Текст книги "Инспектор и ночь"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

«Какой-нибудь из этих мерзавцев вскружил голову и моей, – думал Клод. – И если ещё не имел её, то будет иметь. Чего ж легче, Жаклин только о туалетах и мечтает».

Он знал, что не стоит Жаклин. Она слишком красива для шофёра и имеет право на многое из того, чего у него нет. Он чувствовал себя виноватым и беспомощным. Что он мог сделать и что мог предложить ей, кроме своей тёмной комнатушки!

– Скажи, ты меня больше не любишь? – спросил Клод как-то вечером, когда они выходили из кино.

– Боже мой, Клод, оставь эти смешные вопросы!

Через несколько шагов она добавила, несколько смягчившись:

– Разумеется, люблю, но разве ты не видишь, что в наших отношениях нет перспективы? Даже самой маленькой. Ты и квартиры найти не можешь.

«Выход на худой конец всё же есть – моя комната», – подумал Клод, но вслух сказал:

– Я продолжаю искать. Сегодня узнал, что можно найти возле Сен-Дени.

– Да, но когда? Ты ведь столько месяцев уже ищешь…

– Когда мы увидимся? – спросил Клод, когда они прощались.

Ему хотелось сказать: «Увидимся ли мы завтра?» – но в последний момент он не решился.

– Да, только не на днях. Мы готовимся к рождеству, и я страшно занята.

Клод чувствовал, что конец недалёк, он не понимал, что он, в сущности, уже пришёл. Жаклин больше не искала встреч с ним.

Как-то вечером они случайно столкнулись возле бистро. Было холодно, и Жаклин куталась в мягкое жёлтое пальто из верблюжьей шерсти.

– Да это никак Клод! – остановила она его, несколько смешавшись, и протянула ему руку.

Тоже смущённый, он попытался улыбнуться и робко посмотрел на неё. Но она выглядела далёкой и недоступной, эта Жаклин в пальто с высоко поднятым воротником, модно причёсанная, источающая аромат незнакомых духов…

Немного помолчав, Клод произнёс почти без упрёка:

– Значит, у тебя всё же появилось это верблюжье пальто…

– Да, – сказала она, – скопила немного денег и купила. А ты что делаешь?

– Ничего. Что я могу делать? Ничего.

Так они расстались. Потом он видел её ещё раз, последний, но это было издали, через витрину…

Колонна снова тронулась. На этот раз Клод заранее включил скорость и ждал, когда можно будет «выжать» сцепление. Автобус, почти прилипнув к идущим впереди машинам, проехал перекрёсток и остановился на бульваре Орнано.

– Маркаде-Пуассониер! – внушительно выкрикнул Леон.

Большие остановки он всегда объявлял торжественно.

«Здесь многие сходят, – подумал Клод, – придётся ждать». Ничего, теперь это уже не страшно. Впереди, насколько хватал глаз, бульвар заполняли машины, эти машины двигались. Автобус вырвался из пробки.

Леон дёрнул за шнур звонка. Хоть бы больше не было задержек. Конечно, ругани с инспектором всё равно не избежать. Только бы не застрять ещё где-нибудь.

Доехав до следующего угла Орнано, Клод по привычке поглядел вправо. Здесь находился магазин, где раньше работала Жаклин. За прилавком, где она стояла, была сейчас другая девушка в синем халате. Незнакомая девушка с бледным веснушчатым лицом.

«Почему всё так получилось? – подумал он. – Почему богатые забирают у бедных всё, даже красивых девушек? Поступит на работу хорошенькая, и её через месяц переводят в центр. Окраины обойдутся и без красавиц».

Клод вспомнил о Монопри около Опера. Это было за день до рождества, когда его смене дали полдня на покупки. Клод уже купил всё необходимое – кусок колбасы и одну сардельку по случаю праздника. Свободное время можно было использовать для прогулки. Он сел в автобус и сошёл на остановке. Знал, что сойдёт здесь, хотя предварительно не строил никаких планов. Магазин сиял красным и белым неоном. Моросил дождь, и люди торопились войти в широкие застеклённые двери. Клод протиснулся в толпе к витрине и заглянул внутрь. Сначала он ничего не мог рассмотреть – из-за слишком яркого света и обилия покупателей. Потом увидел Жаклин. Она стояла в своём синем халате за прилавком, где продавались конфеты. Все продавщицы были одеты в такие халаты, но синий цвет был словно специально создан для Жаклин, для её матовой кожи и тёмно-каштановых волос. В этом халате она снова показалась Клоду прежней, близкой Жаклин. Люди толкались и мешали ему смотреть.

– Слушай, парень, если ты не собираешься входить в магазин, не мешай другим, – проворчал за его спиной какой-то старик.

Клод посторонился и снова приблизил лицо к стеклу. Жаклин находилась далеко, но он видел, как её руки двигаются над прилавком, а лицо повёртывается то в одну, то в другую сторону. Сейчас она улыбается. Она всегда так приподнимает веки, перед тем как улыбнуться. Теперь она трогает брошку у себя на груди. Жаклин всегда трогает брошку, когда соображает что-то. А сейчас она показывает обеими руками – выбирайте сами, что купить.

На него напирали со всех сторон и несколько раз отталкивали от витрины. Потом пошёл проливной дождь, и толпа растаяла. Это было очень кстати. Клод теперь стоял один у витрины и мог смотреть сколько угодно. Вдруг Жаклин повернула голову к окну. Он быстро отступил, завернул за угол. И почувствовал, что город сразу стал пустым и тёмным. Некуда было идти, нечего было делать. По спине побежали мурашки – он промок насквозь. Ему припомнились слова Бернара Бездонного: когда тебе тяжело, напейся. Но пить не хотелось. Ничего не хотелось делать. Всё потеряло смысл…

– Семлон! – пропел голос Леона.

Автобус остановился на предпоследней остановке. Ещё немного, и рабочий день кончится. Но мысль об этом не ободрила. «Завтра воскресенье», – сказал он себе, чтобы повысить настроение. Но и это не обрадовало. Все воскресенья пахли карболкой, больницей. Воскресенья…

Леон усиленно дёргал шнур звонка, словно говорил: «Эй, приятель, ты что там, спишь? Нашёл, когда спать». Леон торопился уйти. У него пересохло в горле.

Клод тронулся, включил вторую скорость и опустил оконное стекло. Он чувствовал удушье. Впереди, между двумя длинными рядами железных крыш, увенчанных трубами и антеннами, всё так же нависало небо, закопчённое и мокрое. Наверно, наконец пойдёт дождь…

Воскресенье… Он встанет поздно в своей душной комнатушке и ощутит винный перегар, исходящий от Бездонного. Потом пойдёт в бистро, в самое дешёвое, пропахшее сажей и жжёным сахаром, а потом надо будет готовиться в путь. Клод наденет выходной костюм, в котором раньше ходил с Жаклин в кино. Спереди на брюках, вдоль складки, материя стала совсем тонкой, но костюм ещё не сносился до дыр, или, по крайней мере, их ещё не видно. Затем он нахлобучит фуражку и возьмёт со стола пакетик с дешёвыми кислыми конфетами. Одну конфету можно долго сосать. Бернар ещё будет покоиться во сне. Клод с завистью взглянет на его спокойное подпухшее лицо, потом выйдет, тихо прикрыв за собой дверь.

По воскресеньям автобусы идут с интервалами в двадцать-тридцать минут, а их приходится менять, чтобы добраться до Сальпетриеры. Клод пересаживался с одного автобуса на другой, подолгу ждал на пустынных в воскресный день остановках. Наконец он добирался до цели. Большая почерневшая арка выводила его на широкий двор. Это была Сальпетриера – «морг бедняков», как её называли. Клод хорошо знал дорогу – третий корпус, второй этаж. Ещё в приёмной жёлтого сырого здания с облупленными стенами его встречали противный дух карболки, смешанный с отвратительным сладковатым запахом гноя. Третий корпус, второй этаж.

Клод входил в палату, заставленную длинными рядами белых кроватей. Восьмая кровать от двери. Мать пыталась подняться ему навстречу, её голова, повязанная белым платком, дрожала на тоненькой жилистой шее:

– Клод, дорогой мой мальчик, вот и ты наконец. Наверно, пришлось ждать на остановках?

Он целовал её холодную морщинистую щёку и отвечал, что не пришлось ждать долго. Как всегда. Потом садился на приготовленный стул.

Мать рассказывала о своих делах. Кто умер за неделю, как сестра плохо относится к больным. «Хоть бы она рассказывала подольше, – думал Клод, – иначе придётся молчать».

Он слушал, глядел на облупленную штукатурку над кроватью. Пятно напоминало по форме карту Франции. Садясь здесь, он всегда смотрел на это пятно.

Наконец мать кончала рассказывать и спрашивала, что у него нового.

– Ничего нового, всё то же, – отвечал Клод.

– А квартиру так и не нашли?

– Пока не нашли, но всё утрясётся.

Мать не знала, что Жаклин – это уже прошлое. Но не было смысла говорить ей об этом.

– Всё устроится, мой мальчик, разумеется, всё будет хорошо. У меня предчувствие, что всё устроится очень скоро. Поженитесь, наконец, и заживёте по-семейному.

Клод всё ещё смотрел на облупившуюся штукатурку.

Потом мать тяжело вздыхала:

– Ох, и почему господь не смилуется надо мной, не закроет мне глаза, чтобы не мучилась сама и не мучила вас.

– Не говори так, – отвечал Клод, неловко ёрзая на стуле. – Ты же знаешь, что поправишься. И ты нисколько не мучаешь нас.

– Знаю я, мой мальчик. Знаю, денег стоит больница. И вижу, что у тебя и одежды-то нет. И почему не найдётся добрый человек, который был дал мне что-нибудь выпить, чтобы уж сразу отмучилась.

Клод говорил слова утешения, устало глядя на пятно. Потом они сидели и молчали. Каждый думал о своём. Высокое старинное окно медленно темнело. Противоположное здание казалось в сумерках мёртвым и далёким.

– Принёс тебе немного конфет, – говорил Клод, чтобы нарушить молчание. – Дешёвые, но освежают, – добавлял он, потому что пакетик, смявшийся в кармане, выглядел совсем жалким.

Они немного ссорились из-за этого лишнего расхода. А потом, как всегда, прощание, ожидание автобуса на остановках, тёмная комната с жёлтой лампочкой…

Автобус выкатил на бульвар, сделал широкий разворот на площади и остановился перед «стеклянной» остановкой.

– Порт дю Клинанкур! – бодро прокричал сзади Леон.

И, чтобы не оставалось места для сомнений, добавил:

– Конечная остановка!

Вскоре он уже заглядывал к Клоду в окно:

– Ну как, пропустим по одной?

– Не хочется, – ответил Клод, – подожду смену.

– Как хочешь. Тогда до понедельника.

– До понедельника.

Клод устало посмотрел на часы. Без пяти семь. За то время, что ушло на этот рейс, он мог бы сделать два. Не миновать ругани. В окно пахнуло влагой. Пыльные увядшие кроны деревьев закачались. Внезапно полил дождь. Наконец-то.

Мрачная площадь окраины потемнела ещё больше. За дождевой завесой закопчённые низкие здания стали почти чёрными. Бистро на углу светилось грязным зеленоватым светом. «Завтра воскресенье, – сказал себе Клод, чтобы подбодриться, – буду допоздна спать… Воскресенье, но что из того?» Его поташнивало, пустота внутри снова ширилась. Он прикрыл глаза.

Шум дождя напомнил ему шум морских волн. Вой ветра становился, всё громче. Потом воздух стал плотным и тяжёлым. Земля затряслась от взрывов. Рёв бомб раздирал воздух. Одна, две, три… Со стороны океана гремели орудия крейсеров. Злобно выли падающие бомбы. Клод прижимался к мокрому песку, дрожащий, оглушённый, обуреваемый одной мыслью – зарыться, скрыться от вселенной, которая бушевала вокруг него.

Он открыл глаза. Площадь была мирной и тихой. На углу светилось зелёное бистро. Дождь спокойно барабанил по оконному стеклу.

Теперь ему стало лучше. Теперь он опять мог дышать.

Моя незнакомка
Перевод Е. Андреевой под редакцией Л. Жанова

Я приехал на этот опустевший курорт, чтобы писать, но в первый же день ощутил гнетущее чувство одиночества и потерял всякое желание работать. Расхаживал по гостиничному номеру или лежал, вперив взгляд в стену, оклеенную полосатыми зелёными обоями. Порой прикрывал глаза, потому что эти полоски раздражали меня. Я всё время порывался пересчитать их, словно их число могло иметь какое-то значение. Раздражала меня и тишина. И окно тоже. Я заплатил на триста франков больше за вид на море, а видел только запотевшее мокрое стекло, по которому уныло струился дождь.

Уже на третий день я решил, что приезд сюда нужно отнести ко всем остальным глупостям, наделанным мною в этой жизни. Писатель в некотором смысле могильщик или бродячий музыкант. Он живёт людскими скорбями и радостями, ему не место там, где ничего не происходит.

Наверное, я бы уехал, не повстречайся мне Жан-Люк. Жан-Люк совершил глупость, подобную моей. Только он искал одиночества, чтобы забыться. То есть делал совершенно противоположное тому, что он должен был сделать для этой цели. Когда ты наедине с самим собою, тебя обуревают такие мысли, от которых нет спасения, – ты не можешь ни убежать от них, ни противостоять им; они налетают на тебя со всех сторон, становятся шумными, громогласными, оглушительными на фоне тишины и молчания.

Наверное, Жан-Люк убедился в этом, потому что встретил меня с такой же радостью, с какой и я его. Если бы кто видел, как мы дождливым утром хлопали друг друга по спине, он бы непременно решил, что двое близких друзей встретились после долгой разлуки. А в сущности, мы знали друг друга очень мало, и если бы столкнулись в Париже, то обменялись бы, пожалуй, всего лишь одной-двумя незначительными фразами вроде «что нового» и «как дела». Но это был не Париж, а опустевший зимний Канн, с дождями, ветром и мутным морем, пепельно-серым, как мыльная вода.

С того дня и до самого отъезда мы были неразлучны. Вместе завтракали, потом шли покупать газеты, которые читали за чашкой кофе в каком-нибудь маленьком сонном бистро, или прогуливались по берегу, вдоль полосы жёлтого мокрого песка, на которую с тупым грохотом обрушивались серые волны. Вместе обедали, потому что Жан-Люк перебрался в «мой» ресторан, после обеда играли на бильярде и снова прогуливались у моря – на этот раз по пристани и покрытому пеной волнолому. Вместе ужинали, беспечно болтая и подолгу советуясь, что заказать, и ещё больше бремени проводили в разговорах после ужина, за рюмкой вина.

Сначала Жан-Люк говорил мало. Довольствовался тем, что мог с моей помощью коротать время. Но когда какая-нибудь назойливая мысль никак не выходит у тебя из головы и когда подле тебя есть благодарный слушатель, трудно устоять. Уже через несколько дней Жан-Люк начал вплетать в разговор туманные фразы о бессмысленности любви, потом стал приводить примеры и, наконец, как и следовало ожидать, принялся рассказывать о себе.

История его любви раскрывалась передо мной по частям, по кусочкам, вырванным из начала, середины или конца. Сначала она мало занимала меня. Я слушал невнимательно, вернее, делал вид, что слушаю. Но постепенно его рассказ стал захватывать меня. Может быть, оттого, что рассказчик был настойчивым, а может быть, оттого, что я хотел помочь ему, или просто оттого, что вечерами, оставшись один в своей комнате, я должен был о чём-то думать, отвлекать своё внимание от зелёных полосок на стене. Я принялся собирать по кусочкам его историю, словно черепки разбитой вазы, и когда обнаруживал, что некоторых не хватает, расспрашивал, чтобы отыскать недостающие куски. И наконец так увлёкся, что начал даже ссориться с Жан-Люком. Я прерывал его, злился, что он поступил не так, как должно, сказал не то, что нужно, а Жан-Люк твердил, что ему-то, знающему эту женщину, наверное, лучше меня, было виднее, как следовало поступить, и что со стороны всё всегда кажется лёгким.

Но даже после этих распрей, расставаясь после третьей бутылки, мы чувствовали облегчение: он – потому что излил душу, я – потому что получил достаточно пищи для ночных размышлений.

Самым странным во всей этой истории было то, что она случилась именно с Жан-Люком. Я не хочу сказать, что он некрасив или бесчувствен, как чурбан. Крупный и сильный, с несколько бледным, серьёзным лицом и спокойными глазами, мой знакомый был внешне довольно привлекательным. Но это был человек уравновешенный и скрытный. Когда он по привычке сжимал руки, наложив ладонь на ладонь, и смотрел на тебя слегка прищурившись, ты невольно представлял его стоящим за кафедрой или у классной доски. Впрочем, это соответствовало самой действительности, ведь Жан-Люк по профессии – преподаватель истории, но я не это хочу сказать. Просто на первый взгляд он мог бы показаться одним из тех людей, для которых всё ясно и которые всегда могут помочь советом, но сами в советах не нуждаются, поскольку не совершают глупостей и не увлекаются приключениями. Если такой человек вспомнит о любви или решит жениться, он выберет подругу из своего круга, которая тоже не делает глупостей, не любит авантюр и может с интересом слушать споры об экономических предпосылках Ренессанса.

После длинных дождливых дней наконец выглянуло солнце. Небо стало голубым и глубоким, ветер – нежным и тихим, море – спокойным и зелёным. Песчаная полоса пляжей, просыхая, бледнела, тёмные листья пальм колыхались, как веера. Короче говоря, всё обрело прежний вид и снова стало походить на цветные открытки.

– Со мной всегда так, – заявил Жан-Люк. – Всё улаживается, всё выясняется в последний момент, когда уже надо уезжать.

Зимние каникулы кончились, и Жан-Люк собирался в обратный путь.

– Не всегда, – возразил я.

– А, ты намекаешь на ту историю… Оставь её, мы достаточно ею занимались.

Он искал одиночества, чтобы успокоиться, и случай предоставил ему самое лучшее в этом роде: разговоры, разговоры до изнеможения с неутомимым собеседником. Если что-нибудь повторять без конца, оно обесцвечивается, теряет вся кий вкус. Потому что нет наждака более острого, чем язык.

Позднее тоска снова вернётся и наверняка не раз будет одолевать его в часы усталости и одиночества. Но сейчас Жан-Люк выглядел спокойным, и, когда мы прощались на вокзале, целиком был занят тем, что его ждало в Париже работой в школе, статьёй, заказанной ему какой-то газетой наделанными из-за отпуска долгами. Мы распрощались друзьями. благодарными друг другу. Мы получили немало один от другого. Он использовал меня как слушателя, я же нашёл тему.

Потому что, вернувшись в отель и раскрыв окно у себя в номере, на этот раз с настоящим видом на море, я увидел другое окно и другое море, точь-в-точь, как в рассказе Жан-Люка. Я вытащил из чемодана стопку белых листов и принялся за работу – без предварительной подготовки и тщательного оттачивания карандаша, то есть прямо с ходу, как, впрочем, начинаешь писать, когда и в самом деле берёшься за работу.

Жан-Люк рассказал мне свою историю путанно, по частям, но я давно уже собрал её воедино. И написал её так, как бы сам он рассказал её, имей на это достаточно времени и спокойствия. Я написал её, разумеется, от первого лица, но повторяю, что это история Жан-Люка, а не моя. Я человек женатый и не хочу, чтобы мне приписывали разные истории.

* * *

Пароходик был переполнен, но меня мучила не столько теснота, сколько жара: та влажная венецианская жара, когда тебе кажется, что вместо воздуха ты вдыхаешь кипящую воду. Солнце немилосердно пекло, несмотря на ранний час, слепило глаза, и я с завистью смотрел на нескольких счастливчиков, примостившихся в тени боцманской каюты.

Всё вокруг шумело и двигалось. По каналу сновали тёмные просмолённые баржи, жёлтые ладьи, гружённые ящиками, быстроходные «ведетты» из полированного дерева и длинные гондолы с туристами. Кричали лодочники в белых загрязнённых блузах, хрипло гудели, требуя дорогу, моторные лодки.

Судна отбрасывали к нам мутно-сизые волны, и при каждой волне пароходик так наклонялся, что только толпа удерживала меня от падения. Я уже успел привыкнуть к этому. Я столько времени проводил в лодках, что, когда ступал на твёрдую почву, у меня было такое чувство, будто подо мною вода. Плиты тротуара, паркет в ресторане покачивались у меня под ногами, как палуба, даже кровать в моём гостиничном номере ходила подо мной до тех пор, пока эта зыбкость не перерастала в иную неустойчивость – в неустойчивость сна.

На Каза д’Оро сошло много пассажиров, и мне удалось перебраться в каюту. Здесь, в тени, было прохладно. Моя голова, затуманенная солнцем, прояснилась. Свет уже не раздражал меня.

Из-за поворота показался изогнутый, как верблюжья спина, мост Риальто. Пароходик скользнул под влажный свод. Вода стала тёмно-зелёной, а птичьи голоса вдруг сделались необыкновенно резкими и гулкими, похожими на позваниванье колоколов. Потом кораблик снова окунулся в потоки света и направился к пристани.

Пассажиры сходили один за другим, поддерживаемые кондуктором. Мне тоже нужно было сходить, на что-то протестовало во мне, не давало выйти из прохладной тени.

«А дальше что?» – спросил я себя, когда пароходик снова направился к середине канала.

«Дальше? Дальше будем отдыхать. Не быть же вечно рабом твоих скучных программ».

Я приехал в Венецию на месяц, а месяц – совсем немного для осмотра того, что я решил осмотреть. В списке, составленном ещё в Париже, значилось несколько дюжин дворцов и почти столько же церквей, а ведь было ещё множество музеев и выставок. Всё это нужно было осмотреть, потому что история и искусство моя специальность, а в Венецию не поедешь, когда тебе взбредёт в голову, особенно если ты обыкновенный учитель и нужно три года собирать деньги на подобную поездку.

Ещё на вокзале в Венеции я купил путеводитель с картой и только после этого отправился искать отель. Мне удалось найти чистую и относительно недорогую комнату, без украшений и бархата, но с приятным видом на Большой канал. Сев за столик у окна и развернув план, я принялся составлять программу. Выделив по одному дню на ознакомление с наиболее значительным, я оставил пятнадцать дней на то, чтобы осмотреть более мелкие вещи, – на каждый день приходилось по три-четыре памятника. Это было много. Но в те первые часы, когда я сидел над пёстрым новеньким планом и дышал солёным морским воздухом, льющимся в окна, трудности только поднимали настроение.

Наутро с картой в руках я отправился на маленьком пароходике рассматривать чудеса. Это утро было счастливым, потому что было исполнено новизны, а глаза ещё не устали от впечатлений. Ветерок, овевавший прохладой улицы и каналы, как бы оттенял необыкновенность того, что меня окружало. Это были холодные зелёные здания на фоне алеющего свода, белые кружева карнизов, запах плесени, идущий из полумрака домов, аромат духов, источаемый женщинами, липкий запах жареной рыбы и густой горьковатый аромат кофе, глухой плеск воды, бьющейся о пожелтевший мрамор дворцов, неслышное порхание голубей над площадью Сан-Марко, протяжные крики гондольеров и печальный мотив, извлекаемый нищим из клавишей аккордеона. И было так приятно и так непривычно слышать повсюду звонкую и напевную итальянскую речь, которую я столько лет изучал и всё же впервые воспринимал в таких огромных «дозах».

Я проездил так весь день. Из лодки в лодку, с площади на площадь, через арки и коридоры, по лестницам, подземельям и залам с обнажёнными богинями и фресками, с которых смотрели неспокойные призрачные лица. Я ходил до тех пор, пока не стемнело и пока не почувствовал нестерпимую боль в ногах. Потом вернулся в отель, вытащил список и зачеркнул Палаццо Дукале. Это было всё, что я увидел, остальное не предусматривалось планом.

На следующий день я осмотрел Галерею дель Арте. На третий избавился от базилики Сан-Марко. Я говорю «избавился», потому что эти экскурсии, на которые уходило всё моё время, начали надоедать мне. Правда, я продолжал останавливаться перед каждой стенной росписью и рассматривать каждый предмет, читал объяснения в путеводителе, но голова уже отказывалась воспринимать увиденное, и в ней вертелись разные еретические мысли.

«Мозаика… – думал я, подняв глаза к потолку. – Прекрасная мозаика. И прекрасно сохранилась. Только что из этого? Люди могут прожить и без мозаики.»

Это была нелепость, но в тот момент она казалась мне истиной. Я пресытился. Пресытился мозаикой и фресками, скульптурами, бронзой и мрамором, сводами и колоннами. Потому что красота собрана здесь в невероятных количествах и потому что глупо считать, что можно за три дня вобрать в себя то, что титаны создавали веками.

Пароходик обогнул остров Сан-Джорджо. Двигатель, увеличив число оборотов, заработал легко и размеренно. Перед нами, до самой полосы Лидо, простиралась сине-зелёная гладь, на которой несколько моторных лодок, уже скрывшихся за горизонтом, прочертили длинные светлые борозды.

Ветер усилился, стало прохладнее. Я чувствовал себя чудесно в тени каюты, или, вернее, чувствовал бы себя так, если бы меня не донимала мысль, что я пренебрёг двумя церквями и одним дворцом.

«Не беспокойся, – утешал я себя. – Уплотнишь немного программу и наверстаешь упущенное. Какая польза осматривать достопримечательности, когда ты переутомлён. Всё равно ничего не запомнишь».

Я повернулся спиной к городу так резко, что задел локтем сидящую рядом со мной женщину. Она была так увлечена чтением, что даже не подняла головы, когда я приносил извинения.

«Ишь как важничает», – подумал я, мельком взглянув на неё. Важничала женщина или нет, но она читала себе, не интересуясь окружающими. У неё было красивое лицо, но не той здешней яркой красотой, которая сразу привлекает взгляд. Я рассматривал это лицо сначала просто так, от нечего делать. Потом признал, что оно и в самом деле красиво. И, наконец, с раздражением заметил, что не могу отвести от него взгляда.

Незнакомка была совсем молода, я бы назвал её девушкой, если бы в том, как она держалась, не сквозило нечто зрелое и серьёзное, что не присуще девушкам. У неё была стройная фигура, плотно охваченная дорогим платьем с бледно-розовой вышивкой. В одной руке, украшенной перстнем с большим аметистом, она держала раскрытый журнал, а в другой – белую сумку с бамбуковой ручкой.

«Богатая, – сказал я себе, – оттого и пыжится. Кроме того считает себя писаной красавицей. Воображает, что все на неё только и смотрят».

Я не очень разговорчив, но молчаливые люди тоже ворчат, только про себя.

Женщина читала кинороман, и это ещё больше восстановило меня против неё.

Наконец она кончила читать, закрыла журнал, засунула его в сумку и подняла глаза. Карие глаза, тёплые и серьёзные, которые не стреляют направо и налево, не спрашивают: «Как ты меня находишь?». Эти глаза немного сощурились от блеска моря, безразлично скользнули по моему лицу и остановились на пенистой борозде, тянущейся за пароходиком.

– Хорошая погода… – сказал я неожиданно для самого себя. Женщина ничего не ответила.

– Только вот слишком жарко, не правда ли?

На этот раз незнакомка медленно повернулась ко мне спиной.

– Существуют люди, с которыми трудно разговаривать, – проворчал у меня над ухом маленький старичок. – Они считают себя выше остальных смертных…

Старичок смотрел на меня своими маленькими влажными глазками и сочувственно улыбался.

И мы заговорили о погоде.

Пароходик подходил к Лидо. Он описал плавную другу и направился к пристани. Пассажиры столпились возле выхода.

Сидящая рядом со мной женщина повернулась лицом к берегу, но осталась на своём месте. Я снова взглянул на неё. В сущности, я не сводил с неё глаз всё время, пока старичок говорил о жаре и дождях, но видел только смуглые плечи, золотистые волосики на шее и густые каштановые волосы, поднятые в высокую причёску. Теперь я снова мог рассматривать её лицо, которое раскрывало свою красоту постепенно, по чёрточке, пока не почувствуешь, что уже не можешь отвести от него взгляда.

«Ты не дурнушка, – сказал я про себя, – но в тебе нет ничего особенного. У тебя открытый чистый лоб, но не высокий. Нос римский, правильный, каких тут сколько угодно. Губы у тебя скорее полные, но не очень. Совсем безликие губы, между нами говоря, не будь они такими надменными. Твой округлый подбородок тоже надменный. А кожа золотистая. Но это от солнца».

Пароходик повернулся бортом к пристани и вскоре с глухим шумом причалил к ней. Палуба затряслась, побежали мелкие волны. Кондуктор бросил на берег верёвку, и пассажиры стали сходить на берег, нетерпеливо подталкивая друг друга.

Женщина в розовом платье шла впереди меня. На тротуаре она на миг остановилась, словно раздумывая, какой путь выбрать. Я тоже остановился. Не потому, что решил пойти за ней, просто мне некуда было спешить, ведь я махнул рукой на все планы этого дня. Из-за угла показался автобус. Женщина подняла руку, шофёр остановил машину у тротуара, и незнакомка вошла в него. Пока я колебался, автобус тронулся.

«Это разрешает вопрос, – подумал я, приняв равнодушный вид. – Каждый пойдёт своей дорогой.»

Впрочем, сейчас все дороги были моими. Я отправился по широкому бульвару, который, наверно, вёл к морю, и попытался думать о чём-нибудь другом. На бульваре, затенённом большими платанами, было тихо. Проникавший через густую листву деревьев свет казался зеленоватым. Стоящие перед ресторанами столики пустовали. Пустовали и кофейни с лимонными навесами, и магазины, где продавались летние туалеты.

Я медленно шёл по тенистой аллее, и мне казалось, что я, гонимый огненным зноем, погружаюсь в прозрачные глубины прохладной реки. Венеция, конечно, – хорошая вещь, только в этом городе нет ничего, кроме воды и подточенных водой стен. Нужно проплутать несколько дней между этих каменных стен и затем попасть сюда, чтобы понять, что даже самый роскошный мрамор ничто перед хрупкой прелестью зелёной ветки, колыхаемой утренним ветерком.

Я шёл медленно, но бульвар был коротким, и вскоре я оказался на набережной. Насколько хватало глаза, по обе стороны от меня простиралась жёлтая полоса песка, усеянная пёстрыми зонтами и людскими телами. Дальше шла белая кружевная каёмка прибоя, за ней – тёмно-синее море, а над ним – вылинявшая от зноя голубизна неба.

Я пошёл направо, где вдали виднелось казино. Прибрежная улица была застроена современными домами, поэтому мне не грозила опасность пресытиться впечатлениями. Однообразные бетонные коробки с квадратными окнами однообразные хилые подстриженные деревца, однообразны чугунные фонарные столбы с неоновыми лампами и посередине ровная широкая полоса раскалённого солнцем асфальта.

Жара стояла невыносимая, а улице не было конца. Разумнее всего было закончить прогулку и направиться к морю.

За казино я нашёл магазин пляжных принадлежностей и вошёл внутрь. Две женщины тихо разговаривали у кассы. На одной из них было платье с розовой вышивкой. Ничего странного, это была моя спутница. Я поздоровался, но она не ответила мне, ничем не показала, что мы знакомы. Вторая обратила на меня больше внимания, поскольку была хозяйкой магазина.

– Сначала обслужите даму, – сказал я. – Я подожду.

– Вам незачем ждать, – ответила моя незнакомка, словно речь шла о чём-то другом.

Её голос был плотным, мягким, но недружелюбным.

– Как хотите.

Выбрав что-то недорогое и приличное, я расплатился и, попрощавшись с дамами, направился к выходу. Хозяйка проводила меня до дверей. Хорошо, что хоть она проявила любезность.