Текст книги "Горькие шанежки (Рассказы)"

Автор книги: Борис Машук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Вот… Нам дали!

Отчим быстро взглянул на Семушку, влез в чашку рукой, набрал горсть соли, пересыпал ее, спросил:

– И кто же это дал?

– Обчество, – неожиданно вспомнив слово, сказанное вчера мастером, ответил Семушка. – Ее как премию, бесплатно вырешали вчера. По шесть кило семьсот на пай получилось…

Гаврила хмыкнул, усмехнулся даже, чем немало удивил Семушку, и отодвинул чашку.

– Теперь ее потолочь надо, – растерянно сказал Семушка.

– Надо, – согласился Гаврила. И посоветовал: – Ты ее в тряпку заворачивай, когда будешь толочь. Чтоб не рассыпалась.

Потом замолчал, и, поев, завалился на кровать, зная, что все дела по хозяйству и дому будут выполнены исправно.

Проспав до обеда, Гаврила вдруг взялся налаживать сани, сделанные специально для перевозки угля, сена и старых шпал на дрова. Укрепив колки и связки с полозьями, он начал ремонтировать и короб, сбитый по длине саней.

Копаясь, что-то приговаривал, вроде мурлыкал. Меняя Зорьке подстилку, Семушка затаился в сарае, прислушался и понял, что Гаврила поет. Он даже слова разобрал: «Любо, братцы, любо… Любо, братцы, жить… С нашим атаманом не приходится тужить…». Пораженный Семушка даже к стене прислонился, не зная что и подумать.

Уже под вечер сходил он на озеро, к проруби, напоил Зорьку и затопил в доме печь. Скоро зашел в дом Гаврила. Не зажигая огня, покурил у печки и, опять выходя, приказал:

– Собирайся!

Не приученный спрашивать, Семушка натянул шубейку, достал с припечка варежки и вышел на улицу.

Во дворе отчим молчком ухватил вожжевую веревку и потащил сани по тропинке к линии, рядом с которой тянулась наезженная конная дорога.

Солнце уже давно скрылось за Узловой, на смену ему из-за сопок поднималась луна. Было морозно, скрипел под ногами снег, но воздух оставался чистым, и все искрилось, переливалось в голубом свете.

Упираясь руками в заднюю стенку ящика, Семушка подталкивал сани, не зная, зачем они тащатся к выемке в это позднее время.

Огибая сопку, дорога отходила от выемки, а к линии в этом месте была протоптана тропа. На нее и свернул Гаврила. Они приналегли на сани, по откосу подняли их наверх и по краю насыпи двинулись к месту крушения.

Гаврила остановился около остатков платформ и вагонов, собранных в кучу и, захватив из короба штыковую лопату, уверенно двинулся вдоль кювета, до краев засыпанного утоптанным снегом. Отчим будто крался к чему-то, всматриваясь в снег. Увидев торчащую бурьянину, он потянул ее, легко вытащил из снега и в этом месте начал копать. Скоро лопата ударилась обо что-то твердое, и тут же Гаврила стал выворачивать из кювета большие белые комья, похожие на головы снеговиков. Ухватив один из них, он понес о к саням, приказав на ходу Семушке:

– Таскай в сани!

Только подняв один кусок, Семушка понял, что в руках у него соль. «Гляди-ка! – дивился он, таская комья в сани. – Какие большие… И как же эта соль оказалась в канаве? Как она под снег попала? Да и кто сказал про нее Гавриле?..»

Скоро комьев набралось вровень с краями ящика. Гаврила пересчитал их, шагнул было опять к кювету, но тут в глубине выемки замерцал огонек фонаря: шел путевой обходчик. Схватив лопату, отчим заторопился к саням. Падая грудью на веревку, натянул ее, но сани не сдвинулись. Гаврила уперся сильнее, прохрипел: «Толкай, Семка!» и снова дернул веревку. Семушка тоже навалился на ящик, и полозья заскрипели по снегу.

Своим следом они по насыпи добрались до тропы, придерживая сани, спустили их с линии и кое-как через глубокий снег выбрались на дорогу. Тут Гаврила остановился перекурить. Свернул самокрутку, постучал кресалом о кремень, раздул в фитиле огонек, прикурил и выпустил густой клуб дыма, перемешанного с паром. Семушка помолчал-помолчал, но не сдержал любопытства:

– А… ты как же узнал про нее?

Гаврила даже не повернулся к нему, глядел вперед, на дома полустанка. Семушка уже подумал, что ответа ему не дождаться, но отчим вдруг заговорил наставительно:

– Всегда, Семка, нужно голову при себе иметь. Кха-а, узнал, говоришь? Как же не знать, ежели я сам ее в ту яму уклал. Да было б у меня сала поболе, я бы за то дежурство полплатформы под снегом мог схоронить. Солдат ноне тоже голодный ходит…

Семушка, еще толком ничего не поняв, спросил:

– У нас сала вроде бы нет?..

– Х-хы, сало! Сало кой у кого ишшо имеется. Только деньги плати. Вот и я заплатил, а теперь еще поболее деньжат возьму. Это дело не по твоей башке. Это коммерция называется…

Гаврила покурил и опять заговорил благодушно:

– Делом, Семка, надо уметь вертеть. Вот она – соль-матушка. В другой раз – пустяковина, а по нонешнему времени – ого! Человек же привык жрать все соленое. Без соли у него кость слабнет. А где ее взять, ежели и в Узловой нету? Обедал я там в деповской столовой, где локомотивные бригады харчуются. Машинисты, вон, на особом пайке живут, а соль, видел я, с собой в бумажке носят, чтобы в суп добавлять… А тут вот она – бери, покупай.

– Как… покупай?

– За деньги, Семка, за деньги. Я ж не дурак задарма добро отдавать. Раз мешок свезу, другой. Деньжат дадут, а еще и талонов на суп. Глядишь, и каклетов отломится…

Гаврила хохотнул, поднялся, закидывая веревку на плечо, и сильно потянул сани. Семушка опять понуро уперся в заднюю доску короба. После остановки он заметил, что мороз опять покрепчал, будто на свет луны озлобился. Но еще пуще изнутри холод поднимался. Как бы со стороны увидел Семушка самого себя – согнувшимся за коробом, с руками, далеко высунутыми из коротких рукавов, подталкивающего сани с ворованной солью, которую Гаврила хочет продать и потом обжираться котлетами в деповской столовой. Вон сколько нагреб, проклятый! Что против этого ящика та доля, что им вчера выделили…

И плохо же стало ему, как было при больном зубе, который донимал его летом. Тогда Петька Варнаков взял у матери щепотку соли, мелко-мелко растолок ее и присыпал зуб.

Вспомнив про Петьку, Семушка со страхом вдруг подумал, что этот проныра может пронюхать про соль. А от него уж все узнают. Ребята само-собой. И мастер Сергей Петрович узнает, Куприян Колесин, тетка Катерина со станции… К кому он тогда в дом сможет зайти? Не станут дружить с ним ни казарменские, ни станционные ребята…

Они уже добрались до своротка к дому. И тут Семушка убрал руки с ящика, распрямился. Отчим протащил сани по узкой тропе, из-за чего то один, то другой полоз проваливался в рыхлый снег, и, не чувствуя подмоги, тоже остановился.

– Чего встал?

Семушка поднял голову, посмотрел на Гаврилу:

– А ты… куда ее повезешь?

Он хотел спросить по-другому, прямее, но не решился. Гаврила же, удивленный, даже плечом передернул.

– Как куда? Домой.

– Вчера соль в красном уголке поделили… – проговорил Семушка. – Ну, взял бы немного, а куда еще жадничать?..

Он думал, что отчим начнет ругаться, но тот вскинул веревку на плечо, и полозья заскрипели опять. Семушка посмотрел ему вслед и пошел по дорожке к линии. И вдруг услыхал за спиной:

– Ты куда?

Семушка остановился, через плечо глянул на отчима.

– На станцию.

– Чего делать?

– Ночевать там буду… Там стану жить.

Эти слова, оказывается, давно просились наружу. Высказав их, Семушка почувствовал облегчение, распрямился и вроде бы стал ростом повыше. Но не успел он сделать и пяти шагов, как что-то темное метнулось за ним, крепкие пальцы схватили воротник старой шубейки, рванули назад и рядом, совсем близко, Семушка увидел глаза отчима – злые, притаенные.

– Про соль пикнешь – задавлю! – пригрозил Гаврила. – И с мамашей в землю устрою! Понял?

Семушка дернулся и, не скрывая ненависти, взглянул Гавриле прямо в глаза. Это, видно, охладило осатаневшего отчима. Он не ударил Семушку, только прохрипел, выпуская воротник:

– Понял, об чем сказал?

Он вроде бы только теперь увидел, что Семушка за эти годы подрос, а непомерная работа, которую он валил на мальчишку, укрепила, раздала его плечи. И во взгляде мальчишки пробудилось уж взрослое упрямство.

– Не дури, Семка, – с приглушенной угрозой заговорил отчим. – Не дури. Я, знаешь, нипочем не остановлюсь…

– Отдай соль! – потребовал Семушка. – Отдай! Я все равно расскажу…

Он не договорил. Тяжелые руки Гаврилы пригнули его, свалили в снег. Пальцы с рыжими волосами стали перебираться к шее. Озираясь по сторонам, Гаврила зло всхрапывал:

– Пор-рода проклятущая!.. Задавлю тебя, выродка! Только жизню губить людям можете…

Семушка ухватился за руку отчима, как-то оторвал ее от себя, вцепился в пальцы зубами и изо всей силы сдавил их до хруста. Гаврила вскрикнул, дернулся. Семушка ударил его ногой в плечо, опрокинул и вскочил.

Убегая, краем глаза он видел тень бегущего за ним Гаврилы и, понимая, что тот сильней и быстрее, рассчитав, упал, сжавшись в комок. Отчим перелетел через него, лицом и руками сунулся в снег. А Семушка уже был на линии, рядом со станцией, окна которой звали его своим светом.

На станцию прибежал он в самый час пересменки. Нинка-холостячка сдавала дежурство Калиткину. Тот проверял журналы и расписывался. А на деревянном диване у стены, ожидая смены, покуривали Слободкин и Варнаков-старший.

Не обращая внимания на дежурных, Семушка пробежал к дальней стене и повернулся к двери со сжатыми кулаками. Но оттуда никто не появлялся. Ослабнув вдруг под встревоженными взглядами взрослых, Семушка всхлипнул и опустился на корточки, закрывая окровавленное лицо руками.

– Ты чего это, парень? – подивился Калиткин. – Подрался с кем, что ли?

Семушка не отвечал, давясь слезами. Мужики и Нинка поняли, что случилось что-то серьезное.

– Он… п-паразит, убить… меня хотел, – взахлеб проговорил, наконец, Семушка. – И соль… Вон сколько соли… украл…

– Ты постой, Семен. – Калиткин заволновался. – Говори-ка толком давай. Соль, убивство какое-то… Скажи, кто тебя так помял?

Нинка отодвинула Калиткина в сторону, присела, полотенцем обтерла Семушке лицо. Малость успокоясь, он стал рассказывать про соль и сало, про то, как отчим обещал устроить его в могилу с матерью рядом.

Слушая, мужики курили, часто затягиваясь, может, в тот момент во всей полноте представляя горе мальчишки, жизнь которого хорошо знали и в которую ранее не решались вмешаться… Они и теперь переглянулись растерянно, а Нинка потянула Семушку за руку:

– Давай-ка, горемыка, ко мне. Домой тебе нельзя идти.

Семушка заупрямился, говоря, что он и тут, хоть в станции, хоть в кассовой комнате переночевать может. Но ему объяснили, что такое никому не положено. А Нинка тянула его за собой, улыбалась по-бабьи добро, как когда-то улыбалась и смотрела на Семушку мать. И он сдался, пошел к ней в небольшую, аккуратно прибранную комнату. Накормленный с хлебом, уложенный на стульях у теплой печки, Семушка после всего пережитого скоро забылся в неровном сне.

Калиткин тем временем вызвал мастера Шарапова, рассказал ему все. Они позвонили в Узловую, и скоро на полустанок приехал следователь из милиции. Взяв мужиков в понятые, он сразу отправился к Ломову.

Гаврила им долго не открывал, но потом все же впустил. Следователь велел ему сидеть смирно, и начал обыск. У сарая под сеном нашли соль, уже разложенную по мешкам. Их перенесли в дом, составили у стены. Гаврила смотрел на все вроде бы безучастно. Следователь начал писать протокол, но, отложив ручку, задумчиво посмотрел на Гаврилу и неожиданно велел Слободкину открыть крышку подполья. Ничего не понимая, тот склонился к скобе, и тут на него бросился разъяренный Гаврила.

– Не трожь! – дико заорал он. – Не трожь, гады!

Следователь будто ждал этого. Вскочив с табуретки, он подставил Гавриле ногу и свалил его на пол, ловко вывернув руку. Тут уж и Слободкин с мастером помогать стали.

Гаврилу связали и опять усадили на кровать. Слободкин спустился в подполье, осмотрел его, чиркая спичкой.

– Тут, понимаешь, земля свежая взрыта… – сообщил он наверх. – Ага, а вот банка какая-то в картошке… Вот и еще…

Гаврила глухо застонал, скрипнув зубами. Следователь принял от Слободкина банки, открыл одну, и на стол посыпались деньги.

– Ну вот, теперь понятно, – усмехнулся следователь. – А то я думаю, чего он нас в полушубке встречает. И крышка подполья потревожена, а на полушубке паутина… Уйти хотели, Ломов?

Гаврила со злобой посмотрел на всех, но, ничего не ответив, опустил голову.

Из другой банки на пол посыпались золотые монеты, кольца, брошки, цепочки… Они тускло блестели и казались какими-то ненастоящими на некрашеном столе, среди голых стен, рядом с кроватями под темным рваньем. Глядя на деньги, на золото, мужики, каждый по-своему, подумали о своем житье, о займах для фронта, которому отдавали последнее, о покойной матери Семушки и с удивлением, как на непонятное чудо, косились на Ломова, который вечно ходил оборванный, грязный…

Когда пересчитали деньги и драгоценности, следователь дал мужикам расписаться в протоколе, спрятал бумаги в папку и подошел к Гавриле.

– Что ж, граф Монте-Кристо… Вы арестованы, Ломов, за укрывательство ценностей, за хищение соли и за попытку убийства мальчика. Будем выяснять, что там еще за вами…

Той же ночью Гаврилу увезли в Узловую.

Обо всем этом Семушка узнал утром. И долго сидел молча, крепко сжав зубы.

Неделю еще прожил он у Нинки на станции. А потом, вместе со Слободкиным сдав Зорьку в колхозное стадо, собрал нехитрые свои пожитки и уехал в Узловую, в районную школу-интернат.

КОНФУЗ

В школу Домка-уборщица пришла, как всегда, к последнему уроку. Отдала Нине Васильевне свежую газету, засветила лампу и молчком потеснила Карлушку, каким-то чудом прилепившись рядом с нею за партой, выставив в проход ноги в больших солдатских сапогах. Подперев лицо рукой и напряженно глядя на Нину Васильевну, Домка выслушала сводку Совинформбюро, вести с фронтов, но, опять ничего не услышав о пропавшем без вести муже, вышла из класса. Ребятишки слышали за дверью тяжелые шаги, стук поленьев: Домка сваливала их в коридоре, чтобы завтра поутру, еще в темноте, растопить печки.

В этот раз вместе с Домкой с особым вниманием слушал Нину Васильевну и Шурка Орлов. Очень занимали его дела на фронте. Ведь там, уже дальше Украины, сражался Шуркин дядька Клим, артиллерист… Говорилось в газете о боях и в Прибалтике. А на самой-то Балтике воевал другой его дядька – Виктор. Правда, теперь он в госпитале после ранения, но вскоре обещался приехать домой на побывку.

Вспомнив об этом, Шурка уже плохо слушал Нину Васильевну. Он представлял, как встретится с дядькой, который, наверно, привезет ему бескозырку да еще и гостинцев, поди. А тут уж и третья четверть подходит к концу, подступают каникулы, солнышко светит все ярче…

Нина Васильевна отнесла газету в учительскую – маленькую комнатку на одно окно, где стоял шкаф с книжками и большой исцарапанный глобус. А вышла, к удивлению всех, уже одетая в старенькое пальто.

– Ребята из первого класса могут идти домой, а третьеклассники останутся. С вами побеседует один товарищ. Он вот-вот подойдет. Я ухожу в правление колхоза, а вы пока почитайте из заданного на завтра. И ведите себя тихо. Особенно это касается Варнакова и тебя, Будыкин…

Рыжий Петька переглянулся с Митяем. Первачки захлопали крышками парт, закопошились у вешалки. Третьеклассники, робея перед неизвестным товарищем, который собирался с ними беседовать, сидели на местах. Поднялся только Петька Варнаков – он закутал в материн платок маленькую сестренку Зойку.

Едва Петька сел на свое место, отворилась дверь и в класс вошел Андрюха Хованкин. Он потоптался у порога, стянул с головы шапку и сказал:

– Здравствуйте, товарищи…

Все знали Андрюху, ом был отличником, как и Ваня Колесин, а еще помогал отцу – конюху Серафиму – ладить колхозные сани и телеги, конскую сбрую. Учился он в четвертом классе и ходил в первую смену. От его неурочного появления, а пуще всего от этого «Здравствуйте, товарищи» даже у Митяя Будыкина рот приоткрылся. А Петька Варнаков и дышать перестал: он-то видел, что еще днем, в пересменку, Андрюха был с лохматым чубом, а сейчас ровно, под машинку подстрижен.

Митяй шевельнулся первым и вытянул из-под парты длинные ноги.

– Ты че приплелся? Или забыл чего?

Андрюха прошел к столу Нины Васильевны и сообщил:

– Я проведу с вами сбор. Вы сейчас октябрята, а в конце четверти будете вступать в пионеры. Тогда у нас в школе станет отряд и я буду у вас вожатым…

– А по шее не хочешь? – поинтересовался Митяй.

– Ты сиди, пенек! – громче заговорил Андрюха. – Будет у нас организация. Пионерская! И будем мы во всем помогать взрослым и фронту. Собирать, вот, металлический лом…

Тут уж и Петька Варнаков встрял:

– А ломы деревянные не бывают.

– Ни черта ты, Петька, не понимаешь, – осадил его Андрюха. – Металлический лом – это не тот, которым ты на озере лед долбишь. У кузницы кусок гусеницы от трактора видел? Старые, сломанные колеса от сенокосилок видели? Вот то и есть металлический лом. Его собирают, отвозят на завод, а там переплавляют и наделывают потом пушек, танков, автоматов или снарядов. Понятно?

Андрюха просто оглушил всех своей башковитостью, и третьеклассники молчали.

– А для колхоза будем собирать золу и куриный помет, – добавил Андрюха.

– Чего-чего? – не понял Демка Пронов.

Андрюха объяснил все по простому, и тут уж класс развеселился вовсю.

– Балды вы, потому и смеетесь, – разозлился Андрюха. – Помет и зола – хорошее удобрение. Его рассыпают по земле, и тогда на ней хорошо растут огурцы, помидоры и еще, может, капуста… Так что завтра всем принести по ведру помета. И потом будете каждый день приносить.

– Ха, приносить! – подпрыгнул Петька Варнаков. – А у нас и куриц-то ни одной нету!

– У кого нету – по соседям идите. А ты, Петька, припарись к Шурке Орлову, – посоветовал Андрей. – У него дед с бабкой всегда куриц держали. Есть куры, Шурк?

Шурка вспомнил пеструшек с хромоногим петушком, сбереженных бабкой, кивнул.

– Вот и будет чего вам нести.

Петька промолчал, обдумывая нежданную повинность, а Карлушка, робко молчавшая, как все девчонки, спросила:

– А жолы тоже по ведру приносить?

– От разъездовских золы вообще не потребуется, – объявил Андрюха. – Вы ж топите печки углем, от него зола на удобрения не годится. Золу собирать будем только от деревенских дворов.

– То правильно, – рассудительно заметил Митяй. – Деревенцам и до школы ближе ходить, им по два ведра золы таскать можно.

– Ты сиди, грамотей! – окрысился на Митяя Демка. – По два ведра… Умник нашелся!

Начали было спорить, но будущий вожатый оглядел всех строго и предупредил:

– Кто не будет собирать золу и помет, того не примут в пионеры. И тот не получит такого вот галстука.

Тут Андрюха развернул на столе небольшой пакет, и все увидели отглаженный красный галстук, перехваченный блестящим зажимом с изображением горящего костра.

Такой галстук с зажимом хотелось иметь каждому, и на другой день во многих дворах и сараюшках столбом поднималась пыль. Ребятишки добывали золу и помет, ради чего тревожили обросшие бурьяном, и лебедою кучи на окраинах огородов, распугивая кур, копошились под насестами. И Петька с Шуркой в этот день шли в школу с двумя ведрами удобрений, на длинной палке. Добывая его, они разворотили многолетние залежи под куриным шестком, добрались бы до самого пола, но из курятника их вытурил Шуркин дед.

А еще через пару дней Андрей повел всех на сбор металлолома. Сперва стаскивали к школе все, что находили возле дороги, в кюветах, потом передвинулись к машинному двору, к колхозной кузнице. Пособирали и здесь мелкие железяки, а там Митяй взял да и покатил к школе справное колесо от сеялки. По его примеру Демка и Петька Варнаков потащили было боронку, но их заметил пожилой тракторист, зашумел, и они побросали свои трофеи.

Подготовка в пионеры шла хорошо. Железяк у крыльца школы собиралось все больше, под стеной росла куча из золы и помета. А Андрюха-вожатый не унимался:

– Завтра будем тимуровцами, – объявил он. – Всем из четвертого и третьего класса быть на зерновом, на сортировке, а разъездовские – Петька, Митяй и Шурка Орлов – пойдут помогать деду Колотилкину. У него сын, танкист, погиб на войне, а сам дед хворает.

– А что нам у него делать? – спросил Митяй.

– Мало ли чего… Может, воды натаскаете, может, дров напилите, сено у стайки приберете. Поглядите, словом, что там. Ты, Петька, назначаешься командиром звена.

Петька аж засветился. Шурка посмотрел на него с завистью, а на Андрюху – с обидой. Почему не его командиром назначил? Учится Шурка получше Варнака, железяк больше его принес, а Петька и помет набирал у них в сараюшке.

Но завидовал Шурка недолго. Пусть уж Петька чуть покомандует – он ведь сосед и приятель. Да и нельзя ж всем командирами быть.

К деду Колотилкину отправились на другой день после уроков. Увидев во дворе боевую троицу во главе с Петькой-командиром, дед растерялся, а когда уяснил что к чему, успокоился и хотел отправить тимуровцев обратно, но они потребовали работы, и дед сдался. Показал чурбаки, которые нужно было поколоть, и велел сносить поленья в летнюю кухоньку: зимой ее не протапливали ради экономии дров.

Петька сунул Митяю Будыкину колун, а сам вместе с Шуркой взялся подкатывать чурбаки и носить наколотые дрова в кухню.

Работалось хорошо, но тут Шурка стал замечать, что Петька дольше него возится в кухоньке и губы у него с чего-то посинели. Может, замерз? Но с чего бы ему мерзнуть, если март на дворе и солнышко по-доброму греет?

Шурка пошел с охапкой дров в кухню и тут увидел, как Петька запустил руку в литровую банку с голубичным вареньем и стал облизывать пальцы.

– Ты зачем это? – ужаснулся Шурка. – Как же ты… Тимуровец, а сам варенье чужое лопаешь?

– Я же чуть-чуть, – отмахнулся Петька. – И ты спробуй. Сладкое…

Тут и Митяй вошел. В одной руке он держал колун, а другую без раздумья запустил в варенье. Шурка смотрел-смотрел на них, сглатывая слюни, и не утерпел, тоже сунулся рукой в банку. Потом еще разок, и еще…

Варенье убывало заметно. Спохватись, Петька закрыл банку бумажкой, обвязал тряпочкой и поставил на место – в уголок за печкой. Тут же он выкатился за дверь, чтоб доложить деду об окончании работы.

Дед остался доволен помощниками, похвалил их и дал напоследок по горсти тыквенных семечек. Возвращаясь домой, Петька сорил по дорожке шелухой, а Шурку и семечки не радовали. Чем дальше отходил он от двора деда, тем хуже становилось на душе. Шурка еще там, у калитки, представил вдруг, как бабка пойдет в кухоньку за вареньем, увидит полупустую банку, удивится и начнет гадать, кто так помог ей поуправиться. И ну и вспомнит, кто у них во дворе был, работал. Ага, скажет, тимуровцы… А Колотилиха с его бабкой дружит, значит обязательно до их дома дойдет. А если к тому времени дядька Виктор приедет да узнает, какой из его племянника Шурки получился пионер?..

Но все уже сделано, обратно не повернешь. И Шурка, косясь на беззаботного Петьку, пытался утешить себя тем, что, может, бабка до лета и не спохватится.

Уже перед самыми каникулами в школе была назначена торжественная линейка. Вожатый Андрей, Ваня Колесин, Шурка, Петька, другие ребята и даже Митяй-второгодник должны были давать пионерскую клятву и получать галстуки. Посмотреть на такое собрались все ученики, пришла и Домка-уборщица, как всегда, туго затянутая темным платком. Нина Васильевна надела нарядное платье с вышивкой по белому вороту. Пришкандыбал в школу и председатель колхоза Фрол Чеботаров, в суконном пиджаке и с наградами. Тут-то Шурка подивился, как много у Фрола орденов и медалей.

Председатель развернул бумажный пакет, в нем оказались галстуки, наглаженные и подрубленные по краям, из бордово-красной материи. Такого цвета была скатерть, которой раньше накрывали к собраниям стол в правлении колхоза. Но после разговора с учительницей Чеботаров решил, что собрание можно провести и без скатерти.

– Жаль вот, зажимов достать не удалось, – вздохнул председатель, но тут же улыбнулся: – Ничего, на первый раз и так будет ладно…

Старшие ребята построились у доски, а младшие глазели на них с завистью и уважением. Председатель сказал, что школьники хорошо помогали колхозу на сборе колосков, заготовили вот удобрения, потрудились и как тимуровцы.

– Теперь, после клятвы, вы оденете красные галстуки. Берегите их, – говорил председатель. – Красный галстук не велик, но носить его на груди – большой почет, но также и большая ответственность…

Говорил он еще о пионерской честности, правдивости и смелости, не зная, что с каждым его словом все хуже становится Шурке Орлову. На лбу у него даже пот выступил. Опять вспомнились кухонька деда Колотилкина, проклятая банка… Шурка покосился на Митяя, на Петьку, но те стояли строгие, с выпученными глазами.

А голосистого Петьку Нина Васильевна даже вывела из строя и дала ему лист бумаги.

– Сейчас Петя Варнаков будет зачитывать пионерскую клятву, – объяснила она, – а вы за ним повторяйте ее…

Петька набрал в грудь воздуха, раздул щеки и, заглядывая в лист, громко закричал:

– Я, юный пионер Советского Союза…

Ребята помолчали, ожидая, кто первым повторит эти слова.

И тут Шурка, неожиданно для самого себя и вроде б негромко, но слышно для всех, проговорил:

– Не буду я за ним повторять…

Нина Васильевна, и председатель, и ребята посмотрели на него с недоумением.

– Ты что, Орлов? – спросила учительница. – Почему?

Шурка опустил голову и едва слышно проговорил:

– Я в варенье палец совал…

Петька часто-часто заморгал, и его курносое лицо стало совсем маленьким, а Митяй опустил голову и заводил глазами по половицам.

Шурка тоже стоял с опущенной головой и глухо бубнил:

– Я у Колотилкиных варенье лизал… А в клятве говорено, что нужно быть честным, плохого не делать, чтобы без поступков плохих…

Нина Васильевна потребовала, чтоб он все понятно рассказал.

За Шуркой стали признаваться и Митяй, и Петька. Только Петька сказал, что всего два раза в банку совался.

– Ну, братцы! – нахмурился председатель. – Конфуз получается, товарищи пионеры… Вот так тимуровцы, а?

И замолчал, не зная, как дальше-то быть. И Нина Васильевна не знала. Председатель переступил по полу деревяшкой, полюбопытствовал:

– И много вы его там… умяли?

– Полбанки… – сказал Шурка.

– Да-а, – вздохнул председатель. – Как же нам теперь быть-то?

– Я думаю так, – строго заговорила Нина Васильевна. – Кто провинился, пусть тот просит прощения у дедушки с бабушкой… Ты, Варнаков, и ты, Будыкин, сейчас же идите к Колотилкиным и расскажите все. А потом посмотрим, продолжать нам ваш прием в пионеры или отложить до лучших времен.

Нахлобучив шапки, Митяй и Петька поплелись за дверь, а Нина Васильевна стала говорить, как нехорошо быть нечестным, хвалила готового разреветься Шурку, который сам честно признался и значит из него может вырасти настоящий человек, потому что настоящим становится тот, кто умеет самого себя побороть.

Потом стал говорить председатель, но тут отворилась дверь, и все увидели сияющую физиономию Митяя, а за Митяем и Петьку со злополучной банкой в руках.

– Во! – ставя банку на стол, объявил Петька. – Дед и не сердился, а это насовсем нам отдал!

Председатель взглянул на Нину Васильевну, хмыкнул и отвернулся к окну. Учительница тоже отвернулась к полочке с книжками, закрывая лицо концами платка.

Когда ее плечи перестали вздрагивать, она велела всем строиться снова. Теперь уже Шурка зачитывал слова клятвы, а ребята повторяли ее дружно и голосисто.

Потом председатель вручил каждому по галстуку, и Нина Васильевна повязала их Андрюхе-вожатому, Шурке, Митяю, Петьке Варнакову, Ване Колесину…

– Теперь вы пионеры, – сказал председатель. – Поздравляю вас от лица фронтовиков и думаю, что вы будете хорошими ребятами и работниками. – Он помолчал, переступил и добавил: – И чтоб впредь без конфузов…

Вслед за председателем, Домкой и Ниной Васильевной малышня стала хлопать в ладошки. А потом Нина Васильевна принесла из учительской комнатки ложку, и ребятишки стали по очереди доставать варенье из банки. И никому тут не было обидно, никто не злился на Шурку, который сумел сказать правду…