Текст книги "Странное это ремесло"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Блошиный рынок существует и поныне, но он уже в значительной мере лишился своей живописности. Прежние лабиринты разрушены, вместо них проложены скучные, прямые аллеи с двумя рядами однообразных цементных клеток, играющих роль магазинов.

Людская молва и лживые сенсационные репортажи в бульварной прессе создали о Блошином рынке целые легенды. Говорили, что, если повезет, тут можно отыскать оригиналы Рембрандта, подлинную мебель рококо, драгоценные уборы, принадлежавшие самой Марии-Антуанетте, и самые разнообразные другие сокровища по баснословно низкой цене. Эта легенда и красочное зрелище бесчисленных лавок и лавчонок привлекали сюда многочисленные толпы парижан и туристов-иностранцев, алчущих дешевых находок.

Естественно, жизнь была гораздо прозаичнее легенды. Палатки, где продавались наиболее интересные вещи, принадлежали по большей части тем же людям, которые держали в центре большие магазины, и, разумеется, они и здесь придерживались тех же высоких цен. Что касается остальных торговцев, то многие из них и вправду вряд ли отличили бы подлинного Рембрандта от подделки, но у них хватало ума, прежде чем выставить вещь на продажу, проконсультироваться у специалиста насчет ее реальной стоимости. Тем не менее у многих из них цены были значительно ниже, чем у их более богатых коллег, – в частности, и потому, что тем приходилось платить высокую арендную плату и большие налоги.

Заполонявшие рынок туристы и парижане сочетали коллекционирование с прогулкой на чистом воздухе, и особенно большой наплыв бывал в субботу во второй половине дня и в воскресенье. Но если ты хотел найти что-либо стоящее, то ехать следовало в совершенно неподходящее для прогулок время, примерно к шести часам утра.

Помню эти ранние субботние утра, даже по сути не утра, а ночи, потому что солнце еще не вставало. Помню, как я сажусь, все еще сонный, в пустой автобус и водитель бешено мчится по безлюдным улицам, освещенным широкими веерами флуоресцентных ламп. У Клинанкурской заставы я выхожу и в первом же бистро на углу выпиваю горячего кофе, чтобы стряхнуть с себя дремоту. Потом смотрю на часы и, если дело подходит к шести, выхожу, плотнее запахнув пальто, на улицу и шагаю к рынку, подгоняемый ветром и дождичком, который точно по расписанию всегда лил зимой по субботам, будто и ему непременно надо было участвовать во встрече любителей подержанных вещей.

Бьет шесть. В этот час мелкие торговцы со всех концов Парижа прибывают сюда на повозках и грузовичках и сваливают товар прямо на землю. Тогда же подкатывают и более богатые их коллеги из центра – в надежде на легкую добычу. Дело в том, что мелкие торговцы – их называют не антиквары, а брокантеры, то есть старьевщики, – обычно располагают скромным капиталом и потому спешат продать то, что сумели за неделю скупить в своем районе, и высвободить деньги для новых приобретений.

Понятно, что и тут чудеса случаются не ежедневно, но поскольку угадать, когда именно произойдет чудо, было не в моих силах, то приходилось, чтобы не упустить его, быть на посту каждую субботу. А поскольку я писал обычно по ночам и спать ложился не раньше трех, то яростно возненавидел будильник, пронзительно звеневший в пять утра. Так и подмывало запустить им в угол, чтобы он умолк навсегда, но тем не менее я поднимался, машинально, еще не вполне проснувшись, брился, а вскоре уже подскакивал на сиденье пустого автобуса, который бешено мчался по еще темным улицам.

Важно было не пропустить того часа, когда на тротуары сваливали всякое старье, суметь первым заметить вещь, достойную внимания. Чего только не было на расстеленных поверх тротуара полотнищах: рамы с картинами и без оных, подсвечники, статуэтки, сапоги и мундиры, ночники, минералы, старые журналы, граммофоны и патефоны, коробки с препарированными бабочками, шлемы пожарников, теннисные ракетки, негритянская скульптура, китайский фарфор и прочее и прочее. Старьевщики, бывало, не успевали выгрузить свой товар, как торговцы из центра уже принимались в нем рыться, и выигрывал тот, кто опережал других.

В силу неписаной этики, когда клиент торговался из-за какой-то вещи, другой клиент не вмешивался. Поэтому, случалось, какой-нибудь антиквар с острым глазом вытаскивал у тебя из-под носа негритянскую статуэтку и покупал ее вдвое дешевле, чем ты готов был уплатить. Это было обидно, но и весьма выгодно, когда покупателем оказывался ты, тогда как антиквар только наблюдал со стороны.

Однажды, когда двое антикваров перебирали только что выгруженные на тротуар картины – к картинам они кидались в первую очередь, – я чуть ли не у них из-под ног вытащил позеленевшую бронзовую фигурку. Мне удалось рассмотреть ее при свете уличного фонаря. Это была статуэтка Венеры римских времен. Заметив мою находку, антиквары отвернулись от картин.

– Сколько? – спросил я, слегка встревоженный тем, что стал объектом всеобщего внимания.

– Античная вещица… – важно произнес брокантер, взяв статуэтку в руки. – Такие попадаются не каждый день…

Потом протянул статуэтку мне и решительно произнес:

– Двадцать тысяч… Только для вас. Вы у меня сегодня первый покупатель.

Четверть часа спустя, когда я уже дошел до конца улицы и собрался поворачивать назад, чтобы начать осмотр другого тротуара, один из антикваров – свидетелей моей покупки – подошел ко мне:

– Можно взглянуть на ваше сокровище? Я протянул ему статуэтку.

– И впрямь хороша! – воскликнул он, что на языке торговцев означало: подлинник,

– Не уступите?

И, приняв мое смущение за нерешительность, торопливо добавил:

– Вы заплатили двадцать тысяч, я даю сто.

Это звучало щедро, в действительности же было чистым жульничеством, ибо статуэтка стоила куда дороже. Но я не стал вступать в спор, потому что вовсе не собирался ее продавать.

– Жаль… – пробормотал антиквар, услышав отказ. – Как подумаю, что вы вытащили ее буквально у меня из-под ног…

Ранние субботние утра были для коллекционеров истинной мукой. Зато воскресенья были наслаждением. Правда, и здесь, как и во многих других областях, муки были плодотворными, а наслаждение – бесплодным.

В воскресенье мне незачем было так уж спешить, ведь я знал: что бы я ни нашел, цена будет близка к настоящей. Но и дома тоже не сиделось, и часов в десять я уже входил на первый и самый большой из рынков – Вирнезон. В теплые дни это было приятное место для прогулки, и поскольку временем я располагал неограниченным, то медленно шагал мимо палаток и лавок, иногда заходил в них и с интересом рассматривал вещи, которые не имел никакого намерения купить.

Захоти я действовать по-деловому, я мог бы закончить всю прогулку за час-другой, так как прекрасно знал, где всего больше шансов найти то, что меня интересует, – в нескольких палатках, где торговали негритянской скульптурой, и нескольких других, где продавалась бронза. Но ведь никогда не угадаешь, что тебе готовит случай, кроме того, я ведь шел погулять, а не состязаться в беге, поэтому я неторопливо шагал по лабиринту Вирнезона, пока не достигал первого значительного рубежа – лавки той дамы, с которой у нас произошло столкновение в Отеле Друо.

В этот утренний час дама обычно сидела у входа в лавку и читала обильную хронику происшествий в «Журналь де диманш». Но как бы глубоко ни поглощали ее совершенные накануне грабежи и убийства, она приветливо кивала мне, еще издали заметив мое приближение.

– Что нового? – спрашивал я, поздоровавшись.

– Смотрите сами, может, что и найдете, – предлагала она.

Обычно я ничего не находил, потому что новое, если оно и было, представляло собой какую-нибудь аллегорическую фигуру из нудного репертуара академизма или сецессиона. Когда же даме доставалось что-нибудь поинтереснее, она всегда выставляла это на постаменте перед лавкой, так что незачем было заглядывать внутрь.

– Что это? – спросил я однажды, увидав великолепную отливку «Крестьянина» Далу.

– Не узнали? – лукаво улыбнулась она.

В том-то и беда постоянного клиента: торговец отлично знает твои слабости и, естественно, умеет этим пользоваться.

– Хорошая вещь, – признал я. – Но великовата…

– Что из того?

– Вы отлично знаете, что на маленькие работы Далу спрос больше.

Это было верно, хотя и крайне глупо. Коллекционеры всегда предпочитают миниатюрные работы из бронзы – их удобнее разместить на полке шкафа.

Не в силах опровергнуть мой аргумент, дама сказала:

– А видели вы марку литейщика? Братья Сюз. Сейчас вам вряд ли кто сделает такую замечательную отливку. Всего десять экземпляров. Этот – под седьмым номером.

– Хорошая вещь, – повторил я. – Но согласитесь, что подобный сюжет не пользуется особенным спросом.

Это тоже было верно и тоже невероятно глупо. Коллекционеры искони предпочитают обнаженное женское тело фигуре крестьянина.

Чтобы обуздать претензии владелицы, я сделал еще несколько замечаний, а потом осведомился о цене. Однако названная ею сумма свидетельствовала о том, что моя отрезвляющая акция успеха не имела.

– Мне очень жаль, – сказал я, – но думаю, что вы заблуждаетесь относительно достоинств этой фигуры.

– С вас теперь только за отливку возьмут вдвое больше, – возразила дама.

Однако заметив, что я готов отойти, обронила:

– Тысяч пять я, пожалуй, уступлю. Чтобы доставить вам удовольствие.

– От такой уступки я никакого удовольствия не получу. Вот если бы еще тысяч двадцать…

– Нет, не могу… И советую вам не торговаться, через час этой вещи, возможно, уже здесь не будет.

Это действительно не исключалось, но я продолжал свою прогулку, с прежним вниманием разглядывая выставленный перед лавкой товар. Тем не менее прогулка была уже испорчена, мысль неустанно возвращалась к бронзовой статуэтке Далу, великолепной бронзовой статуэтке, покрытой такой чудесной теплой патиной.

– Еще не продали… – небрежно обронил я, когда под вечер снова заглянул к вышеупомянутой даме.

– Я могла его сегодня продать по крайней мере раз пять, – возразила она. – Но люди привыкли торговаться, вроде вас. Пусть постоит, мне не к спеху. Придет и его час.

Мы побеседовали еще какое-то время, каждый сохраняя верность обычной роли: она делала вид, будто ей не так уж важно продать, я – что мне не так уж важно купить. Под конец, утомленные бесплодной болтовней, мы, как всегда, нашли общий язык, обе стороны пошли на уступки, и сделка состоялась.

Мне запомнился этот летний день потому, что служащие метрополитена и автобусных линий бастовали, такси найти было невозможно, и мне пришлось тащить на руках довольно большую статую, весом килограммов в тридцать, а до дому было километров шесть. И хотя я время от времени останавливался передохнуть, опуская свою покупку на тротуар, руки у меня дрожали, и я обмирал от страха, что могу выронить свое сокровище и повредить его.

Вторым рубежом в моих прогулках по Блошиному рынку был визит к другой даме, гораздо моложе первой и тоже торговавшей бронзой. Разговоры тут были покороче и, я бы сказал, менее плодотворные, потому что эта особа имела премерзкую привычку никогда не уступать в цене. Я бы даже сказал, что от этих разговоров выигрывала, в основном, она. Ее собственные познания в области скульптуры были весьма скромны, и, вбив себе в голову, что я большой знаток этой материи, дама всегда расспрашивала меня о достоинствах и ценности своих новых приобретений.

Однажды, когда я подошел с неизменным вопросом «Что новенького?», она протянула мне руку – не свою, а большую руку из бронзы.

– Сколько вы за нее хотите? – небрежно спросил я, так как произведение было мне отлично известно.

– Я хочу только, чтобы вы сказали мне, что это такое.

– По-моему, подпись достаточно разборчива, – холодно ответил я, уразумев, что снова буду использован в качестве эксперта.

– Да, но оригинал ли это?

– Думаю, что оригинал, только отливка нелегальная. Иначе тут стояла бы печать мастерской.

– Я тоже так думаю, – дама кивнула.

Она имела также подлое обыкновение выслушивать от вас информацию с таким видом, будто все это ей было известно заранее.

– Сколько же вы хотите за нее? – повторил я, продолжая рассматривать великолепную бронзовую работу, подписанную Роденом.

– А сколько она, по-вашему, стоит?

– Вы меня как покупателя спрашиваете или как оценщика? – ворчливо проговорил я, увидев, что и на этот раз ничего из этой хитрюги не выудить.

– О, я знаю, что вы скажете честно, – ловко увильнула она от ответа.

Так что пришлось мне и на сей раз проинформировать ее.

– Только имейте в виду, что без марки мастерской, где делалась отливка, вы вряд ли возьмете за нее больше, чем половинную цену. Если она попадется на глаза кому-нибудь из музея Родена, ее непременно у вас конфискуют.

– Половинная цена меня вполне устраивает, – улыбнулась дама. – Я купила эту бронзу за десять тысяч. Люди ведь глупы. Рука… Они думают, что это деталь какой-нибудь статуи…

«Мне такая роскошь за десять тысяч никогда не достанется…» – с горечью подумал я, продолжая свою прогулку. Дама и вправду уступила бы мне эту бронзу за полцены, но Роден даже за половинную цену был мне не по карману.

«Никогда не будет у меня Родена, ни одной его вещи, – продолжал я сетовать про себя. – Ни с маркой литейной мастерской, ни без марки…»

Но именно в этот миг отчаяния меня осенила идея, которая потом много месяцев не давала мне покоя: обойти все мастерские, где делают отливки скульптурных работ, и проверить, нет ли чего там. Найти путь к самим истокам.

* * *

Профессия литейщика, так же как и сама скульптура, пришла в наше время в упадок. Фирма Эбрар давно окончила свое существование. Барбедьен обанкротился уже при мне. Из наиболее известных фирм продолжали работать Рюдье, братья Сюз и Вальсуани. Рюдье отливал скульптуры Родену и Майолю, Вальсуани – Бурделю, а братья Сюз – нескольким скульпторам-модернистам. Но все они были именно мастерами-литейщиками, а не торговцами. Они исполняли заказы, но не продавали, и даже если в их личной коллекции был какой-то экземпляр, то вряд ли они согласились бы уступить его первому встречному.

Следовало найти каких-нибудь посредников. Я стал расспрашивать приятелей из художественных кругов и узнал, что один молодой скульптор хорошо знает Вальсуани и немного – братьев Сюз. Поскольку этот скульптор отнюдь не был завален работой, он охотно посадил меня в машину, и мы отправились с ним в одно из парижских предместий.

Мастерская Сюза была просторной и неуютной, как все литейные мастерские. Рабочие под руководством шефа сваривали детали какого-то странного изваяния – огромного конгломерата металлических брусков, не имеющих определенного назначения. Хозяин молча указал на свою небольшую контору в глубине помещения, а немного погодя пришел узнать, чем может быть нам полезен.

В качестве предлога для визита я захватил с собой эскиз лежащей обнаженной женщины, супруги Жюля Далу, – ввиду отсутствия других моделей скульптор всегда использовал как натурщицу собственную жену.

– Это ваша работа, – сказал я. – Но я не знаю, сколько отлито экземпляров, номер не проставлен.

– Сейчас поглядим, – сказал хозяин и отворил небольшой шкаф.

Сюз был уже весьма немолод, но и фирма была весьма немолода, и я так и не понял, кто передо мной: один из братьев Сюз или же кто-то из их сыновей.

– Фигура была отлита в одном-единственном экземпляре, – сообщил хозяин, быстро перелистав объемистую тетрадь. – Такие отливки мы делали в одном экземпляре, для самого Далу.

– Может быть, у вас осталось что-нибудь в бронзе или гипсе?

– Увы, ничего… – Он покачал головой. – Гипсы почти все в собрании музея «Пти пале», а бронза давно продана. У нас теперь только такое… – Он с презрением указал в окно конторы на чудовищное сооружение из металлических брусков.

– Поверьте мне, отливать и собирать подобные бессмыслицы совсем не в радость, но ничего не поделаешь… – продолжал Сюз с печалью и легонько погладил своей бледной старческой рукой статуэтку Далу.

Вальсуани принял нас в соседнем с литейной помещении, больше похожем на слесарную мастерскую, чем на контору. Человеком он оказался общительным и выглядел довольно сговорчивым, во всяком случае, пока мы не затронули главный вопрос.

– Бурдель? Само собой. Все отливки с вещей Бурде-ля делаются у меня. Пойдемте, я покажу вам.

Он привел нас в мастерскую и показал гипсовую модель полулежащей обнаженной фигуры, известной под названием «Облако», – скульптор использовал здесь как повод миф о Юпитере и нимфе Ио.

– Сейчас мы работаем над этим, на очереди вон тот бюст Бетховена, а потом мадам Бурдель, естественно, пришлет нам что-нибудь еще.

– А что представляют собой те вещи? – спросил я, заметив в глубине мастерской покрытую слоем пыли стеклянную горку.

– Разные пустячки, оставшиеся от отца.

Я подошел к горке. Там было несколько весьма посредственных гипсовых моделей неведомых мне авторов. Но в уголке я заметил восковую фигурку, автора которой нетрудно было угадать.

– Это тоже пустячок? – спросил я.

– О, вы все видите… – добродушно обронил Вальсуани и повел нас назад, в контору.

Мой приятель изложил в двух словах цель нашего прихода, но хозяин, даже не дослушав до конца, сказал:

– Понятно, но лично у меня ничего нет – ни работ Бурделя, ни кого-либо еще. Мало мне разве, что я весь день вожусь с бронзой, так еще дома смотреть на бронзу…

– И все же, наверно…

– Нет, нет, – уже с раздражением прервал Вальсуани. – Да если бы даже у меня что-то было, я бы вам не отдал, понимаете? Не имею права.

– А вон ту восковую фигурку? – спросил я.

– Это вещь уникальная, подаренная моему отцу самим автором.

– Но вы могли бы сделать отливку…

– Да, но тогда она уже не будет уникальной, – вполне резонно ответил хозяин.

На том разговор и закончился.

Впрочем, закончился лишь применительно к тому дню. Потому что потом я еще не раз заглядывал к Вальсуани и всегда находил повод заговорить о восковой фигурке, пока он в конце концов не сдался:

– Хорошо… Зайдите через десять дней. Получите, получите вы, наконец, эту бронзовую отливку…

К Рюдье мне удалось попасть благодаря одному соотечественнику, который делал копии античных терракотовых ваз, их раскупали туристы в Лувре. Собственно, он был знаком не с ныне здравствующим Жоржем Рюдье, а с его покойным дядей Алексом, но это был достаточный повод для визита и вступительного разговора на тему «Какой изумительный человек был ваш дядюшка».

По правде говоря, я понятия не имею, каким человеком был покойный Алекс Рюдье, но готов подтвердить, что это был большой мастер своего дела – впрочем, это признавал и сам Роден, чьи лучшие произведения отливались в его мастерской.

Племянник оказался человеком прогрессивных взглядов, и тот факт, что я болгарин, не только не напугал его, но даже в какой-то мере расположил ко мне – правда, это ничуть не приблизило решения интересующего меня вопроса.

В конторе у Рюдье было нескольких чудесных вещей – память о литейном искусстве покойного дядюшки, но больше всего приковал к себе мой взгляд висевший над дверью барельеф Домье «Эмигранты». Разговор, естественно, зашел об этом барельефе, но хозяин, естественно, и слышать не хотел о том, чтобы продать его, так же как и остальные три-четыре работы из бронзы, и хотя мы расстались друзьями, я ушел от него не солоно хлебавши.

Мастерская Рюдье, как и мастерская Вальсуани, находилась в отдаленном предместье. Но в Париже недостатка в транспортных средствах нет, и я раз в две-три недели навещал мастера, привозил ему сливовую ракию, к которой от относился с одобрением, и сигареты, которые принимал лишь из вежливости, ибо курил только свои вонючие «Голуаз». В общем, я надоедал ему до тех пор, пока он, в свою очередь, не поднял руки. Причем это был жест не только капитуляции, но и великодушия:

– Я отдаю вам барельеф за четыреста тысяч. С другого я бы взял столько же лишь за литье.

Всего через несколько лет на аукционе в Галиера 14 июня 1966 года один экземпляр этого барельефа был продан за четыре миллиона триста тысяч, а год спустя другой экземпляр достиг цифры в десять миллионов. Должен добавить, что я приобрел эту работу Домье не для себя, а для нашей Национальной галереи, где до того времени не было ни одной иностранной скульптуры.

С той же целью довелось мне вести длительные переговоры с директрисой музея Родена, мадам Гольдшедер. Ее постоянными клиентами были богатые коллекционеры и большие художественные галереи, располагавшие достаточными средствами, чтобы не торговаться. Но я не располагал подобными средствами и потому попросил замолвить за меня словечко одного знакомого, который занимал в ту пору должность генерального директора национальных музеев Франции.

– Ну, разумеется, я переговорю с ней, – согласился он. – Но галерея Родена принадлежит городу, мне она не подчинена.

Так или иначе, на следующий день я был принят мадам Гольдшедер, столь же обходительной, сколь и несговорчивой.

– У меня есть отливка интересующей вас головы, – сказала она, когда мы наконец подошли к деловой части нашей беседы. – Но почему вы считаете, что я должна уступить ее вам по более низкой цене?

– Прежние наши власти не интересовались Роденом и не приобрели ни одной его работы, как, впрочем, и других французских скульпторов, – начал я издалека. – Между тем люди искусства у нас в стране ценят Родена, и один его оригинал послужит пропаганде творчества этого мастера.

– Но когда что-либо ценишь, следует и платить подобающую цену, – с легкой усмешкой заметила дама. – Именно потому, что я горячая поклонница Родена, я не хочу, чтобы его работы продавались за бесценок. Разве я не права?

Мы еще какое-то время продолжали этот академический спор, но не пришли ни к каким конкретным результатам. Дама с самого начала сказала «миллион франков» и до самого конца не шла ни на какие уступки.

Я сообщил своему знакомому о плачевном итоге моего визита.

– Я сам к ней заеду, – пообещал он.

– Мне так неловко отнимать у вас время…

– Оставьте, – прервал меня генеральный директор. – Дело не в услуге вам лично, а в принципе. Я считаю, что творчество больших мастеров не должно быть предметом торговли. И, думается мне, сам Роден тоже был бы против этого.

Не знаю уж, какие доводы пустил он в ход, но два дня спустя мадам Гольдшедер сама позвонила мне:

– Триста тысяч вас устраивает? Это цена одного только литья.

Этот бюст Родена теперь тоже собственность нашей Национальной галереи, и излишне говорить, что за несколько лет его рыночная цена возросла более чем в десять раз – так же, как и бронзовой статуи Майоля, знаменитой «Леды», которую я выторговал после длительных поисков за сумму, которая даже в те годы была смехотворно мала для работы Майоля.

* * *

Частые мои прогулки по Блошиному рынку постепенно вовлекли меня в новую сферу искусства – негритянскую скульптуру. Собственно, это была для меня не такая уж новая сфера, я уже давненько заглядывал в лавки, где продавались африканские маски, изучал экспонаты в Музее человека и даже сумел проникнуть в его обширные запасники. Но эта материя требовала серьезных знаний, иначе не научишься различать стили различных племен и не сможешь отличить настоящую статуэтку от ремесленной поделки, изготовленной год-два назад где-нибудь на Берегу Слоновой Кости. Поэтому я сначала потратил довольно много времени на изучение соответствующей литературы, разглядывание товара и разговоры с торговцами, а уж потом перешел к рискованной, но куда более увлекательной деятельности коллекционера.

Даже самые старинные произведения африканской деревянной скульптуры, именно потому, что она деревянная и именно потому, что африканская, датируются не слишком отдаленным временем. Созданные в тропической зоне, подверженные губительному воздействию влаги и термитов, не говоря уж о массовых сожжениях «цивилизованными» миссионерами, эти произведения датируются в лучшем случае лишь концом прошлого века. В Европу они попадают чисто случайно, их привозят торговцы не как произведения искусства, а как бытовые курьезы, не обладающие особой ценностью.

В начале этого века африканская скульптура привлекает внимание лишь отдельных художников, представителей авангардистских школ, и становится предметом массового коллекционирования лишь по окончании первой мировой войны, после нескольких больших выставок, организованных такими торговцами, как Девамбез, Поль Гийом и др.

Период между двумя войнами – это в основном время, когда европейцы грабили произведения негритянской скульптуры, уцелевшие в селениях племен бауле, бамбара, догон, бобо, дан, ашанти, бамилеке, балуба и других так называемых «племен скульпторов», потому что далеко не каждое африканское племя создает пластические изображения. Когда же наличные запасы начинают иссякать, изобретательные торговцы приступают к массовым заказам новых партий товара. Но это уже ремесленное подражание старым образцам или невежественная комбинация местных традиций с европейскими влияниями. Искусство умирает, уступив место тем топорным фигуркам красного и эбенового дерева или слоновой кости, которые антиквары предлагают невзыскательным любителям экзотики.

Однако проблема материала – это лишь одна из многих проблем, связанных с подлинностью африканской пластики. Существует целый ряд тонкостей, которые я постепенно постигал не столько из книг, сколько от торговцев, умеющих и рассказать и показать. Таких торговцев на Блошином рынке было несколько. Самый молодой из них занимал нечто вроде навеса в одном из дальних уголков Вирнезона. Обе стены – обе, потому что других вообще не было, – были увешаны масками и фигурками, все – племени сенуфо. Сам владелец сарая обычно сидел в углу, уткнувшись в книгу.

– Вы продаете только сенуфо? – спросил я, когда впервые попал в это сыроватое и крепко продуваемое местечко.

– По правде говоря, я распродаю свою собственную коллекцию, – спокойно ответил юноша, поднимая глаза от книги. – А она состоит только из сенуфо.

– В таком случае, большая часть этих работ, наверно, подлинная…

– Все, без исключения. Есть постарше, есть поновее, но все работы настоящие.

Он поднялся со стула и стал показывать мне произведения одно за другим, неторопливо, подробно перечисляя их достоинства.

После долгого осмотра я выбрал одну ритуальную маску.

– Почему вы решили распродать коллекцию? – спросил я, уплатив за покупку.

– Потому что ушел от отца, – без стеснения ответил юноша. – А я учусь, надо же на что-то жить.

– Да. Это в какой-то степени выход…

– Не знаю… не уверен… Запасы быстро тают, а пополнить нечем. Я не в силах состязаться с другими торговцами ни в покупке, ни в продаже…

Впоследствии я еще не раз заглядывал к нему во время своих прогулок по рынку и при каждом посещении убеждался в том, что стены навеса все более оголяются. Последний раз я был у него поздней осенью. Дождь зарядил с самого утра. Мерный и упорный, он изливался длинными тонкими струями и, казалось, не думал останавливаться до самой весны. Юноша, закутавшись в плащ, сидел на обычном месте в углу и пытался читать, что было, вероятно, нелегко, так как в этот еще не поздний час было сумеречно, как вечером:

– Неужели вы останетесь тут и на зиму? – спросил я после того, как мы поздоровались.

– А что мне тут делать зимой? – он пожал плечами и красноречиво поглядел на стены, где висели всего три совершенно источенные фигурки и две маски в столь же плачевном состоянии. – Я торчу здесь потому, что уплатил за аренду до конца месяца. А потом посмотрю… Мне обещали в одном месте работу на полдня… Поденщиком на кухне, но за неимением лучшего…

Я пожелал ему успехов и ушел. Больше мы с ним не виделись, и так я и не узнал, из какой он семьи и отчего у него конфликт с отцом. Он выглядел натурой спокойной и тихой, отнюдь не любителем конфликтов, однако внешнее спокойствие еще ничего не значит, да и вообще… И вообще это была лишь одна из многих десятков драм, мимо которых ежедневно проходишь в этом городе не замечая, не задумываясь.

Самым серьезным моим наставником в области африканской скульптуры был хозяин наиболее солидной лавки на этом рынке. Цены у него были намного выше, чем у остальных, но и товар совсем иного сорта. Я не любил к нему заходить в те часы, когда наплыв покупателей особенно велик – помещение было тесноватое, – и предпочитал конец дня, когда большинство клиентов и зевак уже возвращались в город. Хозяин охотно отвечал на мои вопросы, многое растолковывал тут же, возле самих вещей, так что я постепенно научился различать стили и оценивать достоинства работ. Многие советы, которые я получил от него, относились к коллекционерству вообще, причем это были как раз такие советы, которыми большинство коллекционеров пренебрегают.

– Никогда ничего не покупайте только потому, что отдают по дешевке, – сказал он мне однажды, когда я остановился перед маленькой фигуркой бауле.

– Но эта мне нравится…

– Да, сейчас, потому что вы еще дебютант, а вот месяцев через пять-шесть поймете, что зря выкинули деньги. Чем покупать две, три, пять вещей без разбору, купите одну, но такую, которая вам никогда не надоест.

– Одна-две вещи – это не коллекция, – попытался я возразить.

– Все мечтают составить коллекцию, причем непременно большую. В наше время большая коллекция требует весьма солидных капиталов. Да и стоит ли вкладывать столько средств в бессистемное собрание слабых вещей? Как вы думаете, сколько работ в моей личной коллекции?

– Думаю, что немало.

– Ровно тридцать две.

– Имей я тридцать две вещи…

– Да, но это результат тридцати лет работы в этой области. А вот я иногда захожу к кому-нибудь из моих клиентов, который занялся собирательством всего два или три года назад. Ему уже наскучило это занятие, и он зовет меня, чтобы я помог ему избавиться от коллекции, которая заполонила весь дом. И это всегда куча посредственных работ, редко-редко увидишь среди них что-нибудь стоящее, попавшее туда по ошибке, так что, когда я называю цену, у владельца отвисает челюсть. Подобные субъекты считают, что ты хочешь их обобрать. А по существу они сами себя обобрали или дали себя обобрать, что одно и то же…

Мой вирнезонский наставник был одним из тех, кого называют торговцами средней руки. А мне суждено было свести знакомство и с крупными представителями торгового мира. Началось это совершенно случайно, однажды летом, когда я без всякой особой цели прогуливался под деревьями бульвара Распай. В это время года Париж относительно безлюден, большая часть магазинов закрыта, некуда зайти, не на что поглазеть. Поэтому я остановился перед витриной Камера, мимо которой не раз проходил и раньше, но никогда не заглядывал внутрь магазина, зная, какие там фантастические цены. На витрине была выставлена только одна маска – чтобы указать на характер товара, которым здесь торгуют; дверь была открыта, помещение казалось соблазнительно прохладным, и я решил, что надо же в конце концов заглянуть и сюда, а то потом, когда навсегда уедешь из этого города, вдруг вспомнишь, что ни разу не побывал в магазине Камера и будешь досадовать на самого себя.