вот загудят по дороге на полигон грозные танки. Попросись – танкисты в кожаных шлемах могут в башню к себе посадить, прокатят немного. А уж когда в деревню кино привезут – для Семушки и его приятелей это праздник.

Друзей у Семушки много. В каждом доме, во всех квартирах ребятня есть. На станции живут Ленька Чалов, братовья Пронька и Толик Калиткины. Эти себя движенцами называют: их отцы следят за движением поездов. В том же доме живут Сережа с Кларой – дети начальника станции, внучата деда Помиралки. Но это мелюзга, близнецы-семилетки. С такими играть неинтересно, не сравнить с Варнаками, которые от Семушки через стенку живут. Это уж настоящие варнаки! В чужом саду или огороде пошуровать, малинку раньше других проверить – первые мастера. А на работу Варначата ленивы и пока решат, кому за водой к колодцу идти, – две-три потасовки устроят.

Рядом с казенным домом Семушки и Варнаков стоит рубленая изба деда Орлова. Раньше он тоже на линии работал, а потом, как сам говорит, на роспись сошел – на пенсию, значит. Но к тому времени поднялись дедовы сыновья. Да так поднялись, что на них, когда вместе они, и смотреть боязно. Рядом с ними припеваючи живет Шурка-сиротка – внук деда и бабки. Малышу хоть всего восьмой год, но тронуть его никто не смеет, зная, какая у него защита. Петька Варнак как-то турнул Шурку, так получил от сироткиного дядьки Клима такой щелбан, от которого, как сам Петька говорил, у него до вечера в голове звенело.

На казарме – в домах путейцев – малого народа еще больше. У одних Слободкиных пять мальчишек. Все крепкие, лобастые, молчуны. По огородам не шарят, озоровать их не уговоришь. Да если бы и захотели, бабка не даст. Бабка у них – под косяк ростом, руки у нее ухватистые, а на шее здоровая шишка – зоб. Сказывают, этот зоб бабку душить собирается, но она ему не сдается. У такой бабки не поозоруешь. Да и отец у Слободкиных строг. Он охотник хороший и ребят к промыслу приучает. Потому они часто пропадают в сопках, в лесу да на озере.

С ними Семушке всегда интересно. Какая травка, какое деревне или кустик растет – все они знают, про все рассказать могут. И лягушек в руки берут, не боятся. Шуркина бабка говорит, что если цыркнет лягушка на руку, сразу бородавки повылезут. У Семушки только на правой руке их пять штук, хотя лягушек он сроду в руки не брал. С чего же тогда бородавки повылезли?

Знакомые ребята есть у Семушки и в деревне. Хотя бы вот Проновы Домка и Тарас – сыновья охотника дядьки Романа. Далеко в тайгу забирается дядька Роман. Привозит оттуда коз, барсуков, енотов, иногда даже кабанов и медведей. Еще в деревне живут Цезарь и Матвей Они завсегда вместе ходят. Попробуй тронь одного, другой накинется коршуном. Но с разьездовскими деревенские не шибко-то водятся. При встречах задираются часто. Может, оттого, что их больше? В деревне вон сколько домов. Там и сельсовет, и школа, и магазин…

Семушка вспомнил, что в аккурат на сегодняшний день намечено большое сражение с деревенскими. Из корыта, в котором зимой поили колхозных коней, сделали они линкор, а разъездовские из старых шпал сколотили броненосец. Битва на воде обещалась великая, а Семушка своим помочь не сможет. И все из-за Сашка… Не обидно ли? А тут еще Красулька, подлая, снова в сторону морду правит.

– Ну, я тебя сейчас отхожу! – кидаясь за ней, закричал Семушка. – Эх и отхожу, заразюка приблудная!

Семушка в сердцах огрел телку кнутом, загнал ее в середину стада, вкусно хрумкающего сочной травой, и остановился около большой кучи рыжих муравьев. Сорвал веточку, обчистил ее и положил на макушку муравьиного домика. Муравьи засуетились, облепили ветку. Семушка подождал, потом поднял ветку, стряхнул муравьев и лизнул. Во рту стало так кисло, что даже в носу зазудило.

Присев, Семушка засмотрелся на муравьев. За ними всегда наблюдать интересно. Все они торопятся, и каждый что-то доброе для всех делает. Многие перетаскивают по крыше домика соринки, а один снизу соломинку тащит. Соломинка раз в десять длиннее муравья, и тяжко ему приходится, но ношу все-таки не бросает. А как дружно муравьи от врагов отбиваются! Семушка вспомнил, как казарменский второгодник Митька Будыкин разворотил такую же кучу и кинул в нее подбитую лягушку. Возвращаясь с сопок, ребята увидели, что от лягушки остался только скелет.

Семушке тогда было жалко и лягушку, и муравьев. Это ж сколько им работать пришлось, чтобы починить свой домик. Вот дедушка Орлов муравьев ворошить не разрешает. У него в саду большая куча стоит. Муравьи снимают с деревьев тлю, личинки гусениц оббирают. «Взялись бы они и за комаров с паутами, – подумал Семушка, отходя от кучи. – Так и жалят, так и жалят, проклятые… Отогрелись после зимы, ожили…»

Со стороны сопок на выпас набегал ветер. Он шевелил траву, покачивал головки саранок, ярких жарков, перебирал листочки берез, лип и осин. Солнце высушило на Семушке одежку. Греясь на сухом остожье, он поглядывал за стадом, рассыпавшемся среди кустарника. Некоторые коровы уже улеглись в тень, шумно и сытно вздохнув. «Теперь и другие лягут», – с облегчением решил Семушка. Удобно отвалившись на кучку старого сена, он увидел в бездонной синеве над собой большого коршуна. Раскинув крылья, тот плавно описывал круг за кругом. Семушка вспомнил свой сон и, наблюдая за птицей, подумал с завистью: «Эх, и вправду забраться бы так вот. Оттуда, поди, далеко-далеко видно. И озеро наше, и полигон, и Левинскую падь. И в траве не путаться, ноги на кочках не бить… Там хорошо, поди, прохладно. Летает!.. И хоть бы крылом шевельнул».

Семушка не заметил, как сон на него навалился. Проснулся он вроде бы скоро: коршун все так же парил в вышине. Но, раскрыв глаза, Семушка не увидел рядом коров.

Стада не было, и ужас холодом окатил пастушка. Он сразу представил себе линию, поезд, разбрасывающий, подминающий коров и телят, людей, с криками бегущих по насыпи… Тут же в его воображении нарисовалась другая страшная картина: Левинская падь, трясина с оконцами черной воды, тонущие и мычащие коровы…

– Боже ты мой! – прошептал Семушка. – Куда они все подевались?..

– Пушка-арь! Пушка-а-арь! – закричал он. – Красулька-а-а, Красулька-а-а!

Затихнув, с широко раскрытыми от испуга глазами, он постоял, прислушиваясь, но вокруг только шелестели листья и насмешливо улыбались саранки.

Семушка подбежал к ближнему деревцу, обламывая ветки, кое-как взобрался на него, огляделся. В той стороне, где проходила линия, было безлесно, видно далеко, но стада там Семушка не увидел. Не было его и в заросшей кустами низинке, которая уводила к сопкам и Телковой заимке.

– Куда ж вы, окаянные, уперлися? – шептал Семушка, хватая воздух пересыхающим ртом. – Как же я домой-то вернусь? Гаврила-то чего скажет?.. Ой, а если они в Левинскую падь или на колхозное поле ушли?..

И тут же он едва не вскрикнул от хорошей догадки: «Следы! По следам можно все узнать!»

Скатившись с дерева, Семушка заметался среди кустов. Вот примятая трава, так… Здесь корова лежала… Вон еще лежка. Еще одна… Все стадо отдыхало. Почему же они поднялись так рано? Времени сколько?

Семушка приложил руку к глазам, глянул на солнце, на тень от куста. Ой-е! Больше десяти часов будет! Уже к дому заворачивать пора. А кого заворачивать-то? И росы не стало. По сбитой росе след далеко видно. Еще лежка… Трава от нее примята в низину. А вот тут она в другую сторону свалена. Кружили они, истоптали траву… Ой, только бы не в падь забрались. Туда бежать надо, туда!..

Коршун все еще кружил в синеве и видел, как беспокойно суетился пастушок среди кустов, как быстро двинулся он за темную черту дороги, к той стороне, где в низине косматились камышовые плавни и блестели под солнцем озера. Семушка бежал, спотыкаясь и падая, продираясь сквозь кусты, хватавшие его за одежку. Он не выбирал дороги, топал через лиманы, взбивая фонтаны прокисшей воды. Все знакомое и свое казалось теперь Семушке чужим и враждебным.

Обливаясь потом, через полчаса он выбежал к полю, лежащему на склоне перед Левинской падью. Рукавом вытирая лицо, оглядел зеленеющие хлеба, широкую низину – безлюдную и безмолвную. Стада не было и здесь.

Из глаз Семушки посыпались горькие слезы. Зная, что тут его никто не увидит, всхлипывая и причитая, краем поля он повернул назад. На передышку не было времени. Солнце забиралось все выше, и, торопливо мазнув ладошками по щекам, Семушка побежал через покосные равнины и кустарники, распугивая птиц, сминая жарки и саранки.