Текст книги "Инспектор и ночь"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Да, – вздыхает Жанна. – Найти бы человека, на которого можно опереться…

Она опирается на меня. Я собираюсь ей сказать об этом но потом решаю промолчать.

– Умного и прямого… Настоящего мужчину… И по возможности не очень скучного…

Что ж, я не возражаю. Мы продолжаем медленно шагать. Сейчас за нас говорят наши плечи.

– Скажите, после стольких ваших вопросов можно и мне задать один? – неожиданно спрашивает девушка.

– Разумеется. Почему же нет?

– Вы всегда так обращаетесь с женщинами?

– Как это «так»?

– Как с объектами допросов?

Ого, с глубоко философских тем мы съезжаем теперь на скользкие. Хорошо, что дом уже рядом. Останавливаемся в темноте.

– Для меня и объект допросов – это прежде всего человек, – парирую я удар.

– Вывернулись всё-таки, – смеётся Жанна. – Но так или иначе я начинаю думать, что вы вовсе не такой ужасный, как кажется на первый взгляд.

– Конечно. Я просто сентиментальный человек, обречённый заниматься трупами.

– Не знаю, какой вы, но не грубиян, роль которого вы играете.

– Все мы играем какую-нибудь роль. А некоторые сразу несколько.

– Только не я, – возражает девушка. – По крайней мере сейчас, здесь, с вами. С вами мне хорошо.

Момент опасный. Жанна ещё теснее прижимается ко мне. Рука её случайно неуверенно скользит по моей и берёт меня за локоть, лицо приближается к моему, ресницы смыкаются. Я тоже почему-то наклоняюсь к ней. Губы ищут губ, как сказал поэт, не помню какой. За четверть секунды до поцелуя я вдруг слышу собственный голос:

– Эта помада… И кто только вам сказал, что она вам идёт?

– Нет! – резко отшатывается Жанна. – Вы не играете никакой роли. Вы чистопробный грубиян.

– Неподкупный, моя милая девочка, это точнее, – поправляю я. – Ну беги, а то ещё простудишься. И не сердиться.

Я отечески похлопываю Жанну по спине.

– Оставьте. Я не желаю вас больше видеть…

Каблучки сердито стучат по выложенной каменными плитами дорожке.

– Вот этого я не обещаю. Всё зависит от обстоятельств.

Жду, пока Жанна скроется в подъезде, надеясь хотя бы на прощальный взмах рукой. Нет. Она даже не оглядывается. Бесшумно ступая, я сворачиваю с аллеи в сторону, в кусты. Найдя удобное место для наблюдений, устраиваюсь в зарослях.

Зловеще… таинственно… и ужасно грязно. Под ногами – раскисшая земля. Я уж не говорю о сырости. Если Шерлок Холмс действительно существовал, то мне ясно, от чего он умер. Таких ревматизм не отпускает. Хорошо ещё, что в наши дни романтическая привычка наблюдать из-за кустов исчезла. Хотя иногда, как видите, случается…

Снова слышится стук каблучков. Не сердитый, а торопливый. Это каблуки Жанны. Я вижу, как бежевое пальто скрывается за углом дома.

Бедняжка! Протащиться целый километр, чтобы показать себя скромной девочкой, которая рано ложится баиньки, и в итоге – крушение легенды. Тётя, тётя, где же ваша крепкая педагогическая рука? Или вы уже спите, тётя? Да, в окошке подвала темно.

А инженер корпит над чертежами. И доктор бодрствует. И почтенный казначей с преданной подругой своей жизни. Только об адвокате ничего неизвестно. Скрытный человек – его окно выходит на другую сторону дома.

Да, тоскливый месяц декабрь. А для кого-то и июль был тоскливым. Только не для меня, если речь идёт о последнем июле.

Каждый вечер мы ходили гулять, всё по той же тропинке над морем, всё до того же миндального дерева на каменистом склоне горы. Там мы садились и молчали – я главным образом – или разговаривали – главным образом она. Я слушал о давно забытых вещах, и мне казалось, что слышу о них впервые. Она говорила мне о книгах, и я вспомнил, что уже с каких пор ничего толком не читаю. Она рассказывала о детях, и я чувствовал, что уже давно перестал думать о детях, – «я, знаете, детской преступностью не занимаюсь». Она говорила мне о том, как протекает её день в маленьком провинциальном городке, и о тысяче других вещей, которых я не запомнил, – вероятно, потому, что внимание моё в это время было приковано к её лицу. Хоть я и старался не подавать виду. Какое лицо! Если вы не верите, снимок дома, на столе.

Мне не нужно носить с собой снимка – достаточно только прикрыть глаза, и в памяти, где-то в темноте под веками, всплывает её лицо. Плохо только то, что в нашем деле нельзя, увы, закрывать глаза – надо смотреть в оба.

В кабинете доктора гаснет свет. Потом ложится и инженер. У кассира погасили ещё раньше. Дом погрузился в темноту. Полночь… Час, когда совершаются убийства и закрывается «Венгерский ресторан». Зловещий час. Всё живое засыпает.

А мертвец просыпается. Да-да, без шуток, за тёмным стеклом зимнего сада, принадлежавшего Маринову, загорается огонёк. Он то теряется, то снова вспыхивает, переползает туда-сюда. К сожалению, мертвец этот мой, и я не могу ему позволить делать всё, что ему взбредёт в голову.

Осторожно – чтобы, упаси боже, не увидел преступный глаз, а главное – чтобы не плюхнуться в лужу – выхожу из-за кустов. Скользнув вдоль фасада, подкрадываюсь к двери зимнего сада и бесшумно отпираю её соответствующим приспособлением. Потом резко распахиваю дверь, ведущую в комнату Маринова, и прорезаю темноту лучом карманного фонаря. Луч прямо ударяет в глаза копошащегося у шкафа человека.

Так вот он где, скрытный адвокат!

– Пришли к покойнику? – подмигиваю я. – Выразить ему соболезнование?

Димов, не говоря ни слова, выпрямляется и, закрыв одной рукой глаза, другой пытается незаметно спрятать в карман фонарик.

– Не стоит, – советую. – Испортите костюм. Да он вам больше всё равно не понадобится. Положите его сюда, на стол. Вот так.

Адвокат молча подчиняется.

– Ну, что – придумали объяснение? Только учтите: такие вещи придумывают заранее.

К Димову, наконец, возвращается дар речи.

– Вы застали меня в неловком положении. Признаю. Но не следует делать поспешных выводов.

– Вывод – это не ваша забота, – успокаиваю его я. – Подумайте лучше об объяснении.

– Я искал письма.

– Раз они ваши, почему же вы не попросили их у моих людей?

– Этого-то я и хотел избежать, но раз вы меня всё равно застали… Это были письма, вернее, ничего не значащие записки покойной супруге… э…э…

– Покойного, – прихожу я ему на помощь.

Димов кивает.

– Он, знаете, погуливал. И жена решила ему отомстить. Так между нами началась… установились известные отношения И в тот период… по различным поводам… я писал ей эти записки. Однако после смерти покойной Маринов нашёл их и стал мне ими тыкать в нос. И ни в какую не желал уничтожить. Мне было просто неудобно, не хотелось, чтобы эти глупости увидел чей-то посторонний глаз. И я решил их разыскать…

– И как, нашли?

Димов беспомощно разводит руками.

– Представьте, нет. Очевидно, Маринов всё-таки их уничтожил.

– Смотрите, как всё, оказывается, невинно. А я-то подумал… Но раз так, почему вы не зажжёте свет, а копаетесь в потёмках?

– Из-за Баева. Он такой подозрительный…

– Даже по отношению к вам? Человеку вне всяких подозрений?

Я на шаг подхожу к адвокату и направляю ему луч в лицо.

– Слушайте, Димов. Я не перевариваю лжецов. У меня такая профессия. Они создают мне уйму неприятностей. Но если лжец к тому же и нахал… Иными словами: если такому, как вы, придётся встретиться с таким, как я, вы поплатитесь за это совпадение.

Димов заслоняется от света рукой. Он смотрит в сторону, будто разговаривает не со мной, а с портретом Маринова.

– Я рассказал вам всё, как есть. Если у вас другая версия, попытайтесь её доказать. Хотя я не понимаю, куда вы клоните…

– Отлично понимаете, куда.

Димов поворачивается было ко мне, но луч фонарика ударяет ему в глаза, и он снова устремляет взгляд на портрет покойного на стенке.

– Но, бог мой – если б я отравил Маринова, я взял бы всё, что мне нужно, вчера…

– Логично – при условии, что, подбавив ему в рюмку яд, вы остались с ним до самой смерти. А это хоть и удобно, да не всегда возможно. Поэтому иногда приходится возвращаться на место дорогой сердцу утраты. А кроме того, я ещё не сказал, что именно вы отравили Маринова. Откуда у вас такие мысли?

– Перестаньте, я не ребёнок, – машет рукой Димов. – Вы забываете, что и моя профессия связана со следствиями и процессами.

– В таком случае вы, наверно, понимаете: у меня достаточно оснований для того, чтобы задержать вас…

Димов безмолвствует.

– … Но я, как мне только что пришлось признаться в другом месте и по другому поводу, – сентиментальный человек. Арест от вас не уйдёт. Если это, разумеется, будет необходимо.

Адвокат направляется к двери. Походка у него не очень бодрая. Видно, амнистия его не успокоила. Что поделать – человеческая слабость: мы всегда ожидаем большего.

Выждав, пока закроется дверь, я предусмотрительно гашу фонарик. Нечего зря расходовать батарейку, хотя совершенно неизвестно, когда она мне опять понадобится. Это вам не роман, где из карманов то и дело вытаскивают фонари, пистолеты и жевательную резинку.

Комната снова погружается во тьму. Я подхожу к окошку и, глядя в сад, поддаюсь лёгкой меланхолии. Тоскливый месяц – декабрь. Но вот за стенкой раздаются голоса. Сначала тихие, приглушённые, они постепенно становятся всё громче и рассеивают мою тоску. Казначей и его преданная подруга проснулись и, естественно, поцапались. Суть спора трудно уловить, но отдельные трогательные эпитеты звучат с удивительной отчётливостью. Надо ведь – даже в комнате мертвеца не найдёшь настоящего покоя! И всё же здесь уютно – я хочу сказать по сравнению с мокрыми кустами.

Голоса постепенно затихают. Ругань – какое бы это ни было увлекательное занятие – в конечном счёте утомляет. Я тоже испытываю известную усталость и позволяю себе присесть на кровать, где утром лежал знатный покойник. Слышно, как в тишине тикает будильник. Идёт, как это ни странно. Время продолжает свой беспощадный бег. Жизнь сокращается ещё на день, и на день – нет худа без добра – приближается дата получки. У этих будильников хватает завода примерно на двадцать шесть часов… Значит, самоубийца, приступая к делу, предварительно завёл часы? Потому что этот будильник явно заведён перед тем, как пробил роковой час. Если самоубийца – человек логичный, он должен был бы знать, что на страшный суд его поднимут и без будильника. Представляю – завожу будильничек и глотаю цианистый калий… Нет, звучит чересчур фальшиво. Покойник не был таким… чурбаном.

Я продолжаю рассеянно слушать тиканье часов, пока, наконец, сознаю, что к нему прибавилось какое-то постукивание. Может, появился второй будильник? Вот так-так! Неужели я попал в блаженную эру кибернетики, и машины уже производят потомство? Увы, радуюсь я недолго: звук доносится со двора. Знакомые каблучки стучат по аллее. Сначала быстрые и решительные. Потом медленные и осторожные. Наконец, они затихают, но за стеклом зимнего сада вырисовывается силуэт Жанны.

Возвращается, милая девочка. Услышала зов моего сердца. Лёгкий металлический звук показывает, что Жанна отпирает дверь. Маленькое усилие. Готово.

Я сравнительно быстро встаю и прячусь за огромным зеркальным шкафом. Неприлично сидеть, как пень, когда в комнату входит дама.

Дама входит и, остановившись на мгновенье, чтобы сориентироваться в темноте, медленно идёт ко мне. Шутки в сторону – она и впрямь услышала зов моего сердца.

Девушка уже совсем рядом со мной. Мне, наконец, удаётся побороть стыдливость.

– Любимая, – произношу я с соответствующей дозой нежности.

Вместо ласкового мурлыканья – сдавленный крик испуга.

– Милая девочка! – настаиваю я.

И, чтобы пролить свет на наши отношения, зажигаю электрический фонарь.

– Садист! Уберите этот луч!

– Хорошо, – соглашаюсь я с присущим мне добродушием. – Но давайте отыщем сперва деньги.

– Какие деньги?

– За которыми вы пришли. Деньги Маринова.

– Не нужны мне никакие деньги!

– А что же вы тогда ищете? Секретаря партийной организации? Он только что ушёл, старик. Внезапно почувствовал себя неважно и попросил извиниться перед вами. Или нет, как это я не догадался: убийца возвращается на место преступления. Об этом пишут и в книжках…

– Перестаньте! Вы сведёте меня с ума! – стонет Жанна, закрыв лицо руками.

– Тогда говорите! Быстро!

Она отворачивается от луча фонаря, но, встретившись стеклянным взглядом Маринова, смотрящего с портрета, опускает глаза.

Я терпеливо выжидаю. Бывают минуты, когда лучше всего просто молча подождать.

– За деньгами пришла, – выдавливает из себя Жанна. – В сущности, они мои… Он обещал их мне… Обещал купить меховое манто… Значит, деньги эти мои. Я просто пришла их взять.

– А почему вы не сказали мне раньше! Не потребовали своих денег?

– Я подумала… Я подумала… что вы можете подумать невесть что.

– А сейчас как вы полагаете, что я думаю?

Она молчит. А потом опять механически повторяет:

– Он мне обещал… Это мои деньги.

– Опоздали. Мы забрали их ещё утром. Они лежали именно там, где, как вы знаете, должны были находиться. Вот в этом комоде, в тайничке, в ящике для белья. Забрали, чтоб они не ввели в искушение какую-нибудь маленькую воровку.

– Я не воровка… – Голос почти беззвучен. – Деньги мои… Он мне обещал…

– А за что? В награду за целомудрие? И как это вы, не имея ничего общего с Мариновым, побывав у него всего два раза и притом в компании с тётей, знаете, где он прятал деньги? И откуда у вас этот ключ от зимнего сада? И кто именно заставил вас прийти за деньгами?

– Погодите… Я вам объясню…

– Мне надоели лживые объяснения. Объяснять будете в другом месте. Там допросы ведут короче. Без интимностей и интермедий. А сейчас – живо домой! Получите повестку – явитесь.

И – проклятие моей жизни – я снова в одиночестве. Снова мрак – батарейки дорогие. Я прохаживаюсь взад-вперёд, но меня с неудержимой силой притягивает к себе кровать. В ней кроется какая-то зловещая тайна. Решившись на всё, чтобы её постичь, я разваливаюсь поверх одеяла.

Что-то слишком много посещений. Надо бы позвонить – вызвать постового. Ещё бы один человек скучал… А зачем?

Неужто квартира с неприбранной кроватью намного уютней комнаты мертвеца?

 
Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
Йо-хо-хо и бутылка рому…
 

Откуда эта лирика? И почему она вдруг всплыла в моей памяти? Не знаю. Должно быть, из букваря. Нет, не буду, пожалуй, звонить. Не такой уж я впечатлительный, что не могу полежать там, где до меня лежала смерть. Сон – это брат смерти, в конечном счёте. Тихо… Даже часы остановились. Спокойной ночи, дорогие слушатели!

И вот снова наступает утро. Утро чуть светлее вчерашнего. Туман рассеялся. Конец мрачному лондонскому фону – столь подходящему для распутывания историй. Глядя на мокрые деревья, растрёпанные вчерашним ветром, я набираю номер дирекции и вызываю своих людей. Они приезжают быстро – настолько быстро, что у меня даже не хватает времени побриться в ванной комнате Маринова и понюхать его французский одеколон. Я трогаю заросшее щетиной лицо и, задумчиво осматривая комнату, говорю лейтенанту:

– Надо обыскать. Миллиметр за миллиметром. Раз столько народу продолжает околачиваться вокруг, значит, тут что-то есть… Сначала Баев. Потом Димов. И, наконец, эта студентка. Как ты думаешь, а?

– Обыщем. Почему не обыскать. Чтобы не было никаких сомнений.

– Вот именно – чтобы не было сомнений. Даже с риском окончательно запутаться.

– Вы всё шутите, товарищ майор.

– Какие уж тут шутки? И чтоб была чистая работа. Понятно?

– Понятно, товарищ майор.

Что всё будет сделано чисто, безукоризненно – это мне и так известно. Лейтенант распределяет людей, и вскоре четыре человека начинают по плану, систематически, переворачивать всё вверх дном. Шаг за шагом, кресло за креслом, сантиметр за сантиметром. Стены, пол, притолоки дверей, оконные рамы, люстры, печные отдушины – всё будет тщательно простукано и прослушано.

Холмс, этот ревматик, полагал: чтобы найти решающую улику, нужно внезапное озарение, наитие. Оглядываешься, подперев голову рукой, и лихорадочно соображаешь, где, учитывая характер мыслительных процессов, протекавших в голове убийцы, он мог спрятать свою улику? Железная логика, чёрт побери, должна подсказать правильное решение. А дело куда проще: перерывай сантиметр за сантиметром – птичка сама попадётся в сети. Скучновато, конечно, как метод, мелочно и даже бюрократично, но в общем и целом – эффективно.

Сторонний наблюдатель, у которого достанет терпения следить за мной, может, пожалуй, ещё подумать, что я хожу от человека к человеку просто так, чтобы потрепать языком. Дабы избежать недоразумения, скажу, что я работаю по плану. В план мой на утро входит, например, посещение неких дам. Но так как упомянутые дамы могли бы истолковать мой внешний вид как проявление неуважения к их персоне со стороны власти, я слегка видоизменяю план и начинаю визиты с инженера. Я застаю его за хлопотами по хозяйству, точнее – за варкой кофе. Этот человек, видать, и впрямь приобретёт привычки старой девы. Если уже не приобрёл… Не удивлюсь, если увижу, как он сидит и гадает на кофейной гуще – письмо ему придёт издалека или предстоит дальняя дорога.

– Заходите, – приглашает меня со свойственным ему радушием Славов. – Одну минутку – как бы кофе не сбежал.

Он бросает на меня беглый взгляд и добавляет:

– Вы, видно, с головой ушли в эту историю. Если хотите, можете пока использовать время и побриться. Я просто не выношу, когда у меня отрастает щетина. Бритвенный прибор над умывальником. Чистый.

В том, что он чистый, я не сомневаюсь. Всё здесь чисто, в этой квартире. Так чисто, что мухи дохнут со скуки – как выразился недавно кто-то.

– Что ж, идея вполне разумная, – буркаю я под нос. – Надеюсь, использование чужой кисточки не будет истолковано, как принятие подкупа?

Присматривая за кофе, Славов пускает в ход знакомую реплику:

– Вы всё шутите.

– Я-то шучу, да другие не шутят. Там пытаются подсунуть деньги, тут предлагают поцелуй…

Сняв с себя галстук и пиджак, я тщательно намыливаюсь перед зеркалом. И только тогда Славов замечает:

– Догадываюсь, кто предложил вам поцелуй.

– Ошибаетесь, – отвечаю я, стараясь, чтобы мыло не попало мне в рот. – Это одна старая история. Летом, на дансинге… И к моей профессии не имеет ни малейшего отношения. А вы умеете танцевать?

– Танцую, но скверно, – несколько ошарашенный, отвечает мне инженер.

– Кто вам сказал, что вы плохо танцуете? Жанна?

– А кто ж ещё? – сопит инженер, аккуратно разливая кофе. – Женщины на таких не вешаются.

– А почему? – спрашиваю я, на секунду прекращая бриться. – Вы не глупы. И не урод. Вообще никаких видимых дефектов…

– Не знаю, почему. И, откровенно говоря, меня это не очень интересует.

Покончив с бритьём, осторожно предлагаю:

– Хотите, я раскрою вам тайну? Только боюсь, что вы обидитесь…

– Ничего. Я не из обидчивых.

Сунув голову под холодную струю, я плещусь, и мне кажется, что жизнь начинается для меня сызнова.

– Вы немножко… как бы это сказать… скучны…

– Чувствую, что вы вчера разыскали Жанну, – с горечью замечает Славов.

– Да, я её разыскал. Но констатация принадлежит не Жанне.

Инженеру не хочется вступать в спор. Он любезно протягивает полотенце и, пока я привожу себя в порядок, моет и кладёт на место бритвенный прибор.

– Вы – человек порядка, – отмечаю я. – Просто завидую. Минимальными средствами обеспечиваете себе полное удобство. Только не забывайте, что людей нельзя аккуратно раскладывать по полочкам в целях вашего удобства.

– Не вижу связи, – бормочет инженер.

– Да, а я был почти в восторге от точности выражения. Но ничего, не обращайте внимания. Вообще, если что не поймёте, не углубляйтесь… Кстати, что за тип этот Том?

– Не знаю. Никогда его не встречал и вообще мне неудобно об этом разговаривать.

– Мне тоже неудобно спрашивать иногда, но приходится. Студент или бездельник?

Славов, присев к столу, отпивает глоток. Потом, не поднимая головы, отвечает:

– Был студентом. А сейчас бездельничает. Впрочем, Жанна проинформирует вас подробнее. Она, по-моему, видит его каждый день.

– Что толку, если она его видит? Любовь, говорят, слепа.

– Может, я тоже ослеплён?.. – шепчет инженер.

– Ревностью?!

Выпив свой кофе, Славов долго смотрит в пустую чашку. Не думаю, чтоб он гадал.

– Ну бог с вами, не будем выходить за рамки служебной темы. Хочу только добавить, что гордость тут ни к чему. Пока ты играешь в гордость, те, попроще, приступают к иной игре.

Славов молчит и смотрит перед собой. Потом спохватывается:

– Кофе остынет.

Я, не присаживаясь, пью. Походные нравы в моём обычае. Потом закуриваю сигарету. После глотка крепкого кофе она кажется совсем неплохой. Дабы повысить её качества, я снова протягиваю руку к кофе.

– С риском второй раз быть обвинённым в подкупе, всё же допью, пожалуй.

Славов не отвечает. И вообще не слушает – сделался совсем рассеянным. Может быть, принял близко к сердцу моё замечание о гордости. А может, просто напевает про себя: «Ля донна е мобиле…»

Над нами отчётливо слышатся шаги лейтенанта и его людей. Они передвигают что-то тяжёлое.

– Слышите? – поднимаю я глаза к потолку.

Славов вздрагивает.

– Что?

– Как, хорошо слышно?

– Да. Но какое это имеет значение?

– Сейчас, – признаю я, – никакого. Но шаги, которые вы слышали в тот вечер, безусловно, имеют значение. И те звучали у вас над головой так же отчётливо, как эти. Чьи это были шаги?

– Я сказал уже…

– Меня не интересует, что вы сказали… – перебиваю я его. – Мне надо знать, о чём вы умолчали. Так чьи же это были шаги?

– Вы толкаете меня на подлость…

– Я хочу, чтобы вы сказали правду. «Правду, всю правду и только правду», как когда-то присягали.

Славов некоторое время молчит. Я прихожу ему на помощь. Это ведь человек логического мышления. Значит, надо подлить логики.

– Не забывайте, – говорю я, – что если вы решили кого-то уберечь, то действуете предельно глупо. Не потому, что заботитесь о существе, которое и думать о вас забыло. Это, может, даже благородно. А потому, что на моём месте каждый рассуждал бы примерно так: раз этот молодой человек молчит, значит, хочет прикрыть кого-то. Зачем это ему понадобилось? Да потому, что этот кто-то, видно, очень дорог ему. Кто же пользуется его симпатиями? Один-единственный человек – Жанна. Итак, конец силлогизма: Славов скрывает, что он слышал шаги, потому что это были шаги Жанны.

– Да, но…

– Погодите, – жестом останавливаю его я. – Силлогизм подтверждается и другим обстоятельством: ещё один человек, который тоже должен был бы слышать шаги, молчит. Человек этот – ваша соседка Катя. Жанна для неё – единственное близкое существо. Так что поймите: ваше молчание – красноречивый ответ для меня. Но точный ли, хочу я знать?

Славов молчит: ему, видимо, ещё раз нужно взвесить все мои доводы. После чего он, по всей вероятности, будет по-прежнему молчать. Эти педанты – ужасные упрямцы.

За дверью раздаются чёткие шаги. Входит один из милиционеров.

– Товарищ майор, можно вас на минуточку?

– Сейчас, – отвечаю. – И без того разговор тут что-то не клеится.

Комната Маринова наверху чувствительно изменилась и не к лучшему. Раньше она была просто заставлена. Теперь перевёрнута вверх дном и до основания обшарена. Зеркальный шкаф, за которым я вчера поджидал с трепетом возлюбленную, выдвинут вперёд и прислонён к стене. Одна из его передних подпорок смахивает на лапу льва или какого-то мифологического животного – достаточно громадного, чтобы можно было что-то спрятать внутри. Это «что-то» находится сейчас на столе, к которому меня подводит лейтенант. Если вы ожидали, что я увижу золото или драгоценные каменья, должен вас сразу же разочаровать. Речь идёт о листках бумаги, исписанных мелким почерком. Я внимательно рассматриваю их, что не мешает мне время от времени деловито поглядывать в окно. Через палисадник последовательно проходят исполненные трудового энтузиазма инженер, врач, кассир и адвокат. Последние двое, хоть и бросают опасливые взгляды на окно, шагают с особенным достоинством.

А в комнате всё ещё продолжается обыск, хотя, по мне, искать уже нечего: птичка у меня в руках. Или две птички, если хотите. Две птички – две жгучие тайны.

Ну, теперь-то я могу приступить к выполнению своего первоначального плана и нанести дамам утренний визит. Тем более, что я побрился.

Дору не очень удивил мой приход. Присутствие моё в доме наверняка не ускользнуло от её внимания. Особенно если иметь в виду, что в каждой двери есть замочная скважина. Тем не менее женщина старательно изображает удивление.

– Ах, это вы…

– Да, я…

После этих нежных восклицаний хозяйка приглашает меня в комнату и усаживает в мягкое кресло, а сама устраивается рядышком в другом, застенчиво придерживая полу халата с тем, чтобы тут же, скрестив ноги, обнажить их выше колен.

Дождь, припустивший с новой силой, поливает пологими струями высокое унылое окно. От этого в натопленной комнате становится ещё уютней. Особенно если абстрагироваться от шкафа – гиганта, занимающего половину площади.

Дора ласково усмехается, и глаза её при этом просят о соответствующей любезности. В стремлении избежать соблазна этих глаз и оголившихся колен, я невольно переключаюсь на грудь – такую высокую и открытую, что я тут же спасаюсь бегством в нейтральную полосу причёски.

– Ещё вчера, увидев вас, я понял, что это не последняя наша встреча, – галантно начинаю я. – Дора, Дора, позвольте мне вас так назвать, вы ужасно очаровательны…

Дора довольно улыбается – наконец-то.

– … и ужасно лживы.

Изумлённо вскинутые брови. Выражение обиды на лице.

– Да, да. Но покончим с этим театром. И опустите занавес.

При этих словах я небрежно киваю на приподнятую полу халата. Дора торопливо опускает её. И, чтобы не оставить и тени сомнений относительно цели моего визита, добавляю:

– Точно и коротко отвечайте на мои вопросы. А то смотрите – софийскую прописку можно легко заменить другой – вполне возможно, что тоже софийской, но уготованной для лжесвидетелей. Итак: когда вы вышли замуж за Баева?

– Два года тому назад, – пытается овладеть собой Дора. – Не понимаю только, почему необходимы были такие угрозы…

– Увидите. Когда точно?

– В конце сентября. Двадцать восьмого или двадцать девятого – что-то в этом роде, по-моему.

– Светлая дата явно не врезалась в вашу память сверкающими буквами. Но всё же постарайтесь вспомнить.

– Думаю, что двадцать девятого.

– Хорошо. Мы проверим, правильно ли вы думаете. А эта мебель и всё прочее когда появились? Перед свадьбой?

– Да.

– Приданое мужа?

Дора утвердительно кивает.

– А на какие средства он всё это купил?

– Возможно, у него были сбережения, – пожимает плечами женщина.

– Слушайте. То, что я вам только что сказал, это не дружеская шутка. У вас могут выйти большие неприятности, если вы меня не так поняли…

– Кажется, Маринов дал ему денег, – поколебавшись, отвечает Дора.

Она выглядит совсем расстроенной.

– Маринов дал ему денег, верно, но это произошло позже. А мы говорим сейчас о свадьбе. На что вы купили мебель и всё прочее?

– Я ничего не покупала. И перестаньте впутывать меня во все эти истории. Всё, что здесь есть, купил перед свадьбой он.

– На какие деньги?

– Взял из кассы, если вы так настаиваете. А потом занял у Маринова и восстановил сумму.

– Второе: когда вы вступили в связь с Мариновым?

Выражение обиды на лице на этот раз совершенно неподдельное.

– Это уж чересчур, инспектор… Вы слишком далеко заходите.

– Что ж, пойду ещё дальше и скажу, что речь идёт, возможно, об убийстве, что в этом убийстве замешана женщина и ваши уловки вряд ли могут сойти за проявление девичьей стыдливости. Когда вы вступили в связь с Мариновым? Не заставляйте меня повторять!

Женщина опускает голову. Обида уступает место усталости.

– Через несколько месяцев после свадьбы.

– Точнее.

– На четвёртый месяц.

– То есть, вскоре после того, как Маринов дал деньги вашему мужу?

– Да.

– А когда Баев это понял? Каким образом он об этом узнал? Как реагировал? Да говорите же! Не из-за ножек же я к вам пришёл…

– Понял, мне кажется, очень скоро, хоть и закрывал на это глаза. Но однажды вернулся раньше обычного и застал нас… Начался скандал… Баев угрожал… Маринов тоже… «Будешь, мол, болтать, посажу. Думаешь, я уничтожил твои расписки? И как деньги из кассы брал – всё скажу… Не попридержишь язык – заживо в тюрьме сгною». Долго ругались, и наконец Баев сдался.

– А вы?

Дора поднимает на меня измученные глаза.

– Я?.. Уж не думаете вы, что так приятно жить с этим типом? Противным, старым. И глупым вдобавок.

– Это вы о ком? О Баеве или о Маринове?

– О Баеве. Хоть и другой тоже был не такое уж сокровище. Но, по крайней мере, вёл себя галантно… По настроению, конечно… Голову закружил мне обещаниями. И материально, мол, обеспечит… И свободу предоставит… А тот дрожал над каждым грошом. Из-за лева устраивал сцены. И какая скотина, господи… Хорошенькое счастье жить с таким типом! Хотя, в сущности, со второго месяца я перестала с ним жить как жена. Он превратил мою жизнь в ад, и Маринов явился для меня спасением – Баев хоть и показывал свои когти, но всё же ужасно боялся Маринова. Господи, какой ад с этими двумя…

– А кто вас гнал силком в этот ад?

– Никто… Сама во всём виновата. Когда нет близкого человека…

– А родители?

Дора презрительно кривит губы.

– Если б не родители, я бы, может, не попала в этот переплёт. Отец поучал меня одними пощёчинами…

И женщина рассказывает о себе, о семье, об упоительных перспективах, которые ей сулили дома: кухня, швабра и вполне солидный, хоть и чуточку перезревший супруг. Я смотрю на неё – жалкую, униженную, начисто позабывшую о заученных позах – и думаю про себя: «Прорвало. Поди попробуй теперь остановить. Не замолкнет, пока не выложит всё до самой мельчайшей подробности».

Вечная история: ищешь убийцу, а наталкиваешься на ворох грязного белья. И занимаешься, помимо главного, целой кучей побочных дел… Только бы не расплакалась…

Именно в этот самый момент Дора начинает плакать. Сначала, закрыв лицо руками, тихонько всхлипывает, но я совершаю фатальную ошибку: встаю и успокаивающе похлопываю её по спине, забыв, что сочувствие лишь усиливает реакцию. Всхлипывания переходят в бурные рыдания, и я не знаю, что предпринять – не могу я равнодушно переносить чужого плача. Разве что заплачет сам старик Аденауэр.

– Ну, будет, будет, – похлопываю я её по плечу. – Некрасиво, когда человек плачет от жалости к себе. А вы жалеете себя. Правда, у вас есть для этого основания. Но не забывайте, что вина ваша, несмотря на смягчающие обстоятельства… Так на какие же это курсы вы собирались поступить?

– На курсы медицинских сестёр, – всхлипывает Дора. – Доктор Колев мне предлагал… Но я, дура, отказалась…

– И зря. Идея совсем не плохая. Куда лучше этой во всяком случае, – киваю я на фотографию Баева. – Но… дело ваше.

Дора вытирает платочком глаза.

– Доктор был очень добр ко мне. А я, дура, упрямилась.