Текст книги "Странное это ремесло"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

В Париже существовало издательство «Манюэль Брюкер», которое специализировалось на выпуске небольших, но очень дорогих монографий о знаменитых художниках-графиках. Это были изысканнейшие альбомы, выпускавшиеся тиражом не выше 250 экземпляров, нумерованные, которые пользовались у ценителей большим спросом, так как каждый альбом включал в себя несколько оригинальных гравюр соответствующего художника. Отбор авторов был чрезвычайно строг. В этой серии вышли монографии о таких художниках, как Марке, Паскен, Боннар, Дюффи, Вламинк, Дерен.

Установив связь с Брюкером, я предложил ему издать альбом с работами Илии Бешкова, так как считаю Бешкова рисовальщиком не просто мирового, а высочайшего мирового уровня. Не знаю, насколько хорошо Брюкер, врач по профессии, разбирался в медицине, но в издательском деле и книготорговле он, как я сразу понял, разбирался прекрасно. Он объяснил мне – любезно, но и достаточно категорически, – что незнакомый автор, как бы он ни был хорош сам по себе, не может рассчитывать в Париже на успех, что даже кое-кто из знаменитостей давно ожидает очереди, чтобы выйти в его библиотеке, и что вообще он ничего не может обещать, по крайней мере, на ближайшие три года. Тем не менее, поскольку я уже пришел и мой портфель свидетельствовал о том, что пришел я не с пустыми руками, Брюкер выразил желание посмотреть какие-нибудь работы «моего художника». Я вынул папку с двумя десятками фотографий и положил перед ним на стол. И то, чего не сумел сделать я, сделал Бешков.

Брюкер раскрыл папку с привычным скептицизмом человека, знающего, что гении на каждом шагу не попадаются. Но уже через полминуты я услышал, как он вполголоса, словно обращаясь не ко мне, а к самому себе, бормочет:

– О, да это изумительно… А этот эскиз?.. Нет, он и вправду исключительный рисовальщик… Хорошо, – произнес под конец Брюкер, снова переходя на деловой тон. – Я его издам. Но мне нужны сами рисунки, а также пять оригинальных литографий или офортов. Как вы знаете, в каждом нашем альбоме содержится по пять графических оригиналов. Надеюсь, у вашего Бешкова такие работы тоже есть.

– К сожалению, нет. Но полагаю, что он согласится что-нибудь сделать специально для этого издания.

– В таком случае пусть даст рисунки на литографской бумаге. Мы перенесем их на камень, и все будут довольны – и он, и вы, и моя клиентура.

Но едва окончились затруднения с издателем, как начались трудности с Бешковым. Он никогда не делал литографий и не желал, чтобы Париж судил о нем по экспериментальным работам. Напрасно убеждал я его, что он может работать на литографской бумаге с такой же свободой, как и на обычной. Только летом, в один из моих приездов в Софию, удалось мне уговорить его приняться за эти рисунки.

– Хорошо, попробую. Пришли мне бумаги, угля и литографских чернил, а там уж что получится…

Увы, ничего не получилось, потому что ему суждено было уйти из жизни прежде, чем он взялся за эти литографии. Я позвонил Брюкеру, сообщил о кончине Бешкова и спросил, нельзя ли все же что-то сделать.

– Можно, – ответил Брюкер, подумав. – Мы напечатаем его рисунки как гравюры, разумеется, не указывая, что это подлинники. Так будет и эффективно, и честно.

Так и было сделано.

Брюкер занимал особняк в одном из тихих, респектабельных кварталов, и у него в доме, в отличие от хаоса, царившего у месье Лабери, все было в образцовом порядке – и светлый холл, из которого широкая стеклянная дверь вела в небольшой сад, и комнаты, прилегающие к холлу, и лестница наверх, и кабинет. И всюду висели рисунки известных мастеров. То была лишь малая часть его коллекции. Большая часть хранилась в тщательно подобранных папках. И все же, когда я говорю о человеке, который был в моих глазах эталоном истинного коллекционера, я имею в виду не этого издателя-врача.

– Мы включим в альбом очерк жизни и творчества художника и короткое предисловие, – сказал мне Брюкер. – Очерк напишете вы. А предисловие должен написать человек с достаточно громким именем, которое будет для читателя гарантией высоких достоинств издания. Так что извольте такого найти.

– Жорж Бессон, – предложил я.

– Прекрасно. Это, быть может, наиболее авторитетный из наших критиков.

Но поговорите с ним сами, мне он, скорее всего, откажет, как отказывал уже не раз.

С Бессоном нас знакомили, но я не был уверен, что он узнает меня, мы всего однажды обменялись несколькими словами на каком-то приеме. Как бы то ни было, я послал ему письмецо с просьбой принять меня и уже на следующий день получил приглашение приехать к нему домой.

– У вас тут настоящий музей! – воскликнул я, когда вошел в уютную, хотя не такую уж богатую квартиру.

Богатство было здесь не в обстановке, а в том, что украшало стены.

– Вы мне льстите. – Бессон слегка улыбнулся.

– Льщу? Да ведь все это вещи, которых теперь вообще не найти…

– Преимущество возраста… – с прежним добродушием улыбнулся хозяин.

– Одно время у торговцев можно было легко все это найти, и должен вам сказать, что хороших картин было больше, неизмеримо больше, чем покупателей.

Заметив, что я не свожу глаз с висевших на стенах полотен, он предложил:

– Да вы пройдитесь, пройдитесь по комнатам… раз моя скромная коллекция вас заинтересовала…

«Скромная коллекция»… У него были три работы Ренуара, пять – Боннара, несколько – Марке, пейзаж Ионгкинда, один интерьер Матисса и по крайней мере три дюжины других картин, все до одной – кисти больших мастеров. Но наибольшее впечатление на меня произвел отбор: здесь не было ни одной средней или посредственной вещи, какие встречаются даже в творчестве крупных художников. Все было отобрано сообразно с тонким и взыскательным вкусом коллекционера.

Высказав это не из желания польстить хозяину, а потому, что я искренне так думал, я добавил:

– К счастью, помимо вкуса вы располагали и соответствующими средствами…

– Без сомнения. Только не думайте, что они были бог весть как велики или что я доводил себя до разорения. Вот, взгляните на эту молодую даму Ренуара. Это портрет моей жены – в свое время она, как видите, была довольно хороша собой. Я попросил Ренуара написать ее портрет, а когда он закончил, спросил о цене. «Заплатите мне три или, лучше, две тысячи, ведь сколько я с вас ни возьму, все равно вы когда-нибудь подумаете, что я вас ограбил», – ответил Ренуар. Разумеется, это был всего лишь жест с его стороны, к тому времени он уже давно был знаменит и популярен. Но зато Марке, Матисс и многие другие отличные живописцы отдавали свои работы по очень скромной цене…

Он помолчал, потом с раздражением произнес:

– Цена… цена… Не знаю, отчего так получается, но, когда начинаешь говорить об искусстве, каждый раз кончаешь ценами…

– Это неизбежно. Когда я стою перед таким полотном, как этот Ренуар, я не могу не думать о том, что у меня никогда не будет ничего подобного по той простой причине, что ему цена сто миллионов…

– Да, конечно, но тогда картина стоила две тысячи… Преимущество возраста, – повторил Бессон. – Беда в том, что иные коллекционеры помышляют только о ста миллионах, а вовсе не о красоте картины. Это такие же торговцы, как и все остальные. Покупают полотна из тех же соображений, из каких покупают биржевые акции. И помимо всего прочего они невежественны и тупы.

Снова помолчав, он указал в глубь той комнаты, где мы в тот момент находились:

– Взгляните вон на те картины. Не знаю, известны ли вам их авторы, – это все молодые художники. В последнее время я покупаю мало, только картины молодых, притом по весьма низким ценам… Опять эти цены… Мне кажется, Франция и сейчас так же богата талантами, как и пятьдесят лет назад. Причем это вовсе не баловни крупных торговых фирм – не фокусники и авангардисты, а скромные, честные художники. И когда иные господа ахают и охают, что упустили Боннара или Марке, я думаю о том, что с их стороны было бы куда умнее не упускать того, что есть сегодня и что предлагается почти за бесценок, а завтра обязательно станет таким же недоступным, как сегодня Боннар и Марке.

– Да, однако эти господа всегда спрашивают: где гарантия, что эта картина завтра в самом деле подскочит в цене? – заметил я, вспомнив о моем дантисте. – И следуют старинному правилу: если сомневаешься, воздержись.

– Не испытываю никакого сочувствия к этим ростовщикам, – сказал Бессон. – Обидно только, что из-за их невежества и равнодушия молодым талантам приходится бедствовать. У нас всегда так было и всегда будет, пока положение не изменится кардинально. Наши исследователи любят подсчитывать, сколько художников окончили жизнь в психиатрической лечебнице. Им даже в голову не приходит, что ни один из этих художников не родился безумным, что их довела до этого нищета, одиночество, непризнанность.

После того как мы обошли всю квартиру, включая спальню, где висела чудесная композиция Марке с двумя обнаженными фигурами, хозяин вновь привел меня в гостиную. Я изложил цель своего визита и показал несколько рисунков Бешкова. Бессон сразу же выразил согласие написать предисловие, и благодаря этому монография увидела свет.

Позднее мне еще дважды посчастливилось побывать в этом доме и полюбоваться этой поистине образцовой коллекцией, в составлении которой участвовали культура, вкус и, конечно, известная доля везения. Коллекция не была настолько обширной, чтобы голова пошла кругом, не была разбавлена посредственными работами, не была разностильной. Каждая картина говорила, естественно, о своем авторе, но все они вместе взятые кое-что говорили и о характере и вкусе человека, который собрал их воедино.

* * *

Мои служебные обязанности были таковы, что не только мне приходилось искать встреч с людьми, случалось, люди искали встречи со мной. От тех, кто хотел со мной встретиться, я обычно особой пользы не имел, у каждого из них был свой расчет, тем не менее в мои обязанности входило принимать их и выслушивать самые разнообразные предложения. Так, однажды к нам в посольство явился и тот необычный коллекционер, о котором мне хочется сказать несколько слов, не называя его имени.

Он был высокого роста, не молод, но и не очень стар, с неподвижным, каким-то сонным лицом. Свое предложение он изложил весьма обстоятельно и очень логично – подобная чуть подозрительная обстоятельность и логичность присущи людям, одержимым навязчивой идеей, которую они упорно отстаивают перед окружающими. Его история, если освободить ее от излишних подробностей, сводилась к следующему:

Сей гражданин Франции был по рождению болгарином, но переселился сюда очень давно. Служащий Национальной библиотеки, он пришел к мысли создать свою личную библиотеку и на протяжении многих лет все свои сбережения вкладывал в книги, так что к настоящему моменту обладал бесценным достоянием

– десятками тысяч томов, и поскольку он достиг солидного возраста и не забыл о том, что он болгарин, то предлагал нам все свое богатство за известное вознаграждение.

Изложение этих основных мыслей отняло у моего собеседника и у меня как слушателя битый час, ибо сопровождалось бесчисленными и малозначащими подробностями. Однако главного я так и не уразумел: что представляют собой эти десятки тысяч томов, какого характера эти книги.

– Самого разного, – ответил посетитель. – Из всех отраслей знаний.

– Есть среди них ценные?

– Может ли их не быть?

– Ценные книги дорого стоят, – заметил я. – Вот, например, за эти я уплатил сорок тысяч, да и то пришлось потратить уйму времени, пока я раздобыл их по все-таки сходной цене.

Я показал на десять томов, лежавших у меня на шкафу – знаменитый каталог графического творчества Домье, составленный Делтеем.

– За сорок тысяч франков я куплю три… нет, пять тысяч книг… – самоуверенно заявил посетитель, едва удостоив мой каталог взгляда.

– Смотря каких…

– Обыкновенных… Хороших… Просто вы не знаете, где искать… Покупаете в больших магазинах, где вас, естественно, обдирают как липку.

– А как вам удавалось при скромном жалованье библиотекаря идти на такие расходы?

– Видите ли, я полиглот, вот и открыл маленькую переводческую контору – перевожу разные документы. Это дает мне некоторый дополнительный доход.

Затем он опять вернулся к тому, с чем пришел:

– Так что вы скажете по поводу моего предложения?

– Вы сами понимаете, что я ничего не могу сказать, пока не увижу книг.

– Как же вы их посмотрите? Ведь это целые горы. Даже в переводческой конторе их набралось несколько тонн, и хозяин помещения грозится выгнать меня, потому что по моей милости у него якобы может провалиться пол. А дома? Комнаты, подвал, чердак – все забито и завалено книгами. Как же вы их посмотрите?

– Не беспокойтесь, – сказал я. – Я не стану их разглядывать по одной. Но хотя бы кину взгляд.

В конце концов он уступил, но с таким видом, будто уступал капризу. Видимо, характер книг для него не имел никакого значения. А после того, как я увидал сами книги, у меня уже не осталось сомнения на этот счет.

Контора, о которой он упоминал, помещалась на улице Ришелье. Это была сырая, темная комната, половина которой была завалена горой книг, от которой пол ветхого здания и впрямь мог провалиться. Не было никакой нужды перебирать их одну за другой, чтобы понять: передо мной груда хлама, внушительная только своими габаритами.

Тем не менее, чтобы быть чистым перед собственной совестью, я побывал у собирателя и дома – в маленьком одноэтажном домике на окраине Парижа. Хозяин ограничился тем, что показал мне только одну из своих комнатушек, где книги лежали в связках или просто бесформенными кучами. Я порылся наугад – там были подержанные учебники, устаревшие технические пособия полувековой давности, статистические ежегодники довоенных лет, проза и стихи безвестных или давно забытых авторов, разрозненные тома многотомных исторических трудов, руководства по выращиванию цветов, нравоучительные книжонки, выпуски бульварных романов и бог весть что еще. Среди всего этого хлама иногда попадался случайно затесавшийся томик, имеющий хоть какую-то, пусть скромную, ценность. Возможно, что, имей я терпение и время, чтобы перебрать десятки тысяч книг, что хранились в подвале и на чердаке, мне удалось бы выудить несколько десятков таких томиков, но гораздо быстрее и дешевле было бы купить их у букинистов.

– Боюсь, что большая часть ваших книг не представляет особого интереса, – сказал я, подбирая самые мягкие выражения.

– Лично для вас – да, – последовал невозмутимый ответ. – Но любая книга имеет какую-то ценность. Любая, без исключения, может оказаться кому-то нужной. Если, например, Французская национальная библиотека собирает все, что выходит, не понимаю, отчего Софийской не делать того же. Я в своих покупках руководствуюсь именно таким объективным и научным подходом, а не субъективными вкусами. И поэтому покупаю все подряд. Абсолютно все. Без отбора и пристрастий.

Я пообещал подробно написать о его предложении в Софию и обещание свое выполнил, но ответ пришел в точности такой, какого я ожидал, то есть негативный. Впоследствии я узнал, что мой библиотекарь, несмотря на свои патриотические декларации, уже обращался с аналогичными предложениями в другие посольства. Допускаю, что и после нашего отказа он продолжал обходить одно посольство за другим так же, как он обходил лавку за лавкой.

Иногда я встречал его на рынках подержанных вещей в парижских предместьях. Он шел неторопливым, широким шагом, держа под мышкой свернутый пустой мешок или же волоча на спине тот же мешок, но уже набитый книгами. Он издали, коротко кивал мне, а чаще притворялся, будто не видит, и спешил скрыться – опасаясь, должно быть, что я последую за ним и обнаружу те источники, откуда он черпает свой обильный и такой дешевый товар.

Однажды я и впрямь шел по его следам, хоть вовсе не затем, чтоб его выслеживать. Это произошло на прославленной «Фуар а ла феррай», ярмарке металлических изделий, которая бывает каждую осень и каждую весну и продолжается целую неделю.

Эта ярмарка занимает целые километры посередине широкого проспекта, начинающегося от площади Бастилии. Тут, собственно, бывает очень мало изделий из металла и очень много самого разнообразного антикварного товара, от всякой дребедени по нескольку франков за штуку и вплоть до драгоценностей и мебели стоимостью в сотни тысяч. Я шел среди старья, выставленного на продажу в сборных палатках, на лотках или просто на тротуаре, и думал о том, как богато, разнообразно и заманчиво выглядит все это издали и как, подойдя ближе, неизменно убеждаешься в том, что тут есть все, кроме того, что ты ищешь. Бронза оказывалась безвкусицей эпохи сецессиона, картины – посредственными копиями или любительскими экзерсисами, африканская скульптура – образчиками серийного ремесленного производства.

Пока я размышлял над этим, окидывая беглым взглядом товар, библиотекарь шел метрах в двадцати впереди меня, и было трудно потерять его из виду, потому что он возвышался над толпой на целую голову. Так же, как и я, он время от времени останавливался, пока мы наконец не оказались рядом и не столкнулись – естественно, там, где было особенно много книг. Над несколькими высокими грудами висело на жердочке объявление с лаконичной надписью: «Десять франков за том». Заметив меня, библиотекарь повернулся ко мне спиной, словно для того, чтобы помешать мне подойти к этим грудам, но я прошел дальше к нескольким полкам, на которых букинист разложил товар подороже. Видимо, это несколько успокоило моего знакомца. Присев на корточки, он стал рыться в развале.

– Могу дать по пять франков за штуку, – услыхал я чуть погодя его голос.

– Пять франков? Да сейчас газета стоит двадцать, приятель, – ответил букинист.

Потом, после короткой паузы, продолжал:

– А сколько вы возьмете томов, если я отдам по пять франков?

– Сколько войдет в мешок. А завтра приду еще.

– А-а, тогда ладно. Тогда берите! Себе дороже возить этот мусор туда—обратно.

Между тем книги, выставленные торговцем на полках, тоже были мусором, и я отошел к другому букинисту, метрах в десяти от этого разложившему на нескольких стойках толстые папки, которые – во всяком случае издали – выглядели многообещающими.

Все еще просматривая гравюры, я увидел, как библиотекарь вскидывает на спину тяжеленный мешок и, медленно, неуклюже ступая, направляется в обратный путь.

Быть может, все у него началось с безумного плана обеспечить себе хорошую ренту с помощью десятков тысяч томов, лишенных всякой ценности. А возможно, наоборот – он стал собирать книги день за днем, мешок за мешком, и лишь потом у него в голове засела безумная идея-мираж. Как бы то ни было, эта страсть завладела им настолько, что он, наверно, до конца своих дней будет собирать потрепанные книжицы с той же неутолимой алчностью, с какой скупец собирает червонцы. То был конец пути, дно пропасти, финал деградации личности – собирательство ради собирательства, поэтизация хлама, ставшего объектом коллекционерской страсти.

Тем не менее субъективно этот человек был по-своему счастлив, и жизнь его была по-своему осмысленной, хоть и благодаря бессмыслице. Его старое сердце так же замирало от восторга, как у того, кто коллекционирует античные статуи или шедевры живописи. Возлюбленный блистательной красавицы не обязательно счастливей человека, влюбленного в некрасивую и глупую женщину.

* * *

В течение всех тех лет, что я исхаживал Париж вдоль и поперек, мое увлечение коллекционированием в большой мере подогревалось и мыслью о том, как отлично я размещу свои находки по возвращении в Софию. Должно быть, я просто-напросто забывал тогда об истинных габаритах своей квартиры, потому что, когда наконец вернулся домой и привез свои ящики с таможни, выяснилось, что нам негде повернуться.

Позже квартира у меня стала больше, кроме того, часть книг переместилась в подвал, но желание разложить и расставить все как следует поугасло. А еще позже квартира снова оказалась тесной, так как я начал коллекционировать живопись.

В мире парижских антикваров и коллекционеров живопись – наиболее дорогой товар. За исключением уже совсем бездарных и безвкусных вещей, все выполненное маслом предлагалось по довольно высоким ценам, так что я, естественно, предпочитал приобрести графический шедевр большого мастера, чем полотно второстепенного живописца.

Не знаю, то ли воспоминания о болгарском искусстве прежде повыветрились из моей памяти, то ли теперь я уже мог сравнивать его с тем, что производило такой фурор на Западе, но, вернувшись в Софию, я понял яснее, чем когда-либо, какие у нас есть талантливые и самобытные художники.

Сначала я ставил картины рядами на пол, прислоняя их к стене. Потом стал размещать их на книжных шкафах. Потом пришлось складывать их штабелями на гардеробе, в коридоре, вообще всюду, где еще находилось свободное местечко.

У нас в квартире вечно пахло масляными красками – главным образом из-за картин Генко, который приносил их еще совсем непросохшими. Прибрать в комнате или просто даже вынуть из шкафа книгу было теперь невозможно без сложных перемещений полотен. А когда кто-нибудь из художников просил вернуть ему картину для выставки, приходилось предпринимать продолжительные поиски, ибо почти всегда она оказывалась в самом низу какой-нибудь заботливо уложенной кипы. В конце концов я пришел к заключению, что либо надо решиться на смерть от удушья, либо ограничить свои приобретения до пределов разумного.

Но тогда вспыхнула новая страсть – нумизматика. Я смутно подозреваю, что это внезапно вспыхнувшее увлечение монетами во многом объяснялось их малыми размерами. Опасность умереть от удушья сменилась угрозой полного разорения. Впервые в жизни я занялся коллекционированием в совершенно мне незнакомой области, что быстро раскусили мои поставщики, и поэтому – во всяком случае, пока я немножко не поднаторел – я вышвырнул немалые суммы на стертые и поврежденные монеты, не имеющие никакой ценности.

Монета – это, в сущности, миниатюрное произведение скульптуры. Не только внушительные древнегреческие тетрадрахмы, но и крохотные римские динары излучают очарование, свойственное подлинному произведению искусства. Правда, в тех случаях, когда скульптура еще налицо, то есть когда монета хорошо сохранилась. Но ко времени моего увлечения нумизматикой хорошо сохранившиеся монеты стали редкостью, не говоря уже о ценах, давно ставших фантастическими. Так что мало-помалу я остыл к этому почти бесплодному собирательству. И перешел к орденам.

Как много сказано и написано о женской суетности! Но когда познакомишься с историей орденов, приходишь к выводу, что мужская суетность не уступает женской. Эти бесчисленные звезды и кресты всех эпох и столетий, увенчанные коронами, обрамленные дубовыми или лавровыми листьями, львами или орлами, украшенные разноцветной эмалью или вмонтированные в роскошные ожерелья, не уступают своим сверканием драгоценным дамским уборам. На мое счастье, в Болгарии особенно редкостных вещей такого рода не встретишь. А поскольку нельзя коллекционировать то, чего нет, я собрал, что сумел, и перешел к другому увлечению.

Этим другим увлечением стали почтовые марки. Возможно, оно проснулось во мне из-за случайно воскресших детских воспоминаний. А может, просто я отчасти впал в детство. Как бы то ни было, когда я заглядывал в магазинчик – место встреч филателистов – и видел в кляссерах дивные старинные марки, на которые я мальчишкой мог любоваться только через стекло витрины, обмирая от восторга и тоски, я не раз испытывал искушение приобрести несколько серий, без всякого намерения составлять коллекцию. Однако филателия заразительна не менее, чем все прочее. Сначала я купил всего десять серий, только из-за их эстетических достоинств. Потом подумал, что не худо бы собрать общую коллекцию болгарских марок. Затем перешел к советским маркам. Потом охватил всю Европу. А потом обо мне стали говорить: «Он собирает весь мир». Это было, конечно, преувеличение. Но не столь уж далекое от истины.

Однако пришло все же время, когда я почувствовал, что начинаю охладевать и к маркам. Возможно, потому, что родился под знаком Близнецов, чье непостоянство, как говорит моя кузина, вошло в поговорку. Это угасание страсти успокаивает меня, но и несколько тревожит. Что будет, думаю я, если так пойдет и дальше? Начну, пожалуй, собирать значки или спичечные коробки. И я вижу сквозь сомкнутые веки, как передо мной медленно проходит высокая фигура парижского библиотекаря, согнувшегося под тяжестью мешка с никому не нужными книгами.

Иногда в бессонные ночи – а у меня все ночи бессонные, – я подхожу к какой-нибудь бронзовой статуэтке или раскрываю папку с гравюрами и на мгновение ощущаю далекий аромат того восторженного чувства, какое охватило меня в тот день, когда я нашел эту скульптуру или эту гравюру.

Иной раз я достаю какую-нибудь картину, только одну, сажусь напротив, долго рассматриваю и так же, как Коро под конец жизни, чувствую, что мне от нее становится лучше. Но всего лучше становится мне от картин самого близкого моего друга, самых дорогих моих картин, хоть они ничего мне не стоили, – я получил их в подарок. И тогда я думаю о том, что не может человек иметь так уж много любимых произведений, как не может иметь так уж много настоящих друзей, и что если речь идет о произведениях, которые значат для тебя не больше, чем добрые знакомые, то есть ли смысл забивать ими дом и не лучше ли оставить чуть больше свободного пространства для себя самого и для своих друзей.

И я спрашиваю себя, не является ли стремление иметь как можно больше самых разнообразных вещей такой же бесплодной и испепеляющей страстью, что и сластолюбие тех охотников до женского пола, которые ненасытно меняют женщин и при огромном количестве побед ни разу в жизни, в сущности, не испытали настоящей любви.

Однако что пользы от здравых мыслей, если они приходят не до, а после случившегося? Все, что окружает меня, уже стало частичкой меня самого, каждая бронзовая фигурка, каждая картина, гравюра – это кусочек чего-то, что было, память о том, что произошло, и весь их пестрый сумбур – это отзвук сумбура во мне самом. Они – частица моего существа, моих метаний и загубленных дней, моих надежд и иллюзий, моих воспоминаний и ночных кошмаров. Я до сих пор брожу во сне по огромным, мрачным лавкам древностей, роюсь в папках со странными, волнующими изображениями, карабкаюсь по чудовищным грудам пыльных фолиантов, которые выскальзывают у меня из-под ног, ползу по затянутым паутиной подвалам меж позеленевших от сырости бронзовых фигур и вижу мертвенные лики старых военачальников, которые явились ко мне требовать свои ордена.

И мне мерещится, что я слышу в ночной глуши голоса всех этих вещей и каждая из них говорит на своем языке и о своих заботах: ведь не могут африканская статуэтка и обнаженная Диана говорить одинаково. И этот шепот, исходящий из всех углов моей комнаты, порой становится таким настойчивым и громким, что мне хочется отругать их – дескать, хватит забивать мне голову, но я молчу, потому что в конечном счете никто, кроме меня, не виноват, что я взвалил на себя больше, чем в состоянии нести.

В такие мгновения я вспоминаю о китайской кровати.

Это произошло во время моих скитаний по залам Отеля Друо. Я случайно забрел в зал, где распродавались произведения восточного искусства, аукцион только что начался, и посетителей было мало. Как всегда на таких аукционах, сначала шли вещи громоздкие, чтобы ко времени наибольшего оживления остались редкостные безделушки из слоновой кости и драгоценных камней.

Служитель внес круглый высокий столик массивного красного дерева, весь в сложнейшей резьбе, и аукционист объявил:

– Столик идет в комплекте с китайской кроватью. Всего таких столиков четыре – ставятся по два у изголовья и у изножья. Богатая резьба, инкрустация перламутром… Подлинный образчик китайской фантазии… Первоначальная цена десять тысяч…

Десять тысяч были смехотворно низкой ценой не только за кровать, но даже за один столик. Десять тысяч франков… Самая никудышная кушетка стоила дороже.

– Десять тысяч… – повторил аукционист, который явно спешил разделаться с малоинтересным делом. – Десять тысяч – раз… Два раза…

– Одиннадцать тысяч… – лениво обронил полный господин, стоявший рядом со мной.

– Господин в центре… Одиннадцать тысяч – раз… Два раза…

Молоточек взлетел в воздух, и в этот миг я не без удивления услыхал собственный голос:

– Двенадцать тысяч…

Я в глаза не видел этой кровати – она стояла в соседнем зале. Но столик был и вправду точно из сказки. Не хотелось, чтобы какой-то мелкий старьевщик унес эту сказку у меня из-под носа.

– Двенадцать тысяч от господина справа… Полный господин несколько свысока поглядел на меня.

– Двенадцать тысяч раз… Два раза…

Я ожидал, что сейчас прозвучит ленивый голос моего соперника, но молоточек неожиданно резко стукнул по кафедре, и я стал обладателем кровати.

Я отправился поглядеть на свое приобретение, надо было решить, как доставить его домой.

– Вот, – сказал служитель, указав в угол зала.

В углу стояло множество огромных предметов, поэтому я спросил:

– Что именно?

– Да все, – ответил он. – Все это – ваша кровать.

В первый момент я не мог понять, обрадовало меня это известие или испугало. «Все это» – означало не только четыре столика, но еще две широченные спинки с резьбой и инкрустацией, две широкие и, главное, очень длинные боковые доски, тоже инкрустированные и с резьбой, и четыре высоких колонны (они должны были, вероятно, поддерживать балдахин), сверху донизу украшенные всевозможными драконами и птицами красного дерева, не говоря уж о множестве прочих более мелких деталей.

Служитель, должно быть, почувствовал мою растерянность и, желая подбодрить меня, сказал:

– Богатая вещь… Смотрите, одной резьбы сколько… Наверно, не один год работали… Нет, правда, богатая вещь… Хотя и несколько громоздкая…

– Как я ее перевезу?

– А вы спуститесь вниз. У черного входа всегда стоят грузовые машины.

Машину я нашел, но водитель, прежде чем назвать цену, пожелал взглянуть на груз.

– Тяжелая… – определил он, взявшись за массивную тумбу одного из столиков. – До Монсо – три тысячи с погрузкой и разгрузкой.

– Да я за всю кровать заплатил двенадцать…

Он пожал плечами.

– Значит, плюс три моих – будет пятнадцать. За такую редкую мебель – просто даром.

И редкая мебель, деталь за деталью, была погружена в кузов огромного грузовика. А полчаса спустя началась операция по выгрузке.

– Вы купили целую столовую! – воскликнул консьерж, высунув голову из своей каморки.

– Нет, это всего лишь китайская кровать. Можно, я оставлю ее в подъезде, пока не освобожу для нее место в квартире?