Текст книги "Странное это ремесло"
Автор книги: Богомил Райнов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
Обед прошел ни шатко ни валко – в том смысле, что я больше молчал, а издатель перескакивал с одной темы на другую, словно изучая, чем я интересуюсь: кино, женщины, ночная жизнь, артистический мир – все это, разумеется, как аспекты парижской жизни.
За кофе он якобы неожиданно вспомнил о пакете, который я оставил в гардеробе, и спросил:
– Вы принесли ваш роман?
– Нет, конечно. Да это и не роман вовсе.
– Да, мне, собственно, говорили, что это нечто в ином роде. Тем не менее позвольте мне составить о нем собственное мнение. В следующий раз захватите, хорошо?
«Следующий раз» тоже сопровождался обедом. А обед – перескакиванием с темы на тему с целью «прощупать почву». Излишне объяснять, что «почвой» в данном случае была моя скромная персона.
– Я слышал, ваш отец был человеком религиозным…
– Не в общепринятом значении этого слова.
– О, в общепринятом религиозны только дети и старики. Но должен же человек во что-то верить, правда?
– Все мы во что-то верим, если придерживаемся каких-то убеждений.
– Вы опять об идеологии. Я – о другом. Знаете ли, я поддерживаю отношения с одним азиатом, это необыкновенный, поистине выдающийся человек… мудрец и ясновидец…
Он подробно рассказал об этом человеке, который, по его словам, жил неподалеку от Парижа, предложил отвезти меня туда послушать какую-то беседу и для пущей убедительности даже подарил его фотокарточку. Она и сейчас хранится среди моих бумаг. Судя по выражению лица, азиат был скорее расчетлив, чем мудр, ничего необычного, если не считать длинной бороды, в его физиономии я не углядел. Бороды в те годы еще не вошли в моду.
После этого разговор, вернее, монолог перешел на более общую тему – о человеческих контактах и знакомствах с интересными людьми.
– Я думаю, вы живете тут довольно изолированно…
– Пожалуй.
– Ничего удивительного. Французы внешне общительны, но в дом к себе впускают неохотно. Правда, к художественным кругам это не относится.
И он заговорил о своих знакомых художниках, в чьих мастерских собираются интересные люди и милые девушки. Имен он не назвал, но предложил мне вместе как-нибудь вечером съездить в одну из таких мастерских. Вообще он на этот раз закидал меня предложениями – повести меня туда и сюда, показать то и другое, оказать ту или иную услугу, словно Париж был его личным владением.
Я отвечал на все его предложения с уклончивостью, которая была лишь вежливой формой отказа, но это ничуть не обескураживало его. Он смотрел на меня своими бесцветными наглыми глазами и продолжал работать по вопроснику, который держал у себя в голове.
Я поинтересовался, составил ли он уже мнение о тех книгах, которые я ему предложил.
– Да, да, – небрежно ответил он, словно речь шла о пустяках, не имеющих значения. – Да, конечно, у меня точная информация.
Согласно этой информации, одна книга безнадежно региональна по духу, то есть никакого интереса для здешнего читателя не представляет, у другой безнадежно скучный сюжет, третья носит характер явной политической пропаганды, а четвертая представляет собой бульварную историю, приправленную коммунистическим соусом.
– Я передал вам еще две книги, – напомнил я.
– Знаю, знаю. Я вам на днях дам ответ.
И, глядя на меня все тем же немигающим, наглым взглядом, добавил:
– Главная моя надежда – ваша книга. Надеюсь, что на этот раз вы мне ее принесли.
Он решил так потому, что у меня был с собой сверток, однако он ошибся. В свертке лежало не мое несчастное «Путешествие в будни», а французский роман, купленный мною по дороге.
Не знаю, вправду ли его эмигранты не успели прочесть последние две книги, переданные ему мною, или же он нарочно задержал ответ, но мне пришлось встретиться с ним снова. На этот раз он попросил меня заехать за ним в издательство, после чего нас, дескать, ожидал традиционный совместный обед.
Я приехал точно в назначенный час – железное правило для деловых свиданий, но, к моему удивлению, секретарша любезным тоном сообщила, что господин директор занят и просит чуть обождать. Меня ввели в небольшую приемную, где сидела русоволосая красотка. Я раскрыл журнал и углубился в чтение, красотка изучающе поглядывала на меня, но я не поворачивал головы. Немного погодя она исчезла, однако ее вскоре сменила высокая черноволосая самка, которая села прямо напротив меня, скрестив свои длинные худые ноги. Третья оказалась такой же тощей, но не брюнеткой, а шатенкой. Четвертая…
Мне было неинтересно, какой окажется четвертая, и я с досадой посмотрел на часы: прошло целых пятнадцать минут – опоздание непозволительное для деловых людей. Я поднялся, чтобы уйти, но в это мгновение застекленное окошко, отделявшее приемную от кабины секретарши, отворилось, и я услышал уже знакомый любезный голос:
– Господин директор ожидает вас у себя в кабинете…
Господин директор был просто в отчаянии от своей неточности, но он ничего, мол, поделать не мог, необходимо было закончить просмотр манекенщиц…
– Моя фирма, знаете ли, занимается также рекламными фильмами, а для рекламных фильмов нужны красивые молодые женщины. Собственно, вы кое-кого из них видели. Очень милы, а?
– Скорее – очень худы.
– Ну, это уж мода!.. – Он беспомощно развел руками.
– Чтобы сэкономить на материи или по другой причине?
Господин директор обнажил зубы в своей механической улыбке:
– По той причине, что в наши дни самец стал пугливее самки. Щедрая плоть действует на него угнетающе.
– Понимаю, – кивнул я. – Но ваши манекенщицы выглядят куда страшнее.
– В каком смысле?
– Безумно агрессивная внешность. Кроме того, если такая заключит тебя в свои костлявые объятья, больше риска получить увечье.
Мои насмешки производили на него так же мало впечатления, как и мои вежливые отказы. Он знал одно: свой вопросник. И во время обеда принялся за него снова. На сей раз вопросы касались не Парижа, а Софии.
Только тут мне стало ясно, что французский издатель и впрямь интересовался болгарскими авторами, хотя и не с чисто литературной точки зрения. Верно ли, что писатели у нас не согласны с культурной политикой правительства?.. Что они собираются в клубе, который носит название якобинского?.. Что вещи, которые они пишут, не публикуются, а распространяются из рук в руки?.. И так далее в том же роде.
«Вы неверно информированы», – отвечал я. Или: «Не слышал ни о чем подобном». Или: «Простите, но это чистая выдумка». И, воспользовавшись паузой, спросил, чтобы переменить тему, каково его мнение о двух последних романах, которые я ему передал. На это он ответил, что думает о них то же самое, что и о предыдущих.
Я кивнул в знак того, что иного и не ждал.
– Мне остается лишь пожалеть, что наши продолжительные беседы не привели ни к каким результатам.
– Почему же? При всех случаях одну книгу я твердо решил издать.
– Какую именно?
– Вашу. И хоть вы мне не принесли ее, я уже располагаю кое-какими сведениями. И готов немедленно заказать перевод.
– Этого не будет.
– Какие же у вас мотивы для отказа?
– Самые естественные: я здесь для того, чтобы пропагандировать болгарскую литературу, а не собственное творчество….
Он, разумеется, принялся втолковывать мне, что издание моей книги тоже будет означать успех нашей литературы, что из-за ложной скромности я рискую упустить редкий шанс, что представитель любой маленькой страны может приобрести мировую известность, только если будет издан в такой стране, как Франция, и т. д. и т. п. Поскольку я молчал, не видя смысла спорить, он, вероятно, решил, что я колеблюсь.
– Не спешите с ответом. Подумайте. Издадим мы вашу книгу или нет, для моей фирмы это частный случай. А вот для вас решение этого вопроса, быть может, определит вашу будущность как писателя.
Когда мы вышли из ресторана и двинулись пешком по тихой улице, издатель с привычной наглостью принялся расспрашивать меня о тех или иных деталях жизни в Болгарии, изображая из себя любознательного человека, желающего узнать, как живут люди на белом свете. Эта чисто ребячья любознательность привела к тому, что он вдруг спросил меня о настроениях среди военных.
Я ничего не сказал, только мельком взглянул на него – за дурака, мол, меня принимаешь? Он, очевидно, понял, потому что поторопился сказать:
– Простите, я забыл, что вы все помешаны на военной тайне.
– Нисколько. Просто я человек штатский…
И, чтобы не слишком его обескураживать, добавил:
– Но у нас при посольстве есть военный атташе, и если вас интересует эта материя, я мог бы вас с ним познакомить.
Больше мы не виделись. Когда же я впоследствии вспоминал о нем, мне всегда приходило в голову, что жизнь порой куда бесцеремонней, чем искусство. Если бы французы в моем романе действовали так же грубо, как действовал по отношению ко мне этот издатель, читатель непременно обвинил бы меня в том, что я придумал это слишком неубедительно или чересчур сгустил краски.
* * *
Итак, человеческие истории. Конечно, не такие дурацкие, как только что рассказанная. А какие? Интересные, конечно, – это тебе каждый читатель скажет. Но что же, в сущности, интересно?
Однажды мы сидели за столиком перед кафе на Елисейских полях с одним знакомым, немолодым писателем и старым любителем женского пола. Я о чем-то рассказывал ему, но он слушал рассеянно, занятый тем, что встречал и провожал взглядом проходящих по тротуару женщин. Хоть мы с ним были разного возраста и вкусов, я тоже мельком поглядывал на толпу. Вдали показалась стройная девушка. У нее была танцующая походка, красивое лицо, белая кожа, темные глаза и яркий рот, но, когда она подошла ближе, мы убедились, что все это грим.
– Вот это, дорогой мой, и есть прославленная на весь мир парижанка, – проговорил мой знакомый, перехватив мой взгляд. – Издали богиня, а чуть приблизится – ничего особенного: немножко вкуса в одежде, немножко грациозности в походке, немного помады – и все!
То же самое я мог отнести не только к парижским женщинам, но и к историям многих людей, которых я встречал в Париже. Сначала они казались притягательными, интересными, просто садись, записывай – и готов рассказ, но, вглядевшись пристальнее, я убеждался, что в них нет ничего примечательного.
Вспоминаю одну такую историю, которую я собирался назвать «Бурбонский дворец», потому что действие должно было происходить в Бурбонском дворце и продемонстрировать какие-то стороны парламентских нравов.
В тот день, как и всегда в пору правительственного кризиса, заседание было долгим и бурным. Ложи для публики были переполнены – спектакль вызывал интерес, хотя в те годы стал повторяться чересчур уж часто: правительства сменялись чуть ли не каждый месяц. Один за другим поднимались на трибуну ораторы, и я терпеливо слушал, когда можно было хоть что-то расслышать, – нередко крики и удары кулаком по скамьям внизу, в широко раскинувшемся амфитеатре, перерастали в такой оглушительный грохот, что голос оратора, несмотря на микрофон, тонул в нем бесследно.
В какой-то момент шум достиг кульминации, так как на трибуне стоял депутат-коммунист. Он терпеливо ждал, пока крики хоть слегка поутихнут, и, дождавшись, произнес:
– Мартиника, Гваделупа и Гвиана превращены в карикатуру на французские департаменты…
И вынужден был замолчать снова, потому что правая сторона амфитеатра вновь впала в истерику. Какой-то толстяк депутат, устав колотить по скамье, забрался на нее с ногами и пронзительно завизжал:
– Освободите Восточный Берлин!
– Освободите супругов Розенберг! – удалось перекричать его оратору.
– Освободите Восточный Берлин! – снова завизжал толстяк, подпрыгивая на своих коротких ножках.
– Мы знаем, знаем, что вы – за свободу!.. – прогремел в наступившей на миг тишине голос Дюкло. – Ведь вы освободили палачей Орадура!
И снова истерика охватила зал.
После коммуниста на трибуну поднялся невзрачного вида человек, из тех, чьих лиц не замечаешь, а слов не запоминаешь. Зарывшись носом в свои шпаргалки, он плел всякие банальности, чтобы выразить отношение своей группы к кандидатуре Андре Мари. Но поскольку это отношение никого особенно не интересовало, амфитеатр менее чем за полминуты опустел – депутаты бесцеремонно выходили покурить или поболтать в кулуарах.
Я собрался последовать их примеру, когда на трибуне появился новый оратор.
Этот был из запоминающихся: приятное сочетание мужественности и изящества, стройная фигура, смуглое, обветренное лицо, пышная темная шевелюра – в общем, герой американского вестерна, только в безупречном темно-сером костюме.
«Хлыщ и буржуазный ублюдок», – мысленно произнес я на том бесцеремонном школьном жаргоне, которым мы пользуемся про себя до глубокой старости. Однако речь этого хлыща меня несколько озадачила. Он выразил поддержку некоторым проектам нового претендента на пост премьера, но критически отозвался о других его проектах. И хоть избегал резких выражений депутата-коммуниста, отчасти повторил ту критику, которой тот подверг положение в заморских департаментах Франции. Правые и центр слушали его внимательно, иногда даже аплодировали, правда, довольно вяло, но тому причиной была поредевшая аудитория.
Заседание продолжало плестись скучно и вяло – во всяком случае, до той минуты, пока слово опять не взял коммунист, который первыми же своими репликами вызвал в зале прежнюю истерику. Я рассеянно рассматривал висевший высоко над трибуной гобелен – повторение рафаэлевской «Афинской школы» – и думал о том, что здешней администрации давно следовало бы убрать его: своей мудростью и спокойствием он звучал диссонансом в этой потерявшей всякий самоконтроль аудитории.
По сути, это был всего лишь спектакль. Очередной спектакль – с криками и перебранкой, где речи произносились не для того, чтобы кого-то в чем-то убедить, а чтобы в тот же вечер пресса впитала их, а на другое утро разнесла по всей стране с целью доказать, что буржуазные депутаты не жалеют слюны, когда надо отстоять высшие интересы нации или, по крайней мере, наиболее состоятельной ее части.
Да, и доспехи классической риторики, и заученные жесты, и расфуфыренные дамочки, которые украшали собой ложи и кулуары, – все это был спектакль. Не случайно сам дворец с его барельефами, фресками, колоннадами и двумя ярусами лож больше походил на театр, чем на парламент.
В семь часов был объявлен перерыв, чтобы господа депутаты имели возможность подкрепиться. Вечернее заседание должно было начаться в девять, а выборы могли закончиться далеко за полночь. Я вышел на улицу и остановился в нерешительности. Можно было где-то убить время до девяти или же сразу поехать домой, кроме любопытства меня в этом зале ничто не удерживало.
Как всегда в этот час, по набережной медленно двигались два потока машин – белый приближался, красный убегал вдаль. По ту сторону Сены на темном небе вырисовывался ярко освещенный Луксорский обелиск. А еще дальше простирался квартал Мадлены в мутном, розовато-лиловом ореоле электричества и дыма. Париж жил привычными буднями, ничуть не заботясь о правительственном кризисе и его исходе.
Решив все-таки досмотреть спектакль до конца, я свернул за угол – позади Бурбонского дворца имелось единственное в этих местах кафе. Там было оживленно. В задней части зала, отведенной под ресторан, сидели за столиками несколько компаний проголодавшихся депутатов и не менее проголодавшиеся зрительницы-дамы. Переднюю часть заполняли главным образом парламентские журналисты, ограничивающие свои траты одной-двумя рюмочками перно. У стойки перед высоким бокалом пива стоял один мой знакомый из «Юманите».
– Раньше двух не кончится, – проворчал он, когда я подошел. – В таких случаях дело всегда затягивается до двух.
– Да ведь все уже кончилось, – заметил я, потому что предстоящий провал Мари ни для кого уже не был секретом.
– Для вас – да, а для меня – нет, я ведь обязан представить подробный отчет, – кисло произнес журналист.
Мы стояли совсем близко от того зала, где помещался ресторан, что давало мне возможность наблюдать за уплетавшими устрицы депутатами и, в частности, за тем, кто напоминал героя вестерна, – я сразу заметил его, он сидел в углу, в обществе двух элегантных дам.
– Вон тот, в углу… – начал я.
– Вы слышали его? – перебил меня мой знакомый. – Каков жонглер, а?
– Он в какой партии?
– Формально ни в какой… Независимый… А фактически состоит в группе «независимых». Но быть независимым и состоять в группе «независимых» вовсе не одно и то же, не так ли?
– Но кто он такой?
Журналист назвал имя и пояснил:
– Депутат от заморских департаментов. Вечная история: выбран еще в парламент прошлого созыва, быстро прославился неподкупной совестью и острым языком, а потом… всегдашняя история…
Я кивнул в знак того, что понял, хоть в действительности понимал весьма смутно.
– Вон тот лысый, который сидит напротив него, это его крестный отец в политике, иначе говоря – змей-искуситель. Но не в том дело – не он, так нашелся бы кто другой. Потому что имейте в виду: быть независимым не только не просто, это невозможно.
Несколько бокалов пива, несколько чашечек кофе – и я узнал в деталях, что такое «вечная история» и, в частности, история смуглого депутата. Своими достоинствами, сулившими успешную политическую карьеру, он быстро привлек внимание парламентских хищников, «любителей свежего мясца», как назвал их мой собеседник. И один из них, тот, лысый, поспешно сблизился с новичком, чтобы ввести его в курс парижской жизни, показать хорошие рестораны, познакомить с красивыми женщинами.
– Но хорошие рестораны, как вам известно, дороги, и красивые женщины тоже, не говоря уж об остальных расходах: нужно иметь солидный гардероб, комфортабельную квартиру, лишние деньги для бриджа и вообще для всяких мелочей, а депутатского жалованья на все это, конечно, не хватает… Понаблюдайте за ним немножко…
Я, в сущности, наблюдал за ним все то время, пока длился комментарий, и, насколько мог судить по его отличному настроению и непринужденной манере держаться, он был в полном ладу не только с обеими дамами, но и с собственной совестью.
– Не знаю, конечно, в подробностях, как развивались события в данном конкретном случае, но это несущественно, история всегда одна и та же. Если твои расходы впятеро превышают твое жалованье, об остальном догадаться несложно.
Тут мой знакомый предался воспоминаниям о других случаях такого рода. Он уже много лет был парламентским репортером и прекрасно знал быт и нравы Бурбонского дворца.
– Не исключено, что в первое время новичок испытает некоторые угрызения совести и, увязнув по уши в долгах, откажется от разгула светской жизни, решит, что она ему не по карману. Но это продлится недолго. «Куда вы вдруг исчезли? – спросит искуситель, встретив его в кулуарах парламента. – Наша юная подружка впала из-за вас в хандру». «Финансовые затруднения? – воскликнет искуситель. – Ах, боже мой, что же вы молчали? Друзья ведь для того и существуют, чтобы помогать друг другу!» А если жертва осмелится заметить, что долг все равно надо когда-то возвращать, искуситель поспешно возразит: «Но, дорогой друг, это правило в ходу на рынке, а не в Бурбонском дворце. Существует партийная касса, деньги для представительства, безотчетные, и все это так или иначе должно быть израсходовано, потому что иначе государство прикарманит их в виде налогов». Словом, новичок более или менее деликатным образом будет опять вовлечен в вихрь пляски и станет уже регулярно получать жирные чаевые в обмен на невинные расписки – «просто чтобы отчитаться перед партийной кассой».
– Но разве не может он тем не менее сохранить какую-то независимость?
– Может, естественно, в той мере, в какой рыбешка может свободно плавать в пасти у акулы. При голосовании первого же существенного законопроекта искуситель шепнет своей жертве: «Вы, конечно, проголосуете «за», не правда ли?»– «Нет, я думаю голосовать «против». – «Что вы, дорогой друг, вы просто не подумали. Вы непременно должны проголосовать «за». Простая душа – в том случае, если это действительно простая душа, – и впрямь не подумал. Ведь он уже оставил компрометирующие документы – те самые невинные расписки, которые могут быть в любую минуту извлечены на свет божий и раз и навсегда поставить крест на его парламентской карьере.
– Да, но если он выступит вопреки интересам своих избирателей, это тоже поставит крест на его карьере.
– Разумеется. Вот поэтому и надо жонглировать. Поэтому покровители новичка и предоставляют ему известную свободу действий: пусть свободно поплавает у них в пасти. Пусть иной раз позволит себе покритиковать с трибуны существующий порядок. Пусть произносит эффектные демагогические фразы, чтобы подогревать симпатии своей клиентуры. Если же, паче чаяния, это не поможет… Ну, придется тогда «независимому» депутату открыто выступить на выборах в качестве кандидата «независимых». В общем, он уже куплен. А раз он куплен…
– Но есть же, вероятно, и такие, которых не купишь.
– Верно. Их не купишь… за такую цену. Но если заплатить чуть дороже… Когда надо было ратифицировать договор о Европейской армии, американцы платили за депутатский голос по пять-шесть миллионов франков. А были голоса, которые стоили и тридцать миллионов. Неподкупные стоят особенно дорого.
Когда около девяти мы собрались уходить, мой знакомый обронил по адресу сидевшей в ресторане компании:
– Уже приступили к шампанскому… Хорошая увертюра к приятному вечеру у «Максима»…
– А парламентское заседание?
– О, они заедут лишь для того, чтобы проголосовать. А вот я и мне подобные будем киснуть там до двух…
Еще несколько раз встречал я в коридорах Бурбонского дворца того элегантного смуглокожего депутата. И каждый раз думал о том, что это готовый рассказ. Хотя мог бы взять в герои и другой какой-нибудь тип человека, потому что типам нет конца и соблазн тоже принимает самые разные формы. Мой герой мог бы быть бабником, бонвиваном, игроком или человеком, лишенным всяких страстей, кроме одной – алчности, а мог быть и почтенным главой семейства, просто-напросто решившим обеспечить будущее своих детей.
«Готовый рассказ», – говорил я себе. Картина парламентских нравов. История одного падения. Важные проблемы, типические явления, человеческая драма – налицо было все, что принято считать существенным. Но что-то подсказывало мне, что, несмотря на все достоинства жизненного материала, рассказ у меня не получится. Почему – этого я и сам не мог себе объяснить.
* * *
Рассказ, думал я, это, на первый взгляд, регистрация какого-то истинного случая. Какой-то срыв, нарушивший ровное течение жизни; какое-то столкновение, успех или ошибочный шаг, какая-то перемена в жизни – вот зародыш любого рассказа. Но случай – это лишь проявитель, который делает зримым образ, уже существовавший и прежде, только незримо, на фотобумаге. Так что собирай не случаи, а человеческие образы.
И я собирал их. Тут были писатели, художники, журналисты, режиссеры, деятели компартии, директора издательств, руководители музыкальных фирм, сотрудники музеев, «Гранд-Опера» или министерства иностранных дел, политики, дипломаты, представители той пестрой фауны, которая толпится на приемах, привлеченная возможностью набить желудки сандвичами или голову информацией; болгары, поселившиеся тут еще до войны либо же эмигрировавшие после; бездельники всех мастей, постоянно посещающие разные посольства, непризнанные таланты, меркнущие звезды, кельнеры, водители такси, портье, темные личности и уличные женщины.
Иные из этих людей лишь мимоходом появлялись на моем пути и исчезали, с другими у меня завязывалось прочное знакомство; некоторые мельком проявляли две-три малозначащие черты характера, другие же раскрывали драму своей жизни; одни казались мне совсем банальными, другие пробуждали любопытство. Но почему «банальными» и чем «любопытные»? – этот проклятый вопрос вставал передо мной снова и снова.
Еще и сейчас, бывает, вспоминаю я увиденные тогда типы или вступаю с ними в спор, когда в очередное утро героических решений принимаюсь рыться в груде старых записей. Многие из этих людей лишь бегло очерчены, зато другие фигурируют уже в роли героев подробно разработанного рассказа, нередко даже имеющего название. Совсем готового рассказа, только ненаписанного. Так же, как и «Бурбонский дворец».
«Рождение писателя». То была история одного прогрессивного журналиста – не того, парламентского, а его коллеги. Он опубликовал объемистый репортаж о сегодняшнем Париже, трудовом Париже с его бедностью и проблемами. Туристские достопримечательности были тут обойдены молчанием, зато в изобилии представлены человеческие трагедии. Он жаловался мне, что работа в газете отнимает у него все время и он просто не в состоянии закончить роман, который пишет сейчас. В конце концов он все же закончил его, и один сезон книга пользовалась успехом. Крупное буржуазное издательство предложило ему выгодный договор на десять следующих романов. Это был шанс, о котором он давно мечтал. Журналист ушел из газеты и стал человеком свободной профессии. Благодаря бессонным ночам и кофе он за один месяц сочинил роман. Затем пять месяцев ходил, гулял, набирался впечатлений, и снова – месяц работы и очередной роман. Потом опять хожденье, гулянье. Такой распорядок, конечно, дело вкуса и не играет особой роли. Важнее другое: ни один роман не принес ему того успеха, какой имел его репортаж о Париже. То ли у него не было писательского таланта, то ли, оторвавшись от своих будничных героев, он уподобился дереву без корней? На этот вопрос мои записи не дают ответа.
«Актриса и миллионер» – это история другого житейского успеха. Героиня ее – болгарка, уехавшая в Соединенные Штаты. Ей повезло – она угодила в автомобильную катастрофу. Повезло потому, что сбила ее машина, за рулем которой сидел один американский миллионер. Богач пообещал щедро вознаградить пострадавшую и навестил ее в больнице. Травма была не роковой, обыкновенный перелом ноги, жертва катастрофы была довольно хороша собой, миллионер зачастил с визитами, и дело завершилось свадьбой. Впрочем, это не конец истории, ибо счастливый молодожен был человеком немолодым, а в известном возрасте чрезмерные дозы счастья губительны. Так что виновник катастрофы переселился в лучший мир, а жертва осталась жить-поживать богатой вдовой.
Она сама, хоть и не совсем в этих выражениях, рассказала мне свою историю в предвечерний час, в баре отеля «Георг Пятый». Со времени катастрофы прошло уже много лет, и бывшая актриса ныне снова была замужем, и новый супруг тоже был довольно богат и не слишком молод, только не имел ни малейшего намерения умирать. Рассказывала она свою историю, чтобы похвастаться тем, как преуспела в жизни, но уже самое желание похвастаться порождало некоторые сомнения. Она была безупречно элегантна, косметички приложили все усилия, чтобы в пределах возможного стереть с ее лица печать возраста. Но передо мной была женщина, несмотря на грим, безнадежно увядшая и безнадежно тоскующая, – настолько, что ей захотелось поделиться своим прошлым со случайным знакомым, и я думал о том, какова же реальная цена тому шансу, который выпал ей в жизни. Она бросила свою профессию и сторонилась тех, кого знала прежде, ибо это были теперь люди не ее круга, а в высшие сферы так и не проникла. Дни ее тянулись томительно и скучно, если не считать посещений парикмахерских, косметических салонов и домов моделей, с помощью которых она старалась сохранить внешнюю привлекательность, производящую какое-то впечатление лишь с большой дистанции. Я спрашивал себя, чего же стоит подобный шанс, но и на этот вопрос в моих записях нет ответа.
«Американка» – это были заметки о другой жизненной удаче. Заглавие, возможно, вызывает представление об элегантной даме спортивного облика, которая выходит из изумрудно-зеленого «кадиллака». Между тем на моей американке было платьишко из дешевой материи, сама – худенькая, бесцветная, сквозь стекла дешевых очков устало смотрели близорукие глаза. Набрел я на нее совершенно случайно в кафе на набережной Вольтера – вернее, это она набрела на меня, что, впрочем, роли не играет. Я только что закончил очередной обход книжных развалов, руки дрожали от тяжести купленных книг, а ноги – от пройденных километров. Плюхнувшись на первый попавшийся стул перед первым попавшимся кафе, я заказал неизменный кофе-эспрессо. Терраса перед кафе (словом «терраса» парижане величают тротуар, никаких террас перед парижскими кафе нет), – терраса была почти безлюдна, и я отхлебывал горячий горьковатый напиток, не имея никакого желания изучать окружающую жизнь.
– Вы позволите?
Чья-то бледная рука тянулась к корзиночке с печеньем, которая стояла на моем столике. Я подал корзиночку, даже не взглянув на обладательницу упомянутой руки.
– Вы интересуетесь американской поэзией? – прозвучал тот же голос немного погодя.
«Ах, чтоб тебя!.. – подумал я. По правде говоря, я подумал кое-что иное, но это уже детали. – Чашку кофе не дадут спокойно выпить».
Бледная рука взяла со стопки книг на соседнем стуле верхний томик – антологию американской поэзии.
– Я вообще интересуюсь поэзией, – уклончиво ответил я, поднимая голову.
Обладательница бледной руки с любопытством смотрела на меня сквозь стекла больших очков в темной оправе.
– Вы поэт или что-то в этом роде?
– В этом роде, – кивнул я, подумав про себя, что «в этом роде» может означать лишь одно: поэт, но бездарный.
– Я тоже люблю поэзию, хоть и не поэтесса. Я преподаю литературу. Французскую.
«А мне-то что?» – мысленно отозвался я на ее сообщение и только тогда заметил, что незнакомка и впрямь говорит на безупречном французском, не делая ненужных «лиэзон» и не съедая окончаний, – словом, на том французском, который у самих французов не в ходу.
– Вы иностранка?
– Да… Скорее так…
«Что-то в этом роде», «скорее так» – она явно избегала точных определений.
– Собственно, я американка, но мама у меня француженка. И я всю жизнь мечтала побывать в Париже…
– Выходит, ваша мечта осуществилась.
Она продолжала, словно не расслышав моих слов.
– Знаете, поездка из Вермонта в Париж скромной учительнице не по средствам. Я столько лет экономила, столького лишала себя, чтобы наконец…
– Осуществить свою мечту, – подсказал я.
– … испытать разочарование.
– Отчего же?
– Скудно, грязно, люди вульгарны и грубы, а в кафе с тебя берут вдвое за какой-то несчастный бифштекс только потому, что тут была обезглавлена Мария—Антуанетта.
– О, не только поэтому. Тут еще была застрелена Мата Хари.
– Да, да, по милости Марии-Антуанетты и Маты Хари вас обирают всюду, где только можно, а если вы случайно дадите мало чаевых, вас тут же обругают…
На ее лице было написано такое детское разочарование, которое напомнило мне мое собственное, когда много лет назад вместо золотых и хрустальных дворцов я увидел перед собой черное полусгоревшее здание.