Текст книги "Горькие шанежки (Рассказы)"

Автор книги: Борис Машук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

С этого времени Ленькина жизнь стала скучнее и хуже. Хотя все, вроде бы, оставалось по-старому. Люди работали на линии, дежурили на станции, управлялись с хозяйством. В свой час приходил местный поезд с прицепленной сзади хлеборазвозкой. По гладкому желобу из нее спускали черные буханки. Поезд уходил, хлеб переносили в красный уголок, где хранились весы и гирьки, и развешивали по карточной норме. В платках и сумках люди разносили его по домам, где пайки еще раз делили – по едокам.

И, как раньше, проносились мимо скорые поезда. В них теперь ехало много военных. Они высовывались из тамбуров и окошек, и ветер иногда срывал с них головные уборы. Уже многие мальчишки с казармы и со станции ходили в наползающих на уши командирских фуражках, пилотках и бескозырках с надписями «Тихоокеанский флот», а то и «Торпедные катера ТОФ».

Без отца Чаловым стало трудно. По осени нужно было выкопать и перетаскать в подполье картошку, убрать все с огорода, сараюшку к зиме подправить. И сено у стайки уложить. С покоса его украсть могли – приезжали ночами лихие людишки с Узловой… Чтоб перевезти сено, пришлось просить помощи у Калиткина, у дяди Яши Слободкина. Но на соседей всегда рассчитывать нельзя, у каждого своих забот хватает, надо было самим управляться.

Одна радость у Леньки осталась – отцовские письма. Сначала они приходили из-под сибирского города Томска, где формировалась дивизия, потом – из-под Сталинграда. Там, писал отец, страшнейшая битва шла. И вдруг след отца потерялся. На дворе уж зима стояла. Тянули ветры-северяки, перегоняли снег в сугробы, прессовали их и полировали до блеска. Иногда линию заносило снегом. Вместе с путейцами выходили на околоток все, даже ребята. Расчищали путь, уберегали поезда от остановок. А когда ветры ослабли, – насели морозы. Редкую неделю не стучала в ночное окно рука мастера, бригадира или путевого обходчика. На встревоженное материно «Кто там?» из-за двери слышалось: «Выходи, Катерина, выходи! Рельса лопнула!» И мать, еще с осени поступившая в путевую бригаду, одевалась, с ворчанием или руганью уходила в ночь, в мороз.

Сильно изменилась мать за прошедшую зиму, особенно когда перестали приходить отцовские письма. Затвердела осенней веткой. То молчит неделями, то начинает шуметь и ссориться с соседками. И все реже, отогревшись у печки, собирая ужин, говорила со скупой улыбкой: «Вот Титушка, какой ты большой стал. Приедет наш папка – и не узнает тебя!» В такую минуту теплее и легче становилось у Леньки на душе. А когда мать ругалась, он грустил и стыдился.

– Ты на нее не серчай, – как-то сказал ему дед Помиралка. – Это ж она от горя такой стала. А кто, окромя хвашиста проклятого, виноват? Он, только он, саранча ненасытная! – Дед тогда покряхтел, подслеповато посмотрел на окна с толстыми наплывами льда, слабой рукой погладил Ленькино плечо. – Ничего… Немного уж морозу холодной рясой трясти. Вот и весна-красавица подступает. Солнышко-то, заметь, уже в нашем окошке всходить начинает. А с теплом полегчает все. Тут, гляди, Лень, и письмецо батькино прилетит…

Но вот и весна пришла, а писем все нет, и мать не меняется. Утром, собираясь с дружками в сопки, Ленька сунулся было к ней – отпроситься. Но услышал такие слова, что и идти сперва расхотелось.

«Может, сегодня будет письмо, – сворачивая к дому, подумал Ленька со слабой надеждой. – А если нет? Мамка опять кричать и ругаться станет. Причину она завсегда найдет. Солнце-то вон уже где, а я обещал сразу после обеда вернуться». Но тут он вспомнил о подарке матроса, которым надеялся смягчить и обрадовать мать, и зашагал бодрее и легче.

Мать он увидел сразу, как только вышел из-за угла дома. Выгнув худую спину, в накинутом ватнике и с непокрытой головой, она чистила у крыльца чугун, в котором, бывало, при удачной охоте отца варилась картошка с козлятиной. Ветер трепал на матери юбку, сшитую из старой плащ-палатки, купленной в Узловой у инвалида.

Глянув на обветренные, подсиненные холодом лица ребят, мать напустилась на Леньку:

– Явился, не затерялся? А кого я за щепками посылала? Нет, ему нужно по сопкам шлындать… Теперь вот жрать просить станешь?

– Тетя Катя, теть! – заторопился на выручку Толик. – Он рыбу принес… Ба-альшую!

– Идите вы со своей рыбой! – отмахнулась мать, но все же посмотрела на сына: – Чего еще приволок?

Ленька торопливо выпростал из-за пазухи подарок и протянул матери. В ее глазах промелькнуло удивление, Склонившись, она осмотрела голову.

– Это ему матрос дал, – опять поспешил Толик. – Повар с эшелона…

– Гляди-ка, чистая! – проговорила мать, и Ленька уловил в ее голосе скрытую радость. Но она тут же нахмурилась и приказала: – Неси домой! Хвастать тут нечем…

Ленька ждал от матери похвалы. А после такой встречи сразу поник и, ссутулясь, шагнул на крыльцо.

Их квартира, по-воскресному прибранная, показалась ему и светлей, и просторней. Титок сидел на кровати и, непрерывно дудя, толкал по цветастому одеялу деревянные чурочки. Увидев брата, он сразу оставил свое занятие и спустился с кровати. Ленька отрезал ему зажаберный плавничок с лохматым шнурочком шкурки и прожилками мяса. Титок затолкал угощение в рот и принялся жевать, причмокивая и жмурясь от удовольствия.

Хлопнув дверью, вошла мать. Поставила на плиту чугун, громыхнула ведром с кусками угля и повернулась к Леньке, присевшему у стола.

– Чего расселся-то? Сколько я буду растапливать печь сырьем? Сухого ни щепочки нет. – Увидев чмокающего Титка, мать взглянула на рыбью голову и еще сильней расшумелась: – Уже? Растаскиваете? Не можете подождать? Или вы одни есть хотите?

– Да я и отрезал чуть-чуть, – обиженно проговорил Ленька, доставая мешок для щепок. – Ее же не покупали. А если бы не дал тот матрос?..

– Если бы да кабы, то росли б во рту грибы, – не унималась мать. – Иди, иди давай. Разговорился…

Совсем расстроенный, вышел Ленька во двор. После домашнего тепла на улице показалось еще холоднее. Он запахнул пальтишко, нахлобучил на лоб шапку и, спустившись с крыльца, свернул за стену, под которой уже играли с другими ребятами Пронька и Толик.

Тут же, притулясь к высокой завалинке, стоял дед Помиралка. Был он в старой шубе, облезлой шапке, ватных штанах и галошах, из которых вылезали прихваченные у щиколотки шерстяные носки. Упираясь палочкой в землю, дед слезящимися глазами смотрел вдаль, на серые покосы, и приговаривал с радостью:

– Солнышка-то, солнышка сколько…

– Перезимовали, деда, – хмуро поддакнул Ленька. – А все еще холодно. Ветер вот дует и дует.

– Ну не скажи, Ленька. Дует, а уже не то. – Дед помолчал, отдыхая, и добавил задумчиво: – Кто не мерз, Лень, тот тепла не оценит. Тому и радости не разуметь, кто с лихом не обнимался… Мать-то чего шумела опять?

– Да-а… – замялся Ленька.

– Значит, от отца опять ничего нет, – негромко, со вздохом сказал дед и потыкал палочкой во влажную, парком дышащую землю. – Видишь, хоть на вершок всего, а оттаяла матушка. Ты не журись, Ленька. Он напишет. Не может такой мужик просто так пропасть. И скажу я тебе, живой он. Хто что ни говори, а живой. Я сердцем чую. А не пишет потому, видать, что в партизанах. Простое ж дело… Были где в наступлении, а тут фронт отодвинулся, вот они и остались в тылу. На войне такого сколь хошь получается. У нас в русско-японскую, думаешь, не бывало такого? Вот… Теперь они и лупят там хрица взашей. В тылу к нему поближе, а ближнего всегда ловчей ударять… Так что про плохое не думай. Иди-ка щепу собирай, зря мать лишний раз не расстраивай. Ей, Леньк, нашего во много раз тяжельше…

Прижимая мешок, Ленька направился к линии, неся обиду на мать. «Вот всегда она так, – высматривая щепки в траве под откосом, с горечью думал Ленька. – Не узнает ничего, не разберется и начинает ругаться. Хоть с соседскими тетками, хоть с кем. А чего от ругани толку-то? Да и папка живой, раз дед Помиралка про то сердцем чует. Дед старый, он все знает. И получается, что зря мамка сердится на всех, зря…»

Такой же хмурый вернулся Ленька на станцию. Ребят и деда на дворе уже не было, видно, разошлись по домам отогреваться. Солнце закатывалось, и сразу похолодало.

Ленька высыпал щепки в кладовку и вошел в коридор. Он сразу почуял вкусный запах рыбного супа, разносившийся из их квартиры. Но Леньку не радовали ни суп, ни тепло. Он устало присел на краешек табуретки у стола, за которым мостился со своей чашечкой что-то лопотавший Титок.

– Принес? – глянув на Леньку, спросила мать.

– Принес. Почти полмешка…

Забрав у Титка посудину, мать налила в нее супу и поставила на окно, чтобы остудить. Из кухонного стола вынула несколько глубоких чашек. Протирая их, искоса взглянула на старшего:

– Как это он тебе ее дал?

– Да как… Крикнул «Эй, пехота, держи!» и кинул в руки…

– А что же не съели вы ее с Пронькой и Толиком? Вы ж всегда делитесь… Иль поругались?

Хмуро и быстро взглянув на мать, Ленька не ответил, еще ниже склонился к столу, колупая его дощатую крышку. Сгорбясь, он тут же ссунулся с табуретки и направился было в комнату, но мать остановила его. Налив чашку супа, она определила ее на краю стола и, беря другую, сказала:

– Снеси-ка вот дедушке Помиралке. Пускай свежиной побалуется старый.

Мать проговорила это легко, даже чуточку беззаботно. Еще сдерживаемый недоверием, широко открытыми глазами посмотрел Ленька в лицо матери – жесткое, грубоватое, со складками вокруг рта и морщинками у глаз, таких родных и близких. А она наливала в чашки дымящийся суп и говорила:

– Неси, неси… У них, может, и хлебушко есть. Да дружков своих позови. Вместе ходили, вместе и есть будете…

Поставив чашку на стол, удивленная молчанием сына, мать повернулась к нему. Увидев его лицо, встревожилась:

– Ты чего, Лень? Чего ты?

Но Ленькины глаза уже наполнялись слезами, а к откровенной нежности он не был приучен и потому, не зная, как теперь быть, уткнулся лицом в материнский подол. Хотел что-то сказать, но слова застряли в горле, и вместе со всхлипыванием вырывалось только невнятное: «Мамк… мамк…»

Тревога матери тут же прошла, она все поняла и, поглаживая Ленькину голову, проговорила успокаивающе, с легкой печалью:

– Вот дурной-то… Вот чего думал, батькина кровь…

У РОДНИКА

В самый полдень в доме Варнаков произошла потасовка. Под ее шум из сеней с дребезгом вылетели пустые ведра. За ними появился Петька. Ругаясь на старшего брата Амоса, он с неохотой подобрал ведра и отправился к колодцу. А на крыльцо выскочила ревущая Зинка. Хныча и обиженно ворча на того же Амоса, она пошла к сараю, у стены которого стояли грабли.

Все было ясно: Варначата собирались на покос, сгребать сено. Вскоре на дорожке появились все три работника с граблями на плечах. Впереди с бидоном холодной воды шагал двенадцатилетний Амос, за ним Петька в бескозырке, а замыкала шествие Зинка с узелком в руке.

Путь их тянулся до дальних покосов – они лежали у самой Телковой заимки. Из разъездовских жителей там никто не косил, хотя разнотравье росло хорошее, листовое. Такую траву любил косить отец Варначат – тихий, безропотный мужичок малого роста, не сильный, но жилистый и терпеливый. Бывало, уже и роса спадет, и день жарой обливается, а он все машет и машет литовкой, неторопливо укладывая траву в рядки.

Но навалить травы – это еще не все. Ее надо просушить, сгрести в валки, а валки собрать в копны и уж потом сложить из копен стог. Работа тяжкая, кропотливая, многих рук требует. Но помощников отец и мать загоняли на покос с шумом и боем. И работали Варначата лениво, через силу. Зинка канючила, что через дырки в ботинках ей «ноги коляет». У Петьки от жары «ломалась» голова. А то всех разом жажда сушила. Если же случалось попасть в рядке на осиное гнездо или норку с дикими пчелами, – сгребальщики с дикими воплями разбегались, торопясь скрыться в кустах. Пока отец затаптывал пчел или убирал сено от «страшного» места, помощнички отлеживались в холодке, объедались полуспелой голубикой.

Трудным оказывался для них и путь до покоса. Да еще в такую нестерпимую жару, в сушь, какой даже дед Помиралка припомнить не мог. Все пересохло в то лето – падь, лиманы, озерца. Коров поили из колодцев, а к вечеру и в них вода кончалась. Какая ж работа в такую жару… А тут еще пауты, что «Мессершмитты», гудят беспрерывно и жалят до крови.

Шли Варначата на покос, как на каторгу. Не торопясь, почесываясь. Едва свернули на дорогу к заимке, Зинка захныкала:

– Амос, Амоська-а!

– Чего тебе? – не оборачиваясь, спросил брат.

– Давай водички попьем?

– Обойдешься! – отрезал Амос. – Работнички, язви их… Еще до покоса не доползла, а уже пить подавай…

Зинка примолкла, недовольно сопя. Петька смахнул со лба пот, циркнул слюной, продолжая жевать сорванную кислицу-траву. Петька вообще жевал все что попадалось. Варнаки не хуже других жили, но, не умея растягивать еду, чаще сидели без хлеба.

Дорога провела ребятишек через две мочажинки, раньше всегда сырые и чавкающие, а теперь сухие до гула. Перевалили они бугор, около которого их сосед Семушка потерял Красульку Слободкиных. Спустившись с бугра, оказались в глубоком и узком овражке, по дну которого обычно сочилась вода.

– Гля, и родник высох! – указал Петька на галечник. – Только мокрое место осталось… Во печет!

– Вода пробиваться не успевает, – авторитетно пояснил Амос. – Только поднимется, и тут же в пар…

– Амоська! – опять подала голос Зинка. – Давай отдохнем тута, а?..

Брат промолчал, но, перейдя через мокрое пятно, остановился на другом склоне овражка, под тенью высокого дуба. Поставил бидон под дерево и сел на траву, вздохнув по-взрослому озабоченно. Петька швырнул грабли на бугор, куда взбиралась дорога, и, растянувшись на траве, объявил:

– Перекур!

– Ага… Я вот мамке скажу, – неосторожно пообещала Зинка.

Но Петька был настроен миролюбиво:

– Мы же понарошке. Перекур – значит отдых. А покурить мы и без тебя могли бы.

– Не лежи, не лежи на земле! – затормошила Зинка брата. – Мамка сказывала, на сырой земле нельзя валяться, простыть можно…

– Ты, старуха сопливая, не жужжала бы, – отмахнулся Петька. – Сырая земля… С чего же ей быть сырой? Вот и родника, видишь, не стало.

Вертя вытащенную из кармана рогатку и несколько кругленьких, еще на линии подобранных камешков. Амос возразил брату:

– Это ты, Петька, сбрехнул. Земля все равно сырая. Если бы земля высохла, так и деревья, и кусты посохли бы. А вот не сохнут. Значит, находят воду в земле.

– И здесь вода есть, под нами? – спросила Зинка.

– А как же…

– Только ты рот пока не разевай, – посоветовал Петька сестре. – Мы ж не можем вытягивать воду, как деревья… Эх, вот бы трубу такую, чтоб вроде корня была! Воткнул ее где хочешь – и пей. Ни корове, ни домой тогда не надо было бы воду таскать. Не житуха – лафа!

Над ребятами плавилось голубое небо с редкими комочками белоснежных облаков. Зинка пощурилась на них и повернулась к Амосу, которому верила больше, чем Петьке:

– А вот чего там есть, за потемишними аж облаками? Боженька, – да, Амос?

– Там атмосфера, – объяснил тот. – А еще выше – стратосфера.

– А это кто? – попробовала уточнить Зинка.

– Балда – вот кто! – прекращая научные объяснения, отрубил Амос. – Ничего там нет.

– Зинка, а во-он на том облаке черт сидит, видишь? – сказал Петька, тыкая в небо рукой.

Зинка, надув губы, буркнула:

– Сам ты черт… Да еще рыжий!

– Поговори мне! – отозвался Петька, которому просто не хотелось подниматься, чтобы отвесить сестре оплеуху.

Легкое колебание воздуха и тихий трепет крыльев остановили начинавшуюся перебранку и ребята увидели дикого голубя, севшего на мокрое пятно в овраге. Он не заметил людей и чувствовал себя в безопасности. Посидев неподвижно и настороженно, голубь несколько раз качнул головкой, переступая розоватыми лапками, прошелся по влажному пятну, разглядывая его и опуская клюв к камешкам.

– Петушок-то, петушок! – зашептал Петька и глаза его загорелись охотничьим азартом.

Таких голубей Варначата добывали на линии, подстреливая их из допотопной, петровских времен одностволки. Промышлять их первым начал Амос, где-то вычитавший, что голубь, как перепелка или бекас, – самая настоящая барская еда. А теперь, по военному времени, она была еще лучше барской. Пища сама просилась в котел, и Петька поторопил брата:

– Рогатку давай, рогатку!

Амос молча оттолкнул Петькину руку, зажав кожанку с камнем, начал медленно поднимать рогатулину, чтобы выделить птицу получше. Младшие затихли, ожидая, что вот сейчас натянутся две красные полоски резины, хлопнет отпущенная кожанка и камень с силой ударит по цели. И на ужин будет борщ, хотя из крапивы, но с мясом.

– Ну чего ты? – дернулся Петька. – Улетит же… Бей!

Но Амос вдруг опустил руку.

– Не улетит… Видишь – он пить хочет…

– Я тоже хочу, – шепнула Зинка, но ее никто не услышал.

В шесть глаз, но уже с другим интересом ребятишки наблюдали за птицей. Теперь они увидели, что голубь ходит как-то странно, с опущенными кончиками крыльев, и перья его не поблескивают как обычно. Клюв птицы раскрыт и, переступая лапками, она вроде сердится, не понимая, куда подевалась вода.

– Давайте ему водички нальем! – опять шепнула Зинка, забывшая, что сама просила пить.

– Это ж не курица! – возразил Петька. – Как ты будешь его поить? Может, домой за блюдечком сбегаешь?

– В песочек нальем…

Петька только головой покачал, каждой своей конопатиной выражая насмешку над такой глупостью. Но Амос тихонько сказал:

– А напоить его можно…

Сунув рогатку в карман, он потянулся к белому узелку и вытащил стеклянную банку с картофельными драниками, которые они несли отцу. Высыпав драники в платок, он тут же завязал его на два узла, оберегая себя и других от искушения отщипнуть по кусочку.

– Там, где мокрее, где сам родничок, выроем ямку, – объяснил он Петьке. Зинка в расчет не шла, как всегда при решении дел. – В ямку поставим банку. Вода будет в нее наливаться и уже не высохнет. Понял?

– Точно! – подхватился Петька, вспугнув голубя. – Я так у озера делал. Там сверху песок совсем сухой, а копнешь – сыро, копнешь еще глубже – и глядишь, вода собирается…

– Про то тебе и толкую…

Ребятишки спустились на дно овражка. Разгребая камешки и песок, стали искать самое влажное место. Теперь они вышли из тени, и солнце жгло их немилосердно. Но, не замечая палящего жара, склонив рыжие головы, Варначата торопились сделать доброе дело.

– Вот тут родник, – решительно проговорил Амос.

Петька с Зинкой посмотрели в его ямку, потом в свои и согласно закивали: в Амосовой ямке было сырее. Амос зачерпнул камешков и насыпал их в банку.

– Так она скорее наполнится, – пояснил он.

Сунув банку в песок, Амос аккуратно подогнал ее горловину к краям ямки, по которым уже сочилась прохладная влага.

– Порядок! – закончив работу, сказал он, довольный.

– Пор-рядок!. – заорал Петька, бросая вверх свою бескозырку. – Пусть прилетают!

Зинка посчитала момент удобным, чтобы напомнить о себе.

– А давайте ливнем в банку воды из бидона, – предложила она, вытирая с курносинки пот. – И я немного пивну… Ну, чуть-чуточку, а, Амос?

– У-у, помощница…

Шагнув наверх, Амос выхватил из тени бидон и, открыв крышку, дал сестре напиться. Потом осторожно наполнил банку.

– Вода воду потянет, – проговорил он, усмехаясь.

Опять схоронившись в кустах, ребятишки затихли, желая скорее увидеть результат своего труда. Сидели молча, затаив дыхание. Только Петька, глянув на солнце, заметил:

– Батька с косьем встречать будет. Опять скажет, что нас за смертью хорошо посылать…

– Не гунди, – буркнул Амос. – Смотри вон!

У родничка уже сидел юркий трудяга поползень. Попрыгав на кучке песка, он повертел приплюснутой головой с крепким клювом и прыгнул на край банки. Ребятишки видели, как птаха жадно припала к блестевшему пятну воды, а потом плюхнулась в нее и затормошилась, взбивая брызги.

– Вот гад! – прошептал Петька. – Напился, а потом купаться залез… А другим чо?

Но поползень уже опять выпрыгнул на кучку и с торжеством просвистел: «Цвить-я, цвить-я!». Варначатам в его бесхитростном пении слышалось утверждающее и зовущее: «Пить здесь, пить есть!».

И, словно откликаясь на этот зов, из кустов выпорхнул малюсенький королек, потом появились жаворонок и ярко раскрашенная птичка с желтым брюшком. Суматошась, они припадали к воде, пили и, отходя, начинали прихорашиваться.

После других прилетел и голубь. Он опасливо огляделся, покачивая головкой, подобрался к банке и, не обращая внимания на мелюзгу, начал пить. Напившись, тоже отошел в сторонку, встряхнулся, распушив перья, и проворковал, может, подзывая голубку.

Шесть серых глаз с восторгом смотрели на птиц, радуясь своей смекалке и делу проворных рук.

Чуть погодя Амос заворочался, негромко сказал:

– Пошли… Сено само сгребаться не будет. Поднявшись, три работника скрылись за гребнем косогора. А внизу, за их спинами, сверкала, отражая солнышко, собранная в банку вода.