Текст книги "Горькие шанежки (Рассказы)"

Автор книги: Борис Машук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Совсем измученный, вернулся он к тому месту, где отдыхали коровы. Припадая на колени и раздвигая траву, начал рассматривать вмятины от копыт. Следы вели в распадок между двумя буграми. Распадок опускался все ниже, а бугры поднимались, незаметно становясь сопками с густо заросшими склонами. Там, наверху, петляя по хребтинке становика, проходила дорога. Она вела к залежному полю и обрывалась у ручья, на берегу которого темнел старый омшаник и стоял пустующий дом.

Это место и называлось Телковой заимкой. Когда-то здесь стояла колхозная пасека, но потом ее перевезли в другое место, и уже несколько лет на заимке никто не жил. Только летом в доме иногда ночевали покосчики да зимой, запрягая быка в сани, ездил сюда за жердями дед Орлов… «Пушкарь дорогу туда знает, – подумал Семушка, продираясь сквозь заросли. – И теперь все стадо ведет… У-у, бычара упрямый!» Семушке было страшно даже представить, что коровы уйдут в сопки за ручьем и заимкой. Тем сопкам ни конца, ни края…

Исцарапавшись о кусты, он перевалил через распадок и, срезав угол, вышел на дорогу. Взбежав на вершину бугра, остановился, распахнул ворот рубашки, прищурясь, долго всматривался в долинку перед заимкой. Никого не разглядев и теперь уж совсем не зная, что делать, Семушка повернулся и замер с открытым ртом: в полукилометре от себя, на той же дороге, он увидел стадо. Растянувшись цепочкой, отмахиваясь от паутов и слепней, коровы двигались в сторону разъезда.

Семушка посмотрел, моргая, еще не веря глазам и, не утерпев, громко позвал:

– Пушка-арь! Пушка-арь!

Бык шел в середине цепочки. Услышав зов, он развернулся поперек дороги и встал, растопырив уши. С удивлением посмотрев на пастушка, мотнул головой и выдал басовитое, ни с чьим не сравнимое «Ммму-у-уг!»

– Пушкарь… Чертяка бесхвостый! – всхлипнув, прошептал Семушка и обессиленно присел на траву. Но тут же подхватился, прижал к груди торбочку и с победным криком сбежал с бугра.

Догнав стадо, он защелкал бичом, строго покрикивая. Стадо пошло быстрее. Только Пушкарь было приостановился и посмотрел на Семушку еще раз. В его больших темных глазах пастушку почудилась насмешка. Но радость Семушки от этого не уменьшилась. Хотя и припозднившись, домой он возвращался со стадом, а о том, что было, Пушкарь рассказать, к счастью, не сможет. И, шагая за стадом по горячей дороге, Семушка думал, как бы поскорее добраться до озера и с разбега бултыхнуться в прохладную воду. «Может, еще и на сражение успею? – прикидывал он. – А уж потом завалюсь в сенях на топчан…»

Так же, цепочкой, стадо подошло к развилке дорог. Здесь его ждали женщины, мужики, ребятишки. Обычно шумливые, они на этот раз были молчаливы, насуплены и даже, как показалось Семушке, сердиты. Кусками подсоленного хлеба, пойлом в ведрах хозяева приманивали коров и торопливо провожали их до сараев. Издали Семушка увидел, как Шурка-сиротка и Варнаков Петька с ватажкой ребят перегнали по переезду трех коров и Пушкаря. Успокоенный, он пошел тише, чтобы не спрашивали про опоздание, за которое, как он думал, и сердиты были на него люди.

Не торопясь, с кнутом на плече подошел он к развилке, где одиноко стоял старший Слободкин – высокий мужик с непокрытой головой, в темной рубашке.

– Дядь Яша, дядь! – подступил к нему Семушка. – Не знаешь, Сашко не явился, а?

– Приехал, приехал, – успокоил его Слободкин, пыхнув дымком самокрутки. – На озере купается, обормот. После обеда, говорил, погонит пасти…

– Ура-ра-а! – подпрыгнув от радости, закричал Семушка. – Вот хорошо как, вот ладно-то!

– Ладно-то ладно, Семен, – нахмурился Слободкин. – А Красулька наша где? Нет ее.

Ошарашенный Семушка замолчал. Не поправляя сползшего на лоб картуза, он таращился на Слободкина, боясь поверить услышанному. И не сразу робко спросил:

– A-а чего ж ее нету, дядь Яш?..

– Так это тебя спросить надо, – усмехнулся Слободкин. – Ты, парень, не проспал ли коров? Пригнал чтой-то поздно…

Семушка промолчал, опустив голову и глядя на белые от росы головки разбитых сапог. Он со страхом думал, что сейчас нужно возвращаться по горячей дороге, опять блуждать среди кустов и увалов. Представив злое лицо отчима, его тяжелый взгляд, Семушка повернулся и, волоча по земле бич, пошел от развилки обратно.

Слободкин остановил его:

– Куда ты, Семен?

– Красульку искать, – отозвался Семушка, едва сдерживая слезы.

– Да постой ты, дурья башка! – Слободкин торопливо подошел к пастушку. – Искать он пойдет… Втроем-то сподручнее будет. – Он повернулся к казарме, коротко свистнув, позвал: – Найда!

На дорогу выбежала черная лайка – лучшая охотничья собака на разъезде.

– Ко мне! – скомандовал Слободкин.

Радостно взвизгнув, Найда подбежала к хозяину, закружилась, успев лизнуть Семушку в нос.

– Иди-иди, – выговаривал ей Слободкин. – Ишь обрадовалась, что ее летом в угодье берут… А ты сегодня где пас?

– Там, дядь, в перелесье…

Слободкин кивнул и, затоптав окурок, молча, чуть кособочась, выставляя плечо вперед, быстро пошел по дороге к заимке. Семушка засеменил следом, успевая поглаживать Найду, на которую он надеялся больше, чем на себя.

Слободкины – народ не больно-то говорливый. Всю дорогу их старший шел молча. Семушка к нему не приставал, считая, что дядька на него сердится. Может, ему отдыхать нужно было перед работой, а теперь вот приходится шагать в духоте, под обжигающим солнцем. Оно висело прямо над головой, жгло нещадно. Лоб у Слободкина блестел, рубаха на спине потемнела от пота.

Только на бугре, с которого Семушка увидел свое стадо, Слободкин спросил:

– Ты на дорогу-то их где выгнал?

– Та-ам, вон, дальше, – не очень уверенно ответил Семушка. – В низинке…

Но он малость ошибся. Оказывается, стадо до конца распадка не доходило. К дороге оно поднялось ближе, склоном сопки.

– Как же так, Семен? – нахмурился дядька. – Говорил, в низинке выгнал, а следов по дороге дальше-то нет.

– Да я это, дядь Яш… – замялся Семушка. – Шли-то они низинкой, а тут вот, тут, стало быть, и стали заворачивать…

– Стали… А ты зачем? – Слободкин помолчал, оглядывая кусты по сторонам дороги. – Значит, так… Иди левой стороной, а я пойду правой. Вдоль дороги и двинемся к дому. Далеко-то не отходи! Еще тебя искать не пришлось бы…

Слободкин шагнул с дороги, затрещал сушняком и скрылся из вида. А Семушка забрался в кусты с другой стороны.

Пробираясь по склонам бугров, заглядывая в самую чащу, он останавливался, слушал и замирал от тяжелых предчувствий. До конца перелеска оставалось немного, дальше начиналось чистое место, а на покосе Красульки не могло же быть. Там простор и жара. А если в кустах ее нет, тогда где же она, непутевая? Может, свалилась в яму-промоину?.. Или, не дай бог, где на острый сук напоролась?..

События дня, волнение и жара вконец измотали Семушку. Он даже не вздрогнул, услышав на другой стороне дороги злобно-торжествующий лай Найды, треск веток и голос Слободкина:

– Пошла, пошла… Взять ее, Найда! Гони!

Еще не веря тому, что поиски кончились, боясь радоваться раньше времени, Семушка выбрался на чистое место. Далеко впереди он увидел телку, бегущую по дороге с задранным хвостом, и гнавшую ее Найду.

– Видишь, нашлась! – проговорил Слободкин, выходя на дорогу. – Улеглась в холодке, да в такой чащобе, что мог бы пройти и не заметить…

Семушка измученно и благодарно улыбнулся сухими губами. Смахнув с лица пот, зашагал рядом со Слободкиным и неожиданно для себя все рассказал доброму дядьке. И как нечаянно уснул на остожье, и как бегал к Левинской пади, как пробирался до бугра, с которого и увидел потерянных коров.

– Да я это понял, Семен, – скупо улыбнулся ему Слободкин. – Разве тебе под силу такая работа? Зачем соглашался-то?

– Сапоги купить надо, – вздохнул Семушка.

Слободкин задумчиво посмотрел в лицо пастушка и тоже не сдержал вздоха.

– Да-а, брат… Но держаться надо, Семен… Нам с тобой этот день на всю жизнь станет зарубкой.

– Станет, дядь Яш, – кивнув головой, согласился Семушка.

– Вот как держаться нам надо теперь! – сжимая пальцы в кулак, повторил Слободкин. – Большая беда навалилась…

– Так уже все, дядь Яша! – улыбнулся удивленный Семушка. – Коровы все дома, и Красулька ваша нашлась!

– Эх, воробей! Не про то я тебе толкую. – Слободкин чиркнул спичкой, раскурил самокрутку и грустно, строго посмотрел в глаза Семушке. – По селектору передавали, сегодня утром немцы на нас напали… Война ж началась, Семен!

И не так тяжкая весть о войне, о которой у Семушки не было представления, а сам тон сказанных слов, похмурневшее лицо дядьки Слободкина ударили мальчугана по сердцу испугом. Он притих и задумался. Вокруг него млели покосы, клонилась от слабого ветра трава, разносился окрест стрекот кузнечиков и посвист птиц… Но отзывчивой детской душой Семушка почувствовал силу большой беды и понял, что сейчас не нужно говорить, а лучше подумать о таких важных делах и событиях.

Молча, понурясь, так они и продолжали свой путь по горячей дороге…

ГОРЬКИЕ ШАНЕЖКИ

Третий месяц гремела война… Третий день над полустанком моросил дождь.

От сырости все кругом насупилось, потускнело. Прибитая; лежала в огородах ботва, грустно клонились шляпки подсолнухов, на линии потемнел балласт, и вода блестела на промасленных шпалах. Дождь загнал ребятню под крыши, колхозникам не давал убирать хлеб, мешал работать железнодорожникам. Ночами морось закрывала от машинистов неяркие огни семафоров и, подходя к полустанку, паровозы начинали гудеть требовательно и сердито.

В тот день по станции дежурил отец Леньки Чалова. Переговорив по телефону с дежурным соседней станции, он вышел на крыльцо и посмотрел вдоль стены, под которой обычно собирались ребятишки. Никого не увидев, дежурный спустился с крыльца, обогнул здание и вошел в коридор жилой половины. Поторкался в одну квартиру, в другую, но они оказались закрытыми.

– Когда надо, никого не найдешь, – проворчал он, возвращаясь. – Куда это они подевались?

Проходя мимо двери в маленький и всегда пустующий зал ожидания с единственным диваном, Чалов услышал негромкую песню и заглянул в коридор зала. На сухом полу под стеной он увидел кирпичи, застеленные белыми тряпочками; около них лежала сумка с неумело нашитым красным крестом, а на одном из кирпичей прикорнул тряпичный заяц с забинтованной лапой. Тут же сидела девочка и, напевая, баюкала завернутого в лоскуты плюшевого медвежонка с перевязанной головой.

Это была Клара – семилетняя дочка начальника станции. Местная ребятня перекрестила ее в Карлушку, и эта дразнилка так подходила к круглолицей курносой девчушке, что даже дома ее часто так называли.

Чалов негромко кашлянул.

– Вот как… Да тут настоящий медсанбат, оказывается!

Девочка быстро обернулась, и лицо ее осветилось улыбкой.

– Не-е, дядя Саня. Я тут в больничку играю.

– Ну, больница или медсанбат – разница невелика… А что ж ты одна? Где ребята?

– Ражбежались. – Карлушка вздохнула. – Ленька ваш с Пронькой и Толиком ушли на кажарму… Варнаки шалашик в орешнике строят. А моего брата Серегу мамка в Ужловую, к доктору повежла…

– Ты когда же научишься буквы хорошо выговаривать? – улыбнулся Чалов.

Девочка опустила реснички.

– А вот когда в школу пойду…

За выемкой, в двух километрах от станции, поднимая в сырое небо столб дыма, пыхтел на подъеме паровоз.

Чалов присел, взял девочку за руку.

– Есть важное дело, Карлушка… Знаешь в деревне старика Колотилкина? Который продавцом в магазине работает?

Карлушка улыбнулась:

– A-а, этот дедушка салажки делать умеет, да?

– Точно! – обрадовался Чалов. – Дед Колотилкин и обеспечивает всех вас салазками… Так вот: нужно сейчас пойти к нему и сказать, что в военном эшелоне едет на фронт его сын Николай. Запомнила?

– Ага.

– И еще скажи, что этот эшелон пройдет мимо нас часа через два, пусть поторопится. Поняла?

– Ага, – снова сказала Карлушка.

– Вот сколько! – Чалов показал растопыренные пальцы: – Два часа только. Скажи – сын Николай. Танкист. Едет на фронт. Только ты сразу беги, сворачивай свой медсанбат! – повторил Чалов и заторопился сам: паровоз уже пыхтел на выходе из выемки.

– Ладно, дядя Саня… А куклы пусть пока полежат. Я вот жбегаю домой за мешком и пойду.

– Смотри не опоздай!

Через несколько минут, сообщив по линии о прохождении состава, Чалов опять вышел на крыльцо и на тропинке к переезду увидел торопливо идущую девочку в накидке из полотняного мешка. Карлушка сложила мешок углом в угол, получившимся капюшоном прикрыла голову и спину. Так в дождливые дни делали все ребятишки.

«Добежит ли? – подумал дежурный, провожая девочку взглядом. – Старику хоть бы глазом сына увидеть. На службу Колька ушел больше года назад, а теперь, не побывав даже дома, едет на фронт. Кто знает, увидит ли еще стариков?.. Не подкачала бы кнопка малая…»

До села, лепившегося на косогоре, за широкой падью с речушкой посередине, недалеко – чуть больше километра. Взрослому или ребятам в ватажке – совсем пустяки. Но маленькой девочке, да еще в дождь, по раскисшей дороге это не просто.

До пади Карлушка добралась смело и быстро: от переезда дорога шла по чистому месту, между покосом и полем. Но в низине она отвернула к броду, а девочке нужно было идти по тропке к мостку через речку.

Узкая и сырая тропа уводила Карлушку в высокие кочки. Петляя меж редких кустов, она ничего не видела впереди и по сторонам. Только серое, в темных разводах небо низко висело над головой. Как нарочно, из ближнего куста выпорхнула большая серая птица. Карлушка замерла от страха. Привстав на цыпочки, она вся прислушивалась к опасности, которая могла ожидать ее за поворотом. Как хорошо, если бы появился: кто-нибудь из взрослых и перевел ее через таинственно-пугающую падь… Но не было слышно ни шагов, ни говора, ни кашля. Только капли дождя, ударяя по травам и листьям, что-то негромко и печально шептали.

До села оставалось немного. Дойти до мостка, перебраться по нему, еще пройти чуть-чуть по тропе с другой стороны речки и подняться на бугор. Там уже начинался машинный двор колхоза, стояли амбары и распахивалась широкая улица. Но туда еще надо дойти, а кругом все загадочно, страшно…

Карлушке захотелось вернуться. Она даже отступила немного, но тут вспомнила серьезное лицо дядьки Чалова, потом деда Колотилкина, сделавшего ей удобные и легонькие салазки. Без нее он же не узнает о своем сыне-танкисте…

И, сжимаясь от страха, Карлушка двинулась дальше. Вздрагивая от чавканья воды под ногами, прошла до мостка. Боясь поскользнуться на сыром, узком настиле, стараясь не глядеть вниз, в темную, как в омуте, воду, перебралась за речку. Уже когда она выходила из пади, ее напугала большая серо-зеленая лягушка. Девочка бросилась бежать изо всех сил и темной горошинкой покатилась к вершине бугра.

Только на деревенской улице она перевела дух. Но неприятности ждали ее и здесь. Когда она поравнялась с домом охотника Пронова, из-за ограды верхом на подсолнухе выскочил заляпанный до колен восьмилетний Тараска. Он подхлестнул «коня» прутиком и грозно спросил:

– Ты че пришла сюда?

Деревенские ребятишки всегда задирались со станционными, и от Тараски всего можно было ожидать. Но Карлушка постаралась не показать страха.

– По важному делу иду… К деду Колотилкину.

– Х-ха, к Колотилкину! – Тараска строго нахмурил брови. – А зачем идешь?

– Их сын, Колька, на фронт едет… С танками…

Пока Тараска обдумывал такое серьезное известие, из калитки вышел его старший брат Демка. Он турнул Тараску с «коня» и сердито спросил:

– Чего пристал к маленькой? Бабка тебя куда посылала?

Невозмутимый Тараска опять оседлал подсолнух. Но прежде чем умчаться по поручению, он скривил рожицу и пообещал Карлушке:

– Тебя еще собаки-то покуса-ают!

Демка погрозил вслед брату кулаком и сказал оробевшей Карлушке:

– Ты не слушай его, болтуна. Иди куда шла.

Торопливо шлепая по лужицам, Карлушка миновала магазинчик и скоро подошла к домику старика. Но калитка и ворота были закрыты… Потоптавшись, девочка заглянула в щель ограды и негромко позвала:

– Деда-а! Дедушка-а-а!

Ей никто не ответил. Во дворе было тихо, на улице сумрачно и безлюдно. Только дождик все шумел, лениво сыпя по крышам и лужам. Тут из проулка выбежала лопоухая собачонка. Карлушка ухватилась руками за верх ограды, потянулась и, высунувшись из-за плетня, еще громче позвала:

– Де-еда!

Ее услышали: за летней кухонькой зарычала собака. Гремя цепью, она выскочила на середину двора и залилась лаем. Но тут на крыльцо вышел сам старик Колотилкин – высокий, с окладистой бородой и черными, глубоко посаженными глазами. Увидев торчавшую из-за плетня Карлушкину голову в мешке, он спустился с крыльца.

– Ты пошто на забор забралась, птаха малая? Зачем?

– Деда, деда, – затараторила было Карлушка, но тут она сорвалась и исчезла за плетнем, шлепнувшись на траву у ограды.

Старик торопливо открыл калиточку и поднял гостью, отряхивая с нее травинки.

– Эх, неладная ты… Вот, поди, и ушиблась.

– Нет, деда, не ушиблась, – Карлушка радовалась, что добралась до места, что все ее страхи остались позади и теперь-то ее не дадут в обиду. Растопырив перед стариком два пальца, она торопилась сказать главное: – Вот, деда… Череж столько часов череж станцию пойдет эшелон. И в ем едет на фронт ваш Колька… Танкист!

Старик ухватил Карлушку за руку.

– Колька, говоришь? На фронт едет?

– Ага, деда… А ты, деда, помнишь, мы с папкой приходили к вам за салажками?

– Горе ты луковое! Салазки вспомнила… Иди-ка, иди вот сюда.

Прикрикнув на собаку, дед провел Карлушку в летнюю кухню – сухую, теплую, с запахами свежего хлеба и топленого молока. Посадив гостью у чисто выскобленного стола, придвинул к ней большую чашку с румяными, пахнущими медом шанежками с творогом, налил в кружку молока.

– Поешь, птаха, поешь, – приговаривал старик. – Он тоже присел на скамью, но тут же приподнялся, встревоженно спросив: – Да ты долго ли шла сюда?

– Нет, деда, – надкусывая шанежку, объясняла Карлушка. – Я все бегом больше. А там птица ба-аль-шая, а я как испужаюся… Чуть и не померла сражу…

– Бог ты мой, – тормоша кисет, взволнованно говорил старик. – Колька – на фронт… А старуха, лиха ей мало, в гости уехала. Вот же неладно все как…

Так и не закурив, он сунул кисет в карман и стал шарить под столом. Достал белый мешочек, стал укладывать в него шанежки, приговаривая:

– Хоть это старуха правильно сделала… Из последней муки надумала шаньгов испечь. Колька такие любит – творожные, на медке… Эх, Колька! Вот теперь на фронт едет. Чего же еще? Ага, меду туесок положим. В подполье варенья баночка есть…

Дед направился в дом, но из-за плетня его окликнула моложавая Соседка с непокрытой русой головой.

– Чего заметался, Дорофей Спиридонович?

Старик шагнул к плетню.

– Понимаешь, Ульяна, какое дело… Колька наш на фронт седни едет. С воинским эшелоном. Гостинцы вот ему собираю.

– Да ты что! А чего у тебя дома-то есть?

– Вот шаньгов насыпал, туесок меду кладу, варенья банку. Может, молока налить, а? Больше и нет ничего. И старуха не в час по гостям собралась…

– Можно и молока. Постой, лучше я тебе сейчас маслица вынесу. Сбивала вчера. А ты вот что… Ты посмотри, чего из теплого ему передать.

– Есть же, есть! – обрадовался дед. – Это ты хорошо подсказала!

Он убежал в дом, а соседка сорвала несколько капустных листьев и скрылась в своей избе.

Сидя у печки, Карлушка запивала шанежки молоком, обсыхала и отогревалась.

Вернувшись, дед положил на скамью безрукавку из мягкой овчины, шерстяные носки и варежки, кусок байки. Соседка передала ему два колобка желтого масла на капустных листах.

– Эк, бабья сноровка! – похвалил дед.

– Сейчас, погоди, еще кукурузы принесу, – сказала соседка. – Только сварилась. Сунешь в мешок, – им, солдатикам, в охотку будет. Это им что в родном доме побывать…

От спешки у деда все валилось из рук, не умещалось в сумке. Карлушка взялась ему помогать, но тут в кухню вошла соседка. Она вытряхнула все из сумки, уложила по-своему. В один носок сунула банку с вареньем, в другой – туесок с медом и обернула их куском байки. В женских руках все получалось легко, ловко, быстро. Через минуту сумка была собрана. Сверху в нее положили белый мешочек с шанежками.

– Иди, старый, иди скорей, – торопила соседка деда. И тут же вздохнула. – Мой-то вот где теперь? Второй месяц письмеца нету…

Дед тоже вздохнул.

– Напишет, Ульяна… Плохого не думай, напишет.

Выйдя за калитку, он быстро зашагал вдоль улицы.

Карлушка едва за ним поспевала. Старик перехватил сумку поудобнее и протянул девочке руку.

– Давай-ка опорину, сорока-белобока… Поди, упарилась под своим мешком?

– Ой, да и нисколечко…

Около дома Проновых Карлушка опять увидела Тараску и, не удержавшись, показала ему язык. Тараска обомлел, захлопал глазами, потом погрозил кулачком, но сунуться не посмел.

День уже близился к закату, когда Карлушка с дедом, перевалив падь, подошли к переезду. Все так же, то густея, то затихая, моросил дождь, и Карлушке было до смерти обидно, что ребятишки отсиживаются по домам и не видят, как она идет рядом с дедушкой из деревни. Посмотрели бы – тогда бы узнали, что и Карлушка кой-чего стоит…

Чалов встретил их на крыльце. Поздоровался с дедом за руку, погладил Карлушку по голове, улыбнулся и похвалил:

– Ну молодец, кнопка! Не испугалась, дошла.

– Дядя Саня, – перебила его Карлушка и, растопырив два пальца, спросила: – А прошло… столько… часов?

– Успели вовремя!

Они вошли в кабинет дежурного; сели на диван, стоявший у стены, против аппаратов и стола. Закурив с дедом, Чалов объяснил, что о Кольке ему сообщил дежурный с соседней станции, тому позвонил другой дежурный, а другому – еще более дальний… Так по цепочке и шла эта весть, переданная дежурным с большой станции, к которому во время остановки эшелона успел забежать сам Колька.

– Вот оно как, – проговорил старик: – Не поленились, значит, люди, уважили просьбу солдата…

Услыхав звонок, Чалов подошел к аппарату. Нажав нужную кнопку, крутанул ручку и снял телефонную трубку. Послушал, посмотрел на часы, нахмурился. Повесив трубку на рычаг, вернулся к столу, что-то записал в журнале и только тогда повернулся к деду.

– Наш идет, воинский… Только с опозданием он идет. Состав тяжелый, а тут все подъемы. Не будет остановки у нас… – В аппарате опять что-то щелкнуло, коротко прогудело, и Чалов вздохнул: – Ну вот… Узловая дает составу прибытие.

– А если… – Дед помолчал и, вроде стесняясь, негромко договорил: – Если не сразу ему семафор открыть, а?

– За такое, отец, тюрьма мне, – так же тихо ответил дежурный. – У нас в журналах отмечается и когда поезд прибывает, и когда другому открывается путь. Задержу я состав, к тому же воинский, а машинист скажет, что опоздал из-за закрытого семафора. Почему, спросят, был закрыт семафор, если прибытие дано вовремя?

Старик снова вздохнул и склонил голову. Карлушке, притихшей в углу дивана, тоже очень хотелось, чтобы состав остановился, чтобы дед встретился со своим сыном Колькой, едущим на далекий и страшный фронт. И, жалея старика, она соскочила на пол.

– Деда, а ты жнаешь как жделай? Вот как папка мой один раж делал. Поежд шел, а он вжял ужел в руки и ка-ак швырнет его прямо в дверь-то!

– Это ты правильно говоришь, – одобрил Чалов. – Да, – спохватился он, – а ты написал сыну хоть пару слов?

– Когда бы? – развел руками дед. – И так все бегом…

Из ящика стола Чалов достал бумагу, придвинул чернильницу с ручкой.

– Садись, пиши… Еще есть пять-шесть минут.

Дед пристроился у стола и, размашисто двигая ручкой, начал писать Кольке письмо. Чалов вышел на крыльцо, чтобы увидеть приближение поезда. И опять маленькой Карлушке хотелось, чтобы поезд шел тише, чтобы больше успел рассказать дед сыну. Но дежурный скоро вернулся, сказал:

– Пора… Уже показался из выемки.

Заторопившись, дед сунул письмо в сумку, обмотал ее горловину тесемкой, и они втроем вышли в предвечернюю мглу.

Укрывая лицо от дождя, Карлушка ждала. Поезд издали был похож на длиннотелое чудовище, гремевшее железными суставами. Паровоз уже выбрался на ровный участок и бодро набирал скорость.

– Ты ближе, ближе к составу, к той колее становись! – прокричал Чалов деду. – Смотри, во-он, вроде бы, машут!

Обдав всех паром, паровоз проскочил мимо, и за ним потянулись платформы с танками. Под частый перестук колес приближались коробки вагонов. Увидев в дверях одного из них человека с поднятой рукой, Карлушка, подпрыгнув, звонко крикнула:

– Еде-ет! Вот он, деда!

Колотилкин приготовился и, когда вагон поравнялся с ним, бросил мешок, целя в приоткрытую дверь. Перетянутый ремнями, в гимнастерке с распахнутым воротом его сын Колька потянулся, стараясь подхватить сумку, но она ударилась низковато и, отброшенная стенкой вагона, отлетела в сторону. Танкист опять поднял руку, и через шум состава прорвался его крик:

– Будь здоров, батя-я!.. Прощай!

Эшелон уже гремел за переездом, а дед все стоял в междупутье, не в силах оторвать взгляда от сигнальных огней на хвосте поезда. Он как будто все еще слышал и видел своего Кольку, исчезнувшего вдали с поднятой рукой.

– Надо же! – с горечью проговорил Чалов, подойдя к старику. – Не додумались дверь шире открыть… Эх, черт, досадно-то как!

Старик, не повернув головы, все так же глядя вслед поезду, негромко сказал:

– Молодые они… Ждали, видишь, а с дверью-то не подумали. Молодые…

Чалов ушел в станцию докладывать о прохождении эшелона.

Согнувшись под мокрым мешком, расстроенная Карлушка смотрела в спину согнутого горем старика, не зная, что ему сказать и что сделать. Тихонько подошла к отброшенной сумке, рядом с которой белел выпавший мешочек с шанежками. Уложив его на место, девочка протянула сумку старику.

– Вот, деда. Вожьми…

Старик обернулся, машинально взял сумку и, все еще поглядывая вдаль, с горечью выдохнул:

– Видишь, как оно у нас вышло все? Неладно-то как…

Махнув рукой, он хотел было идти, и только теперь увидел в своей руке сумку. Достал белый мешочек и протянул девочке.

– Ha-ко вот…

– Не надо, деда, – прошептала Карлушка. – Не надо…

– Бери, птаха, бери… Нам со старухой эти шаньги горькими будут.

Сгорбившись, старик двинулся по тропинке, к переезду. Прижимая гостинец, девочка постояла в нерешительности и тихо пошла к дому.

Пройдя за угол, она остановилась у затишной стены и достала из мешочка шанежку. Чувствуя все, тот же медовый запах, надкусила румяный краешек и, повернувшись, удивленно посмотрела вслед старику… Шанежка была сладкой, как и те, которые она ела в кухоньке деда.