Текст книги "Странное это ремесло"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Медленно, монотонно тянулись сырые осенние и зимние дни, с туманами и моросящим дождем, с тоскливым колокольным звоном, призывавшим к заутрене, с вгоняющим в сон шептанием молитв и невыносимым гнетом одиночества. Моя холодная тюрьма казалась мне тогда незаслуженной карой, но позже я думал о ней просто как об испытании, причем даже полезном испытании – ведь раньше я на секунду не мог отойти от мамы, а мне было суждено вскоре потерять ее навсегда; ведь раньше одиночество было для меня равносильно страданию, а следовало привыкнуть и к нему, ибо мне предстояли еще многие годы одиночества.

Наконец подошли каникулы, этот долгий праздник, несколько омрачаемый лишь мыслью о неизбежном возвращении в пансион. Но оно не было неизбежным. Двумя месяцами позже мы отправились назад, в Пловдив.

* * *

И вот спустя более двух десятков лет я опять ехал в этот город. Но теперь мне уже было известно, что Лувр – не хрустальный дворец, а Эйфелева башня – не из золота, и вообще когда ничего особенного не ждешь, то и не разочаровываешься. Может быть – помимо всего прочего – я потому и полюбил Париж, что ничего особенного от него не ждал.

Я не назову этот город роскошным, великолепным, чарующим, увлекательным и так далее – все эти эпитеты так истерты, что от них просто мутит. Не назову его и Единственным, Неповторимым – каждый город по-своему единственный и неповторимый, причем это не обязательно делает его привлекательным. Я с отвращением думаю о возможности влиться в хор псалмопевцев, и без того достаточно громкий и многочисленный. Из каждых двух беллетристов, побывавших проездом в Париже, по меньшей мере один увековечил его в своих творениях. Из каждых трех поэтов по меньшей мере двое посвятили ему поэму или стихи. Что касается сочинителей песен, тут производительность побивает все рекорды. Издавна и многократно воспеты парижские крыши, парижские мансарды, парижские мосты, парижские влюбленные, парижские женщины, парижские гамены (а может, и старики, тут я не уверен), Большие бульвары, маленькие кафе, левый берег Сены и правый, парижские ночи и, разумеется, дни, не говоря уж о всех прочих достопримечательностях как исторического, так и местного значения – от Нотр-Дам до Сакре-Кер и от Монмартра до Менильмонтана.

Таким образом, эта тема полностью подогнана под шаблон, пережевана, обслюнявлена и вообще исчерпана. И лучше сразу отказаться от нее хотя бы как от темы для художественного творчества и рассмотреть под углом зрения более прозаическим или, если угодно, более субъективным – с точки зрения одной мании.

Что же касается общей оценки, она тем сложнее, чем более разноликим предстает перед вами этот город. За семь лет я имел возможность изучать его со всех точек зрения, в том числе и прозаической, и той, маниакальной, и все еще не считаю себя вправе дать ему оценку. Возможно, это произойдет в какой-то моей следующей жизни.

Должно быть, чары Парижа состоят, в частности, и в том, что он таит в себе самые различные вещи, способные привлечь самых разных людей. Латинский квартал – средоточие молодежи и Монпарнас – средоточие иностранцев; Елисейские поля и площадь Оперы с вереницами роскошных витрин, улицы Риволи и Себастополь с нагромождением уцененных товаров; Монмартр – средоточие проституток и Сен-Жермен де Пре – средоточие интеллектуалов (в силу парадокса квартал проституток здесь иногда становится кварталом интеллектуалов и наоборот), старинные богатые особняки 16-го округа и нищенское столпотворение на рынках Сент-Уэна; Булонский и Венсенский лес – оазисы зелени и покоя и предельный разгул децибелов на перекрестках улиц Ришелье-Друо и Барбес-Рошшуар; наконец, Париж музеев и Париж Автомобильной выставки, Париж изящных искусств и Париж Выставки бытовой техники – если в этом городе, конгломерате двадцати различных городов, в этой мешанине мод и вкусов, былого и настоящего кто-либо все же не сумеет найти себе занятие и развлечение, то это значит, что он поистине непомерно привередлив.

Был конец марта 1953 года. В Софии еще стояла зима, а здесь, в Париже, сухие тротуары были освещены унылым солнцем, и за столиками перед кафе было полно народу. Уличные афиши оповещали о новинках Кристиана Диора и Жака Фата, на набережных молодежь выводила масляной краской «Мир Вьетнаму», «Американцы – домой!» На эстраде была в моде певица Лин Рено со своей песенкой «Я от тебя без ума», на Елисейских полях шли фильмы с участием Мартин Кароль, в живописи говорили о Лоржу и Вийоне – город славил кумиров этого сезона, которые через год-два будут им вышвырнуты на свалку забвения.

Устав с дороги, жена с дочерью остались в гостинице. Я тоже устал, но можно ли оставаться в четырех стенах, когда вокруг тебя – Париж. Я вышел якобы лишь поразмяться. Думал сначала направиться в Латинский квартал, к местам, связанным с моими детскими воспоминаниями. Я не сомневался, что, стоит мне вновь оказаться в Париже, я первым делом обойду эти места. Однако теперь, уже оказавшись здесь, я почувствовал, что меня влечет не прошлое, а настоящее. И чтобы получить о нем какое-то представление, перешел по мосту Альма на другой берег и зашагал к Елисейским полям.

Пройдя от Триумфальной арки до Рон Пуан, я свернул к Матиньон, потом по Фобур Сент-Оноре вышел к церкви Мадлены, миновал Оперу и двинулся по Большим бульварам. Бульвары вывели меня к улице Себастополь, улица Себастополь – на улицу Риволи, оттуда – на площадь Согласия, потом опять на другой берег Сены, и я повернул по Кэ д'Орсе к гостинице, еле передвигая ноги от усталости.

Уже давно смерклось, я не знал толком, где нахожусь, лишь приблизительно догадываясь, в каком направлении надо идти. В голове от впечатлений этого изнурительного, пятнадцатикилометрового маршрута был полный сумбур, я только понимал, что впечатления этого дня существенно отличаются от моих детских воспоминаний.

Однако я приехал сюда не для впечатлений и воспоминаний и уже на следующее утро приступил к моим служебным обязанностям. А вокруг простирался Париж, по-прежнему незнакомый и неисследованный, и усердие начинающего дипломата постоянно боролось во мне с любознательностью приезжего. Чтобы положить конец этой междоусобице, мне пришлось соответственно поделить свои часы и Дни. Я приходил в посольство как можно раньше, чтобы до обеда покончить с текущей работой, а во второй половине дня обходил музеи или знакомился с кафе и редакциями. Но как ни постыдно это для дипломата – больше всего я любил просто бродить по улицам, бродить и три и четыре часа до самого вечера, а иногда и вечером тоже, отыскивать самые глухие, отдаленные уголки, украдкой разглядывать прохожих и, конечно, глазеть на витрины.

Что касается витрин, дольше всего мой взгляд задерживался на книгах – не столько на романах и дорогих альбомах с репродукциями, сколько на тех изданиях, которые я видел впервые, – редких, роскошных изданиях, так называемых «Эдисьон де люкс». Они печатались тиражом в несколько сот, а порой лишь несколько десятков пронумерованных экземпляров, набирались великолепными шрифтами, на дорогой бумаге – таких названий я никогда раньше и не слышал: Верже Лафума, Пюр шифон дю Лана, Велен дю Рив, Белен д'Арш, Жапон эмпериал, Альфа Лафума и множество других. Но больше всего приковывали мой взгляд иллюстрации – оригинальные гравюры, офорты, сухая игла, гравюры на дереве, литографии или рисунки, раскрашенные от руки. Тексты в этих изданиях принадлежали сплошь знаменитостям – и классикам и современникам, но для меня они отступали на второй план, в чем и проявлялась одна из типических черт коллекционерства: роскошно изданную книгу приобретают не для того, чтобы ее прочесть, а для того, чтобы ее рассматривать. Ведь тот же текст ты можешь получить и в каком-нибудь карманном издании, в сто раз дешевле.

Самые дорогие издания обычно не были переплетены и даже не сброшюрованы, а продавались отдельными тетрадками, в коробках-футлярах. Крупный коллекционер предпочитает хранить книгу в таком виде или заказать переплет по своему вкусу. Встречалось, правда, и множество уже переплетенных книг – те, что вернулись назад в магазин из частных коллекций, и переплеты их были так прекрасны, что у меня щемило сердце. Переплеты были из шагреневой или даже еще более дорогой кожи – сафьяна, строгих черных, темно-вишневых или синих цветов либо пышных, интенсивных – изумрудно-зеленые, лимонно-желтые, розовые, лиловые.

Я рос и вырос в окружении книг, но такого великолепия никогда раньше не видел. Отец любил дорогие издания, но средства позволяли ему выписывать только те, что были необходимы для работы. Да и во всей Софии мне ни разу не случалось набрести на библиофильские редкости, потому что болгарские толстосумы выписывали из Западной Европы преимущественно автомобили и косметику.

На роскошных изданиях, выставленных в витринах, как и вообще на всех роскошных товарах в Париже, цены обозначены не были, поскольку цифра может лишь отпугнуть случайного покупателя и поскольку предполагается, что истинный ценитель за ценой не постоит. Прошло несколько дней, прежде чем я решился перешагнуть порог одного из таких магазинов, специализировавшихся на продаже редких, нумерованных изданий.

Магазин находился на улице Сены. Дело было днем, он, видимо, только что открылся. Хозяин разбирал за небольшим столом почту. В помещении никого, кроме нас, не было.

– Можно посмотреть ваши книги? – спросил я.

Хозяин поднял голову, недоуменно взглянул на меня.

Впоследствии я понял, что так спрашивать не принято. Следует сказать: «Можно бросить взгляд?» Люди не любят, когда роются в их товаре. А дорогие книги и вовсе не тот товар, в котором можно рыться.

Я повторил вопрос, и хозяин, поколебавшись, указал на застекленные полки:

– Смотрите.

Полки тянулись вдоль трех стен просторного, светлого помещения. Я подошел к одной из них, сдвинул стекло и робко взял в руки книгу в тяжелом малиновом переплете из глянцевитого сафьяна с золотым тиснением.

Сначала хозяин краем глаза наблюдал за мной, но, удостоверившись в том, что я осторожно, даже благоговейно обращаюсь с книгами, перестал обращать на меня внимание и весь ушел в свою корреспонденцию. Обращаться так с книгами меня приучил отец – раскрывать не больше, чем на девяносто градусов, за страницы не хвататься, а лишь слегка придерживать за краешек.

Если не ошибаюсь, я провел там часа два и за это время прошелся по всем школам французской иллюстрации от сецессиона Тулуз-Лотрека до абстракционизма, от аскетического геометризма Луи Жу до откровенной эротики Бертоме Сент-Андре и от натурализма Лобель-Риша до сюрреалистических кошмаров Сальватора Дали.

– Цены помечены на последней странице, – объяснил хозяин.

Цены действительно были аккуратно проставлены карандашом на последней странице – уместная предосторожность, чтобы я не остановил свой выбор на издании, стоимость которого равняется стоимости «мерседеса». Многие тома на этих полках были и в самом деле фантастически дороги, и я не без грусти отмечал про себя издания, иллюстрированные Боннаром или Пикассо, которыми мне никогда не владеть, потому что и впрямь легче купить машину, чем такую книгу.

Но вместе с тем я уяснил и другую деталь, которая лила воду на мою мельницу: цены не всегда соответствовали художественным достоинствам изданий. Это ведь рынок, а рынок всегда руководствуется модой и вкусами клиентуры. Меня потрясло, что альбом с тривиально-похотливыми обнаженными телами Шимо стоил столько же, сколько книга, иллюстрированная великолепными офортами Жоржа Руо, а виртуозные, но пустенькие гравюры Марселя Вертеса ценились дороже, чем томик с графикой Жюля Паскена.

Методично осмотрев все выставленные на полках сокровища, я отобрал прекрасную книгу с гравюрами по дереву Мазереля – я любил Мазереля, а цена более или менее соответствовала моим возможностям.

– Замечательный художник, – заметил хозяин, тщательно заворачивая покупку.

– Но, судя по всему, на него нет спроса…

– О, не надо преувеличивать, – возразил он. – Спрос есть, но не такой, конечно, как между двумя войнами. Что вы хотите? В Париже чересчур много художников, чтобы одни и те же имена всегда занимали центральное место в витрине.

То был софизм, но к чему затевать спор? Мы попрощались, я сказал «до свиданья», он ответил «до скорой встречи» и оказался прав, потому что не прошло и недели, как я снова переступил порог его магазина.

За какие-нибудь два-три месяца я стал если не своим человеком, то, во всяком случае, добрым знакомым почти всех торговцев дорогими изданиями во всех районах города. Владельцы магазинов позволяли мне часами рыться на полках, и только одна дама из Фобур Сент-Оноре не проявила достаточного понимания этой моей страсти. Она была не владелицей, а супругой владельца, но ежедневно замещала его в те часы, когда он обходил в поисках товара богатые дома и аукционы. Магазин их состоял из двух просторных, соединенных порталом помещений, немного мрачных, но набитых до потолка истинными библиофильскими сокровищами.

– Можно бросить взгляд на книги? – спросил я, впервые очутившись в этом святилище.

– А что вас интересует? – в свою очередь спросила дама.

Мы стояли друг против друга, я – у порога магазина, она – у порога критического возраста, и торопливо изучали друг друга.

– Да так, специально – ничего… – ответил я.

– Но все же?

– Ну… Иллюстрированные издания…

– Ах, боже мой, тут все издания иллюстрированные! – воскликнула она, обеими руками указав на полки.

– Тем лучше. Значит, есть шанс что-нибудь найти.

Она еще раз оглядела меня и, наверно, все-таки обнаружила что-то обнадеживающее в моих словах или в прилично сшитом костюме, потому что неохотно обронила:

– Пожалуйста, пожалуйста, смотрите…

Я начал с соседнего зала и в первом же шкафу обнаружил два тома Эдгара По с иллюстрациями Гюса Боффа и «Заведение Телье» Мопассана с гравюрами на дереве Карлегля. Цены были гораздо ниже, чем я ожидал, но я все же вернул книги на полку. Покупка покупкой, но половина удовольствия заключалась для меня и в рассматривании книг, а в этом магазине было на что посмотреть.

Через час, когда хозяйка уже, вероятно, поставила на мне как на покупателе крест, я подошел к ней с упомянутыми выше тремя книгами, за что был награжден подобием улыбки:

– Значит, нашли все-таки…

С тех пор всякий раз, как я заглядывал в этот магазин, она произносила:

– А-а, тот господин, который не знает, чего он ищет…

– И тем не менее всегда находит.

– Пожалуйста, пожалуйста, смотрите…

Эти хождения по книжным магазинам были столь же увлекательны, сколь и разорительны. Меж тем моя страсть разгоралась все сильнее, и я тщетно давал себе слово, что до конца месяца ноги моей не будет ни в одном магазине – едва выдавался свободный час, я вскакивал в первый же автобус и, в надежде на новые приобретения, отправлялся в Латинский квартал или к Пале-Роялю, а по ночам мне снилось, что я иду по улицам, о существовании которых до той минуты не подозревал, проникаю в огромные, мрачные книжные магазины, где высятся груды толстых, переплетенных фолиантов, и роюсь в этих грудах, извлекаю из них диковинные альбомы с фантастическими иллюстрациями и силюсь понять, чьи они, и не могу, не могу даже определить, шедевры это или же вышедшие из моды поделки, и поэтому продолжаю рыться, карабкаюсь на эти книжные горы, а они обрушиваются подо мной, выскальзывают из-под ног, я пытаюсь схватиться за книги руками, но и эти тома тоже ускользают от меня, а за спиной кто-то кричит: «Ах, господи, кто вам позволил топтать мои книги!»

Частые многочасовые прогулки уводили меня все дальше и дальше в лабиринты города; после проспектов и бульваров я стал углубляться в маленькие улочки и отдаленные кварталы, где сделал открытие: даже в самых замшелых лавчонках можно наткнуться на стоящие издания. Это открытие увеличило количество моих находок, но не сократило расходов, так что вторую половину месяца я нередко жил самой аскетической жизнью, однако даже в эти периоды безденежья не мог полностью подавить свою страсть и развлекал себя тем, что совершал обходы соседних лавок и букинистических развалов на набережной Сены и тоже покупал книги, только не те, роскошные, а обычные, дешевые, предназначенные для прозаического занятия, которое называется чтением.

Когда я попадал на улицу Лафайет, то не раз проходил мимо одного магазина дорогих изданий, куда никогда не заглядывал, потому что маленькая витрина, где лежало несколько книг, покрытых слоем пыли, и темное, казавшееся пустым помещение не сулили ничего интересного. Но однажды, обойдя все остальные магазины, я вздумал заглянуть и сюда.

Меня встретил очень немолодой господин очень маленького роста и любезно осведомился о цели моего визита, как будто неясно, с какой целью человек входит в книжный магазин.

– Все уже спрятано, – сказал он, выслушав мой ответ.

И показал на несколько шкафов в глубине полутемного зала.

– Как же вы их тогда продаете?

– Продаю? А кому продавать? Книготорговли больше не существует, месье. Люди сейчас интересуются только стиральными машинами, телевизорами и автомобилями – да, да, больше всего автомобилями. Автомобиль стал высшей и, боюсь, единственной потребностью.

– Но когда он уже приобретен…

– Вы ошибаетесь, – прервал меня хозяин. – Когда он приобретен, о нем надо заботиться, а через год надо покупать другой. Человек, который уважает себя и хочет, чтобы его уважали другие, не может ездить на машине прошлогодней модели…

Старик явно тосковал среди безмолвия и пустоты своего мрачного магазина, куда едва ли кто заглядывал, и потому прилепился ко мне, как к ниспосланному богом собеседнику, а не как к потенциальному покупателю.

– Еще мой дед, месье, был издатель и книготорговец. И отец мой был книготорговец. И я вот уже скоро пятьдесят лет книготорговец. Посмотрите сами, что мы издавали в былые времена…

Он вынул из шкафа два роскошно переплетенных тома «Сказок» Лафонтена.

– Взгляните, какая бумага, какая печать, какие гравюры! А теперь всему этому пришел конец.

– Вряд ли тут повинны только автомобили, – возразил я, опускаясь на стул, потому что разговор грозил затянуться.

– Естественно, не только автомобили, – согласился старик, облокачиваясь на свое старинное бюро. – Но главная причина – в них. А остальное… Остальное – результат жадности и безвкусицы. Как, впрочем, во все времена…

Он вновь указал жестом на запертые шкафы.

– Все книги там – наши собственные издания. Все до одной – начала века, той эпохи, когда были и настоящие издатели, и настоящие ценители, когда роскошная нумерованная книга стоила целое состояние.

Он взглянул на меня поверх очков в тонкой золотой оправе и, должно быть, прочитав на моем лице тень сомнения, продолжал:

– Не думайте, что я превозношу старые времена только потому, что и сам стар. После первой мировой войны тоже встречались хорошие издания, не могу не признать. Но люди, не обладающие ни вкусом, ни нравственными устоями, быстро смекнули, что, раз эта деятельность так доходна, им тоже следует ухватить свою долю. Потребовалось всего несколько лет, чтобы наводнить рынок низкопробными изданиями, которые тщатся сойти за роскошные только потому, что экземпляры пронумерованы и отпечатаны на плотной бумаге. Говорят, Франция – страна гениев. Я француз, и мне такое суждение лестно. Но у нас много и гениальных шарлатанов. И то, что создано истинными гениями, спешат погубить гении шарлатанства. Великое и смешное всегда идут рука об руку.

Он снова замолчал и взглянул на меня поверх очков, словно оценивая впечатление от своей тирады. Я воздержался, однако, от оценок, зная по опыту, что француз зачастую готов поносить все французское, но не выносит, когда то же самое позволяет себе иностранец.

Несколько позже мне довелось свести знакомство с одним переплетчиком, который ростом, возрастом и суждениями во многом напоминал книготорговца с улицы Лафайет, если что и отличало его от книготорговца – по крайней мере внешне, – так это короткая седая бородка.

Его мастерская находилась в переулке неподалеку от театра «Одеон», меня завлекли туда несколько богато переплетенных томов, выставленных в небольшой витрине.

– Вы серб, – после первых же моих слов сказал старик, уверенно ткнув в меня указательным пальцем.

– Нет, болгарин.

– Все равно, значит – славянин. Я тоже.

Он оказался русским, похвастался, что дружит с Эренбургом, который бывал у него в гостях, в доказательство показал книгу с автографом. В общем, четверть часа прошло в болтовне на различные темы, и только тогда хозяин спросил, что меня к нему привело.

– Эти книги продаются или вы только принимаете заказы на переплеты? – спросил я, указывая на полки, где были выставлены несколько десятков образчиков переплетного искусства.

– Я только переплетаю. Разумеется, когда есть заказы. А все, что вы тут видите, сделано мною не на заказ, а для собственного удовольствия. Вы можете счесть, что с моей стороны слишком самонадеянно именовать себя художником, но во мне хотя бы сидит художническая любовь к искусству.

Он взял в руки объемистый том в футляре из алого сафьяна. Сняв футляр, вынул книгу в точно таком же переплете, снял и этот переплет, оказавшийся в действительности чем-то вроде кожаной папки, и тогда засверкал во всем своем великолепии собственно переплет, представлявший собой мозаику из разноцветной кожи с золотым орнаментом.

Я раскрыл книгу. Это был первый экземпляр «Харчевни королевы Гусиные Лапы» Анатоля Франса, отпечатанный на перламутровой японской бумаге с подлинными акварелями Огюста Леру. Великолепный том, в котором все же наибольшим великолепием отличалась работа переплетчика.

– Сколько же времени уходит у вас на такое?

– Никогда не подсчитывал – три месяца, полгода…

– Но почему же исчезла клиентура?

– Она не исчезла, а поредела. Преклонение перед машинным производством и безумствами авангардизма сделало свое. Нельзя восторгаться абстракционизмом и одновременно любить дорогую, артистически переплетенную книгу, которая представляет собой конкретную вещь, содержит конкретный текст, имеет конкретный смысл и не может вместо иллюстраций к этому смыслу включать в себя графические бессмыслицы.

– Что же заказывают вам нынешние клиенты?

– Да вот… – он с презрением показал на два сброшюрованных тома у себя на столе. – Воспоминания Казановы. С порнографическими рисунками Брунеллеско! Заметьте: я не ханжа. Но вы дайте мне эротику Майоля или, если угодно, Леграна или Ропса, а не эту невежественную, увечную спекуляцию на деликатной теме. Я сказал заказчику: «Простой сафьяновый переплет обойдется вам в пятнадцать тысяч франков. На мой взгляд, для такого издания это все равно, что вышвырнуть деньги на ветер». А он говорит: «Вы о моих деньгах не заботьтесь. Давайте лучше выберем кожу». Что вы хотите – идиоты. Платят за сафьяновый переплет для рисунков, которым место в клозете…

Шли месяцы, у меня то и дело возникали кризисные ситуации и финансовые катастрофы, но коллекция все же росла. Принося домой очередную находку, я испытывал нечто вроде легкого опьянения, не покидавшего меня весь вечер. Я ставил книгу на каминную полку, чтобы оценить, как она выглядит на общем фоне комнаты, или клал на светлое покрывало, которым была застелена кровать, чтобы насладиться видом сверкающего переплета, потом раскрывал ее и любовался, рассматривая страницу за страницей, и только после этого предоставлял ей покоиться на полке шкафа.

Сначала я думал составить полку, всего одну полку дорогих иллюстрированных изданий мировой классики. Но когда первая полка заполнилась, я незаметно перешел ко второй. Ненасытность – черта и вообще-то довольно распространенная, а уж для коллекционера – непременная.

Однако и тут, как во всем ином, существует противоядие. Пресыщение. Лично меня это противоядие всегда и спасало, может быть, потому, что, как объясняет это моя кузина, я родился под знаком Близнецов, а они – во всяком случае в семействе Зодиака – существа капризные. Скверно только, что пресыщение чем-то одним обычно высвобождает место для ненасытной жажды чего-то другого, так что в конечном счете результат равен нулю.

В общем, едва я утвердился в мысли, что пора мне кончать с современной книгой, как на меня накатило увлечение романтиками. На языке книжной торговли термин «ле романтик» не обязательно означает только писателей и художников, связанных со школой романтизма, это общее название для целой серии книг, изданных между тридцатыми и восьмидесятыми годами прошлого века, графическое оформление которых более или менее сходно с первыми образчиками книжной графики романтизма.

Среди этих изданий были шедевры иллюстрации и типографской техники, но было и немало посредственных изданий. Тем не менее охотники находились и на те и на другие, – как говорил один мой знакомый книготорговец, даже самая низкопробная книга всегда найдет своего покупателя. Впрочем, во всех этих изданиях, даже наименее интересных, было особое очарование – такое же, как у керосиновой лампы или старинных часов, – и особое настроение, какое создают самые непритязательные старые вещи, долго и честно служившие человеку.

Эти книги были иллюстрированы офортами, гравюрами на металле, а чаще всего на дереве, так как резьба по дереву играла когда-то ту же скромную, но полезную роль, какую теперь играет обычное цинковое клише. В этой графике коллекционеры превыше всего ценили произведения Доре, давно уже признанного крупнейшим представителем романтической иллюстрации. Точности ради следует вспомнить, конечно, великолепные литографии Делакруа к «Гамлету» и «Макбету», а также маленькие рисунки, выгравированные на дереве Домье. Но эти художники работали в области иллюстрации лишь от случая к случаю, тогда как Доре не только и, может быть, не столько благодаря своему таланту рисовальщика, сколько благодаря богатству фантазии и неистощимому трудолюбию стал истинным гигантом в этом роде искусства.

Кажется почти невероятным, что художник, проживший на свете всего пятьдесят лет, сумел создать несколько десятков тысяч иллюстраций, не считая литографий, акварелей, масляной живописи и скульптуры. Известны слова Доре: «Я проиллюстрирую все!» Все он проиллюстрировать не успел, но его творчество даже по объему превосходит все до сих пор известное: Библия, «Божественная комедия» Данте, «Дон Кихот» Сервантеса, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, басни Лафонтена, сказки Перро, «Приключения барона Мюнхаузена», «Потерянный рай» Мильтона, «Озорные рассказы» Бальзака, сочинения Байрона, Теннисона, Колриджа и еще более ста книг украшены иллюстрациями Доре. Даже на смертном одре он продолжал беспокоиться только о работе, и последние его, обращенные к врачу, слова были: «Пожалуйста, вылечите меня, мне нужно закончить моего Шекспира».

Разыскивая «романтиков», я, естественно, усерднее всего охотился за изданиями с иллюстрациями Доре. Тут, как и в некоторых других случаях, счастье мне улыбнулось: эти работы, достигавшие в период между войнами фантастических цен, теперь крайне подешевели из-за легко объяснимого пренебрежения, с которым снобы стали относиться к классике.

Итак, с «романтиками» мне, в целом, повезло, чего не скажешь о так называемых «ансьен», то есть изданиях XVI–XVIII веков. И пришлось мне на протяжении многих месяцев и лет отшагать многие километры, перерыть многие книжные лавки, пока я уставил три полки томиками в старинных переплетах – произведениями римской, греческой и французской классики.

Конечно, эти книги тоже не предназначались для чтения. Сесть читать по латыни означало бы возвратиться к мукам гимназического курса. Некоторые из этих изданий даже не имели иллюстраций. Но это не умаляло радости, какая охватывала меня, когда я брал в руки «Гражданскую войну» Лукиана, рассматривал переплет с фамильным гербом какого-то маркиза Гомеца де ла Кортина, открывал титульную страницу, чтобы лишний раз удостовериться, что это парижское издание 1543 года, вспоминал, что это время царствования Франциска Первого и эпоха французского гуманизма и что, когда книга вышла из печати, Рабле еще не опубликовал последних частей своего шедевра, и – пусть это глупо и наивно – дивился тому, что в моих руках книга, которую другие люди перелистывали более чем за четыреста лет до меня. А в другой раз я брался за «Сатирикон» Петрония, изданный в Амстердаме в 1669 году, рассматривал гравюру на титуле, изображавшую оргии древних римлян так, как их представляли себе в Амстердаме, то есть наподобие голландской пирушки, и мне приходило на память, что в том самом 1669 году, когда вышла эта книга, скончался великий Рембрандт.

Затем наступила очередь автографов.

Собирателей автографов значительно меньше, чем библиофилов. Вообще автограф не есть объект эстетического наслаждения, его не повесишь в кабинете или гостиной, чтобы украсить интерьер. Это всего лишь подпись. Или документ. Один раз прочитанный или переписанный, он перестает быть интересным для исследователя. Но коллекционер гордится своей находкой, ее редкостью и способен целыми часами любоваться бумагой или почерком какого-нибудь письма.

Соответственно количеству коллекционеров количество торговцев автографами тоже было незначительным. Я заглядывал в их лавки больше для того, чтобы поглазеть, чем чтобы купить. Выставленные рукописи казались мне настоящими реликвиями, и я был крайне удивлен, когда узнал, что иные любители не всегда относятся с подобным уважением к своей собственности.

Однажды вечером я по привычке задержался в магазине Леконта – о нем речь пойдет ниже. Леконт уже спустил на окнах железные шторы и – тоже по привычке – великодушно разрешил мне порыться еще в папках, пока сам он раскладывал новые приобретения, доставленные из Отеля Друо, и беседовал с одним своим знакомым, которого я видел впервые.

– О-о, вы уже стали покупать и автографы, – произнес знакомый Леконта, заметив, что тот разглядывает какое-то письмо.

– Ничуть. Но если у вас имеются автографы вроде этого, я готов тут же купить их все. Это письмо, длинное письмо Домье, понимаете?

– Ну и что же? – гость пожал плечами.

– Да ведь одно письмо Домье стоит столько же, сколько сотня писем вашего Гюго! – воскликнул Леконт. – Потому что Гюго – при всем моем глубоком к нему уважении – был графоманом…

– Он был гений!

– Согласен: гений, но графоман. Тогда как Домье за всю свою жизнь написал несколько коротеньких писем и, может быть, только одно такое длинное, как это.

– Домье меня не волнует, – снова пожал плечами посетитель. – Но если у вас есть письма Гюго…