Текст книги "Том 3. Стихотворения, 1972–1977"

Автор книги: Борис Слуцкий

 
Как бы ни была расположена
или не расположена
власть,
я уже получил что положено.
Жизнь уже удалась.
 
 
Как бы общество ни информировалось,
как бы тщательно ни нормировалась
сласть,
так скупо выделяемая,
отпускаемая изредка сласть,
я уже получил все желаемое.
Жизнь уже удалась.
 
 
Я – удачник!
И хоть никуда не спешил,
весь задачник
решил!
Весь задачник,
когда-то и кем-то составленный,
самолично перед собою поставленный,
я решал, покуда не перерешил.
 
 
До чего бы я ни добрался,
я не так уж старался,
не усиливался, не пыхтел
ради славы и ради имения.
Тем не менее —
получил, что хотел.
 

 
Неужели сто или двести строк,
те, которым не скоро выйдет срок, —
это я, те два или три стиха
в хрестоматии – это я,
а моя жена и моя семья —
шелуха, чепуха, труха?
 
 
Неужели черные угли – в счет?
А костер, а огонь, а дым?
Так уж первостепенен посмертный почет?
Неужели необходим?
 
 
Я людей из тюрем освобождал,
я такое перевидал,
что ни в ямб, ни в дактиль не уложить —
столько мне довелось пережить.
 
 
Неужели Эгейское море не в счет,
поглотившее солнце при мне,
и лишь двум или трем стихам почет,
уваженье в родной стороне?
 
 
Неужели слезы в глазах жены
и лучи, что в них отражены,
значат меньше, чем малопонятные сны,
те, что в строки мной сведены?
 
 
Я топил лошадей и людей спасал,
ордена получал за то,
а потом на досуге все описал.
Ну и что,
ну и что,
ну и что!
 

 
Завещанное – за вещами.
Оно завешано старьем.
Оно не в тексте завещаний,
а в сердце бьющемся моем.
 
 
Придется книги перебрать
и обувь ветхую отбросить,
чтоб выступило, как на рать,
чтоб выступило, словно проседь,
 
 
чтоб выступило, словно чтец,
скандирующий страницу.
И чтоб дошло до всех сердец
то, что в моем теперь таится.
 

 
В драгоценнейшую оправу
девятнадцатого столетья
я вставляю себя и ораву
современного многопоэтья.
 
 
Поднимаю повыше небо —
устанавливаю повыше,
восстанавливаю, что повыжгли
ради славы, ради хлеба,
главным образом, ради удобства,
прежде званного просто комфортом,
и пускаю десятым сортом
то, что первым считалось сортом.
 
 
Я развешиваю портреты
Пушкина и его плеяды.
О, какими огнями согреты
их усмешек тонкие яды,
до чего их очки блистают,
как сверкают их манишки
в те часы, когда листают
эти классики наши книжки.
 

 
Поэты подробности,
поэты говора
не без робости,
но не без гонора
выдвигают кандидатуры
свои
             на первые места
и становятся на котурны,
думая, что они – высота.
 
 
Между тем детали забудут,
новый говор сменит былой,
и поэты детали будут
лишь деталью, пусть удалой.
 
 
У пророка с его барокко
много внутреннего порока:
если вычесть вопросительные
знаки, также восклицательные,
интонации просительные,
также жесты отрицательные,
если истребить многоточия,
не останется ни черта
и увидится воочию
пустота, пустота, пустота.
 
 
Между тем поэты сути,
в какие дыры их ни суйте,
выползают, отрясают
пыль и опять потрясают
или умиляют сердца
без конца, без конца, без конца.
 

 
В двадцатом веке дневники
не пишутся и ни строки
потомкам не оставят.
Наш век ни спор, ни разговор,
ни заговор, ни оговор
записывать не станет.
 
 
Он столько видел, этот век, —
смятенных вер, снесенных вех,
невставших ванек-встанек, —
что неохота вспоминать.
Он вечером в свою тетрадь
записывать не станет.
 
 
Но стих – прибежище души.
Без страха в рифму все пиши.
За образом – как за стеною.
За стихотворною строкой,
как за разлившейся рекой,
как за броней цельностальною.
 
 
Лишь по прошествии веков
из скомканных черновиков,
из спутанных метафор
все извлекут, что ни таят:
и жизнь, и смерть,
и мед, и яд,
а также соль и сахар.
 

 
Этот гений пишет слабо.
Этот гений пишет плохо.
Незаслуженная слава!
Нет, куда ему до Блока!
 
 
Пушкин тоже был похлестче,
как ни глянь. Со всех сторон.
Впрочем, есть же две-три вещи,
где он ярок и силен.
 
 
Где в порядке исключенья,
по ошибке по большой,
приключилось приключенье
с ним,
             зовомое душой.
 
 
В души те он вносит смуту,
кто его хулил, судя:
здесь он прыгнул почему-то
выше самого себя.
 

 
Все равно, где написано,
хоть в кювете,
хоть идя на дно,
хоть болтаясь в петле,
можно ставить внизу:
на белом свете —
или даже так:
на черной земле.
 
 
Впрочем, магия места происшествия
входит, словно оркестр в состав полка,
в ритуал восхождения или шествия
до тех пор,
восходишь ты пока.
 
 
Входит, словно твое лицо на фото,
словно дружбы твои и твои вражды,
словно то, что ты не любишь охоты,
но зато рыбаки тобою горды.
 
 
А когда твои книги всегда в продаже,
почему-то
становится всем все равно,
что тебя вдохновило,
какие пейзажи
и недавно написано
или давно.
 

 
Слава – вырезки из газет,
сохраняемые в архиве,
очень легкие, очень сухие.
Для растопки лучшего – нет.
 
 
Слава – музыка и слова
неизвестного происхожденья,
но такие, что вся Москва
бормотала при пешем хожденье.
 
 
Слава – это каждый твой писк
в папке скапливается почитателем.
Слава – это риск,
риск писателя стать читателем.
 
 
Слава – очередь. Длинный хвост
в книжной лавке за новой книжкой.
Слава – это каждый прохвост
треплет имя твое…
 
 
Слава – слово злое, соленое
шлют вдогонку, зла желая.
Слава – слива. Сперва зеленая,
после черная, после гнилая.
 

 
Гром аплодисментов подтверждал
правоту строки, не только рифмы.
Словно папы подтверждают Рима
временную правоту.
 
 
Все стихи учились наизусть
поколением, быть может, даже
человечеством. А книг в продаже
не бывало.
 
 
Да, поэзия вошла в случа́й.
Задолжали людям неоплатно.
По рублю успеха получай
на пятак таланта.
 
 
Прежде недоплачивали всем,
нынче всем переплатили.
И насытились до дна, совсем
люди.
 
 
До того стихом обожрались,
что очередное поколение
обнаружит к рифме отвращение
и размер презрит.
 

 
Расхождение с ровесниками начиналось еще с футбола,
с той почти всеобщей болезни, что ко мне не привилась,
поразив всех моих ровесников, и при том обоего пола,
обошедшись в кучу времени,
                                              удержав свою кроткую власть.
 
 
Сэкономлена куча времени и потеряна куча счастья.
Обнаружив, что в общежитии никого в час футбола нет,
отказавшись от сладкого бремени,
                                                 я обкладывался все чаще
горькой грудой книг
и соленой грудой газет.
 
 
И покуда там,
                         на поле —
ловкость рук,
никакого мошенства,—
позабывши о футболе,
я испытывал блаженства,
не похожие на блаженства,
что испытывал стадион,
не похожие, но не похуже,
а пожалуй, даже погуще.
 
 
От чего? От словесного жеста,
от испытанных идиом.
 
 
И пока бегучесть,
                           прыгучесть
восхищала друзей и радовала,
мне моя особая участь
тоже иногда награды давала,
и, приплясывая,
                           пританцовывая
и гордясь золотым пустяком,
слово в слово тихонько всовывая,
собирал я стих за стихом.
 

 
Начинайся,
                страшная и странная,
странная и страшная
                                      игра
и возобновляющейся раною
открывайся каждый день
                                          с утра.
Я-то знаю, как тебя начать:
надобно
               по словарям разложенные,
лексикографами приумноженные
словеса
             заставить прозвучать.
Пусть они гремят, как небеса,
эти словеса,
и трепещут, как леса,
и жужжат,
как в лето
                 жалом вложенная
тонкая оса.
В общем, для чего и почему?
Кто его, занятье это, выдумал?
Снова мыльный пузырек я выдул.
Радужность его
                             влилась во тьму.
Целые эпохи,
эры целые
обходились,
даже обошлись
без склоненных над бумагой белою,
озвучавших радужную слизь.
Начинайтесь, голоса.
Чьи?
Не знаю.
Откуда?
Непонятно.
Начинайся наполняться
гелием,
                 дирижабля колбаса.
Сгинь,
рассыпься,
лопни,
пропади!
Только с каждым утром вновь приди.
 

 
С неловкостью перечитал,
что написалось вдохновенно.
Так это все обыкновенно!
Какой ничтожный капитал
души
был вложен в эти строки!
Как это плоско, наконец!
 
 
А ночью все казалось:
сроки
исполнились!
Судьбы венец!
 
 
Отказываюсь от листка,
что мне Доской Судьбы казался.
Не безнадежен я пока.
Я с легким сердцем отказался!
 

НЕОКОНЧЕННЫЕ СПОРЫ **
1978

 
Ты каждую из этих фраз
перепечатала по многу раз,
перепечатала и перепела
на легком портативном языке
машинки, а теперь ты вдалеке.
Все дальше ты уходишь постепенно.
 
 
Перепечатала, переплела
то с одобреньем, то с пренебреженьем.
Перечеркнула их одним движеньем,
одним движеньем со стола смела.
 
 
Все то, что было твердого во мне,
стального, – от тебя и от машинки.
Ты исправляла все мои ошибки,
а ныне ты в далекой стороне,
где я тебя не попрошу с утра
ночное сочиненье напечатать.
Ушла. А мне еще вставать, и падать,
и вновь вставать.
Еще мне не пора.
 

 
Жил я не в глухую пору,
проходил не стороной.
Неоконченные споры
не окончатся со мной.
Шли на протяженьи суток
с шутками или без шуток,
с воздеваньем к небу рук,
с истиной, пришедшей вдруг.
Долог или же не долог
век мой, прав или не прав,
дребезг зеркала, осколок
вечность отразил стремглав.
Скоро мне или не скоро
в мир отправиться иной —
неоконченные споры
не окончатся со мной.
Начаты они задолго,
за столетья до меня
и продлятся очень долго,
много лет после меня.
Не как повод,
не как довод,
тихой нотой в общий хор,
в длящийся извечно спор,
я введу свой малый опыт.
В океанские просторы
каплею вольюсь одной.
Неоконченные споры
не окончатся со мной.
 

 
Уходящая молодость.
Медленным шагом уходящая молодость,
выцветшим флагом
слабо машущая над седой головой.
Уходя,
она беспрерывно оглядывается:
что там делается?
И как у них складывается?
Кто живой?
Кто средь них уже полуживой?
 
 
Говорят, уходя – уходи.
В этом случае
уходя – не уйти будет самое лучшее.
Уходя – возвратиться, вернуться назад.
 
 
Уходящая и шаги замедляющая,
все кусты по дороге цепляющая,
уходящая молодость!
Вымерзший сад!
 

 
С утра мне было ясно и светло.
Мой день был ясен, и мой вечер светел.
Жалею время, что оно прошло
и не заметило того, что я заметил.
 
 
Оно дарило мне за днями дни,
само же всякий отдых отвергало,
в курантах всех вертело шестерни,
колеса всех часов передвигало.
 
 
Мне – музыки стремительный зигзаг.
Ему – часов томительный тик-так.
Я – по прямой. Оно же – ходом белки
по кругу вечному вращает стрелки.
 
 
А то, что я конечен, а оно
дождется прекращенья мирозданья, —
об этом договорено давно.
Я это принимаю без страданья.
 
 
Угроза,
            в ходе слышная
                                          часов,
пружин их ржавых
                               хриплое
                                             скрипенье
не распугает
                        птиц моих лесов
и не прервет их радостное пенье.
 

 
Тот воздух, что способствовал парению,
сопротивлялся ускорению.
Он меру знал. Свою. Что было сверху —
он властно отвергал,
и нам свою устраивал поверку,
и отрицал, и помогал.
 
 
Но я дышал тем воздухом. Другой,
наверно, мне пришелся б не по легким,
а что полет не оказался легким,
я знал заранее,
не ожидал покой.
 
 
Тот воздух
то сгущался в ураган,
вдыхался трудными глотками,
то прикасался ласково к рукам
своими легкими руками.
 
 
Вдохнув его
и выдохнув его
давным-давно когда-то, на рассвете,
я не боялся ничего.
Я не боялся ничего на свете!
 

 
Самый старый долг плачу́:
с ложки мать кормлю в больнице.
Что сегодня ей приснится?
Что со стула я лечу?
 
 
Я лечу, лечу со стула.
Я лечу,
               лечу,
                             лечу…
– Ты бы, мамочка, соснула. —
Отвечает: – Не хочу…
 
 
Что там ныне ни приснись,
вся исписана страница
этой жизни.
Сверху – вниз.
С ложки
мать кормлю в больнице.
 
 
Но какой ни выйдет сон,
снится маме утомленной:
это он,
это он,
с ложки
некогда
кормленный.
 

 
Женская палата в хирургии.
Вместе с мамой многие другие.
Восемь коек, умывальник, стол.
Я с кульком, с гостинцами, пришел.
 
 
Надо так усесться с мамой рядом,
чтобы не обеспокоить взглядом
женщин. Им неладно без меня,
операций неотложных ждущим,
блекнущим день ото дня,
но стыдливость женскую – блюдущим.
 
 
Впрочем, за два месяца привыкли.
Попривыкли, говорю, с тех пор!
Я вхожу, а женщины не стихли.
Продолжают разговор.
 
 
Женский разговор похож на дождь
обложной. Его не переждешь.
Поприслушаюсь и посижу,
а потом – без церемоний – встану.
Пошучу почтительно и рьяно,
тонкие журналы покажу.
 
 
– Шутки и болезнь боится! —
утверждает издавна больница.
 
 
Я сижу и подаю репризы.
Боли, и печали, и капризы,
что печали? —
даже грусть-тоску
с женским смехом я перетолку.
 
 
Женский смех звончее, чем у нас,
и серебряней, и бескорыстней.
Скоро и обед, и тихий час,
а покуда, дождик светлый,
                                            брызни!
 
 
Мать, свернувшись на боку
трогательным сухоньким калачиком,
слушает, как я гоню тоску,
и довольна мною как рассказчиком.
 
 
Столик на колесиках привозит
испаряющийся суп,
и сестра заходит, честью просит,
говорит: – Кончайте клуб!
 
 
Отдаю гостинцы из кулька.
Получаю новые заданья.
Матери шепчу: – Пока. —
Говорю палате: – До свиданья.
 

 
Днем рассуждаешь.
Ночью мыслишь,
и годы, а не деньги, числишь,
и меришь не на свой аршин,
а на величие вершин.
 
 
Днем загоняем толки в догмы,
а ночью
          поважней
                           итог мы
подводим,
пострашней
итог.
Он прост,
необратим,
жесток.
 

 
Школа многому не выучила —
не лежала к ней душа.
Если бы война не выручила,
не узнал бы ни шиша.
 
 
Жизни, смерти, счастья, боли
я не понял бы вполне,
если б не учеба в поле —
не уроки на войне.
 
 
Объяснила, вразумила,
словно за руку взяла,
и по самой сути мира,
по разрезу, провела.
 
 
Кашей дважды в день кормила,
водкой потчевала и
вразумила, объяснила
все обычаи свои.
 
 
Был я юным, стал я мудрым,
был я сер, а стал я сед.
Встал однажды рано утром
и прошел насквозь весь свет.
 

 
Тишина никогда
не бывает вполне тишиной.
Слышишь звоны? Звезда
громыхает в ночи ледяной.
 
 
Зацепилась зубцом
за звезды проходящей обгон.
Вот и дело с концом —
происходит вселенский трезвон.
 
 
И набат мировой
объявляет пожар мировой
над моей головой,
от внимания еле живой.
 
 
Так и заведено́:
слышать звезд на осях оборот
никому не дано!
Каждый сам это право берет.
 
 
Посчастливилось мне —
я услышал, совсем молодой
на родной стороне,
как звезда говорит со звездой.
 

А. Межирову

 
Обгоняйте, и да будете обгоняемы!
Скидай доспех!
Добывай успех!
Поэзия не только езда в незнаемое,
но также снег,
засыпающий бег.
 
 
Вот победитель идет вперед,
вот побежденный,
тихий, поникший,
словно погибший,
медленно
в раздевалку бредет.
 
 
Сыплется снег,
но бег продолжается.
Сыплется снег,
метель разражается.
Сыплется, сыплется
снег, снег, снег,
но продолжается
бег, бег, бег.
 
 
Снег засыпает белыми тоннами
всех – победителей с побежденными,
скорость
               с дорожкой беговой
и чемпиона с – вперед! – головой!
 

 
Я любил стариков и любви не скрывал.
Я рассказов их длительных не прерывал,
понимая,
что витиеватая фраза —
не для красного, остренького словца,
для того,
чтобы высказать всю, до конца,
жизнь,
чтоб всю ее сформулировать сразу.
 
 
Понимавшие все, до конца, старики,
понимая любовь мою к ним,
не скрывали
из столбцов
и из свитков своих
ни строки:
то, что сам я в те годы узнал бы едва ли.
 
 
Я вопросом благодарил за ответ,
и катящиеся,
словно камни по склону,
останавливались,
вслушивались благосклонно
и давали совет.
 

 
Шестнадцать лет на станции живу
у опоясывающей Москву
дороги,
             и пятнадцать лет ночами
пытались все Захарова найти.
По звукоусилительной сети
пятнадцать лет: «Захарова!» —
кричали.
 
 
Я прежде обижался, но привык,
что на путях железных и прямых
к Захарову диспетчера́ взывают.
Днем не слыхать. Но только кончен день,
журят, стыдят и обличают лень,
для спешных объяснений вызывают.
 
 
Как вечереет,
                  с Захаровым беда!
А я его не видел никогда,
но без труда воображу, представлю,
как слышит он:
                       «Захарова ко мне!»,
как он ругается
                         и в стороне
бредет фигура
четкая, простая.
 
 
Пятнадцать лет кричали, а потом
замолкли.
               О Захарове о том
примерно год ни слуху и ни духу.
Исправился?
На пенсию ушел?
Работу поспокойнее нашел?
Не избежал смертельного недуга?
 
 
Как хочется, чтоб он был жив и здрав,
захаровский
                    чтобы тревожил нрав
в ином краю диспетчера иного.
А если он на пенсии давно —
пускай играет в парке в домино
и слышит:
«Прозевал Захаров снова!»
 

 
Мотается по универмагу
потерянное дитя.
Еще о розыске бумагу
не объявляли.
Миг спустя
объявят,
мать уже диктует
директору набор примет,
а ветер горя дует, дует,
идет решительный момент.
 
 
Засматривает тете каждой
в лицо:
не та, не та, не та! —
с отчаянной и горькой жаждой.
О, роковая пустота!
Замотаны платочком ушки,
чернеет родинка у ней:
гремят приметы той девчушки
над этажами все сильней.
 
 
Сейчас ее найдут, признают,
за ручку к маме отведут
и зацелуют, заругают.
Сейчас ее найдут, найдут!
Быть может, ей и не придется
столкнуться больше никогда
с судьбой, что на глазах прядется:
нагая, наглая беда.
 

 
Перематывает обмотку,
размотавшуюся обормотку,
сорок первого года солдат.
Доживет до сорок второго —
там ему сапоги предстоят,
а покудова он сурово
бестолковый поносит снаряд.
 
 
По ветру эта брань несется
и уносится через плечо.
Сорок первого года солнце
было, помнится, горячо.
Очень жарко солдату. Душно.
Доживи, солдат, до зимы!
До зимы дожить еще нужно,
нужно, чтобы дожили мы.
 
 
Сорок первый годок у века.
У войны – двадцать первый денек.
А солдат присел на пенек
и глядит задумчиво в реку.
 
 
В двадцать первый день войны
о столетии двадцать первом
стоит думать солдатам?
Должны!
Ну, хотя б для спокойствия нервам.
Очень трудно до завтра дожить,
до конца войны – много легче.
А доживший сможет на плечи
груз истории всей возложить.
 
 
Посредине примерно лета,
в двадцать первом военном дне,
заседает солдат на пне,
и как точно помнится мне —
резь в глазах от сильного света.
 

 
Я притворялся танковой колонной,
стальной, морозом досиня каленной,
непобедимой, грозной, боевой, —
играл ее, рискуя головой.
 
 
Я изменял в округе обстановку,
причем имея только установку
звуковещательную на грузовике, —
мы действовали только налегке.
 
 
Страх и отчаянье врага постигнув,
в кабиночку фанерную я лез
и ставил им пластинку за пластинкой —
проход колонны танков через лес.
 
 
Колонна шла, сгибая березняк,
ивняк, дубняк и всякое такое,
подскакивая на больших корнях —
лишая полк противника покоя.
 
 
С шофером и механиком втроем
мы выполняли полностью объем
ее работы – немцев отвлекали,
огонь дивизиона навлекали.
 
 
Противник настоящими палил,
боекомплекты боевые тратил,
доподлинные деревца валил,
а я смеялся: ну, дурак, ну, спятил!
 
 
Мне было только двадцать пять тогда,
и я умел только пластинки ставить
и понимать, что горе не беда,
и голову свою на карту ставить.
 

 
Привычка
записывать сны —
при спичке,
при свете луны,
при отблеске фонаря,
неверной спросонок рукою!
Образовалось не зря
обыкновенье такое.
 
 
Покудова сон не забыт,
из Леты едва только вынут,
пока не засунут за быт,
за явь до конца не задвинут,
он – рифмы реальности.
Он
и небо в руке – отраженье.
Он – вечных трудов и времен
мгновенное преображенье.
Не наши ли вещие сны
в случайной своей красоте
в стихах повторены,
запечатлены на холсте?
 

 
Ощущая последнюю горечь,
выкликаю сквозь сдавленный стон:
виноват только Павел Григорьич!
В высоту обронил меня он.
 
 
Если б он меня сразу отвадил,
отпугнул бы меня, наорал,
я б сейчас не долбил, словно дятел,
рифму к рифме бы не подбирал.
 
 
С безответственной добротою
и злодейским желаньем помочь,
оделил он меня высотою,
ледяною и черной, как ночь.
 
 
Контрамарку на место свободное
выдал мне в переполненный зал
и с какой-то ужасной свободою:
– Действуй, если сумеешь! – сказал.
 
 
Я на той же ошибке настаиваю
и свой опыт, горчайший, утаиваю.
Говорю: – Тот, кто может писать, —
я того не желаю спасать!
 

 
Не умел созерцать. Все умел: и глядеть,
                                                                        и заглядывать,
видеть, даже предвидеть, глазами мерцать,
всматриваться, осматриваться,
                                                         взором охватывать
горизонт.
Все умел.
Не умел созерцать.
 
 
Не хватало спокойствия, сосредоточенности.
Не хватало умения сжаться и замереть.
Не хватало какой-то особой отточенности,
заостренности способа
видеть, глядеть и смотреть.
 
 
И у тихого моря с его синевой миротворною,
и у бурного моря с его стоэтажной волной
остальная действительность
с дотошностью вздорною
не бросала меня,
оставалась со мной.
 
 
А леса, и поля, и картины импрессионистов,
и снега, застилавшие их своей белой тоской,
позабыть не заставили,
как, обречен и неистов,
вал морской
разбивался о берег морской.
 
 
Я давал себе срок, обрекая на повиновение
непоспешному времени,
но не хватало меня.
Я давал себе век, но выдерживал только мгновение.
Я давал себе год,
не выдерживал даже и дня.
 
 
И в итоге итогов
мне даже понравилась
населявшая с древности эти места
суета,
что со мною боролась и справилась,
одолевшая, победившая меня суета.