Текст книги "Записки о войне. Стихотворения и баллады"

Автор книги: Борис Слуцкий

Говорит Фома

 
Сегодня я ничему не верю:
Глазам – не верю.
Ушам – не верю.
Пощупаю – тогда, пожалуй, поверю,
Если на ощупь – все без обмана.
 
 
Мне вспоминаются хмурые немцы,
Печальные пленные 45-го года,
Стоявшие – руки по швам – на допросе.
Я спрашиваю – они отвечают.
 
 
– Вы верите Гитлеру? – Нет, не верю.
– Вы верите Герингу? – Нет, не верю.
– Вы верите Геббельсу? – О, пропаганда!
– А мне вы верите? – Минута молчанья.
– Господин комиссар, я вам не верю.
Все пропаганда. Весь мир – пропаганда.
 
 
…Если бы я превратился в ребенка,
Снова учился в начальной школе,
И мне бы сказали такое:
Волга впадает в Каспийское море!
Я бы, конечно, поверил. Но прежде
Нашел бы эту самую Волгу,
Спустился бы вниз по течению к морю,
Умылся его водой мутноватой
И только тогда бы, пожалуй, поверил.
 
 
Лошади едят овес и сено!
Ложь! Зимой 33-го года
Я жил на тощей, как жердь, Украине.
Лошади ели сначала солому,
Потом – худые соломенные крыши,
Потом их гнали в Харьков на свалку.
Я лично видел своими глазами
Суровых, серьезных, почти что важных
Гнедых, караковых и буланых,
Молча, неспешно бродивших по свалке.
Они ходили, потом стояли,
А после падали и долго лежали,
Умирали лошади не сразу…
Лошади едят овес и сено!
Нет! Неверно! Ложь, пропаганда.
Все – пропаганда. Весь мир – пропаганда.
 

М. В. Кульчицкий

 
Одни верны России
              потому-то,
Другие же верны ей
               оттого-то,
А он – не думал, как и почему.
Она – его поденная работа.
Она – его хорошая минута.
Она была отечеством ему.
 
 
Его кормили.
         Но кормили – плохо.
Его хвалили.
         Но хвалили – тихо.
Ему давали славу.
             Но – едва.
Но с первого мальчишеского вздоха
До смертного
          обдуманного
                   крика
Поэт искал
         не славу,
               а слова.
 
 
Слова, слова.
         Он знал одну награду:
В том,
   чтоб словами своего народа
Великое и новое назвать.
Есть кони для войны
               и для парада.
В литературе
         тоже есть породы.
Поэтому я думаю:
         не надо
Об этой смерти слишком горевать.
 
 
Я не жалею, что его убили.
Жалею, что его убили рано.
Не в третьей мировой,
                а во второй.
Рожденный пасть
            на скалы океана,
Он занесен континентальной пылью
И хмуро спит
         в своей глуши степной.
 

Кульчицкие – отец и сын

 
В те годы было
         слишком мало праздников.
И всех проказников и безобразников
Сажали на неделю под арест, —
Чтоб не мешали Октябрю и Маю.
Я соболезную, но понимаю:
Они несли не слишком тяжкий крест.
 
 
Офицерье, хулиганье,
Империи осколки и рванье,
Все социально чуждые и часть
(далекая)
      социально близких,
Означенная в утвержденных списках,
Без разговоров отправлялась в часть.
 
 
Кульчицкий – сын
             по праздникам шагал
В колоннах пионеров. Присягал
На верность существующему строю.
Отец Кульчицкого – наоборот: сидел
В тюряге, и угрюмел, и седел. —
Супец – на первое, похлебка – на
                        второе.
 
 
В четвертый мая день (примерно) и
Девятый – ноября
             в кругу семьи
Кульчицкие обычно собирались.
Какой шел между ними разговор?
Тогда не знал, не знаю до сих пор,
О чем в семье Кульчицких
                  препирались.
 
 
Отец Кульчицкого был грустен, сед,
В какой-то ветхий казакин одет.
Кавалериста, ротмистра, гвардейца,
Защитника дуэлей, шпор певца
Не мог я разглядеть в чертах отца,
Как ни пытался вдуматься,
                  вглядеться.
 
 
Кульчицкий Михаил был крепко сбит,
И странная среда, угрюмый быт
Не вытравила в нем, как ни травила,
Азарт, комсомолятину его,
По сути не задела ничего.
Ни капельки не охладила пыла.
 
 
Наверно, яма велика войны!
Ведь уместились в ней отцы, сыны,
Осталось также место внукам, дедам.
Способствуя отечества победам,
Отец – в гестапо и на фронте – сын
Погибли. Больше не было мужчин
 
 
В семье Кульчицких… Видно, велика
Россия, потому что на века
Раскинулась.
         И кто ее охватит?
Да, каждому,
         покуда он живой.
Хватает русских звезд над головой.
И места
      мертвому
            в земле российской хватит.
 

«Ко мне на койку сел сержант – казах…»

 
Ко мне на койку сел сержант – казах —
И так сказал:
         «Ты понимаешь в глобусе?»
И что-то вроде боли или робости
Мелькнуло в древних, каменных глазах.
Я понимал.
И вот сидим вдвоем
И крутим, вертим шар земной
                  до одури,
И где-то под Берлином
                  и на Одере
Последний бой противнику даем.
Вчерашней сводкой
               Киев сдан врагам,
И Харьков сван сегодняшнею сводкой,
И гитлеровцы бьют прямой наводкой
По невским и московским берегам.
Но будущее – в корпусе «один»,
Где целый день – у глобуса собрание,
Где раненые
И тяжелораненые
Планируют сраженье за Берлин.
 

Когда мы пришли в Европу

1

 
Когда мы пришли в Европу,
Нам были чудны и странны
Короткие расстоянья,
Уютные малые страны.
Державу проедешь за день!
Пешком пройдешь за неделю!
А мы привыкли к другому
И всё глядели, глядели…
Не полки, а кресла в вагонах.
Не слали здесь, а сидели.
А мы привыкли к другому
И всё глядели, глядели…
И вспомнить нам было странно
Таежные гулкие реки,
Похожие на океаны,
И путь из варягов в греки.
И как далеко-далёко
От Львова до Владивостока,
И мы входили в Европу,
Как море
      в каналы вступает.
И заливали окопы,
А враг – бежит,
            отступает.
И негде ему укрыться
И некогда остановиться.
 

2

 
Русские имена у греков.
Русские фамилии у болгар.
В тени платанов, в тени орехов
нас охранял, нам помогал
Общий для островов Курильских
И для Эгейских островов
Четко написанный на кириллице
Дымно-багровый, цвета костров,
Давний-давний, древний-древний,
Православной олифой икон —
Нашей общности старый закон.
Скажем, шофер въезжает в Софию,
Проехав тысячу заграниц.
Сразу его обступает стихия:
С вывесок, с газетных страниц,
В возгласах любого прохожего,
Стихия родного, очень похожего,
Точнее, двоюродного языка.
И даль уже не так далека,
И хочется замешаться в толпу
И каждому, словно личному другу,
Даже буржую, даже попу
Долго и смачно трясти руку.
Но справа и слева заводы гудят,
Напоминая снова и снова
Про русское слово «пролетариат»,
Про коммунизм (тоже русское слово).
И классовой битвы крутые законы
Становятся сразу намного ясней:
Рабочего братства юные корни
Крепче братства словесных корней.
 

3

 
О, если б они провидели,
О, если бы знать могли,
Властители и правители,
Хозяева этой земли!
Они бы роздали злато,
Пожертвовали серебром
И выписались из богатых —
Сами ушли бы, добром.
Но слышащие – не слышали,
Но зрячие – не глядят,
Покуда их не повышибли
Из каменных их палат.
И вот затухают классы,
Как на ветру – свеча,
И трубные радиогласы
Гласят про смерть богача.
И режут быков румынских
Румынские кулаки,
И талеров полные миски
Закапывают у реки.
 
 
А я гляжу, на Балканах,
Как тащит сердитый народ
За шиворот, словно пьяных,
Кумиры былых господ.
Сперва на них петлю набрасывают,
Потом их влачат трактора,
Потом их в канавы сбрасывают
Под общие крики «Ура!»
 
 
О, если б они провидели,
О, если бы знать могли,
Властители и правители,
Князья, цари, короли!
Они бы из статуй медных
Наделали б медных котлов
И каши сварили для бедных —
Мол, ешьте без лишних слов.
 
 
Но слышащие – не слышали,
Но зрячие – не глядят,
Покуда их не повышибли
Из каменных их палат.
 

4

 
Над входом —
Краткое объявление:
«Народом
Данное
      помещение
Для всех буржуев
Окрестных мест.
Свобода, справедливость, месть!»
 
 
Крутые яйца
Буржуи жрали,
Как на вокзале,
В транзитном зале.
В подвале тесно и – жара.
Хрустит яичная кожура!
 
 
Буржуи ждали
Прихода судей,
Решенья судеб
И в нервном зуде
Чесались, словно
Им всем невмочь.
И жрали ровно
Два дня и ночь.
 
 
Их партизаны
Не обижали,
Следили, чтобы
Не убежали.
Давали воду
И сигареты
И заставляли
Читать газеты.
 
 
А те в молчаньи
Статьям внимали,
Потом в отчаяньи
Руки ломали.
Все понимали,
Как полагается,
И снова жрали
Крутые яйца.
 
 
Потом из центра
Пришла бумажка
С политоценкой
Этой промашки:
«Буржуазию
Города Плевны
Немедля выпустить
Из плена!»
 
 
И, яйца на ходу свежуя,
Рванулись по домам буржуи.
 

«Воссоздать сумею ли, смогу…»

 
Воссоздать сумею ли, смогу
Образ человека на снегу?
Он лежит, обеими руками
Провод,
      два конца его схватив,
Собственной судьбой соединив
Пустоту, молчание, разрыв,
Тишину
Между двумя кусками.
 
 
Пулемет над годовою бьет,
Слабый снег под гимнастеркой тает…
Только он не встанет, не уйдет,
Провода не бросит, не оставит.
 
 
Мат старшин идет через него,
И телефонистку соблазняют…
Больше – ничего.
Он лежит.
Он ничего не знает.
 
 
Знает! Бьет, что колокол, озноб,
Судорога мучает и корчит.
Снова он застыл, как сноп, как гроб.
Встать не хочет.
 
 
Дотерпеть бы! Лишь бы долежать!..
Дотерпел! Дождался! Долежался!
В роты боевой приказ добрался.
Можно умирать – или вставать.
 

Немецкие потери (Рассказ)

 
Мне не хватало широты души,
Чтоб всех жалеть.
Я экономил жалость
Для вас, бойцы,
Для вас, карандаши,
Вы, спички-палочки (так это называлось),
Я вас жалел, а немцев не жалел.
За них душой нисколько не болел.
Я радовался цифрам их потерь:
Нулям,
      раздувшимся немецкой кровью.
Работай, смерть!
Не уставай! Потей
Рабочим потом!
Бей их на здоровье!
Круши подряд!
 
 
Но как-то в январе,
А может, в феврале, в начале марта
Сорок второго,
          утром на заре
Под звуки переливчатого мата
Ко мне в блиндаж приводят «языка».
Он все сказал:
Какого он полка,
Фамилию,
Расположенье сил
И то, что Гитлер им выхолит боком.
И то, что жинка у него с ребенком,
Сказал,
    хоть я его и не спросил.
Веселый, белобрысый, добродушный,
Голубоглаз, и строен, и высок,
Похожий на плакат про флот воздушный,
Стоял он от меня наискосок.
 
 
Солдаты говорят ему: «Спляши!»
И он сплясал.
Без лести,
От души.
 
 
Солдаты говорят ему: «Сыграй!»
И вынул он гармошку из кармашка
И дунул вальс про голубой Дунай:
Такая у него была замашка.
 
 
Его кормили кашей целый день
И целый год бы не жалели каши,
Да только ночью отступили наши —
Такая получилась дребедень.
 
 
Мне – что?
Детей у немцев я крестил?
От их потерь ни холодно, ни жарко!
Мне всех – не жалко!
Одного мне жалко:
Того,
   что на гармошке
               вальс крутил.
 

Солдатам 1941-го

Вы сделали все, что могли

(Из песни)

 
Когда отступает пехота,
Сраженья (на время отхода)
Ее арьергарды дают.
И гибнут хорошие кадры,
Зачисленные в арьергарды,
И песни при этом поют.
 
 
Мы пели: «Вы жертвою пали»,
И с детства нам в душу запали
Слова о борьбе роковой.
Какая она, роковая?
Такая она, таковая,
Что вряд ли вернешься живой.
 
 
Да, сделали все, что могли мы.
Кто мог, сколько мог и как мог.
И были мы солнцем палимы,
И шли мы по сотням дорог.
Да, каждый был ранен, контужен,
А каждый четвертый – убит.
И лично Отечеству нужен,
И лично не будет забыт.
 

РККА

 
Кадровую армию: Егорова,
Тухачевского и Примакова,
Отступавшую спокойно, здорово,
Наступавшую толково, —
Я застал в июле сорок первого,
Но на младшем офицерском уровне.
Кто постарше – были срублены
Года за три с чем-нибудь до этого.
Кадровую армию, имевшую
Гордое именованье: Красная,
Лжа не замарала и напраслина,
С кривдою и клеветою смешанные.
Помню лето первое, военное.
Помню, как спокойные военные
Нас – зеленых, глупых, необстрелянных —
Обучали воевать и выучили.
Помню их, железных и уверенных.
Помню тех, что всю Россию выручили.
Помню генералов, свсжевышедших
Из тюрьмы
        и сразу в бой идущих,
Переживших Колыму и выживших,
Почестей не ждущих —
Ждущих смерти или же победы,
Смерти для себя, победы для страны.
Помню, как сильны и как умны
Были, отложившие обиды
До конца войны,
Этой самой РККА сыны.
 

Бесплатная снежная баба

 
Я заслужил признательность Италии,
Ее народа и ее истории,
Ее литературы с языком.
Я снегу дал. Бесплатно. Целый ком.
 
 
Вагон перевозил военнопленных,
Плененных на Дону и на Донце,
Некормленых, непоеных военных,
Мечтающих о скоростном конце.
 
 
Гуманность по закону, по конвенции
Не применялась в этой интервенции
Ни с той, ни даже с этой стороны.
Она была не для большой войны.
 
 
Нет, применялась. Сволочь и подлец,
Начальник эшелона, гад ползучий,
Давал за пару золотых колец
Ведро воды теплушке невезучей.
 
 
А я был в форме, я в погонах был
И сохранил, по-видимому, тот пыл,
Что образован чтением Толстого
И Чехова, и вовсе не остыл.
А я был с фронта и заехал в тыл
И в качестве решения простого
В теплушку – бабу снежную вкатил.
 
 
О, римлян взоры черные, тоску
С признательностью пополам мешавшие
И долго засыпать потом мешавшие!
 
 
А бабу – разобрали по куску.
 

«Земля, земля – вдова солдата…»

 
Земля, земля – вдова солдата.
Солдат – погиб. Земля живет.
Живет, как и тогда когда-то,
И слезы вод подземных льет.
 
 
Земля солдата полюбила.
Он молод был и был красив.
И спать с собою положила
Под тихим шелестеньем ив.
 
 
А то, что ивы шелестели,
Любилися они пока,
Земля с солдатом не хотели
Понять. Их ночь была кратка.
 
 
Предутренней артподготовкой,
Что затянулась до утра,
Взметен солдат с его винтовкой
И разнесли его ветра.
 
 
Солдат погиб. Земля осталась.
Вдова солдатская жива.
И, утешать ее пытаясь,
Ей что-то шелестит трава.
 
 
Еще не раз, не раз, а много,
А много, много, много раз
К тебе придут солдаты снова.
Не плачь и слез не лей из глаз.
 

Как убивали мою бабку

 
Как убивали мою бабку?
Мою бабку убивали так:
утром к зданию горбанка
подошел танк.
Сто пятьдесят евреев города,
легкие
     от годовалого голода
бледные
      от предсмертной тоски,
пришли туда, неся узелки.
Юные немцы и полицаи
бодро теснили старух, стариков
и повели, котелками бряцая,
за город повели,
            далеко.
 
 
А бабка, маленькая, словно атом,
семидесятилетняя бабка моя
крыла немцев,
ругала матом,
кричала немцам о том, где я.
Она кричала: «Мой внук на фронте,
вы только посмейте,
только троньте!
Слышите,
      наша пальба слышна!»
 
 
Бабка плакала, и кричала,
и шла,
    опять начинала сначала
                     кричать.
 
 
Из каждого окна
шумели Ивановны и Андреевны,
плакали Сидоровны и Петровны:
«Держись, Полина Матвеевна!
Кричи на них. Иди ровно!»
Они шумели:
         «Ой, що робыть
з отым нимцем, нашим ворогом!»
Поэтому бабку решили убить,
пока еще проходили городом.
 
 
Пуля взметнула волоса.
Выпала седенькая коса,
и бабка наземь упала.
Так она и пропала.
 

Мои товарищи

 
Сгорели в танках мои товарищи —
до пепла, до золы, дотла.
Трава, полмира покрывающая,
из них, конечно, произросла.
Мои товарищи на минах
подорвались,
         взлетели ввысь,
и много звезд, далеких, мирных,
из них,
   моих друзей,
            зажглись.
Они сияют словно праздники,
показывают их в кино,
и однокурсники и одноклассники
стихами стали уже давно.
 

1942

 
Не естся хлеб, и песни не поются.
В душе, во рту, в глазах – одна тоска.
Все кажется – знамена революции
Без ветерка срываются с древка.
Сентябрь. И немцы лезут к Сталинграду.
А я сижу под Ржевом и ропщу
На все. И сердце ничему не радо —
Ни ордену, ни вёдру, ни борщу.
Через передовую – тишина.
Наверно, немец спит после обеда.
А я жую остылый ком пшена
И стыдно есть – задаром, без победы.
 

Ведро мертвецкой водки

 
…Паек и водка.
Водки полагалось
сто грамм на человека.
Итак, паек и водка
выписывались старшине
на списочный состав,
на всех, кто жил и потому нуждался
в пайке и водке
для жизни и для боя.
Всем хотелось съесть
положенный паек
и выпить
положенную водку
до боя,
хотя старшины
распространяли слух,
что при раненьи
в живот
умрет скорее тот,
кто съел паек.
 
 
Все то, что причиталось мертвецу
и не было востребовано им
при жизни, —
шло старшинам.
Поэтому ночами, после боя,
старшины пили.
По должности, по званию и по
веселому характеру
я мог бы
рассчитывать на приглашение
в землянку, где происходили
старшинские пиры.
Но после боя
очень страшно
слышать то, что говорят старшины,
считая мертвецов и умножая
их цифру на сто,
потому что водки
шло по сто грамм на человека.
 
 
…До сих пор
яснее голова
на то ведро
мертвецкой водки,
которую я не распил
в старшинском
блиндажике
зимой сорок второго года.
 

Воспоминание о Павле Когане

 
Разрыв-травой, травою повиликой
… … … … … … … … … … … … … … …
мы прорастем по горькой, по великой
по нашей кровью политой земле.
 

(Из несохранившегося стихотворения Павла Когана)

 
Павел Коган, это имя
уложилось в две стопы хорея.
Больше ни во что не уложилось.
 
 
Головою выше всех ранжиров
на голову возвышался.
Из литературы, из окопа
вылезала эта голова.
 
 
Вылезала и торчала
с гневными веселыми глазами,
с черной, ухарской прической,
с ласковым презрением к друзьям.
 
 
Павел Коган взваливал на плечи
на шестнадцать килограммов больше,
чем выдерживал его костяк,
а несвоевременные речи —
гордый, словно Польша, —
это почитал он за пустяк.
 
 
Вечно преждевременный, навечно
довременный и послевременный Павел
не был своевременным, конечно.
Впрочем, это он и в грош не ставил.
 
 
Мало он ценил все то, что ценим,
мало уважал, что уважаем.
Почему-то стал он этим ценен
и за это обожаем.
Пиджачок. Рубашка нараспашку.
В лейтенантской форме не припомню…
 
 
В октябре, таща свое раненье
на плече (сухой и жесткой коркой),
прибыл я в Москву, а назначенье
новое, на фронт, – не приходило.
Где я жил тогда и чем питался,
по каким квартирам я скитался,
это – не припомню.
 
 
Ничего не помню, кроме сводок.
Бархатистый голос,
годный для приказов о победах,
сладостно вещал о пораженьях.
Государственная глотка
объявляла горе государству.
Помню список сданных нами градов,
княжеских, тысячелетних…
 
 
В это время встретились мы с Павлом
и полночи с ним проговорили.
Вспоминали мы былое,
будущее предвкушали
и прощались, зная: расстаемся
не на день-другой,
не на год-другой,
а на век-другой.
 
 
…Он писал мне с фронта что-то вроде:
«Как лингвист, я пропадаю:
полное отсутствие объектов».
Не было объектов, то есть пленных.
Полковому переводчику
(должность Павла)
не было работы.
 
 
Вот тогда-то Павел начал лазать
по ночам в немецкие окопы
за объектами допроса.
До сих пор мне неизвестно,
сколько языков он приволок.
До сих пор мне неизвестно,
удалось ему поупражняться
в формулах военного допроса
или же без видимого толка
Павла Когана убило.
В сумрачный и зябкий день декабрьский
из дивизии я был отпущен на день
в городок Сухиничи
и немедля заказал по почте
все меню московских телефонов.
 
 
Перезябшая телефонистка
раза три устало сообщала:
«Ваши номера не отвечают»,
а потом какой-то номер
вдруг ответил строчкой из Багрицкого:
«…Когана убило».
 

Немка

 
Ложка, кружка и одеяло.
Только это в открытке стояло.
 
 
– Не хочу. На вокзал не пойду
с одеялом, ложкой и кружкой.
Эти вещи вещают беду
и грозят большой заварушкой.
 
 
Наведу им тень на плетень.
Не пойду. – Так сказала в тот день
в октябре сорок первого года
дочь какого-то шваба иль гота,
 
 
в просторечии немка; она
подлежала тогда выселенью.
Все немецкое населенье
выселялось. Что делать, война.
 
 
Поначалу все же собрав
одеяло, ложку и кружку,
оросив слезами подушку,
все возможности перебрав:
– Не пойду! (с немецким упрямством)
Пусть меня волокут тягачом!
Никуда! Никогда! Нипочем!
 
 
Между тем, надежно упрятан
в клубы дыма,
         Казанский вокзал,
как насос, высасывал лишних
из Москвы и окраин ближних,
потому что кто-то сказал,
потому что кто-то велел.
Это все исполнялось прытко.
И у каждого немца белел
желтоватый квадрат открытки.
 
 
А в открытке три слова стояло:
ложка, кружка и одеяло.
 
 
Но, застлав одеялом кровать,
ложку с кружкой упрятав в буфете,
порешила не открывать
никому ни за что на свете
немка, смелая баба была.
 
 
Что ж вы думаете? Не открыла,
не ходила, не говорила,
не шумела, свету не жгла,
не храпела, печь не топила.
Люди думали – умерла.
 
 
– В этом городе я родилась,
в этом городе я и подохну:
стихну, онемею, оглохну,
не найдет меня местная власть.
 
 
Как с подножки, спрыгнув с судьбы,
зиму всю перезимовала,
летом собирала грибы,
барахло на толчке продавала
и углы в квартире сдавала.
Между прочим, и мне.
 
 
Дабы
в этой были не усумнились,
за портретом мужским хранились
документы. Меж них желтел
той открытки прямоугольник.
 
 
Я его в руках повертел:
об угонах и о погонях ничего.
Три слова стояло:
ложка, кружка и одеяло.
 

«Расстреливали Ваньку-взводного…»

 
Расстреливали Ваньку-взводного
за то, что рубежа он водного
не удержал, не устерег.
Не выдержал. Не смог. Убег.
 
 
Бомбардировщики бомбили
и всех до одного убили.
Убили всех до одного,
его не тронув одного.
 
 
Он доказать не смог суду,
что взвода общую беду
он избежал совсем случайно.
Унес в могилу эту тайну.
 
 
Удар в сосок, удар в висок,
и вот зарыт Иван в песок,
и даже холмик не насыпан
над ямой, где Иван засыпан.
 
 
До речки не дойдя Днепра,
он тихо канул в речку Лету.
Все это сделано с утра,
зане жара была в то лето.
 

Тридцатки

 
Вся армия Андерса – с семьями,
с женами и с детьми,
сомненьями и опасеньями
гонимая, как плетьми,
грузилась в Красноводске
на старенькие суда,
и шла эта перевозка,
печальная, как беда.
 
 
Лились людские потоки,
стремясь излиться скорей.
Шли избранные потомки
их выборных королей
и шляхтичей, что на сейме
на компромиссы не шли,
а также бедные семьи,
несчастные семьи шли.
 
 
Желая вовеки больше
не видеть нашей земли,
прекрасные жены Польши
с детьми прелестными шли.
Пленительные полячки!
В совсем недавние дни
как поварихи и прачки
использовались они.
 
 
Скорее, скорее, скорее!
Как пену несла река
еврея-брадобрея,
буржуя и кулака,
и все гудки с пароходов
не прекращали гул,
чтоб каждый из пешеходов
скорее к мосткам шагнул.
 
 
Поевши холодной каши,
болея тихонько душой,
молча смотрели наши
на этот исход чужой,
и было жалко поляков,
детей особенно жаль,
но жребий не одинаков,
не высказана печаль.
 
 
Мне видится и сегодня
то, что я видел вчера:
вот восходят на сходни
худые офицера,
выхватывают из кармана
тридцатки и тут же рвут,
и розовые
за кормами
тридцатки
плывут, плывут.
 
 
О, мне не сказали больше,
сказать бы могла едва
все три раздела Польши,
восстания польских два,
чем
   в радужных волнах мазута
тридцаток рваных клочки,
покуда раздета, разута,
и поправляя очки,
и кутаясь во рванину,
и женщин пуская вперед,
шла польская лавина
на английский пароход.