Текст книги "Инспектор и ночь"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Кое-как добравшись до отеля, я лёг в постель, укрывшись всем, что нашлось под рукой. Лихорадка ещё некоторое время мучила меня, потом перешла в сухой жар. В голове у меня вертелись самые различные мысли. Я пытался разобраться в них, навести порядок, выделить главное. Это главное было где-то здесь, и в то же время его не было, оно растворялось в других образах, и только порой в пёстром калейдоскопе мелькали карие насмешливые глаза и слышался мягкий спокойный голос:

– Встретиться?.. Вы больны…

А потом передо мной вдруг всплыло её лицо, которое я так долго искал в этом беспорядочном калейдоскопе. Сначала оно было неясным и расплывчатым, потом начало становиться всё отчётливее и живее. Насмешка в глазах погасла, они стали ласковыми и близкими, а мягкий голос говорил:

– Давайте встретимся… Только не опаздывайте.

Начался бред.

* * *

– Как вы себя чувствуете? – спросил я, устроившись в тени каюты. – Какое совпадение, что вы здесь, не правда ли?

– Да, – ответила девушка. – Надеюсь, что вам не пришлось слишком долго ждать этого совпадения.

– Нет, – кивнул я. – Всего три пароходика.

Утро было солнечным и впервые не жарким. У меня слегка дрожали ноги после трёх дней, проведённых в постели. Я жадно вбирал в себя ароматы и краски, свет и тени, ветер и саму жизнь, которая начиналась сначала. Девушка была в том же розовом платье, в котором я впервые увидел её, и от этого мне казалось, что наше знакомство тоже начинается сначала, что мы не будем больше подтрунивать друг над другом, что она станет не такой сдержанной, как раньше.

Я перестал уже играть в кошки-мышки с самим собою и с возможным хладнокровием установил, что самым банальным образом влюблён и что если это нелепо и безнадёжно, то ничего, в сущности, не меняет.

Не знаю, говорил ли я уже, что являюсь человеком науки и привык больше следовать голосу разума, чем капризным голосам желаний и страстей. Я не хочу выдавать себя за отшельника, но связи, которые я имел до сих пор, были всегда тихими и разумными, порождёнными взаимной симпатией, протекали спокойно и заканчивались так же спокойно. Но то, что происходило со мной сейчас, было совсем иным. Может быть, это происходило оттого, что здесь вещи выглядели совсем не так, как в сером, скупом на краски Париже. А может быть, оттого, что я был лишён крепкой опоры – привычной среды, размеренного рабочего дня, школы, библиотеки, собраний, бистро и попал в странный и неустойчивый мир, где всё качалось под ногами, как палуба парохода. А, может быть, оттого, что имел несчастье встретить ту единственную, которая существует для каждого из нас где-то на свете, но которую не каждому дано встретить. Не знаю, в чём была причина, но я не хотел докапываться до неё и вообще чувствовал, что вселяющий рассудочность декартовский голос, который звучит в сознании настоящего француза, в эти дни совсем замолк. Я влюбился, как последний дурак, и это было единственным, что я осознавал в мутные часы бреда.

«Вы превратились в настоящую отбивную, – заявил врач из отеля. – Только сердце спасло вас. У вас на редкость здоровое сердце».

А я чувствовал, что как раз с сердцем у меня не в порядке. К температуре и удушью прибавлялась другая лихорадка, я задыхался при мысли о том, что девушка проплывает сейчас на пароходике в трёхстах метрах от отеля, а меня нет на пристани, и она может подумать, что я уехал, и исчезнет где-нибудь – мал ли мир? – а я буду потом напрасно искать её и никогда больше не найду, и это будет концом всего, потому что какой смысл имели бы мои дни без моей надменной, невыносимой и милой незнакомки – источника всех моих мук.

Болезненная путаница у меня в голове каким-то образом выкристаллизовалась в мысль, что, в сущности, девушка симпатизирует мне и важно только не потерять её по-глупому, а всё остальное устроится. Позднее, в последние два дня, когда температура спала и врач силой держал меня в постели, я убивал время, взвешивая все «за» и «против». Теперь, когда прошла лихорадка, я вынужден был признать, что этих «против» была целая гора и никаких «за», в сущности, не было, а если и были, то их можно было пересчитать по пальцам.

Так я лежал и разговаривал сам с собою, а лицо, которое вставало передо мной, снова становилось недоступным и замкнутым.

Именно таким было её лицо и в тот миг, когда мы стояли один возле другого на палубе, а кораблик тяжело зарывался в зеленовато-коричневую воду и разрезал носом белые отражения дворцов и голубизну неба и все другие блики солнечного утра, отражающиеся в тёмной поверхности воды. Глядя на девушку, такую бесстрастную и далёкую, я с горечью думал о том, что всё ясно и что вся эта история – гиблое дело. Но мой декартовский голос в те дни, как я уже говорил, совсем заглох, и поэтому я стоял рядом с незнакомкой, покачивался на ослабевших ногах и чувствовал себя почти счастливым.

– Ну как, прошла лихорадка? – спросила девушка.

Она едва взглянула на меня, но, видимо, заметила желтизну моего лица, тени под глазами, ввалившиеся щёки. Эта женщина видела всё, не глядя.

– Как всё в этом лучшем из миров. Прихворнёшь, помучаешься – и снова успокоение.

– Для вас всё заканчивается успокоением?

– Разумеется, всё.

– Независимо от того – успех или провал?

– В конечном счёте – да. Иначе жизнь не может продолжаться. Иначе она стала бы невозможной.

Она и теперь захватила с собой киножурнал. Она сунула под мышку белую сумочку, чтобы высвободить руки, свернула журнал вдвое и, прежде чем углубиться в чтение, заметила:

– Вы, по всему видно, счастливый человек.

– Почему именно я? Так происходит не только со мной – со всеми.

– Не думаю, что со всеми. Но с некоторыми, наверно, именно так. С теми, у кого нет больших желаний.

«Ну, конечно, только вы имеете желания. Простые смертные живут без желаний, как грибы и травы».

Будь это несколько дней назад, я, действительно, сказал бы подобное, одёрнул бы её, как она того заслуживала. Не сейчас я промолчал. Всё начиналось сначала, нельзя было ничего портить. Она склонилась над журналом, а я принялся созерцать мягкий овал чистого лица, словно карандашом на рисованные брови, маленький, но энергичный нос, чувственно полные и в то же время непорочные губы.

Больше мы не разговаривали.

Говорят, что между влюблённым и сумасшедшим нет большой разницы, а в тот день я замечал, что никогда не был так расчётлив, хитёр и сообразителен, как теперь. Всё время сдерживался, предусмотрительно избегал тем, которые больше всего волновали меня, часто делал обратное тому, что хотелось сделать.

«Будь осторожен, – говорил я себе, – она здесь, и всё дело в том, чтобы не упустить её. Поэтому старайся не оттолкнуть девушку, а там видно будет. Нет ничего невозможного в этом лучшем из миров». Не то, чтобы я позировал или играл какую-то роль, как это делают влюблённые в романах, а скорее просто соблюдал осторожность, потому что наши отношения держались на ниточке, и я очень боялся, что она оборвётся.

Девушка избегает ухаживаний и навязчивых людей. Пусть увидит, что я и не думаю ухаживать за ней. Хожу с ней, потому что я здесь один – что в том плохого? – и потому что она мне приятна, ничего больше. О сердечных отношениях речи не завожу, нескромных вопросов не задаю. Она не любит откровенничать, я тоже, и конец. Конец и проповедям, направленным против всех этих богатых глупцов. Они меня не интересуют. Если меня что-нибудь интересует, так это девушка и только она, независимо от того, кто она и откуда.

Она читала и молчала всё время, а я разговаривал сам с собою и рассматривал чистый профиль, нежный и гармоничный, как мелодия. И только когда мы пересекли на автобусе Лидо и оказались перед входом на пляж отеля «Эксцельсиор» я равнодушно спросил:

– Вы идёте на пляж?

– Сейчас нет. Возможно, приду позднее.

– Если это только из-за того, чтобы избавиться от меня, не имеет смысла отказываться от утренних ванн. Скажите об этом прямо, и будьте уверены, что я не стану вам навязывать своё общество.

Она бросила на меня беглый взгляд и подняла брови:

– Я вообще не думала об этом. Видите, и пляжных принадлежностей у меня с собой нет. Как я могу пойти на пляж…

Я пошёл на своё обычное место. В нескольких шагах от меня лежал Старик. Моя кожа, после того как облезла, потемнела, но на всякий случай я расположился в тени зонта. Зонт был голубым, тень тоже была голубой и от этого казалась ещё приятнее и прохладнее.

В первое мгновение, когда мальчик с шумом раскрыл зонт, Старик обернулся, и во взгляде его я прочёл ожидание. Потом его глаза безразлично скользнули по мне, словно я был вещью, и он снова повернулся ко мне спиной.

«Ждёшь девушку, старый развратник, – думал я, – только напрасно ты её поджидаешь. Едва ли она придёт, а если и придёт, то не ради тебя. Ты таскаешься за нами, как гиена, сверкаешь браслетом своих часов и своими голодными глазами, но добычи тебе не видать. Если она придёт, то будь уверен – не ради тебя. Только она вряд ли придёт. Предчувствую, что не придёт».

Она пришла через полчаса, указала на место рядом со мною и сказала мальчику:

– Оставьте вещи здесь.

«Оставьте здесь, – мысленно подтвердил я. – И как можно ближе».

И снова я почувствовал, что меня переполняет радость, на этот раз не беспричинная, потому что я одержал одну маленькую победу.

Старик опять обернулся, приподнялся и поклонился с подчёркнутой учтивостью. Девушка сделала вид, что не заметила его.

– Сегодня вы благоразумны, – сказала она, вытянувшись на песке. – Вот как нужно начинать принимать солнечные ванны.

– Да. К сожалению, мы уразумеваем, как должны поступить, только после того, как поступили иначе.

И, помолчав, добавил:

– В сущности, людям следовало бы жить две жизни. В первую – учиться, во вторую – жить, не ошибаясь.

Она слегка улыбнулась, но не согласилась со мной. Соглашаться было не в её характере.

– Думаю, что дело не в том, сколько жизней жить. Важно, с какими возможностями начинается жизнь. С капиталом или пустыми руками.

– Нет лучшего капитала, чем опыт. К несчастью, мы накапливаем его тогда, когда он нам уже не нужен.

– Опыт – пустой звук, если не располагаешь средствами для того, чтобы использовать его, – снова возразила она.

– Какие средства вы имеете в виду? Деньги?

– Если хотите, и деньги…

«Ты и тебе подобные всё мерите на деньги. У нас другой бог и другие меры», – мысленно одёрнул я её. А вслух спросил:

– И желания тоже, не правда ли?

(«Эти, большие, которых нет у меня»).

– И желания тоже, – кивнула она. – Чтобы достичь чего-то, надо хотеть достичь его, надо очень хотеть.

Я услышал в её голосе какую-то особенную твёрдость и поднял глаза. Девушка ладонью выравнивала подле себя песок. Её красивая смуглая рука с длинными пальцами, спокойная и одновременно сильная, привлекала мой взгляд, словно в её ленивых движениях скрывался какой-то неуловимый, но глубокий смысл.

– Интересно, – заметил я. – Вы говорите тоном человека, которого и в самом деле обуревают большие желания.

– Не вижу в этом ничего интересного.

– Мне кажется, вы сами скорее порождаете желания, чем сама желаете чего-то. Вы, вероятно, имеете всё, чего можно желать. Вам не остаётся ничего другого, кроме как ждать, как сложится дальше жизнь, и выбирать.

– Вам неведомы желания, вероятно, оттого, что у вас самого их нет. Вы – счастливец, – с лёгкой иронией возразила девушка.

Потом, перестав водить рукой по песку, неожиданно спросила:

– Кто же вы в действительности, могу я узнать?

«Что это ты заинтересовалась мною? И зачем задаёшь вопросы, если я прозрачен, как стекло?» – подумал я.

– Обыкновенный учитель, который проводит здесь свой летний отпуск и который по ошибке попал туда, где ему не место.

– Прекрасно. Это объясняет всё. Вы бедны, но не унизительной бедностью голода и тряпья, терпеливо сносите невзгоды жизни и ждёте очередного повышения зарплаты, или…

Она замолчала, словно решила, что зашла слишком далеко, но я подбодрил её:

– Или?

– Или какой-нибудь революции, которая даст бедным учителям всё то, что у них отняли богачи.

Она была не по возрасту высокомерна и цинична, но, видимо, представители её касты таковы уж от рождения.

На этот раз я едва не вышел из себя. Я сунул в песок руку и держал её так некоторое время, чувствуя холод и влагу мокрого нижнего пласта. Потом спросил с деланным безразличием:

– А вы? Чего ждёте вы?

– Сегодня будем играть в признания? – Она засмеялась. – Пойдёмте купаться. Это вам не повредит.

Позднее, когда мы шли одеваться, сопровождаемые тяжёлым взглядом Старика, я снова предложил ей вместе пообедать.

– Хорошо, – согласилась она. – Только там же, где и в первый раз.

И я снова почувствовал, как грудь заполняет радость, потому что это была вторая маленькая победа в тот день.

Пока мы ели в бистро под апельсиновым навесом, я пытался продолжить начатый раньше разговор и узнать что-нибудь о жизни моей незнакомки, но она перевела разговор на другое, и поскольку я стал очень расчётливым в тот день, то решил не настаивать. Мы болтали о незначительных вещах, девушка расспрашивала о Париже, о парижских модах и смеялась, слушая мои ответы, потому что мода далеко не самое сильное место учителя истории.

Потом она вдруг спохватилась:

– Сколько времени?

– Скоро два…

– Нужно идти…

И так как я тоже собрался встать, незнакомка добавила:

– Не стоит провожать меня. Это недалеко…

– А когда вы вернётесь в город?

– Только к вечеру.

– Какое совпадение. Я тоже думаю вернуться к вечеру. Может быть, вернёмся вместе?

– Что ж, вместе так вместе, – она улыбнулась. – Вам везёт на совпадения.

И вот я целых полдня слонялся без дела по Лидо, несколько раз пил кофе под зелёными, голубыми и жёлтыми навесами, рассматривал витрины магазинов и взвешивал свои мелкие успехи. Потом пошёл на пристань и долго ждал там, но мне не было скучно, потому что я о многом думал, хотя тема размышлений оставалась всё время одной и той же.

Когда мы с незнакомкой сели на пароходик, море уже стало фиолетово-синим, а небо – холодным и зелёным. Сейчас это было настоящее небо Веронезе, бледное, нежное, такое бледное и такое нежное, что захватывало дух, и казалось, будто и Веронезе был влюблён, когда впервые писал такое небо.

Мы сошли в сумерках на Палаццо Дукале и долго ходили без всякой цели по тесным улочкам, полным людских голосов, теней и неонового света. Потом прошли мимо какого-то заведения с небольшим садом, где кружились в танце пары, оркестр играл какую-то весёлую старинную мелодию, а на деревьях качались разноцветные бумажные фонарики. Мы нашли свободный столик, такой маленький, что наши колени соприкасались, отчего я чувствовал ещё большую слабость. Мы танцевали, как и все остальные, пили пиво, потом опять танцевали, и в голове у меня была такая же неразбериха, как во время лихорадки.

После одного из танцев, когда оркестр выводил заключительные аккорды, мужчины и дамы на танцплощадке по какому-то старинному обычаю стали целоваться. Только я один оставался неподвижным, с нелепо застывшими руками, которые уже не держали девушку, но и не были опущены. Незнакомка подняла глаза и, видимо, заметила мои колебания, потому что в её взгляде мелькнуло нечто вроде сожаления:

– Что же вы, – засмеялась она, – поцелуйте меня!

Я склонился к её розовым нецелованным губам, чувствуя, как у меня зашумело в голове.

* * *

Единственный поцелуй, такой, подаренный на ночной танцплощадке при свете бумажных фонариков, конечно, не так уж много для других, но для меня он был откровением. Я допоздна лежал без сна в своём номере и вспоминал об этом поцелуе, а по стенам двигались голубоватые лунные блики, и сквозь открытое окно доносился плеск воды. Всё, что днём казалось мне таким невозможным, сейчас выглядело естественным и близким. Не существует никаких препятствий, никаких препятствий! Нужно только, чтоб пришёл новый день, а разве новый день может не прийти?

Утром я поднялся рано, заказал завтрак прямо в номер и долго вертелся перед зеркалом. Побрившись и умывшись, я, несмотря на бессонную ночь, приобрёл более человеческий вид, чем в предыдущий день. Я надел белую рубашку и повязал самый красивый из своих трёх галстуков. Потом вспомнил, что незнакомка плохо отозвалась о покрое моего серого костюма и надел тёмно-синий, моля небо о том, чтобы день оказался не слишком жарким.

Часы на пристани пробили восемь, я уже ждал пароходик. В первом девушки не оказалось. Во втором тоже. Не увидел я её и в третьем. Эти проклятые судёнышки приходили через каждые пятнадцать минут, а она всё не появлялась. Я сидел на солнцепёке, потный, в расстёгнутой рубашке, с галстуком в кармане, потому что мой официальный вид теперь никому не был нужен. «Наверно, она заболела», – думал я, чтобы успокоиться. Потом решил, что она отправилась в Лидо на другом, большом пароходе.

«Нужно поехать в Лидо и там разыскать её», – подумал я нерешительно.

«Но послушай, глупец, если она и в самом деле отправилась на другом пароходе, то, значит, она сделала это, чтобы не встречаться с тобой. Какая польза в таком случае бегать за ней и унижаться?»

Меня мучила жара, голова снова разболелась, не хотелось ни с кем говорить, даже с самим собою. Я вернулся в отель, бросил на стул одежду и лёг.

«Не распускайся и не разыгрывай комедию, как гимназист. – Внушал мне скучный внутренний голос. – Сойди вниз, пообедай и берись за план. До вечера можешь осмотреть по крайней мере два дворца. И положи конец всей этой истории. Хватит ездить в Лидо. По горло сыт я этим Лидо».

Но я продолжал лежать и злиться. Мне не хотелось никуда ходить, не хотелось ничего делать, разве что заснуть, но это было невозможно. Я снова вернулся к мысли о болезни. Я от всего сердца хотел, чтобы она разболелась – только на один день, разумеется, – чтобы на следующий мы могли снова увидеться на пароходике. Она могла бы оказаться на этот раз более любезной, взглянуть на меня не мельком, а так, как смотрит женщина, когда ты ей нравишься, и спросить: «Вы на меня не сердитесь, правда?»

Полуденная тень медленно ползла вверх по стене, и её движение продолжалось вечность. Потом вечерний ветерок приподнял занавеску на окне. Вскоре начало смеркаться. Внизу, на террасе ресторана, заиграл оркестр, мелодия была такой старой и избитой, словно рассказывала о моей истории, об этих избитых и вечных человеческих историях расставаний и горечи.

На следующее утро я долго вертелся, прежде чем встать, потому что мне хотелось пойти на пристань, а внутренний голос спрашивал, совсем ли я потерял рассудок и превратился в игрушку в руках той женщины или ещё могу собраться с силами послать её ко всем чертям.

Нет, у меня не было на это сил. Я вытащил из чемодана новую рубашку, облачился в тёмный костюм и опять отправился на пристань. Незнакомка оказалась в пятом пароходике, на своём обычном месте.

– Какое совпадение, да? – заметила она, когда я встал рядом с ней.

– Вчера вас не было, – отклонил я шутку, потому что не мог снести обиду.

– Да, меня не было.

– Я ждал вас на пристани до обеда…

Я сказал это так, словно констатировал факт, но в моём голосе звучал явный упрёк.

– Вот как? Очень жаль, но я не просила вас ждать меня.

Голос звучал мягко, но от этого слова не становились менее грубыми.

Я замолчал, делая вид, что заинтересовался чёрной ладьёй, гружённой апельсинами, которая двигалась параллельно нашему пароходику. Мне совсем не хотелось разыгрывать роль обиженного, но и прыгать от радости было не из-за чего.

Девушка тоже молчала, несколько насторожившись, поскольку опасалась упрёков и объяснений. Потом, кажется, поняла, что ничего подобного не последует, и, поскольку пауза затянулась, сказала вполголоса:

– Я не хотела обижать вас, но вы знаете ещё с первого дня, что я не люблю дешёвых ухаживаний. Между нами ничего не было и ничего не будет.

Яснее этого невозможно было выразиться.

– Наверно, поэтому вы и не пришли вчера. Чтобы дать мне понять, что ничего не было.

Девушка промолчала.

«Поцеловал я тебя в тот вечер или это мне только показалось?» – мысленно спросил я себя, глядя на её красивое безучастное лицо.

Она словно угадала мой вопрос:

– Растолковывайте, как хотите. Во всяком случае надеюсь, что вы не придаёте случайному поцелую большего значения, чем он того заслуживает.

– Будьте покойны. И вообще поверьте, что я не так нахален, как это вам, может быть, кажется.

Итак, и поцелуй, и всё остальное было ничем, и ничего другого не оставалось, как раз и навсегда вытравить всё из памяти.

Конечно, у меня нет надменности обитателя «Эксцельсиора», но отсутствием гордости я тоже не отличаюсь, и в другой раз после подобного высказывания я просто раскланялся бы и пошёл своей дорогой. Но в данном случае я был бессилен. Мог злиться сколько угодно на себя, ругаться ноги сами несли меня к ней.

Полдня мы проводили вместе на пляже, потом вместе обедали, а вечером я провожал её до города. Так прошло ещё несколько дней. Каждую ночь я зарекался не ходить больше на пристань и взяться, наконец, за заброшенный план, и каждое утро неизменно стоял на пристани, поджидая девушку. Она так прочно вошла в мою жизнь, что бессмысленно было бороться.

Я снова стал расчётлив и осторожен. Ничем не выдавал своих чувств, ничем не досаждал ей. Когда мои вопросы не нравились ей, тотчас сменял тему. А ей не нравились все вопросы, касающиеся её жизни, среды, семьи. Она оставалась для меня незнакомкой, незнакомкой, с которой я проводил вместе целые дни.

Между тем наши отношения совершенно естественно и незаметно становились всё более близкими, хотя и не в том направлении, о котором я мечтал. Избегая вопросов, касающихся её лично, девушка в то же время невинно выпытывала различные подробности моей жизни. Когда я рассказывал ей, как тщетно пытался попасть в университет в качестве преподавателя истории Ренессанса, она воскликнула:

– Смотрите-ка! А я считала, что вы не способны на такие дела!

– Вы вообще считали меня чем-то вроде идиота, да?

– Совсем нет. Считала вас просто счастливым человеком. Вы ведь сами сказали, что у вас всегда очень скоро наступает успокоение… А сейчас выходит, что это не так.

– Напротив, точно так.

– Значит, вы от всего отказались, оставили мечты?

– Не совсем примирился и не верю, что когда-нибудь примирюсь, но сейчас прошла острота. Понимаете, сначала я всё время думал об этом, сон не шёл ко мне – всё искал средства и способы борьбы. А потом это прошло. Я сказал себе: тебя не берут не потому, что ты не годен, а потому, что у тебя есть идеи. И я отказался от кафедры, потому что идеи – это твоя сущность, а её не снимешь, как пальто.

– А сейчас вы успокоились?

– Успокоился или почти успокоился. Во всяком случае понял, что между мною и университетом есть стена, и я не намерен пробивать её своей головой.

Девушка помолчала, потом подытожила:

– Нет, я не ошиблась. Вы, действительно, счастливый человек.

– Только сам можешь определить, насколько ты счастлив, – неопределённо заметил я.

И поскольку разговор происходил в бистро, заказал ещё кружку пива.

Мне было непонятно, какой интерес может представлять для этой женщины жизнь рядового учителя. Но она часто заводила о ней речь, и я уступал, потому что мне было всё равно, и я даже с некоторым удовольствием вводил её в чуждый для неё мир. И когда я рассказывал о нём среди золота песков, синевы моря и солнечного блеска Лидо, этот мир, оставленный где-то далеко, вдруг начинал казаться мне самому странным и чужим. Хмурые осенние утра, туман, пропитанный мелким, словно застывшим в воздухе парижским дождичком, уроки истории при жёлтом свете школьных ламп, карта восьми крестовых походов, посеревшая и порвавшаяся между Никеей и Иерусалимом, бифштекс с жареным картофелем и стаканом вина в ресторанчике на углу, послеобеденные часы в читальне, игра на бильярде с приятелями из квартала и вечером дома снова жёлтый свет, и моя рукопись о Ренессансе в Италии, и тиканье старых стенных часов, и ночь за окном. Всё это было знакомым и в то же время таким далёким, словно обо всём этом мне кто-то рассказал.

Ещё более чуждым выглядел мир, в который я проникал украдкой благодаря разговорам с девушкой. Ловя её отрывочные фразы, я смутно представлял себе вечера в казино с криками крупье и глухим стуком крупных костяных жетонов; балы в старинных венецианских дворцах с костюмами времён Ренессанса, с шампанским, с орхидеями, доставленными на самолётах из Африки; зимний сезон в Риме с концертами, приёмами…

Моя незнакомка была молода, всё это ей ещё не надоело, она видела этот мир в праздничном свете. Но я не усматривал во всём этом карнавале ничего, кроме надменной глупости. Так я оказался оторванным одинаково и от её, и от моего мира, и не видел перед собой ничего реального, ничего живого, ничего, за что можно было бы ухватиться, ничего, кроме того единственного маленького мира, который притягивал и волновал меня и который был заключён в карих спокойных глазах и матовом лице, прекрасном и неповторимом.

Она оставалась незнакомкой, но с каждым днём я постигал какую-нибудь новую черту её существа и постоянно дополнял то туманное представление о ней, которое сложилось у меня в голове. Она любила читать. Читала много и совершенно безразборно. Могла говорить, приводя мельчайшие подробности, о романах Генри Джеймса, а через минуту признаваться, что никогда не раскрывала «Мадам Бовари». Но важнее было то, что она думала. А думала она, как зрелый и проницательный человек, что так не вязалось с её возрастом. Эта зрелость удивляла меня, но совершенно не очаровывала. Это была зрелость откровенного цинизма и того неверия в людей, которую некоторые называют трезвостью.

– Что же вы хотите? – возражала девушка на мои рассуждения. – Добрый господь не создал мир по вашему образу и подобию, а ещё меньше по образу и подобию ваших мечтаний. Этот мир перед вами, вот он, и вы вынуждены принимать его таким, какой он есть.

– Но послушайте, мир развивается, как и всё остальное.

– Ничто не развивается. Всё идёт по кругу – и солнце, и планеты, и люди. На первый взгляд кажется, что всё движется, а в сущности, это лишь повторение того, что делалось всегда и что будет делаться, пока от этого верчения не останется одна пыль, потому что такова природа вещей, а её, как вы сами выразились, не снимешь, как пальто.

– Вы говорите, как закоренелый реакционер с кафедры Сорбонны.

– Возможно, потому что я говорю то, что вычитала в разных местах. Я не претендую на оригинальность мыслей, но уверена, что они правильны.

Так мы беседовали на пляже или под оранжевым навесом, и моя незнакомка перескакивала с солнечной системы на осенние моды и со всемогущей силы денег на небылицы кинороманов. А я пытался говорить с той же лёгкостью, что и она, и выглядеть таким же невозмутимо спокойным, несмотря на то, что это никогда не давалось мне так трудно, как теперь. Слушая её мелодичный тёплый голос, я считал про себя дни, которые мне оставались, и говорил себе, что чудо, в которое я смутно верил, никогда не произойдёт, и единственное, что будет – это последний день, счёт в отеле, поезд и конец всему.

Подобие интимности, создавшееся между нами, растравливало мне душу, потому что это была самая неприятная интимность из всех возможных. Незнакомка привыкала ко мне, но привыкала как к собеседнику, как к маленькому банальному развлечению на пляже, я был для неё чем-то вроде иллюстрированного журнала или романов Мопассана. Она развлекалась, а я был игрушкой. Она присвоила права, оставив мне одни обязанности: ждать её на пристани или перед входом на пляж, не сметь возражать, говорить не то, что больше всего хочется сказать, равнодушно кивать, когда она сухо сообщала, что излишне ждать её вечером или что утром она не придёт.

Она неизменно отсутствовала каждый день после обеда, а иногда целый вечер или целый день, исполняя свои светские обязанности и не испытывая при этом и тени сожаления от того, что мы не увидимся, не горя желанием встретиться со мной снова, и в то же время не сомневалась в том, что встреча состоится, что я буду торчать, неизменный, как закон природы, на пристани или у входа на пляж.

И каждую ночь, лёжа с широко открытыми глазами в темноте и слушая тоскливые паровозные гудки и удары сердца, плеск воды о старые камни, я говорил себе, что всё кончено, что я больше не хочу её видеть, что пусть утром она ждёт, сколько ей угодно чтобы кто-нибудь сказал ей: «Здравствуйте, какое совпадение!»

* * *

Она была бедной, беднее Золушки, моя богатая красавица.

Я открыл это совершенно случайно. В один из дней девушка сказала, что нет смысла ждать её. Я вернулся в город и стал бесцельно бродить по оживлённым торговым улицам и глазеть на витрины, потому что одиночество и полумрак церквей и дворцов стали для меня невыносимыми в эти и без того одинокие часы. И неожиданно на витрине магазина уценённых товаров увидел розовый материал.

Я бы узнал этот материал среди тысячи других, таких же розовых и таких же вышитых, потому что это был её материал.

«Это невозможно, она не может покупать вещи в таких магазинах.» Но материал красовался в витрине между вышедшими из моды вещами, оставшийся неизвестно с какого сезона, и не было нужды созерцать его часами.

Я протискивался сквозь толпу, углублённый в свои мысли, и постепенно прозрел то, чего раньше не замечал. В сущности, на девушке были только два туалета – розовое платье и кофточка с синей юбкой. Два туалета за десять дней – это очень немного, так может одеваться только женщина, гардероб которой, действительно, скромен. Она носила одно-единственное украшение – кольцо с аметистом, который не так уж дорого стоит. Она всегда ездила на плебейском пароходике, в общей толкучке, в то время как богатые дамы проплывали мимо нас в своих полированных ведеттах. У неё, в сущности, не было никаких знакомых в этом «Эксцельсиоре» и на этих модных пляжах. Почему? Да потому что она не относилась к завсегдатаям «Эксцельсиора», потому что была таким же пришельцем, как и я.

Пока я взвешивал всё это, мне стало казаться странным, что сколько времени я мог принимать незнакомку за богачку. Она могла показаться богатой только такому слепому учителю истории, как я.

Потом я понял, что всё это не совсем так. Девушка ввела меня в заблуждение – и не столько своими туалетами, сколько манерой держаться, замкнутостью и холодностью, перенятой, безусловно, у обитателей Лидо. На кой чёрт она разыгрывала всю эту комедию, чего искала в этом высокомерном и неприятном мире, который чужд ей?

Мне хотелось походить, чтобы разобраться в хаосе вопросов, которые как бы наседали на меня со всех сторон. Но в этом городе невозможно было ходить. Только ускоришь шаг, как перед тобой оказывается канал. Свернёшь вправо или влево – упрёшься в другой канал. Я вертелся в лабиринте тесных улочек, заключённых среди полосок мутной зелёной воды, бродил по тёмным проходам между влажными, покрытыми плесенью стенами, и всё казалось мне запутанным, сложным, безысходным – таким же, как хаос в моей голове.