Текст книги "Горькие шанежки (Рассказы)"

Автор книги: Борис Машук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– У-у, какой! – ощерился Загидулла, хватаясь за Петькину руку. – Сама находи, сама потом кидать будешь…

Петька, отдавая гранату, криво усмехнулся:

– Тащи, тащи. Подумаешь, хозяин нашелся…

Прямиком через кусты они выбрались на дорогу. Петька и не смотрел на Загидуллу, рожица которого светилась гордостью и довольством. Илюхе не хотелось, чтоб Петька с Загидуллой ссорились, и он быстро заговорил:

– Че ты, Петька, дуться-то начал… А знаешь, сколько рыбы можно наглушить этой гранатой? Я вот видел, как солдаты глушили ее на Длинном озере. Толовой шашкой. Он, значит, шнурок поджег и ка-ак кинет ее на середку! Шашка потонула, а потом ка-ак рванет! И набрали солдаты целый мешок сомов, косаток да карасей во-о каких!..

Петька глянул на Илюху, на Загидуллу, вяло возразил:

– То шашка, а то граната…

– Гранатой, Петька, че хочешь подорвать можно!

Загидулла быстро поглядывал то на одного, то на другого и понимая, что судьба его находки почти решена, тоже встрял в разговор:

– Длинный озеро летом ходить будем. Зачим быстро кидать ее? Бух – и нету. А так вот она, здеся. Играться можно!

Петька косо посмотрел на него.

– Видал жмотика? С этим порыбачишь…

Но путь был дальний, а обида долго не держалась. К покосам вышли, уже дружно обсуждая детали будущего похода на Длинное озеро. А пока нужно было хорошо спрятать находку, узнать у дядьки Фрола или еще у кого из мужиков, как поудачнее грохнуть и что для этого нужно сделать с гранатой.

Солнце уже подбиралось к закату, когда они добрались до казармы. Между домами на укатанной дороге слышались крики и смех: мелюзга играла волосяным мячом в «высокого дуба». А у крыльца Слободкиных собрались ребята постарше. Были тут Илюхины братцы, Ваня Колесин, станционные Ленька Чалов, Пронька и Толик Калиткины, одетые в чистое. И Петька это сразу заметил.

– Че эт вы вырядились?

Оказалось, что в деревню привезли кино и скоро будут показывать. Последний раз кино они смотрели еще зимой, и потому путешественники обрадовались. А пока стали выкладывать на завалинку трофеи – шары и ролики, подшипники, цветные проводки, пружины, трубочки. Находки вызывали всеобщую зависть. Петька было уже потянулся рукой в сумку с пулями, но тут заметил идущую от сараев бабку Слободкиных – старуху высокую, строгую. Задыхаясь от ходьбы, она остановилась около табунка, подозрительно оглядела всех:

– Чего еще затеваете? Га?

– Мы ничего, баба, – торопливо отозвался Илюха. – Мы вот игрушки показываем…

– Еще железяк понаперли, – глянув через головы на завалинку, проворчала бабка и покосилась на внука. – А тебя где черти с утра носят? Опять, поди, в сопки шлындали? Га?

Илюха виновато набычился, молчал, но бабке некогда было дожидаться его признаний. Тяжело переваливаясь, она пошла дальше к крыльцу, наказав:

– Смотрите, чтоб без озорства тут!

Илюха притащил из летней кухни чугунок с треснувшим боком и стал высыпать в него самое драгоценное – пули. Увидев их, все притихли, широко раскрытыми глазами заглядывая в чугунок.

– Во! – освободив карманы, сказал Илья. – Свинец теперь лить будем…

Петька, растопыривший свою сумку для показа, шмыганул носом и, загадочно щурясь, сообщил:

– У нас и еще кой-чего есть. – Он подтолкнул локтем Загидуллу, который ждал своего часа в гордом молчании. – Ну? Или опять жмотишься?

Под взглядами нетерпеливых зрителей Загидулла вытащил гранату. Ребята замерли, не отрывая глаз от ребристого темного бока с железной скобой. Загидулла ухмыльнулся, подбросил гранату на руке.

– Видал, чего мы находили?

Ребята молчали. Лишь Толик Калиткин, осмелев, провел пальцем по разрезу и прошептал:

– Востренький!

Растерянный Пронька посмотрел на Петьку, на Илюху, переглянулся с Ленькой и, озабоченно хмурясь, сказал:

– Даете вы… И чего с ней делать?

Петька с Илюхой начали было рассказывать про рыбалку на Длинном озере, но тут из-за угла дома вышел Митяй Будыкин. Он только что помогал матери вскапывать грядки, руки его были запорошены землей, и одет Митяй был по-рабочему.

За последнюю зиму Митяй крепко вытянулся и раздался в плечах. А после отъезда в интернат Юрки Шарапова, Амоса и Семушки он остался самым старшим из ребят полустанка, и с ним приходилось считаться. Задирать Митяя в одиночку никому не хотелось – уж больно крепкую получишь подзатылину….

Ребятишки расступились перед Митяем и выжидающе примолкли. Тот сразу увидел блестевшие на завалинке железяки, повертел в руках шары, подшипник, потом запустил руку в чугунок и, пересыпая пули сквозь пальцы, склонив чубатую голову, вприщурку глянул на Петьку, на Илюху:

– А глаза ими не вышибет?

– Проверяли уже… – буркнул Петька.

– И где вы это нашли, огольцы?

– Они на полигон ходили, – объяснил Пронька. – Ты смотри, чего еще притортали. – Он повернулся к Загидулле. – Покажи-ка…

Понимая, что противиться бесполезно, а то находку могут просто отобрать, Загидулла протянул Митяю гранату. Тот забрал ее в свою замазанную землею ручищу, повертел и, скрывая удивление, спросил:

– И че делать с ней будете?

Тут вперед выступил Илюха.

– Че-че… Рыбу глушить будем. На Длинном озере. Понял? Она как рванет – по ведру на брата наберем. Пойдешь с нами?

– Рыбу? – Митяй усмехнулся. – Ну вы балды прямо! Она же, скорей всего, учебная…

– Учебная!.. – протянул Петька, поправляя на голове бескозырку. – А ты их видел, учебные-то?

– Ты гляди, гляди! – затормошился и Загидулла, который уже опасался за свою находку. Он подступил к Митяю, не выпускавшему гранату из руки. – Вот видал – на ней железяки какой ребристый. Как картинкам бывает, видал? И вот этат, этат штуковина шеволится вот… – Загидулла нажимал на штырек, а пальцами другой руки начал поворачивать и дергать кольцо. – Вот, видишь? А ета вот ее не пускат, шайтан…

Петька только теперь увидел, что на шплинте один усик уже обломан, а второй почти совсем распрямился. Обеспокоенный, он встрепенулся и крикнул:

– Ты че его крутишь? Ты че, Загидулла?

Ему бы кинуться, придержать усик! Но через секунду было уже поздно… Чека выскочила из гнезда, штырек вдвинулся внутрь, и все услышали легкий щелчок.

В эти мгновения, из которых собирались секунды, они почувствовали близость страшной опасности, от которой нужно было бежать. Братаны Илюхи Слободкина кинулись в дверь летней кухоньки… Отскочив, грохнулся за крыльцо Пронька… В сторону переезда шустро побежал его брат Толик…

Но острее всех близкую беду почувствовал Митяй, который еще держал гранату в руке. Он больно оттолкнул Загидуллу, откинул руку, оглянулся, глазами отыскивая безлюдное место, куда бы можно забросить эту страшную штуковину. Но с одной стороны поднималась стена дома, на дороге напротив суматошилась в игре мелюзга, вокруг разбегались ребята, а у дальнего крыльца разговаривала с соседками его мать… Все это как молния пронеслось в голове, и Митяй, глянув на Петьку с безысходной тоской, крикнул:

– Бегите же, черт вас! Чеши!!!

С этого момента все показалось Петьке тяжелым сном… Краем глаза он увидел, как за штабель из старых шпал метнулись Ленька Чалов и Загидулла, в коридор, мимо Вани Колесина, с крыльца глядевшего на деревню, вбежал Илюха Слободкин. И сам он побежал, и достиг угла летней кухни, но ноги стали как чугунные, и Петьке казалось, что бежит он страшно медленно… Он еще оглянулся в тот последний миг, когда Митяй, как-то неловко согнувшись, резко наклонился вперед. Тут-то тугим напором воздуха и ударило в землю у ног Митяя, вздыбив пыль, пламя, дым. Митяя приподняло неведомой силой, полуразвернуло, и тут же он рухнул, выкинув руку…

Только тогда Петька услышал грохот – оглушительный в спокойной тишине апрельского предвечерья. Зазвенели разбитые стекла, что-то сухое, горячее опахнуло Петькино лицо и резко толкнуло в плечо. Глянув на длинный косой разрез на тужурке, не почувствовав боли, он мельком подумал, что ему еще мало досталось. Оглядевшись, увидел белое лицо Вани Колесина. Тот все еще стоял на крыльце и теперь с удивлением глядел на упавшего Митяя, на его укороченную руку с безобразно торчащей белой костью, не замечая, что у самого из-под обоих пробитых штанин на доски крыльца густо стекает кровь…

И еще Петька заметил, как у переезда с тонким вскриком свалился Толик, а из коридора, закусив губу и сдерживая крик боли, волочит перебитую ногу Илюха. К нему заторопились вылезшие из двери кухни братья. Выбрались из-за укрытий Пронька, Загидулла, Ленька Чалов – все бледные, растерянные, еще и не понявшие всего происшедшего. И только теперь Загидулла увидел Митяя, черную лужу под ним. Глаза его стали круглыми, он дико закричал и кинулся через дорогу к своему дому…

С разных сторон к казарме бежали люди – растрепанные кричащие женщины, мужики с потными сердитыми лицами. Матери находили своих детей, припадали к ним, ощупывали, заглядывали в лица, и убедившись, что они невредимы, торопились туда, где уже голосили другие. Одна кучка людей толклась рядом с крыльцом, где лежал без сознания Ваня Колесин. Из его пораненных ног хлестала кровь. Распоров штанины, мужики тряпками перетягивали ему ноги. А на самом крыльце стонал на руках бабки Илюха с перебитой голенью. На откосе переезда бинтовали Толика: уже у линии настигли его осколки – один впился в плечо, другой – в бедро над коленом. Отталкивая ревущую мать Калиткиных, мужики и бабы рвали чью-то простыню, накладывали тугие повязки, нет-нет да оглядываясь в сторону дома. Там под стеной билась над изуродованным телом Митяя его мать – тетка Настасья…

Кто-то позвонил в Узловую. Задержав очередной состав, оттуда прислали мотриссу с врачом и двумя медицинскими сестрами. Они сделали уколы, поправили повязки и с помощью взрослых стали сносить раненых в мотриссу.

И тут запомнилось Петьке… Когда понесли носилки с Ваней Колесиным, он открыл вдруг глаза. Затуманенно посмотрел на шедшего рядом отца, разлепив губы, сказал:

– Я, пап, теперь знаю, какая она…

Отец встревоженно склонился к нему:

– Что ты, сынок? Что, Ваня?

– Она, пап, больная… война…

И застонав, Ваня умолк, опять впав в забытье.

В мотриссу отнесли и тело Митяя, накрытое простыней. Мужики держали рвущихся в дверь матерей. Оторвав от поручней чьи-то руки, последним в мотриссу заскочил врач. Он приказал немедленно позвонить в больницу, чтоб подготовили операционную. Мотрисса тронулась и, набирая скорость, понеслась на закат…

Хоронили Митяя тихим солнечным днем. На кладбище пришли все разъездовские, деревенские бабы, мужики, ребятишки. Даже дед Помиралка кое-как на бугор взобрался. Стоя у конца могилки, слабой рукой держался за красную тумбочку и обессиленно плакал. Женщины поддерживали кричащую в голос тетку Настасью. Мужики, прихлопывая лопатами, ровняли сырой холмик могилы, а над кладбищем синело чистое небо и плыли белые облака.

Вминая култышкой талую землю, к могилке подошел председатель колхоза Фрол Чеботаров. Он вставил в верхушку тумбочки штырь со звездой, вырезанной из листового железа. Покрепче вдавил звезду, оглядел всех и, склоня голову, негромко, вроде как самому себе, сказал:

– Что ж, Дмитрий… Иному солдату подвиг за много боев не дается, а кто другой в самом первом покажет себя. Так что спи, родной ты наш, и пусть земля тебе будет пухом…

Женщины плотнее окружили Митяеву мать и медленно, осклизаясь среди низкорослых густых дубков и крестов, почерневших от времени, стали спускаться с кладбищенского бугра.

Глянув еще раз на могилу, на памятник и звезду, Петька тоже двинулся за дружками, тихими в непривычной печали. Впереди шмыгал носом Шурка Орлов, рядом с ним, сунув руки в карманы, понуро шагали Ленька Чалов, Загидулла, Демка с Тараской, ребята Слободкины, Пронька… Сторонкой от них, ближе к женщинам держались девчонки, а сразу за взрослыми шли Юрка Шарапов, Семушка и Амос, вместе приехавшие из Узловой, Как и Юрка, Амос был одет в темно-синий бушлат с петличками на воротнике и железными буковками «Ж. У.». Петька уже знал, что это эмблемы железнодорожного училища, где брат учится на слесаря по ремонту паровозов.

Амос и Юрка совсем были не похожи на тех, какими Петька знал их раньше. Вчера, приехав, Амос оглядел знакомую с детства квартиру и, закурив тоненькую папироску, с укором глянул на младшего Юрку, на Петьку.

– Вы бы хоть чуть-чуть матери помогали да сами за порядком смотрели бы тут. – Амос переглянулся с Семушкой. – У нас в училище с такой грязью они бы месяцами в неурочный наряд ходили…

На радостях от приезда брата Юрка вытащил откуда-то двуствольный поджиг-наган и стал было хвастаться. Но Амос забрал наган, рывком свернул с него трубки, а ручку, над которой братец потел не один день, бросил в печь. Юрка чуть не завыл от горя, на Амос строго глянул на него:

– Мало вам покалеченных?

Юрка виновато затих, а Амос помолчал, думая о чем-то, шумно, по-взрослому вздохнул:

– Надо ж было додуматься до такого… Гранату а поселок приперли! Уж тебе, Петро, пора бы башку на плечах иметь? Или других дел нету? Не маленькие, поди…

Петька совсем расстроился. Говорил бы такое отец, дядя Яша Слободкин или еще кто из мужиков. А тут – Амос.

Не знал старший брат, что жить Петьке и так невмоготу. И вовсе не от царапин на плече от осколка. Все эти дни после взрыва казались ему каким-то кошмаром. Вот и сейчас, все больше отставая от идущих к разъезду людей, он неотступно думал о происшедшем. И, то ли пробуждаясь, то ли проваливаясь в черноту, вспоминал тот проклятый день, поход на полигон, и тот миг под стеною дома. Вспоминал уходящую к закату мотриссу, лица мужиков, допрашивающих его с Загидуллой, своего отца, отвесившего ему такую затрещину, что в голове зазвенело. Но и не от этого было больно. Вместе с другими ребятами в тот вечер допоздна просидел он на станции, ожидая сообщения из Узловой. И ушел только в полночь, когда сообщили, что операции сделаны всем и все жить будут.

Вспоминал, как к обеду на другой день на полустанок приехали два офицера-танкиста. Вместе с мастером они потребовали к себе Загидуллу, крепко выдранного отцом, и опять его – Петьку. Долго допрашивали про поход, ругали за самовольство. Седой майор заставил Петьку скинуть тужурку, осмотрел его рану, со вздохом сказал:

– В рубашке парень родился. – И посмотрел с грустью Петьке в глаза: – Знаешь ли ты, что было б, пойди этот осколок чуть ниже?

Потом офицеры забрали все пули и уехали на полигон, где, оказывается, оставалось отделение охраны. Вечером, вернувшись, танкисты собрали в красном уголке всех, кто был свободен.

Майор говорил про горечь утраты, виноватил и взрослых, и пацанов.

– Боевая граната на огневом рубеже осталась случайно, – хмурясь и не выпуская из рук папиросы, говорил он. – Мы найдем виновного, крепко накажем. Но на стрельбище могут оказаться и неразорвавшиеся снаряды. Ходить там категорически запрещено. Даже солдатам! А гражданскому населению к месту стрельб и приближаться нельзя. Не зря же строгий указатель там поставлен…

И еще сказал усталый майор:

– Потерпите, товарищи… Отдадим мы вам те места. Вот закончим свои дела, саперы с миноискателями проверят всю территорию, и будете собирать там ягоды, охотиться, дрова заготавливать…

Закурив, мужики окружили танкиста, заговорили про фронт. Майор сказал, что победа теперь уже совсем близко. На западе наши везде наступают и бои идут не где-нибудь, а в Германии, в самом Берлине…

А на другой день военный студебеккер привез из Узловой Митяя в красном гробу. В квартиру Будыкиных сходили почти все с полустанка. Петька на всю жизнь запомнил спокойное, совсем взрослое лицо Митяя с крапинами ожогов, свечи у изголовья гроба, закрытое зеркало, тихо плачущую тетку Настасью, неотрывно глядящую в лицо сына, младшую сестру Митяя Наташку…

Вспоминая все это, чувствуя в голове шум и боль, Петька еще сильнее думал над одним вопросом, на который, знал он, теперь никто уже не сможет ответить. Еще тогда, глядя вслед уходящей мотриссе, он вдруг подумал о той секунде, когда, наверно, смог бы удержать смерть, смог бы спасти Митяя, как тот спас всех. Ведь была же эта секунда, была!

И Петька терзался оттого, что не он, а всегда тугодумный Митяй понял ее… Но зачем он не бросил гранату там же, не побежал, как все?.. Может, подумал, что она не страшная вовсе? Что не будет больно потом?..

Нет, Митяй же знал, что в руке у него не поджиг – граната. Как же он сумел не бросить ее, как догадался накрыть?..

Далекий, знакомый голос издалека пробился сквозь Петькины думы. Он тряхнул головой и увидел впереди Зинку, тоже отставшую от людей.

– Пе-еть!.. Пе-етька-а! – тянула она. – Пойдем к Будыкиным. Тетка Настасья всех ребят звала. Она рисову кашу будет давать! С конфетками. И блины…

Петька остановился. Долгим, непонимающим взглядом посмотрел на Зинку, скрипнул зубами и, махнув рукой, напрямую через покос деда Орлова пошел домой. Плечи его, обтянутые той же тужуркой, рассеченной осколком, вздрагивали, будто пытались вырваться из одежки.

…Воротясь с поминок, мать увидела Петьку на кровати. Окликнула его, потом тихонько подошла и заглянула в лицо.

Сжавшись в комочек, Петька спал, неровно дыша. Лицо его густо усыпали капли пота… Петька зябко вздрагивал, сжимался, пряча руки в ногах и, что-то вскрикивая, протяжно стонал.

ШУРКИНА БОРОЗДА

Сгибаясь под связками сена, по линии к полустанку шли со стороны выемки двое Орловых – дед с Шуркой. Шли они хорошим, по-настоящему майским днем, но Шурка был хмурый. Перебрасывая с плеча на плечо веревку от вязанки, он поглядывал на затылок шагавшего впереди деда и сердито думал: «Устроил вот канитель… Колхозу воз сена отдал, а теперь самим побираться приходится. По старым остожьям Белянке остатки сшибаем. Да разве ж в них сено? Гниль, чернота с плесенью. И за этим вон аж куда ходить надо…»

Но, так вот бурча, усталый Шурка окраинкой души и понимал, и оправдывал деда. Он помнил, как председатель Фрол Чеботаров рассказывал про беду на колхозной ферме. Осенью, в самую сушь, после первых заморозков, от паровозной искры или еще от чего, полыхнул пал и покатился по залинейной равнине с колхозным покосом. Свечечками вспыхивали на нем стожки. И много меньше половины припасенного сена удалось спасти. Вот и пришлось по весне ходить председателю по домам, просить помощи. А то коровы с голодухи станут падать. Тогда и отвез дед воз листового, ополовинив остаток стожка возле стайки.

Бабка было запричитала о горькой судьбе единственной кормилицы Белянки, но дед нахмурился:

– Ну-ка, старая, кончь!..

Сердясь, он никогда не говорил лишнего. И бабка больше не причитала, только вздыхала украдкой.

Шурка всегда удивлялся, какой дед крепкий. Вечерами и спину, и руки с трудом разгибает, – а станет к какому делу с утра, так до конца не отрывается. Вот и сейчас равномерно шагает дед, изредка встряхивая на спине обмотанную мешковиной вязанку. «Шагает и шагает… Будто заведенный!» Не желая отставать, Шурка и сам нескончаемо шаркал каблуками по балласту, хотя очень ему хотелось сбросить вязанку, от которой за ворот попадали сухие былинки, щекотавшие потное тело.

Еще выбираясь на линию, он увидел поезд, стоящий перед закрытым семафором. Стоял состав почему-то долго, и теперь можно было разглядеть лицо кондуктора, который покуривал на тормозной площадке последнего вагона. Шурка уже подумал, что им с дедом придется спускаться к откосу, чтобы потом не обходить состав, но тут семафор открылся, паровоз коротко гуднул и состав тронулся, освобождая дорогу.

Вообще-то, Шурка немного надеялся, что у поезда дед остановится переждать, да вот ничего не вышло. И, сгорбясь сильнее, он продолжал шагать, понуро оглядывая с насыпи голые серые покосы, падь, черную после осеннего пала и залитую водой, из которой торчали частые кочки с налетом зелени от подрастающей осоки. «Уж скорей бы новая трава поднималась, – размышлял Шурка. – Тогда и Белянку можно б на пастьбу выпускать».

Вдруг дед остановился, что-то разглядывая. Шурка подошел и тоже увидел – между рельсами лежала островерхая кучка зерна. Не какие-нибудь там озадки, не поскребушки из ларя, а чистенькая, отборная пшеница. Шурка сразу подумал о хлебе, о дедовой крупорушке, давно уже пыльной от бездействия. И даже почувствовал вкус хорошо пропеченной горячей лепешки из настоящей муки. В дому у них давно уже не озадков, ни кукурузной муки, ни сои не было. А есть вот уж как хочется…

– Деда… Это че? – сглотнув слюну, спросил он, оглядев пустынный путь. – Кто ее тут насыпал?

Дед не отвечал, смотрел в сторону станции и дальше по линии. Там, уж у самого горизонта, виднелась черная точечка спешащего в Узловую состава. Вздохнув, дед сошел за бровку пути, опустил свою вязанку у края откоса. Ослабив веревку, начал освобождать кусок мешковины, которую подкладывал, чтобы дорогой не рассыпалось сено.

Шурка тоже сбросил свою ношу, сразу почувствовав необыкновенную легкость в плечах. Поднявшись к куче, захватил горсть пшеницы, набил ею рот и, жуя теплые зерна, разглядел тянувшуюся от кучки дорожку. Сначала она была сплошная и приметная, но дальше пшеница рассыпалась все шире, разбросаннее, и, немного пройдя по линии, Шурка уже едва мог разглядеть зернышки, перемешанные с мелким балластом.

– А я догадался, деда! – воротясь, сообщил он. – В каком-то вагоне есть щель. Через нее пшеница и сыплется. Так?

Дед кивнул, расстилая между рельсами кусок мешковины.

Став на колени, они пригоршнями стали пересыпать пшеницу на тряпку. Как и дед, Шурка зачерпывал ее, подводя горсти одна к другой, но торопился и много зерна сыпалось обратно. Дедовы же большие пригоршни сходились осторожно, наполнялись до краев и ни одно зернышко не просыпалось. Потом дед спустился под откос, вернулся с куском ржавой жести и полынным веничком в руках. Сметая на жестянку остатки пшеницы, перемешанной с балластом, он около мешковины потихоньку провеивал зерно. Камешки падали прямо, а зерно ветер сносил чуть-чуть в сторону, прямо на тряпку.

– Ведра два, поди будет! – обрадовался Шурка, когда работа была окончена. – А молоть ее седни будем, деда? Я покручу крупорушку? Я это вовсю уже умею…

– Смолоть, Шурка, все можно, – негромко сказал дед. – Дело это не мудрое…

Захватив все четыре угла мешковины, он крепко стянул их крестом. Подняв узел, поднес его к вязанке и увязал вместе с ней.

– Помоги-ка, Шурк!

Поднатужась, вдвоем они взвалили вязанку сена деду на спину, а узел с зерном – на грудь. Дед одной рукой еще и Шурке помог поднять его вязанку, и они пошли дальше.

Когда поравнялись со станцией, дед вдруг свернул к крылечку дежурного. Там, поджидая очередной поезд, стояла Нинка-холостячка – рослая и красивая, с длинными волосами, спускавшимися из-под красной фуражки.

– Ты, дочка, – попросил дед, – позвони-ка в Узловую. Вишь, какая беда… В том составе, что перед этим ушел, какой-то вагон испорчен. А в том вагоне пшеница. Сыплется, понимаешь. Пускай там посмотрят, заколотят дыру. Это ж сколько добра пропадет, пока до места доставят…

– Ладно, дедушка, сейчас позвоню, – пообещала Нинка и, глянув в сторону выемки, из которой выбирался новый состав, скрылась в станции.

– Ну вот, теперь ладно будет, – сказал дед, торопясь перейти линию. – А птицам по стольку рассыпать – больно густо…

Шурку с дедом уже заждались. Пузатая Белянка сразу уткнулась мокрым носом в сено, шумно завздыхала. А работников дома ожидала на столе теплая картошка, политая простоквашей, чашка с капустой, кружки с чаем. Когда Шурка с дедом умылись и сели к столу, бабка достала с дальней полки завернутую в полотенце четвертушку хлебной буханки – черную, ноздреватую, – все что осталось до завтрашнего вечера, до развозки. Отрезала всем по ломтику, остаток завернула и опять спрятала.

Обычно за едой дед негромко переговаривался с бабкой о разных делах и новостях, над Шуркой подтрунивал. Но сегодня он ел молча, старательно подносил ложку ко рту, как всегда, подставляя снизу кусочек хлеба, который почти и не уменьшался. Поэтому и Шурка молчал, хотя ему не терпелось рассказать бабке про находку на линии. «Может, дед хочет бабушке сразу готовую муку отдать? Но такое не похоже на него…»

– Картошек, отец, совсем мало осталось, – сказала бабка. – Прямо беда… В подполье и лазить не хочется. Окромя семян и нет ничего.

– Семенную трогать не будем, – негромко проговорил дед. – Нонче огород пошире занимать надо. К осени, думаю, едоков в доме прибавится…

Он поднялся из-за стола, у двери снял с гвоздика кепку.

– Я, мать, в деревню схожу. С Фролом потолковать надо.

Выйдя за ним следом, Шурка увидел, что дед выудил из узла горсть зерна, завернул его в носовой платок и положил в карман. Нет, что-то затевает дед, по всему видно.

– Деда! – подступился Шурка. – Я с тобой в деревню пойду?

– А тут управляться кто будет?

– Так я успею…

– Ну что ж, – усмехнулся дед. – Пошли, коль ноги не притомились.

Председателя они застали в конторе. Несмотря на тепло, Фрол сидел за столом в дождевике и фуражке. Подняв голову от каких-то бумаг, он внимательно посмотрел на деда, скользнул взглядом по Шурке и, будто только узнав их, шагнул из-за стола, стукнув деревяшкой.

– Здорово, товарищи железнодорожники! Это какая ж забота вас в колхозную контору привела?

Дед присел на лавку у стены, тронул рукой бороду, усмехнулся:

– Тороплив ты, Фрол…

Председатель чуток вроде смутился, вернулся к столу, достал серый кисет, стал сворачивать цигарку.

– Так время нонче торопливое больно. Я вот только с поля приехал, сводку оттарабанить надо да и опять ворочаться. Сеем, вишь ли какое дело…

– Управляетесь? – осторожно полюбопытствовал дед.

– Крутимся, отец. Самая запарка сейчас. Гусеничников чертовы эмтээсовцы только два дали, а на колесниках не вытянешь. Обещают еще подбросить, а когда это будет? Когда соседи отсеются. Другой раз так замотаюсь, что и вспомнить не могу, вчера было что или это еще сегодняшний день тянется…

Но о своих бедах, как Шурка заметил, председатель говорил с какой-то даже озороватостью, бодро попыхивая самокруткой. Будто даже это не он, а совсем другой человек когда-то приносил к ним в дом ведро озадков. И не было теперь на дядьке Фроле солдатской шапки со щербатой звездой во лбу. Даже рука его раненая теперь шевелилась бойчее.

Поговорив о колхозных делах, дед достал платок, развернул его и протянул председателю.

– Глянь-ка…

Фрол осторожно взял платок, поднес к свету и стал разглядывать пшеничные зерна. Даже зачем-то понюхал их и с удивлением глянул на деда.

– Откуда оно у тебя?

– Да уж не краденое…

Дед рассказал о находке на линии.

– Вот же гады! Вот ротозеи! – стукнув кулаком по коленке, ругнулся председатель. – Тут над каждым килограммом трясемся, а они зерно по линии рассыпают… А знаешь, дед, это пшеничка заморская, – чуток успокоясь, заметил он. – Я как-то читал в газетке, что во Владивосток пришли пароходы с грузами для нас. От союзников. – Председатель еще полюбовался лежащим на ладони зерном. – Крупная, язви ее… Молоть будешь?

Дед нахмурился.

– С таким делом я б к тебе не пожаловал…

– А что ж с ней делать?

– Сеять! – коротко сказал дед.

Фрол тоже вскинулся, распрямился.

– Сеять?.. Эту пшеницу у нас сеять?

– Наша земля, Фрол, – строго сказал дед, – не слабее той, что это зерно поднимала.

– Да я о другом, – смутился председатель. – Ты… Сколько ее у тебя?.. Ведра два, говоришь? Где же их сеять?

– А это пока не твоя забота. Ты дай мне на полдня коня да плуг с бороной.

– Да кто сеять-то будет? Ты, что ли? Так ты же, как говорится, коренной железнодорожник!

Дед усмехнулся.

– Это-то верно. Только вот вы с Шуркой народ грамотный, берите счеты да раскиньте сами. Нынче мне шестьдесят пятый. Двадцать годов я на железной дороге состоял. Еще восемь лет кладите на империалистическую и гражданскую. Из-за них, мне, язви его, и жениться вовремя не пришлось. Сколько получается? А остальное время с самого мальства я же, как весь наш род, землепашеством занимался. И в Рассее, и в Забайкалье. Вот и считай…

Председатель задумчиво посмотрел на него.

– Ладно, дед, пусть так, – сказал он. – А где ж ты сеять-то собираешься?

– Что у нас земли нет?

– Ну ты, старый, как малый… Есть же указы, есть нормы на огороды для частного сектора. Никто тебе лишней сотки не даст.

– Так это ж на колхозной земле…

– А у тебя что, своя заимелась? – прищурился председатель.

– Мы, Фрол, живем в полосе отчуждения, разве не так? Ай забыл, что по сто шагов от железной дороги в обе стороны казенными называются? Или не знаешь, сколько у нас огородов какой уже год пустует?

– Да знаю, знаю, – хмуро сказал Фрол. – Только чертовщина же все одно получается. В районе твоя посевная, дед, такого шуму наделает, что и зерну не рад будешь. Это же… Понимаешь, как при единоличном хозяйстве все получается. И когда, скажут? В сорок пятом для себя посеял пшеницу старик…

Дед удивленно заморгал.

– Кто тебе сказал, что я для себя? Я эту пару ведер посею, только чтоб твоим мужикам с этой мелочью не возиться. Они ее, пока до поля довезут, половину рассыпят. Уродятся хорошие семена из этой пшеницы, – все до последнего ты их и получишь. А уж когда зерно в мешках будет – тогда и колхозу резон им заняться. Выбрать участок какой и опять отдельно посеять его, на развод…

Председатель крутнул головой, походил по комнате. Посмотрел на деда тепло, с улыбкой.

– Ладно, отец. Приходи утречком. Дадим тебе тягло часа на три. Где пахать будешь?

– Да тут же, за озером.

Председатель вышел на крыльцо, провожая Шурку и деда. Пощурился на солнце и опять улыбнулся.

– Сей, дед, сей… А станут мне голову мылить – буду твоими сынами да орденами отмахиваться.

Домой шли молча. Шурка поглядывал на своего деда, который такое измыслил, что и председатель сперва растерялся. Ну и ладно, что лепешек не будет, теперь Шурке никак не хотелось отставать от дедовой затеи.

– Пахать-то с утра станем? – поинтересовался он.

– Такую работу завсегда с утра у нас начинали.

– И я тебе подсоблю. До школы, поди, и управимся…

Скосив глаза на внука, дед хмыкнул. Шурка сразу его понял.

– Ты только разбуди меня, ладно? – попросил он. – А то опять скажешь, что жалко, мол, стало…

– Разбужу, как же. Только пахари, Шурк, сами о зарей поднимаются.

Все же дед не сдержал обещания. Совсем рано сходил он в деревню, а когда Шурка встал и вышел во двор, он увидел у ближней, давно брошенной деляны чужого огорода телегу, привязанного к ней невысокого меринка. Дед копошился у плуга. Наскоро ополоснувшись, Шурка заторопился к нему.

Дед уже прицелился начать первую борозду. Увидев Шурку, он как ни в чем ни бывало протянул ему вожжи:

– Ну-ка становись в погонычи, Шурк. Да шибко конягу не дергай.

– А как его зовут, деда?

– Серафим сказывал – Квелый…

Дед захватил деревянную узкую лопаточку с длинной ручкой, лежавшую на телеге среди двух борон, всунул ее куда-то между ручками плуга, взялся за них и кивнул Шурке: начинай, мол… Шурка нн-нокнул, взмахнул вожжами, и меринок, по-колхозному покорный к командам всяких людей, напрягся и потянул плуг.