Текст книги "Инспектор и ночь"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Не знаю. Я его не расспрашиваю. В этом отношении у нас существует давняя договорённость.

– А он соблюдает правила?

– Не понимаю вашего намёка, – поводит плечом фатальная женщина, но по её сердитому тону чувствую – поняла.

Я выхожу, предоставляя ей возможность восстановить душевное равновесие. В холле мрачно и пусто. Милиционер уже ушёл, осмотр закончился, тело вынесено, дом может возвращаться к нормальной жизни. Мне здесь больше делать нечего.

На улице, как и следовало ожидать, всё ещё хлещет дождь. Нахлобучиваю шляпу на нос и окунаюсь в густой туман. Погодка! – как говорит доктор. Самое мерзкое, что не разберёшь – светает только или уже темнеет. Но для этого есть часы. Интересно, долго ли ещё будут идти часы Маринова? У самоубийц, насколько я заметил, нет привычки заводить будильник перед тем, как ополоснуть свои внутренности раствором цианистого калия. Всё же предметы – часы или не часы – честней в показаниях, чем некоторые люди. О, извините, гражданка Баева, я вовсе не хотел вас обидеть. Вы, что могли, скрыли. Муж ваш, насколько ему позволяют возможности, постарается сделать то же. А остальные в свою очередь последуют его примеру. Дело в том только, что люди утаивают обыкновенно разные вещи. Следовательно – и выдают разные вещи

Углубившись в подобные размышления, я шагаю, не глядя по сторонам. Это избавляет меня от необходимости описывать улицы родного города, туман с его особенностями: цветом, специфическим запахом и температурой, прохожих – их возраст, походку, отличительные приметы, пол. Опишу лишь конечную цель – лабиринт дворов Торгового дома.

Почему дом этот называется «торговым», а не «адвокатским» – с незапамятных времён здесь помещаются конторы адвокатов – загадка даже для милиции. Как бы то ни было, но у дома – адвокатского или торгового – на редкость отталкивающий вид. Скучная охра, которой его красят почти ежегодно, не в состоянии прикрыть тягостный отпечаток, накладываемый временем. На только что выкрашенных стенах сразу же проступают подтёки сырости и копоти, скапливавшейся десятилетиями. За мрачными окошками словно притаилась не рассеялась ещё затхлая атмосфера каких-то не очень чистых дел. Клетушки в первом этаже похожи не на конторы, а на берлоги. Тесные дворики смахивают на колодцы, прикрытые от потоков дождя серыми цинковыми крышками.

Но есть здесь и одно бесспорное удобство: эмалированные таблички, прибитые длинными колонками справа и слева от подъездов. По этим табличкам, если ты располагаешь часом-другим свободного времени, можно довольно просто разыскать нужного представителя адвокатского сословия.

Я углубляюсь в чтение фамилий, пока наконец не нахожу то, что мне необходимо. Контора Димова помещается в клетушке подле главного входа. Внутри – четыре письменных стола и два занятых работой мужчины. Пятьдесят шансов и ста за то, что один из них – Димов.

Тот, что сидит поближе к свету и отстукивает на машинке очередной канцелярский шедевр, недовольно поднимает голову.

– Что вам угодно?

Передо мной – стареющий франт, который прилагает все усилия к тому, чтобы не выглядеть стареющим.

– Маленькую справку, – отвечаю я с располагающей улыбкой.

Улыбка не даёт эффекта.

– А именно?

– Я бы предпочёл поговорить наедине, – бросаю я выразительный взгляд на человека в глубине берлоги.

Димов, явно раздосадованный, решается наконец выйти из-за письменного стола. Мы направляемся во двор.

– Не знаю, будет ли здесь удобно, – киваю я на проход, по которому движется нескончаемый поток людей.

– Отчего же? – хмурится Димов. – Ведь речь, насколько я понял, идёт о какой-то маленькой справке.

– Как хотите. Ваш сосед Маринов найден сегодня утром мёртвым.

– Что?! – Лицо Димова выражает изумление в превосходной степени.

– Отравлен.

– То есть как это отравлен? Кто его отравил?

Изумление почти настоящее. Или человек до такой степени сумел вжиться в свою роль.

– Я то же хотел спросить у вас.

Реплика производит известное впечатление. Димов на секунду опешивает. Потом лицо его приобретает привычное нагловатое выражение.

– Ошиблись адресом, товарищ.

– Но вы служили чиновником у Маринова, а затем находились с ним в дружеских отношениях, – перехожу я к фактам.

– Никаким чиновником я у него не был. Работал одно время подённо, потому что, – тут его голос становится подчёркнуто назидательным, – таким как я, чтобы получить диплом, надо было одновременно работать. Да. Да. В отличие от маменьких сынков, таким, как я, приходилось самим зарабатывать себе на хлеб.

– Очень приятно, что я имею дело с человеком из рабочих.

– И ни в каких дружеских отношениях мы с ним не были. Если только не считать дружбой то, что я соглашался иной раз сыграть с ним вечером в кости.

– Ясно. Тогда, видимо, меня попросту ввели в заблуждение. И всё же, если у вас есть какие-то соображения, то в интересах следствия…

– Никаких соображений у меня нет, – перебивает меня Димов. – И вообще я не могу понять, почему вы выбрали меня Отравления, насколько мне известно, – это скорей по части врачей. Обратитесь к доктору Колеву. Он лечил в последнее время Маринова. Спрашивайте у него…

– Прекрасная идея. Почему бы и нет? Но я, откровенно говоря, возлагал на вас большие надежды.

– И зря. Говорю – вы ошиблись адресом…

– Ну, в таком случае… – я развожу руками, и Димов уже поворачивается чтобы идти, как я останавливаю его вопросом

– Вы не помните, где вы были вчера вечером.

Димов растерянно дёргает головой, но тут же выпаливает:

– Меня не было в Софии.

– А где вы были?

– В Ямболе. По делу, которое я сейчас веду. Вернулся сегодня утром поездом в 5.40

– Весьма своевременная поездка.

У Димова, я чувствую, крутится на языке какая-то не очень изысканная реплика, и, чтобы спасти его от нарушения, именуемого «неуважение к исполнителям закона», я поворачиваюсь к нему спиной и ныряю в туман.

Дабы подвести черту, отмечу: в принципе я не имею ничего против адвокатов, но этот мне явно не по душе. А костюм у него ничего… Спросить бы адрес его портного… Это было бы единственной светлой точкой в общем мраке картины.

Доктор Колев – сосед Маринова. Что ж – познакомимся с доктором Колевым. Хотя я знаю, что люди в таких случаях перебрасывают тебя с рук на руки, как мяч. Грубо говоря, играют тобой. И невдомёк им, что порой бывают очень опасные игры. Тут услышишь что-нибудь, там – и мяч растёт, точно снежный ком. Надеюсь, вы меня понимаете?

Дождь почти перестал, но мне по опыту известно, что дождь, который «почти перестал», – самый гнусный, самый омерзительный. Он насквозь пронизывает собой атмосферу, включая прохожих, машины, дома, и устраивается в ней так прочно, словно будущее – за ним. Дождь, который «почти перестал», за какие-нибудь полчаса так пропитывает одежду влагой, что вы, ей-богу, прибавляете в весе больше, чем на курорте.

Именно это со мной и происходит, пока я дохожу до поликлиники. В поликлинике, к счастью, тепло, но тут мне уготовано новое испытание. Кабинет, который я должен посетить, – не для лиц моего пола. Мне приходится с любезной улыбкой слегка растолкать ожидающих приёма дам, потерпеть, пока очередная пациентка выйдет от доктора, и в свою очередь прорваться в кабинет гинеколога.

Мужчина в белом врачебном халате недоуменно поднимает брови. И только когда он, взглянув на удостоверение, убеждается, что я пришёл не на осмотр, лицо его приобретает обычное выражение. Выражение, надо сказать, не очень приветливое, хотя и не такое надменное, как у давешнего адвоката.

Пока доктор Колев моет руки, я продолжаю наблюдать за ним. Нет, это человек не типа Димова. Тот бонвиван и наверняка подлец, а этот суховат, не очень общителен, немножко, может быть, мизантроп, но поглощён своей работой, даже педант, пожалуй. Такой педант, что ещё, наверно, два часа будет мыть руки под краном.

В это мгновение доктор Колев, чтобы разрушить мои построения, берёт полотенце и, взглянув на меня, слабо, робко улыбается. Одна лишь улыбка – и все мои догадки разом летят к чёрту. Худое лицо становится добрым, всепонимающим и совсем не хмурым, а просто по-человечески усталым. Вы скажете, что улыбки могут лгать. Но не такие непроизвольные, неосознанные…

– Почему вы не сядете? – спрашивает врач, вешая на место полотенце.

– Я не вижу, на что здесь можно сесть, кроме гинекологического кресла…

На худом, усталом лице снова появляется тень улыбки.

– Ну, почему в гинекологическое кресло?.. Садитесь за мой стол.

Я не отказываюсь. После часа скитаний в холодном тумане, под дождём, это свыше моих сил. Я располагаюсь в кресле и, чтобы придать себе добродушный вид, сдвигаю шляпу на затылок. Колев садится на краешек стола и предлагает мне сигареты.

– Возьмите мои, – отвечаю я. – Чтобы вас не упрекнули подкупе.

– В таком случае ваши действия могут быть истолкованы, как нажим, – парирует он, но берёт.

Мы понимаем с ним друг друга. Жаль только, что люди, с которыми мы друг друга понимаем, обычно бывают меньше всех осведомлены об обстоятельствах убийства.

– Речь идёт о Маринове, – начинаю я. – Его нашли сегодня утром мёртвым.

Врач какую-то долю секунды размышляет над моими словами. И решает играть в открытую.

– Я уже знаю.

– От кого?

– Это очень важно – от кого? – спрашивает он, но надо понимать: «Так-то ты мне платишь за искренность?»

– Может, важно, а может быть, и нет.

– Мне сообщила Баева.

– А почему вам? И почему именно она?

– Мне, потому что я её врач. Именно она – потому что именно она моя единственная пациентка в доме.

– Вы хотите мне дать понять, что Маринов не был вашим пациентом?

– Учитывая мою специальность…

– Врач может давать советы не только по своей специальности.

– О, если вы имеете в виду такие пустяки, как грипп или ангина, то Маринов действительно забегал ко мне. Врач обязан помогать каждому.

– Прекрасный принцип.

– Плевал я на принципы, – неожиданно взрывается Колев. – Плевал, когда речь идёт о людях такого сорта, как Маринов.

– Плюёте? А как же правила гигиены? «Не плевать», «Не сорить» и т. д. Не мне бы вам напоминать…

– Значит, по-вашему, во имя принципа надо было оказывать услуги и Маринову? – сердито вскидывает брови врач, жуя кончик сигареты.

– Конечно, – без колебаний отвечаю я.

– А вы знаете, о чём просил меня Маринов?

– Надеюсь, вы мне скажете.

– Об абортах. Абортах его приятельницам. Значит, плевать запрещено, а делать аборты – нет?

Колев улыбается – на этот раз не очень приветливо – и в сердцах мнёт в пепельнице окурок.

– Простите, не знал, – извиняюсь я. – А сам он болел чем-нибудь серьёзным?

– Он? Здоров был, как бык. Если исключить то, что он весь прогнил. А так был здоров, как бык.

– В каком именно смысле прогнил? Бабник, что ли?

– В полном смысле слова. Бабник – это ещё не самое страшное. Человек, развращавший всё вокруг. Превративший своих соседей в слуг. И Баева, и Димова, и эту старую Катю. Вёл игру с Баевой и в то же время приставал с ухаживаниями к Жанне. Он пытался подкупить и меня. Не говоря уже о валютных сделках, растлении малолетних и т. д., и т. п.

– Вы говорите, он вёл игру с Баевой. Я не хочу вникать в подробности интимного свойства, но, поскольку вы гинеколог, может, вы больше осведомлены?

Колев снова слабо улыбается.

– Я изучал отношения полов только с точки зрения физиологического принципа, а тот или иной конкретный случай меня до сих пор не интересовал. И вообще я не любопытен.

– И я тоже. В этом мы сходимся. И всё-таки вы, наверно, порядком знаете о покойном?

– Вполне достаточно для того, чтобы здраво судить о нём. Впрочем, то, что я о нём узнал – не проводя специального опроса – я вам уже сказал. Мне, как видите, платят за другое. И в коридоре, если вы заметили, ещё порядочно пациенток.

– Я понимаю ваш намёк и не буду злоупотреблять терпением. Только один последний вопрос – так сказать, на прощанье.

При этих словах я ещё больше сдвигаю шляпу на затылок, дабы приобрести совсем располагающий вид, закуриваю новую сигарету и, удобно развалившись в кресле, думаю машинально, что в конечном счёте моя заветная мечта сбылась – я за докторским столом.

Колев встал уже с краешка стола, но терпеливо ждёт.

– Речь идёт о Доре. Мне кажется, что это женщина, которая сама играет другими, а вы говорите – Маринов ею играл.

– Да, говорю. Но говорю в то же время, что больше ничего не знаю. Во всяком случае, на вашем месте я бы не судил о людях с кондачка.

– Вы на моём месте и я на вашем… понаделали бы уйму глупостей. Вместо того, чтобы меняться местами, куда лучше было бы проявить больше искренности и доверия. А чутьё мне подсказывает, что Баева доверила вам гораздо больше, чем вы сочли нужным мне сообщить.

Колев хмурится. Его лицо становится почти злым.

– Послушайте, товарищ инспектор. Я вам сказал, что плюю на принципы, но это не значит, что я вообще плюю на все принципы. Если Дора, как вы утверждаете, и доверила мне что-то личное, надо быть последним подлецом, чтобы взять да растрепать об этом. Тем более, что я уверен: к смерти Маринова она не имеет никакого отношения. Дора – просто несчастное существо. И я пытался ей помочь. Безвозмездно. Подчёркиваю это обстоятельство. И если мне этого не удалось, то только потому, что я имел дело с несчастным, вконец запутавшимся существом.

– Ваше объяснение мне кажется не менее путаным. Или я не дорос до уровня вашей терминологии…

Сказал – и ожидаю взрыва. Так и есть: Колев воздевает руки, словно призывая в свидетели бога, и «выплёвывает» мне лицо:

– Но как можно не видеть очевидного? Считать обольстительницей жертву? Молоденькая неопытная девушка… сбегает от родителей-мещан… от перспективы быть всю жизнь домашней хозяйкой и кухаркой. Приезжает в Софию поступать в университет… Проваливается и попадает на удочку этого влюблённого дурака Баева. Не успевает прийти в себя, как снова оказывается в паутине лжи, которую плетёт другой. И настолько её опутывает, что, когда предлагаешь ей курсы медсестёр, она отказывается, предпочитая лживые обещания Маринова.

Он продолжает в том же духе, в сердцах рубит фразы на куски и, размахивая костлявой рукой, швыряет их мне в лицо. Когда он наконец выдыхается, я примирительным тонов говорю:

– Ладно, ладно. Осмотр окончен. Можете одеваться.

И, не дожидаясь нового взрыва, спешу покинуть кабинет.

На улице всё та же стынь и хлябь. Это заставляет меня сесть в трамвай, хотя я их презираю. Когда шагаешь по улице пешком – и мысли шагают с тобой в ногу, а стоит попасть в давку и толчею – и мыслям сразу делается тесно. Они становятся заземлёнными. Стоишь и думаешь, например, что время обеденное, но это отнюдь не означает, что ты будешь скоро обедать. Некоторые коллеги доктора Колева, правда, утверждают, что горячая пища вредна для желудка, но хотел бы видеть их мины, когда перед ними поставят суп с застывшим жиром и холодную баранину с кислой капустой – ту долю наслаждений, что отпущена мне в этом мире.

Выхожу у Судебной палаты, миную – уже транзитом – Торговый дом и буквально перед самым закрытием врываюсь в сберегательную кассу. Зал пуст, если не считать служащих, которые покидают свои окошечки и торопятся на обед. Меня интересует одно-единственное окошко – над которым висит надпись «КАССА». За мраморной перегородкой – человек уже знакомый мне по фотографии: крупный, тяжеловесный, со старчески дряблым и одутловатым лицом – кажется, что он надувает шар. Если судить по выражению лица, то владелец его из тех людей, для которых наивысшее наслаждение – читать свежие некрологи.

Я подхожу к окошку и скромно жду, но кассир до того углубился в свои расчёты, что не обращает на меня внимания. Когда же он наконец поднимает голову, то не удостаивает меня даже взглядом.

– Касса закрыта, – рычит человек с круглыми щеками и поворачивается к окну, словно я сижу именно там, на подоконнике.

– Тем лучше, – киваю я.

– Вот как, мы, оказывается, остроумны, – дарит мне Баев мрачный взгляд. – Я сказал: касса закрыта. Ждать не имеет смысла.

– В отношении кассы я понял. А как в отношении вас самого?

И прижимаю к стеклу удостоверение. Человек с круглыми щеками испытывает явное смущение, но столь же явно пытается его скрыть.

– Вы могли бы с этого начать, – рычит он тем же служебным тоном, смягчившимся лишь на самую малую толику. – Что вас интересует?

– Ваш сосед и приятель Маринов. Умер ведь человек-то.

– Умер?! – выкатывая глаза, переспрашивает Баев.

– Окончательно и бесповоротно. Единственным, что называется, возможным способом. Впрочем, вы уже, наверно, знаете эту скорбную новость?

– Что вы? Впервые от вас слышу!

– Странно.

– Чего ж тут странного? Не понимаю…

– Странно, потому что вы, в сущности, первый, кто видел его мёртвым.

Человек с круглыми щеками поднимается со своего места.

– Вопрос в том, не вы ли последний, кто видел его в живых.

Кассир наклоняется ко мне. Его округлённые глаза смотрят оторопело.

– Но погодите… Я ничего не знаю…

– Бросьте, Баев. Ей-богу, эта роль вам просто не по плечу. Лучше скажите, что вы делали рано утром в комнате мертвеца?

– Рано утром?.. В комнате мертвеца?..

– Да. И оставьте эту манеру переспрашивать, чтобы выиграть секунду-другую. Как двоечник в младшем классе. Вас видели. Есть свидетели. Следовательно, вы должны отвечать.

Баеву нужно несколько секунд, чтобы хорошенько взвесить ситуацию. Наконец, надутые щёки приходят в движение:

– Я не был в комнате. Шёл на работу и увидал, что дверь зимнего сада распахнута… И дверь комнаты тоже… Я удивился, что Маринов пораскрывал двери в такую погоду. Заглянул. Смотрю – спит. Я прикрыл двери и ушёл. Вот, пожалуй, и всё.

– А вам не показалось, что это довольно неудобная поза для сна?

Кассир постепенно набирается уверенности. Он почти доволен своим творчеством.

– На позу я не обратил внимания.

Не спуская с него глаз, я вытаскиваю сигарету и закуриваю.

– Вы, должно быть, не обратили внимания и на симпатии покойного к вашей жене?

Баев бросает на меня быстрый взгляд и тут же отводит глаза в сторону. На лице у него появляется гримаса, смутно напоминающая презрительную улыбку.

– Бабьи сплетни. Трепотня. Маринов был волокитой, это верно, но никогда не переступал границ… А симпатии он скорее питал к этой… к Жанне, студентке.

– Но, говорят, что и вашу жену он осыпал знаками внимания?

– Глупости. Мелкие подарки, не более.

– Например?

– Разве всё упомнишь? Пара чулок… Комбинация…

– А вам не кажется, – дружелюбно замечаю я, – что это довольно интимные подарки? Если кто-то на вас наденет комбинацию, не исключено, что в один прекрасный день ему захочется её снять…

– На меня никто не надевал комбинаций, – прерывает меня хмуро Баев.

– Охотно верю. Даже допускаю, что в комбинации вы выглядели бы так, что у каждого родилось бы желание не раздеть вас, а немедленно чем-нибудь прикрыть. Но речь идёт о вашей жене.

– Оставьте мою жену в покое, – рассерженно рявкает кассир. – Вы утратили чувство меры.

– И мне так кажется, но бывают случаи, когда это необходимо. После той истории, например, которую вы мне сочинили: заглянул, прикрыл обе двери, чтобы Маринов чего доброго не простыл, и тихонечко ушёл. Или, как сказал Юлий Цезарь: пришёл, увидел… отправился на работу.

До Баева, кажется, только сейчас доходит, что за сочинение ему поставили двойку. Крупное туловище его снова склоняется к стеклянному окошку.

– Я вам говорю сущую правду. Если вы хотите доказать, что я причастен к смерти Маринова…

– Погодите, – успокаиваю его я. – До этого мы ещё не дошли. Впрочем, где вы были в момент смерти?

Кассир почти готов выплюнуть ответ. Но внезапно замечает уловку.

– Не знаю, что вы имеете в виду, – осторожно бормочет он.

– Тогда скажите мне вообще, где вы были вчера вечером?

– С приятелями… То есть с одним приятелем.

– Имя, фамилия и адрес лица?

– Иван Костов, улица Светлая, 4.

– Где работает?

– Пенсионер.

– Телефон?

– Телефона нету.

Опираясь обеими руками о перегородку, я склоняюсь к окошку. Тёмные глаза с жёлто-грязными белками оказываются прямо передо мной.

– Как же вы тогда ему сообщите, что именно следует мне сказать? До улицы Светлой довольно далеко. Или вы уже ему сообщили? Когда? Перед тем, как прийти на работу?

Эта пулемётная очередь вопросов – не для таких тугодумов, как Баев. Единственное, что он способен выдавить в ответ, это междометия, ничего не значащие словечки и особенно повторения.

– Я… Ведь я вам уже сказал… С приятелем… А что мне нужно сообщать ему?

Я не вслушиваюсь в его лепет. Не стараюсь уличить во лжи. Важно, чтобы сам он понял: от его версии камня на камне не осталось. Да и это не так уж важно.

* * *

Суп и баранина с капустой не обманывают моих ожиданий. Они полностью покрылись жиром. Я закуриваю на закуску сигарету и поднимаюсь в кабинет. Щёлкаю выключателем и печально смотрю на тусклую лампочку. Зимние сумерки за окном вот-вот превратятся в темноту. Дождь, собравшись с силами, стучит в окно так же, как на рассвете. И я так же, как на рассвете, некоторое время созерцаю своё лучезарное отражение на этом лучезарном фоне. Только с утра произошли кой-какие небольшие события, и это заставляет меня снять телефонную трубку.

Пока я звоню туда-сюда, мной овладевает то чувство уверенности, которое испытывает шофёр, улавливая на слух, что мотор автомобиля работает вполне исправно. Итак, дан первоначальный толчок, и машина пришла в движение. В разных учреждениях в различных районах города начали наводить справки. Там, где-то на конце провода, – знакомые люди, и я слышу их голоса, прерываемые моим голосом.

– … Да, да, и о прошлом, и о настоящем… Будущим не интересуемся… Какие тут шутки – не до шуток… А также справки о двух других. И побыстрее, хорошо?

В своё время великие пионеры нашей профессии с голыми руками бросались в водоворот преступности. Интуиция. Единоборство. Ухо прижато к замочной скважине, рука – на спуске пистолета. Не говоря уж о кулачных ударах прямо в челюсть противника. А сейчас – сплошная канцелярщина. Нужны тебе сведения – пожалуйста, запрашиваешь в соответствующем ведомстве… Да если кто-нибудь вам скажет, что профессия инспектора милиции романтична, пошлите его, ко всем чертям.

И эта подслеповатая лампочка со своими сорока свечами… Действительно, есть с чего завыть. Надо теперь же пойти сказать, чтобы её сменили…

Воодушевлённый этим решением, я выхожу из-за письменного стола и делаю шаг к двери. Но в это мгновение дверь распахивается, и на пороге вырастает лейтенант.

– Вас вызывает товарищ полковник.

– Я как раз собирался к нему. А как насчёт цианистого калия?

– Распорядился. Завтра нам дадут список всех лиц, получивших его в прошлом году по специальному протоколу.

Пока я иду по коридору, у меня проносится мысль, что начальство вызывает не только для того, чтобы преподнести розы. Впрочем, однажды случилось и такое. Вхожу, а на письменном столе шефа – роскошный букет роз. Оказалось – вещественное доказательство. Убийца застенчиво прятал за цветами заряженный пистолет. Интересно, почему именно розы? Гладиолусы дешевле. Вкус…

– Ну, что нового? – говорит начальник, указывая мне на кресло у письменного стола.

Вечный вопрос. Вопрос без значения. Нечто вроде приветствия. В сущности, полковнику не хуже моего известно, что у нас нового.

Всё же я описываю в нескольких словах, чего нам удалось добиться. Останавливаюсь на некоторых версиях. Полковник внимательно, сосредоточенно слушает, словно впервые узнаёт от меня, как ведётся дознание. Я на его месте наверняка буркнул бы: «Покороче!» Но он слушает, и мне, как всегда, кажется, что он ищет слабые места в той или иной версии.

– Вообще, – заключаю, – в данном случае трудно не столько найти мотив, сколько понять, какой именно из множества мотивов сыграл свою роковую роль. Пока у нас четыре потенциальных преступника, но к вечеру их может оказаться шесть. Врагов у него хватало.

Полковник кивает и подвигает ко мне деревянную коробку с сигаретами. Сам он не курит, что не мешает ему вспоминать – пусть с опозданием – о потребностях курильщика.

– Похоже на тот случай повешения в Русе, когда инсценировали самоубийство, – задумчиво говорит полковник.

– Вот именно, – подтверждаю я, жадно глотая дым.

– Похоже, да всё-таки не то, – смеётся шеф, довольный что ему удалось поймать меня на удочку.

– Разница всегда бывает, – отвечаю. – Даже между близнецами.

– Да, но тут, пожалуй, побольше. Ты сам видишь, уверен. Пока у тебя, конечно, есть немало причин для серьёзных подозрений, но всё-таки недостаточно, чтобы эти подозрения перешли в полную уверенность. Допустим, что Маринова отравили. Тогда убийце ничего не стоило инсценировать самоубийство, спрятав вторую рюмку в карман. С другой стороны, давно известно, что самоубийца иногда вносит немалую путаницу в следствие, ставя перед собой вторую рюмку. Минимальная возможность, но всё-таки возможность…

– Не очень вероятная, по-моему.

– По-моему, тоже, – кивает шеф. – Но ты, конечно, отлично понимаешь, зачем я тебе всё это говорю.

Рискуя показаться не вполне интеллигентным, почитаю за лучшее промолчать.

Шеф медленно поднимается из-за стола. Он высок, чуточку сутуловат и старше меня совсем немного, хотя на его воображаемых погонах на две звёздочки больше. «На одну», – сказал бы другой, более суетный человек, так как в самое ближайшее время я ожидаю повышения. Но разница в звёздочках между полковником и мной не задевает моего самолюбия, и я говорю «две». Одна – за способность терпеливо слушать и вникать в обстоятельства дела, другая – за умение заниматься всеми историями одновременно.

Шеф делает несколько шагов, будто подыскивает подходящее слово. Это не похоже на него. Потом опирается на подоконник и смотрит на меня тем взглядом, который он приберегает для внеслужебных разговоров.

– Видишь ли, в чём дело, браток. Когда люди долгие годы вынуждены копаться в грязи, некоторые из них в конечном счёте привыкают всегда и везде видеть только самое худшее. Иными словами, становятся мнительными, подозрительными сверх меры – так сказать, профессиональная деформация. Вопрос этот не только морально-психологический – он имеет и деловую сторону. Мнительность сверх меры не только не полезна, как полагают некоторые, – она может подвести подсказать неправильное решение.

Я молчу. Не то, чтобы не понимаю или не согласен с полковником, а просто прикидываю, насколько это замечание касается лично меня.

– Правда ведь? – спрашивает шеф, глядя на меня спокойно светлыми глазами.

– Правда, хоть я и не в состоянии сейчас сообразить, в какой степени я деформирован.

Он улыбается.

– Прими это не как факт, а как возможность.

Затем его лицо снова обретает служебное выражение.

– Просто мне показалось, что в этой истории ты несколько преждевременно склонился к определённой версии. Конечно, следствие ещё не кончилось, и я допускаю, что ты можешь оказаться прав. Но всё же действуй осмотрительно.

Возвратившись в свой кабинет, я застаю там судебного медика, развалившегося за моим столом.

– А, благоволил наконец явиться, – кисло приветствую его я, всё ещё под впечатлением разговора с полковником.

Паганини вскрытий зябко потирает руки, не обращая малейшего внимания на моё кислое лицо. У этого человека вообще талант не замечать ничего неприятного.

– Холодно у тебя, дорогой. Я, пока ждал, окоченел. Может, выкурим по одной, согреемся?

Я вздыхаю и с видом великомученика бросаю на стол коробку сигарет – вторую за этот день.

– Твоим пациентам ещё холодней, и никто не угощает сигаретами. Ну, выкладывай: что нового?

Врач не торопится. Он бесцеремонно роется в коробке, выбирая сигарету помягче, ищет глазами спички, закуривает не спеша и только после третьей затяжки благоволит процедить:

– Пока что ничего окончательного. Смерть, как я и думал, наступила что-то около полуночи. Анализ яда ещё не закончен, но вот увидишь – я буду прав: цианистый калий, воспоминание детства. Кроме того, вскрытие показало систематическое злоупотребление спиртным.

– Это известно и без вскрытия.

– И ещё одно, что, вероятно, тоже известно инспектору, для которого не существует никаких тайн: рак лёгкого.

– Вот это уже что-то положительное.

– Настолько положительное, что может послужить заключительной главой истории, – торжественно заканчивает Паганини и разваливается в кресле.

– Ну, что ж, раз ты говоришь… – смотрю я на него рассеянно.

– Не понимаю, чего тут ещё думать. Человек узнал, что у него рак, и, чтобы избавиться от болей, взял да и глотнул цианистого калия. Такие случаи бывали.

– Но ты забываешь про вторую рюмку.

– Если она так тебя волнует, допей её и поставь точку, вторая рюмка… Может, перед этим к нему зашёл приятель, и они выпили вдвоём.

– Человек, решивший покончить с жизнью, вряд ли станет распивать с приятелем, – говорю я не столько Паганини, сколько самому себе.

В это мгновение судебный медик, осенённый идеей-молнией, приподнимается со стула и победоносно произносит:

– Слушай. Всё ясно – приятель его был врач. Они выпили, и Маринов, задавая исподволь вопросы, узнал страшный диагноз. Потом, когда врач ушёл к себе, больной, подавленный известием, глотнул цианистого калия.

– Ты доведёшь меня до нищенской сумы с твоими версиями, – отбиваюсь я устало. – И сядешь на моё место.

– Очень мне нужно твоё холодное место, – усмехается Паганини. – Дарю тебе эту версию. Лови.

– Ты мне покажи лучше акт вскрытия, а версию пока попридержи. Нет! Погоди! Стой!

Осенённый в свою очередь идеей, я хватаю Паганини за плечо.

– А откуда тебе, старому чёрту, известны все эти подробности? Уж не ты ли тот врач, который выпивал с Мариновым?

Между тем, как говорится в протоколах, наступил конец рабочего дня. Я покидаю кабинет, но из этого отнюдь не следует делать поспешного заключения, что мой рабочий день закончился. Я и те, что вроде меня, исключение: работаем всё равно, что сдельно. Пока убийца гуляет на свободе, об отдыхе нечего и думать.

Шагаю по улице под дождём, охваченный ностальгией. Ностальгией по старому дому. Не родному, которого, кстати говоря, я не помню, а по дому Маринова. Когда я, наконец, вхожу во двор, сумерки уже сгустились. Ветер гнёт ветки каштанов, но эти подробности пейзажа воспринимаются скорей на слух. Тускло светится лампа над подъездом. Катя с хозяйственной сумкой в руках чуть не сталкивается со мной в двери.

– А, товарищ начальник! – восторженно восклицает женщина-водопад, словно моё появление у них – просто предел мечтаний. – А я вот в магазин собралась…

– Идите, идите, не беспокойтесь. Мне надо только поговорить с вашей племянницей. Формальность…

– И мне тоже сердце подсказывало, что вы зайдёте; я ей говорю – не уходи, может, тебя товарищ начальник будет спрашивать, очень симпатичный человек, тот, который ведёт расследование. Да где там – разве удержишь. Эти нынешние такие – минутки дома спокойно не посидят. Сделает себе маникюр, покрутится перед зеркалом – и после ищи-свищи. Я вот даже Маре говорю: знаешь, говорю, Мара, эти нынешние…