Текст книги "Горькие шанежки (Рассказы)"

Автор книги: Борис Машук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Но тут подошла к Фролу сельсоветская председательша тетка Мария. Она помогла ему встать, отряхнула, спросила негромко:

– Опять тоске предаешься?

Фрол припал к теткиному плечу, скрипнул зубами:

– Ты пойми, Мария… Душу пойми!

– Понимаем, все понимаем, – ведя покорного Фрола, говорила председательша. – Да сам себя в стыд роняешь, фронтовичок ты наш дорогой…

Шурка долго смотрел им вслед и, расстроенный, потихоньку пошел к мосту через речку. Догадался он, что жалко Фролу свою ногу, оставленную в подбитом танке, обидно быть калекой.

Даже сейчас, вспомнив ту встречу, Шурка не удержался от вздоха, опять торопя перо за бабкиными словами.

– …Лето нынче удалось, в огородах все уродилось, и люди запаслись на зиму. Мы огурцов хорошо насолили и капусты. Картошки семь мешков сдали в колхоз по самообложению. Картошки, капусты и огурцов свезем на базар, справим Шурке одежку да катанки по ноге подберем…

– А когда напишем, что дедушка наш в больнице лежит? – спросил Шурка, обрадованный словами о новых катанках.

Не дождавшись ответа, он посмотрел на бабку. Видно, устав крутить жернов, она сидела, подперев рукой голову и глядя в темный угол избы. Ответила бабка не сразу.

– С плохой вестью зачем торопиться? Вот встанет дедушка, тогда и пропишем, что маленько хворал… – Она еще помолчала и вдруг заулыбалась: – Ты ему лучше про Варьку, почтальонку нашу, пропиши-ка. Да привет от нее передай.

Шурка, удивленный, что нужно писать привет еще и от Варьки – сестры его дружка Юрки Шарапова, задаваки с длинной косой, – заупрямился, но бабка стояла на своем:

– Пиши, дурачок, пиши. Много ты понимаешь! Им там все о доме охота знать. Что тебе, грамотному, тяжело, что ли? Пиши: Варька, дочка дорожного мастера Сергея Петровича, жива и здорова, держит себя в красоте и строгости, баловством не занимается…

Бабка говорила про Варьку что-то еще, но Шурка строчил уже самую важную часть письма – от себя. «Дядь Клим! – выходило из-под пера. – Учусь я хорошо, как ты и прописывал, для помощи фронту. Учителка ставит мне „хор.“ и „отл.“. А завтра праздник. Сказывал мне Юрка Шарапов, что на станцию опять передали наркомовский подарок. Значит, дадут нам завтра шоколадки, конфет, может еще и пряников. А мне обещали выдать новые штаны или материю на них. Это уж Юркин отец сказывал. Потому как я сирота и племянник фронтовиков. Но штаны, видать, привезут в другой раз. Я и подождать могу, хотя эти крепко поизносились… Ты, дядь Клим, однако, здорово фашистов колошматишь, если еще был поранен и к ордену опять приставлен. Бабушка только плакала и говорила, что она сердцем неладное чуяла. Почему про ранение сразу не сообчал? Это не дело! Я бы тогда тебе чаще отписывал. А у меня, дядь, тоже беда. Нонче занесло пал с покоса на край нашего огорода, а там я пароход под заплотом прятал. Он и сгорел, и жалко до слез. А помнишь, как мы с тобой у деда без спросу арбузы таскали? Помнишь? Мы тогда жерди возили и арбузные корки кидали в траву, а дед-то нас и опознал в шкоде и тебе хворостиной грозил. Вот потеха была! А счас, дядь Клим, тут без вас тихо…».

Забывшись, усердный Шурка высунул кончик языка и, склонив голову, торопил слово за словом, видя перед собой родное лицо дядьки Клима. Это была для него счастливая минута. Довольный возможностью поговорить с дядькой, он вспоминал всякое из прошлого, дорогого обоим. Выводя слова, Шурка представлял, как дядька Клим командует огнем своей пушки, сщелкивает с бугра фашистские танки. А потом садится в окопе, читает это письмо товарищам-солдатам, щурит смешливые глаза и говорит, как раньше: «Во дает, короед пузатый! Глядите, чего отчебучивает…».

– Чего пишешь-то? – в который раз спросила недовольная бабка. – Все от себя? Скрипит и молчит! Давай-ка читай, чего написали, а я вспомню чего, доскажу…

– Писать уже некуда, – сказал Шурка. – Я тут уже и «до свиданьица» вывел.

– Гляди, грамотей! – осерчала бабка. – Успел уже.

Обычно письма перечитывались, и при этом Шурке приходилось хитрить. Он пересказывал бабке приветы, которых на бумаге не было, да разные подробности про соседей. И в этот раз Шурка сделал так же, вспомнив и про Варьку, про которую и не подумал писать. А в конце с чувством прочитал написанное от себя.

– Ну вот и молодец! – похвалила ничего не заметившая бабка. – Ложись уже, Витюше завтра отпишем…

– А хлебушка не дашь, баб? – собирая тетрадку, спросил Шурка.

Бабка перестала крутить жернов, молча пошевелила губами, ответила, виновато вздохнув:

– Нету ж хлеба… Завтра поутру привезут.

– Ладно, баб, – смутился Шурка. – Это я так спросил.

Он снял штаны с заплатами на коленках, сшитую к школе рубашку из голубого сатина и забрался под одеяло. Его кровать стояла в дальнем углу, там было прохладней, и Шурка стал укутываться с головой. Копошась, он не слышал, как подошла бабка, только почувствовал, что она подтыкает одеяло под ноги, а сверху укрывает его еще и старым полушубком. Потом бабка ткнулась рукой к изголовью внука.

– На-ка вот, сухарик нашла…

Шурка торопливо сунул руку в темноту, и в его ладони оказался кусочек сухого черного хлеба. Он надкусил его, и, жмурясь от удовольствия, стал медленно жевать. Обрадованный, засыпая, он думал про письмо, которое прочитает дядька, про завтрашние праздничные подарки.

Шурка так и уснул с улыбкой. За стеной старого дома проносились составы, по-зимнему гудел обещанный закатом ветер. Прислушиваясь к голосам ночи и вздыхая в полумраке избы, бабка все крутила тяжелый жернов крупорушки.

ОШИБКА

Самое дорогое, что было у чувашонка Вани Колесина с разъезда, – это краски. Не простенькие кругляшки на картонке, а настоящие, в белых ванночках, похожих на хлебные формы, и в красивой коробке.

Все потихоньку завидовали Колесину, но даже Митяй Будыкин, который сидел рядом с Ваней в ряду третьеклассников, не пробовал отобрать хотя бы одну красочку: все знали, что это не просто краски, а премия.

Как-то еще по осени пришел в школу председатель колхоза Фрол Чеботаров. Осмотрел единственный класс, простучал ногой-деревяшкой по скрипучему полу, нахмурился, а потом стал рассказывать, как тяжело в сырую погоду убирается хлеб, как теряется зерно, так нужное фронту. И попросил ребят выйти на поле, пособирать упавшие колоски.

– Кто в работе отличится, тому от правления отломится премия, – пообещал председатель. – А это очень даже почетно – получить колхозную премию…

На другой же день учительница Нина Васильевна отменила занятия. Собрав ребятишек постарше, повела их за село, на ближний массив, где была уже скошена пшеница. На меже ученики растянулись цепью и с мешками через плечо пошли от края поля, повдоль рядков, между глубокими следами комбайна.

Сперва работалось легко, но часа через два разговоры в цепи затихли. Было слышно только шарканье ног о жесткую щетку стерни. Еще погодя поле стало казаться слишком уж длинным, рядки бесконечными. А колоски на полегших, подрезанных стеблях лежали часто, и за каждым нужно было наклоняться, захватывать в горсть и, не разгибаясь, запихивать в мешок. Мешок, вроде бы незаметно, наполнялся, оттягивал лямку, и приходилось относить колоски в общую кучу, а потом возвращаться в цепь.

Нет, не простой оказалась работа… А тут еще холодный ветер, шибко уж вольный на раскрытой ладошке поля. И дождик то и дело принимался моросить. Как же не хотелось чавкаться по мокрой стерне! Но ребятишки выходили и на третий, и на пятый, и на седьмой день. А с ними, в светлый ли час или в пасмурный, становилась в цепь Нина Васильевна.

Учительница совсем уже старенькая. Жила она в деревне еще со времен ликбеза. Тут и мужа, на бугре за школой, схоронила, одна двух сынов подняла. Потом уехали они жить в город, бывали наездами. И летом сорок первого обещались приехать, да не довелось. Оба ушли на фронт и – что страшно – полегли в первый же год…

Нина Васильевна и прежде не закрывала свой дом от людей, а в горе и вовсе без них не могла. Жила, как все, трудно; все куда-то тянулась, будто за головами, за чужими судьбами видела свою главную цель, к которой хотелось успеть поскорее. Она и в цепи нет-нет, да вперед других вырывалась. И сама до кучи свой мешок относила. Когда отдыхали, говорила ребятам, что нельзя им тут отступать: земли худые, урожаи слабые, и каждый колосок на счету, а колхоз должен выполнять государственные поставки.

За учительницей и ребята тянулись, обгоняли друг дружку. Когда работу, наконец, закончили и подбили бабки, вышло, что лучше других старался Ваня Колесин. Этому все подивились… Ладно бы Митяй-второгодник всех победил, проныра Петька Варнаков или деревенский Демка Пронов – крепкий, как дубок, а то – Ваня, которого и в цепи-то не сразу заметишь.

Тихий, робкий, смугловатый с лица, он всего на свете стеснялся. Даже своих рук с бородавками, повылазившими неизвестно с чего. Не любил он громкого разговора, озорства, шумной игры. Потому больше в сторонке от сверстников держался, ближе к слабым да малым. Придут ребята на озеро, разденутся и давай бултыхаться, дурачиться, а Ваня опять в стороне. Сидит тихонько и лепит из глины фигурки разных зверей, человечков.

Больше всего на свете любил он рисовать. Как попадет ему в руки лист чистой бумаги, так он начинает выводить едва видимые, непонятные даже сначала штрихи и черточки, а потом вдруг четко проступает то голова человека, то лошадь, а то самолет, белка на ветке или танк, идущий по склону бугра.

Прошлой зимой через деревню ехали в Узловую охотники из тайги. Везли на санях обледенелые туши диких коз и сохатых, а в большой клетке – живую рысь. Пока охотники отогревались за чаем в доме своего товарища Романа Пронова, все ребята сбегали на рысь поглядеть. И Ваня не удержался. А потом нарисовал зверя в своем альбоме. На рисунке рысь глядела из клетки с такой тоскою в глазах, что всем становилось жалко вольного зверя.

Нина Васильевна посмотрела рисунок, погладила Ваню по голове, сказала:

– Талант! – И добавила с легкой радостью: – Учиться тебе надо бы, Ваня…

Ребятишки подивились таким словам Нины Васильевны. Куда еще Ваньке учиться, если он и так одни пятерки таскает? Вот Митяю – это да, надо учиться. Он по лишнему году и в первом, и во втором классе сидел. А теперь в третий по второму разу ходит, и опять дело у него не лучше идет. Пока объясняют ему, в который уж раз, задачку, уже и первоклассник Пронов Тарас начинает руку тянуть, Митяю подсказывать. А тот только сопит. Руку на парту выложит – она поперек всей парты, в обхвате почти что мужицкая. Ноги так и вовсе с трудом умещаются, и голова выше всех остальных торчит.

Слушая, как сумрачно молчит Митяй у доски, Нина Васильевна говорила, вздыхая:

– Эйнштейном, Дмитрий, тебе не бывать… Хоть бы рос ты поскорее да к какому делу пристраивался.

Бороться с Митяем или наперегонки бегать мало кто из ребят соглашался. Вот и на поле выходя, многие думали, что уж тут-то Митяй всех обставит. А вот гляди – сам он отстал от малого чувашонка. И не ему, а Ване при всей школе колхозный председатель вручил премию – коробку с красками. Вручил – и как взрослому руку пожал.

От такого подарка Ваня до немоты растерялся, а ребятня, поломав строй, окружила его и стала разглядывать коробку с картинкой и яркой надписью: «Акварель». Под этим непонятным словом буквами поменьше стояло: «Краски медовые».

Прочитав это, вечно голодный Петька Варнаков тут же открыл коробку и, долго не думая, лизнул черную краску. Вымазал язык, губы и долго плевался от горькости во рту. Какой тут мед! Над Петькой смеялись, а он бурчал, что эта акварель и не настоящая вовсе, потому так непонятно называется.

Но Петька – Петькой, а Ванины глаза так и светились от радости. Председатель попросил его разрисовать колхозную стенгазету, которая висела в правлении. От времени она уже выгорела и была густо засижена мухами.

– Сможешь серьезное дело?

– Лист большой надо, – сказал Ваня. – Твердой бумаги…

– Это у меня в заначке имеется, – успокоил его председатель.

Перед октябрьским праздником Ваня принес в контору разрисованную газету. Посмотрели все на нее и ахнули: так здорово получилось. В верхнем углу нарисовал Ваня солдата, моряка и колхозников – тракториста в фуражке с автомобильными очками и еще двух теток в телогрейках и платках. Лица у них свежие, глаза с веселинкой. А в нижнем углу листа сжимался в комочек Гитлер с кучкой кривоногих и скрюченных фашистских генералов. Лицо у него косоротое от страха, глаза выпучены, а усики торчат, как у перепуганного кота.

Председатель поглядел на газету со своей прищуркой, одобрил, но заметил:

– Что-то у тебя, Ванюш, наши больно розовые получились. Такие, знаешь, каждый день мясо, однако, едят…

Ваня помолчал, а потом сказал, что нарисовал все, как в жизни видит, а Гитлер, хотя и мясо трескает, все равно окочурится да и сдохнет.

– Это ты верно говоришь.

Газету вывесили в конторе, наклеив на нее исписанные листочки.

Этими красками на меду много чего понарисовал Ваня в своем толстом альбоме – по случаю ему купленном. И все у него выходило легким, красивым и смотрелось немножко получше, чем было на самом деле.

Вот стол, а на нем яблоки, груши, разрезанная дыня, и еще – виноград, которого ему самому пробовать не доводилось еще. И такие взаправдашние они у него получились, что младшие сестренки заспорили, выбирая, кто и чего из них есть станет.

В другой раз нарисовал Ваня елку – зеленую, с нарядными и веселыми игрушками, со свечами и блестками на концах веток. Такую он видел еще до войны, в Узловой, на празднике для железнодорожников. А свою школьную елку ребятишки наряжали самодельными игрушками – ленточками, домиками из спичечных коробков, бусами из фасолин или ягод шиповника, кедровыми шишками…

Посмотрев на Ванину елку, Нина Васильевна сказала, что до Нового года остается немного, и велела всем готовить игрушки. Ребятня сразу догадалась, что теперь уже скоро приедет из тайги старший Пронов, дядя Роман – отец Демки с Тарасом. Он охотился далеко от села, в бесконечных распадках и сопках, где у него зимовье и сарай для коня и подводы. К Новому году дядька Роман приезжал домой и всегда с елкой на санях, запутанной в старую холстину. За день-два до праздника елку заносили в класс, разворачивали. Она отогревалась, расправляя ветки, раздаривая лесной смолистый запах. И начиналось у елки торжество, стихи и песни, потом Дед-Мороз раздавал всем маленькие пакеты с подарками…

Ребята стали готовить дома игрушки, но тут заболела Нина Васильевна. От простуды, а еще, как говорили взрослые, от истощения и усталости. Она ведь одна все четыре класса вела. В первую смену – четвертый и второй, а первачки и третьеклассники ходили в школу после обеда: чтобы меньше им мерзнуть дорогой.

Зима заваривалась круто. Осенью враз навалило снегу, а с декабря ударили крепкие морозы. В безветрии печной дым поднимался прямыми столбами, и Ване все казалось, будто деревенские дома спущены на косогор по этим дымным столбам из глубины бледно-голубого и тоже холодного неба. А дома полустанка вжимались в снег от морозов, перед которыми только скрип не сдавался, а упрямо крепчал. Тягуче и тонко вырывался он из-под санных полозьев, из-под копыт коров и лошадей, с заиндевевшими мордами трусивших на водопой к проруби на озере.

Зима, когда одежонка плохая да харчи постные, – скучное время. На дворе долго не выдержать. Раз, другой с горки скатился – и домой, греться. В сарае поковырялся, к колодцу за водой сходил – опять охота к теплу.

Вечера зимой долгие, а лампу, экономя керосин, зажигали только с приходом отца, молчаливого после тяжелой работы на линии. Наскоро ужинали и ложились спать.

Ночи такие длинные, что Ваня и спать уставал. Подолгу лежал у прохладной стены с раскрытыми в темноте глазами, слушал, как тяжело пыхтят паровозы, ведущие составы на запад, к войне. А те, что шли на восток, бежали разгонисто, отбрасывая гриву из дыма; Много таких резвых паровозов нарисовал Ваня в своем альбоме.

Зимой одна радость у Вани и его погодков – школа. С полустанка в нее ходили чаще ватажками, подбираясь по одежке. Кто получше одет – шагал медленно, кто слабее – добирался вприпрыжку. Да и в школе не больно-то согреешься. Завалинку подправить некому было, и от пола тянет холодом. Если кто забывал на парте пузырек с чернилами, поутру надо было на печке оттаивать.

Но как ни холодно, как ни далеко ходить, а в школе всегда лучше, чем дома. Тут ребятня собиралась вместе, и всем находилось занятие. А главное, всегда что-то новое открывалось. Почему и расстроила ребят болезнь Нины Васильевны.

Неделю целую просидел Ваня и заскучал было, но тут прибежал Петька Варнаков и сообщил, что из Узловой приехала новая учительница и завтра велено всем приходить в школу.

Собравшись пораньше, ребятишки расселись по партам, притихли в настороженном нетерпении.

Когда вошла учительница, Ваня подивился на нее – молодую и нарядно-красивую. Таких нарядных он видел только на цветных картинках в журналах. Лицо у учительницы светлое, глаза большие, а волосы завиты и вроде высокой шапки надо лбом поднимаются; темная юбка, толстый свитер под синим костюмом, легкий шерстяной платок на Плечах и белые чесанки по ноге, с союзками из желтой кожи.

Она поздоровалась негромко, сказала, что зовут ее Светланой Яновной и что сегодня она будет знакомиться с учениками. Тут же и стала вызывать первачков по списку. Разглядывала каждого, проверяла оценки в журнале, тетрадки просматривала…

Пока учительница занималась первачками, Ваня достал свой альбом с карандашиком и легкими движениями стал рисовать ее. Рисовал быстро, лишь украдкой поглядывая. И особенно выразительные получились на портрете глаза. Они смотрели задумчиво, с едва уловимою добротой, которую Ваня всегда чувствовал в глазах Нины Васильевны. Только Нина Васильевна была старенькая, даже вроде бы строгая, а новая учительница улыбалась, отчего ребятишки повеселели.

Ваня еще рисовал, когда дошел черед на знакомство до его соседа по парте – Митяя Будыкина. Тот встал и нехотя распрямился над сидящей вокруг мелюзгой.

– Ого! – подивилась Светлана Яновна. – Кой тебе годик, жених?

Малышня запорскала смехом, засветилась глазенками, ожидая еще чего веселого от учительницы. А она посмотрела в журнал, перелистала тетрадку Митяя, заметила:

– Вот уж точно про тебя сказано: «Не хочу учиться, хочу жениться». Оценочки!.. Ну-у, удалец, садись. Продолжай в том же духе.

Митяй, устроясь за партой, хмуро помолчал, потом прошептал с обидой:

– Насмешничает, язва такая…

Подняла учительница и Ваню Колесина. Он встал, малый росточком, опустив лицо и держась за крышку парты. Светлана Яновна просматривала оценки по грамматике, по родной речи, по арифметике.

– Оказывается, в школе есть и отличники, – усмехнувшись, подивилась она. – Только чего же ты прячешь лицо, будто девица? Ну-ка, посмотри на меня!

Ваня поднял голову, глянул на учительницу и почему-то тревожно екнуло у него сердце. Светлана Яновна улыбалась, но Ваня видел, что улыбается она только лицом, а большие глаза неподвижны, будто льдинки…

Расстроенный, сел Ваня за парту. Украдкой взглянул на свой рисунок. С листа на него смотрит вроде бы та же учительница, но только так, сверху похожа. Глаза совсем не такие… Он захлопнул альбом и спрятал его в сумку с книжками.

На другой день Ваня ожидал, что Светлана Яновна войдет в класс с улыбкой, легко заговорит и все тревожное развеется. Но она вошла хмурая, как после угара. Заговорила негромко, выталкивая слова по отдельности, как на диктанте. Заскрипели перья. Услышав частое пошмыгивание простуженных ребятишек, учительница крикнула:

– Перестаньте сопеть!

От неожиданности Ваня дернулся, а Митяй посадил в тетрадке кляксу. Ребята подняли головы, но, не увидев виноватого, стали переглядываться. Как же не сопеть, если от мороза носы у всех слабые?

Петька Варнаков мазанул блестящим рукавом над верхней губой и спросил с серьезным недоумением:

– А ета… Чем же держать ее? Она вот бегит и бегит!

Учительница передернулась от Петькиных слов, назвала его бескультурщиной и поставила в угол у печки. Строя всем рожи, Петька там и проторчал до конца урока.

Потом Светлана Яновна обидела ребят Проновых. Сначала подняла Демку, а следом и Тараску, сидевшего в ряду первачков. Оглядывая братьев, покачала красивой головой, усмехнулась:

– Какие… дикообразы! В попы записались или форму двадцать разводить собираетесь?

Проновы и вправду крепко подзаросли, но ходили чистые, одежка у них стирана в срок, залатана матерью или бабкой.

От таких обидных слов Демка рассерженно засопел и объяснил, бубня:

– Нас всегда папка подстригает. Машинкой. А счас он в тайге, на охоте…

– Меня не интересует, где ваш папенька, но завтра с такими лохмами в класс не являйтесь, ясно?

По крестьянской упорности, Проновы учились старательно. Пропускать уроки не хотели, и вот пришлось их матери подстригать сыновей ножницами. А она и машинкой-то стричь не умела…

На другой день, увидев полосатые головы братьев, ребятишки заулыбались, а учительница заметила:

– Можно бы лучше, но уже хорошо, что коротко. – Тут же, оглядев класс, она повысила голос: – А теперь все делают упражнения самостоятельно.

Ваня Колесин уже заметил, что у Светланы Яновны они больше самостоятельно занимаются. Укажет она одному классу задание, другим даст примеры для решения, а сама уходит в комнатку за перегородку или устроится за столом с толстой книжкой, закутается в теплую шаль и сидит, будто никого больше нет, и ждет. А уж потом, проверяя задание, сжимает губы, приговаривая негромко: «Неучи толстолобые!» и черкает в тетрадях красным карандашом, выводя жирные колы и двойки.

А то вдруг на третьем уроке взялась проверять чистоту в ушах. Холодными пальцами оттягивала уши, брезгливо заглядывала в них и приказывала:

– Мыть!

А где будешь мыть, если вода в рукомойнике, что в коридоре, давно замерзла? Тогда Светлана Яновна отправила всех по домам.

Назавтра ребятишки шли в школу с робостью, боясь, что учительница еще к чему придерется. А этот день оказался «дровяным».

Испокон веку дровами школу общество обеспечивало. До войны, когда отцы были дома, они собирались артельно и привозили из лесу белые стволы берез, черные, шершавые дубы с дуплами, лиственницы и огромные тополя. С разъезда везли старые, отлежавшие под рельсами шпалы. По воскресеньям взрослые собирались вместе, пилили, кололи чурки и за глухой стеной школы выкладывали огромную поленницу, которой хватало до самой весны.

Но за войну мало осталось мужиков. За двоих-троих работал каждый, оставленный по брони на железной дороге. А колхозу едва хватало сил с осени трактором приволочь к школе стволы и свалить кучей в стороне от крыльца. Пилили их сами ребята с Ниной Васильевной и уборщицей Домкой – женщиной молодой, но ходившей всегда в платке, повязанном по-старушечьи. Под этим платком прятала она седину, которая просыпалась на ее голову, когда получила Домка бумажку с фронта, что муж ее «пропал без вести».

При Нине Васильевне дровяной день проходил с весельем и шумом. Работали с охотой. Старшие пилили и кололи чурбаки, младшие складывали поленья в кучу, натаскивая их в коридор, к печкам, чтобы Домке потом было малость полегче. Она же не только в классе прибирала и мыла, а еще и топила печи.

И на этот раз, узнав о дровах, смена поднялась, стала одеваться с охотой. Митяй Будыкин, Петька Варнаков, братья Проновы да и Ваня Колесин заторопились к инструменту, что лежал в каморке, в конце коридора. Умением и старательностью им не терпелось доказать новой учительнице, что не такие уж плохие они, не толстолобые вовсе и кой-чего стоят.

Вышли во двор и сразу взялись за работу. Ожидая учительницу, поглядывали на крыльцо, но Светлана Яновна не торопилась к ним на подмогу. Домка, как и всегда, ворочала чурки молча. И не сразу, но деловой запал ребятни начал гаснуть. А когда работа через силу идет – все не так получается. Проновы вяло ширкали по чурке, ворчали на тупую пилу. Петьке Варнакову, помогавшему чурку на козлах держать, в глаз опилки попали. Девчонки подступились к нему, стали соринки вытаскивать. Митяй тем временем затеял с мальчишками чехарду. А дрова не пилятся и не колются.

И тут, в самый разгар канители, появился над деревней самолет. Не какой-нибудь кукурузник, а истребитель с аэродрома, который открыли за станцией Узловой. Ребята знали, что на том аэродроме перед отправкой на фронт учатся молодые летчики. Самолеты часто летали над деревней и полустанком. Но этот истребитель вдруг снизился и стал прямо над школой кружить. Чуть не к самой земле спикировал, тут же взмыл и, переворачиваясь с крыла на крыло, ушел за мглистые облака, а потом вынырнул совсем с другой стороны.

Следя за вертким самолетом, Ваня Колесин представлял, как за штурвалом сидит летчик в кожаном шлеме с очками, в перчатках с широкими раструбами и толстых унтах. Он даже лицо его «нарисовал» для себя – мужественное, крупное, с резкими чертами.

– Во дает! – заорал Митяй и, сняв с головы шапку, высоко подбросил ее. – Э-эгей! Давай, давай еще!

Карлушка, закутанная в платок, топталась среди ребят с полешком в руках и, морщась на ветру, тоже задирала свою курносину кверху.

– А он на жемлю не упадет? – спросила она тоненьким голоском.

– Сама не упади, кнопка-свеклопка! – сказал Пронов Тарас. – Смотри вон, смотри как летает!

И тут все увидели Светлану Яновну. Накинув на плечи шубку, она отбежала на середину двора и, сорвав с головы шерстяной платок, замахала им в воздухе.

Удивленный Демка Пронов нахмурился и пробурчал:

– Во… А она чего выскочила? Ей-то чего тут?

Но с появлением учительницы самолет круто свалился на крыло и стал падать вниз, прямо на школу. Все замерли. Когда до земли оставалось совсем немного, самолет взревел мотором, стал выравниваться, и тут от него отделился темный комочек. Обдав всех ветром и грохотом, истребитель взмыл вверх и, набирая высоту, направился в сторону Узловой.

Ребятишки, словно по команде, кинулись искать этот комочек. Он упал в глубине двора, в высоких сугробах. Пришлось залезть по пояс в снег. И в самой глубине сугроба нашел Демка Пронов гильзу от пулеметного патрона, а на ней, примотанное суровой ниткой, белело письмо.

Едва Демка выбрался с находкой из снега, ребята его обступили, чтоб рассмотреть невиданную штуковину.

Но Светлана Яновна растолкала всех, выхватила патрон.

– Для вас здесь нет ничего интересного! – сказала она и, придерживая полу шубки, направилась к крыльцу. У двери обернулась, прикрикнула: – Продолжайте, продолжайте работать!

Когда двери закрылись, Митяй циркнул слюной:

– Х-ма, мамзеля! – Он поправил сбитую в толкотне шапку и объявил: – Теперь все знаю… Это жених ее прилетал!

Про самолет ребята больше не вспоминали, но на другой день, шагая по дорожке к школе, на ровном снегу братья Проновы увидели картинку. Кто-то прутиком нарисовал неодетую парочку и подписал внизу: «Лечик и училка цалуюца»…

Тараска хихикнул.

– Смотри, смотри, Дем!

Но Демка и сам уж увидел. Посмотрел и вдруг закатил братану подзатылину, от которой тот в снег сковырнулся.

– Дур-рак! Тут гадство устроено, а ты ржешь!

Тараска молчком поднялся, отступил от брата подальше и только тогда заверещал:

– А ты че дерешься?! Че ты? Кто дурак-то, кто?

– Рисовальщик вот этот! – отмахнулся от брата Демьян.

– Да тебе какое дело? – не понимал Тарас, отчего это брат так обозлился.

– Такое! – Демка ступил с тропы и прошелся по нарисованному. – Она и так нас за людей не считает, а тут сами себя рылом в грязь тычем… – Затоптав картинку, он огляделся, вслух подумал: – Она-то видела ли?..

Тараска тоже осмотрелся на тропе, увидел точеные вмятины от каблуков.

– Во, чесанками следила, – объявил он.

– Ну, теперь будет! – сгорбясь, сказал Демьян, выходя на дорожку. – Теперь только держись…

До урока времени оставалось немного и класс был уже полон. Раздеваясь, Демьян косо оглядел сидевших за партами и по лицам понял, что картинку все видели. Митяй ухмылялся, Петька Варнаков сосредоточенно таращился за окно, а девчонки переглядывались и опускали глаза.

– У-у, грамотеи! – проходя к парте, прошипел на всех Демка. – Узнаю, кто рисовал, – всю ряшку разлимоню!

И тут появилась учительница. Вошла она с улицы, с красным и злым лицом. Не снимая шубки, встала у стола, обшаривая класс сверлящим взглядом. Робея от неизвестности, ребята опускали головы. И когда скрипнула дверь, все даже вздрогнули, уставясь на опоздавшего Ваню Колесина. А Ваня переступил порог стылыми валенками, снял шапку, поздоровался и тихо спросил:

– Можно мне сесть, Светлана Яновна?

Косо взглянув на него, учительница ответила, почти не разжимая губ:

– Можно, можно…

Ваня снял телогрейку, устроил ее на свободный крюк вешалки у порога и быстро прошел к своей парте. И только сел, как учительница медленно опросила:

– Так кто же у нас такой хороший художник?

Ничего не знавший Ваня вскинул курчавую голову и даже распрямился, чувствуя, что все смотрят в его сторону. Светлана Яновна тоже повернулась к нему и словно выстрелила:

– Значит… ты?

Краснея, Ваня поднялся за партой и едва слышно ответил:

– Я…

И тут произошло такое… Учительница проскочила между рядами, схватила Ваню за руку и выдернула его из-за парты. Он вылетел в проход, но зацепился за стойку валенком и грохнулся на пол, ударившись лбом о парту. От жгучей боли Ваня тут же вскочил, глянул на учительницу с недоумением и ужасом. Всем своим существом он чувствовал, что совершается что-то непонятное, несправедливое, обидно-жестокое, хотел сказать что-то, но сильная рука ухватила его за плечо и швырнула к двери. Туда же над головами перепуганных ребят пролетела холщовая сумка. Из нее посыпались на пол книжки, тетрадки, альбом с рисунками…

– Вон! – закричала Светлана Яновна. – За родителями! Чтоб сию же минуту…

Перепуганный Ваня схватил с вешалки телогрейку и как был, без шапки, выскочил за дверь. Все еще не понимая, чего от него хотели, за что так обидели, он скатился с крыльца и, подстегиваемый застрявшими в памяти словами про родителей, побежал под косогор, оступаясь и скользя по дорожке, от школы и вообще от села…

Разбежавшись, он едва не сбил шедшую с разъезда сельсоветскую председательшу тетку Марию. Перехватив мальчишку, та вскрикнула:

– Это что за бегунок такой? – Тут тетка Мария увидела вспухшую на лбу шишку. – Да кто тебя так?

Ваня забился в крепких руках, силился что-то сказать, но только всхлипывал, не успевая сглатывать слезы. Председательша прикрыла его полою пальто, прижала к себе.

– Ну-ну, – строго и успокаивающе заговорила она. – Вот уж беда… Подумаешь, шишкой на лбу обзавелся. Пройдет! До свадьбы все заживет. Да с кем ты воевал, тихий такой?