Текст книги "Долой оружие!"

Автор книги: Берта фон Зуттнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

XVI.

Несмотря на гаштейнский трактат, дела не налаживались. Испуганная письмом тети Мари и последовавшими затем объяснениями, я опять регулярно прочитывала передовые статьи о политике и всюду разузнавала о господствующих мнениях. Таким образом, мне было не трудно следить за всеми фазами неунимавшегося спора. Что он может привести к войне, этого я не опасалась. Taкие процессуальные вопросы ведь следует решать путем разбирательства, тщательного рассмотрения прав и притязаний каждого, и на основании этого ставить справедливый приговор. Происходящие теперь собрания министров, сеймы союза, переговоры между государственными людьми и дружественными монархами, конечно, устранят недоразумения по этому, в сущности неважному, вопросу – говорила я себе и скорее с любопытством, чем с тревогой, следила за ходом дела, различные перипетии которого старательно записывались мною в красных тетрадках.

1-го октября 1865 года, на франкфуртском собрании депутатов, приняты следующая постановления: 1) Самостоятельность шлезвиг-гольштинского народа остается в прежней силе. Гаштейнский договор отвергается нацией, как правонарушение. 2) Все народные представители должны отказывать в уплате податей и отбывании повинностей государствам, которые держатся практиковавшейся до сих пор политики насилия. 15-го октября, прусский королевский синдик отвергает права принца Аугустенбурга на герцогский трон, так как покойный отец последнего отказался за себя и своих потомков от всяких притязаний этого рода за вознаграждение в полтора миллиона талеров. По венскому мирному договору, герцогства отошли к Германии, следовательно, Аугустенбургу решительно нечего теперь домогаться.

"Наглость, дерзость!" отзывается остальная Германия о речах, которые ведутся в Берлине, и "прусская задирчивость" входит в пословицу. "Надо ее остерегаться". Эти слова возводят повсюду в догмат. "Король Вильгельм корчит из себя немецкого Виктора-Эммануила". "Австрия втайне питает намерение отвоевать обратно Силезию". "Пруссия заигрывает с Францией". "Австрия заигрывает с Францией"… et patati et patata, как говорят французы… У нас по-немецки это называется "трич-трач" и, к несчастью, практикуется между кабинетами великих держав с неменьшим усердием, чем между провинциальными кумушками за чашкой кофе.

На зиму вся наша семья опять съехалась в Вену. Сестры отлично повеселились на богемских водах, но ни одна из них пока еще не была помолвлена. Акции Конрада стояли великолепно. Во время охотничьего сезона он также приезжал в Грумиц, и хотя при этом удобном случае решительное слово все-таки не было произнесено, однако и он, и Лили, по-видимому, освоились с мыслью, что они в скором времени соединятся узами брака. Что же касается меня, то, несмотря на убедительный просьбы отца, я отказалась погостить у него даже и осенью. Фридриху не дали отпуска, а расставаться с ним было для меня такою мукой, что мне не хотелось подвергаться ей без крайней необходимости. Кроме того, я имела еще другую причину отказываться от продолжительных визитов в Грумиц: мне было очень не по душе, что дедушка старался развивать в Рудольфе воинственный дух. Охота к военной службе, к которой я вовсе не предназначала своего сына, уж и без того сказывалась в ребенке. Вероятно, это было у него в крови. Потомок длинного ряда воинов естественно должен родиться с воинственными задатками. В сочинениях по естественным наукам, в которые я вникала теперь с большим усердием, чем когда-либо, часто говорилось о могущественной силе наследственности, о так называемых "врожденных наклонностях", представляющих не что иное, как стремление следовать привычкам, усвоенным предками.

К рожденью мальчика, дедушка опять подарил ему саблю.

– Но ведь ты знаешь, папа, – с досадой заметила я, – что Рудольф не будет солдатом; поэтому серьезно прошу тебя…

– Так ты хочешь сделать из него матушкина сынка? По всем вероятиям, это тебе не удастся. Хорошая солдатская кровь всегда скажется… Когда наш малый вырастет, он сам изберет себе карьеру, а лучше той, от которой ты его хочешь устранить, не найти нигде.

– Марта боится подвергать своего единственного сына опасностям войны, – заметила тетя Мари, присутствовавшая при нашем разговоре. – Она забывает, что кому назначено умереть, того постигнет смерть и в постели, как на войне.

– Значит, если на войне погибло сто тысяч человек, то они перемерли бы в такой же срок и в мирное время?

Но тетю Мари было трудно сбить с толку.

– Значит, этим ста тысячам так уж было на роду написано погибнуть от войны.

– А если б люди были настолько рассудительны, чтоб совсем не воевать? – спросила я.

– Ну, это невозможно! – воскликнул отец, и мы опять заспорили с ним о предмете, часто вызывавшем нас обоих на противоречие.

Однако наши диспуты обыкновенно кончались ничем. Одна сторона постоянно приводила все те же доказательства, другая их опровергала. Ни к чему иному не приложима в такой степени басня о гидре, как к чудовищу, называемому "установившимся мнением", ходячей моралью. Едва отрубишь ему одну голову, опровергнув один из его аргументов, и готовишься отрубить другую, как первая снова отрастает.

У моего отца было несколько излюбленных доводов в пользу войны, не поддававшихся никакому опровержениям: 1) Войны установлены самим Богом – Господом воинств, – что мы видим из священного писания. 2) Они всегда были, значит, всегда и будут. 3) Человечество достигло бы чрезмерного размножения без этого периодического децимирования. 4) Продолжительный мир расслабляет людей, делает их малодушными и, как стоячая вода порождаешь гниение, так он порождает порчу нравов. 5) Войны – лучшее средство для развития в людях самопожертвования, геройства, вообще для закаливания характера. 6) Люди вечно будут ссориться; полное согласие во всем немыслимо; различные интересы непременно будут сталкиваться между собою: значит, вечный мир – нелепость. Ни один из этих тезисов, а в особенности ни одно из выводимых отсюда заключений не выдерживают критики, если серьезно за них приняться; но каждый служит оплотом для защитника войны, стеной, за которой он укрывается, когда не в силах отстоять своих прочих аргументов. А пока рушится новое укрепление, он успевает опять воздвигнуть старые.

Например, если сторонник человеческой бойни загнан в угол и не может более поддержать своего доказательства под N 4, а должен согласиться, что мирное время несравненно более, чем война, способствует нравственному возвышению человечества, развитию общественного благосостояния и культуры, то он говорит:

– Ну да, все это так, война несомненно есть зло, но зло неизбежное. – И сейчас ссылка на NN 1 и 2.

Когда же вы докажете, что ее можно избегнуть путем союза между государствами, третейского суда и т. п., вам ответят:

– Конечно, можно, но этого делать не надо, потому что: (следует ссылка на N 5).

Тут сторонник мира разбивает и эту отговорку, доказывая, что война, напротив, деморализует людей, что от нее они становятся грубыми, утрачивают гуманность.

– И с этим можно, пожалуй, согласиться, однако же… N 3-й.

Между тем, последний аргумент, приводимый панегиристами войны, представляет самую лицемерную натяжку. Скорее уж им могут воспользоваться те, кто ненавидит войну, но хочет подыскать какое-нибудь основание такому страшному явлению, какой-нибудь, так сказать, извинительный момент, обусловленный самой природой; но кто любит в душе войну и хлопочет о ее поддержке, тот наверно не имеет в виду благоденствия будущих поколений. Насильственное децимирование современного человечества посредством убийства, искусственно вызванных повальных болезней, обеднения, конечно, направлено не к тому, чтобы избавить потомство от различных невзгод; если бы потребовалось человеческое вмешательство, чтоб положить предел чрезмерному росту населены ради общего блага, то для этого нашлись бы иные, более разумные средства, чем ведение войны. Значит, этот вывод не более как увертка, однако же к ней прибегают с успехом, потому что она обладает свойством ставить противника в тупик. Этот аргумент отзывается ученостью и как будто даже проникнуть высшим человеколюбием. В самом деле, нужно же нам позаботиться, чтоб нашим милым потомкам, имеющим родиться тысячу лет спустя, не стало бы до такой степени тесно на земном шаре, чтоб они не могли шевельнуть локтем! Этот N 3 сбивает с толку многих защитников мира. В подобных вопросах, относящихся к области естественных наук и политической экономии, смыслит не всякий; немногим известно, что равновесие между смертностью и деторождением восстановляется само собою, что природа создает губительные условия для жизни человеческих существ не с целью помешать их чрезмерному размножению, а совсем наоборот: она увеличивает плодородие тех, кто подвергается большим опасностям. Так, после войны, число рождений возрастает, и потеря вознаграждается, тогда как продолжительный мир и благоденствие приводить к противоположным результатам; следовательно, чрезмерный рост населения – это призрачное пугало – в сущности вовсе не угрожает человечеству. Однако, в подобных вещах мы еще не отдаем себе ясного отчета, а только инстинктивно чувствуем что-то неладное в знаменитом доводе N 3; по крайней мере, в нем заметно просвечивает лицемерие. В опровержение его обыкновенно приводится известная пословица: "Раньше нас приняты меры к тому, чтоб деревья не врастали в небо", да ведь и не это имеют в виду стоящие у кормила правления…

– Вы, пожалуй, правы, однако же… – И опять на сцену выступает N 1.

Таким образом, спор идет до бесконечности, ни дать, ни взять, как пресловутая сказка "про белого бычка". Человек с воинственными наклонностями твердо стоить на своем: его рассуждения постоянно вертятся в заколдованном кругу, и сколько вы ни гоняйтесь за ним, никогда его не поймаете. – Война ужаснейшее зло, но она должна быть. – Допустим, что ей не надо быть, но она великое благо. Этот недостаток последовательности обнаруживают все, кто по замалчиваемым причинам или даже без причины – просто инстинктивно – защищает какое-нибудь дело и с этою целью пускает в ход все слышанные им фразы и общие места, на какие принято ссылаться в данном случае. Что приводимые аргументы исходить из различнейших точек зрения, что они не только не подтверждают друг друга, но иногда стоят в явном противоречии, это нимало не смущает спорящего. Он опирается на те или другие выводы не потому, чтобы дошел до них путем собственного размышления или же личного опыта, – нет, он не подтверждает свои предвзятые мнения, без разбора кидаясь на выводы, сделанные другими.

В ту эпоху, когда мне часто приходилось спорить с отцом на тему о войне и мире, я еще не вполне ясно сознавала то, что высказываю теперь; только позднее у меня выработалась привычка следить за коварными ухищрениями человеческого ума в своей собственной голове и у других. Помню только, что бесплодная полемика утомляла меня и приводила в уныние. Теперь мне понятно, что моя усталость обусловливалась беганьем в заколдованном кругу, к чему принуждал меня отец. Наши диспуты кончались обыкновенно тем, что он пожимал плечами с видом сострадания и говорил: "Ты этого не понимаешь". И его слова, как относившиеся к области военного дела, конечно должны были звучать крайне убедительно в устах заслуженного генерала, возражавшего молодой, неопытной женщине.

XVII.

Вот наступила и новогодняя ночь… Опять мы сидели всей семьей за пуншем и торжественным ужином в доме моего отца, когда пробил первый час этого рокового года. И какой веселый выдался тогда у нас праздник! Вместе с сильвестровым вечером праздновалась и помолвка сестры Лили с кузеном Конрадом. Едва часовая стрелка остановилась на двенадцати и на улице раздалось несколько выстрелов в знак торжественного момента, как мой неунывающий кузен обнял сидевшую с ним рядом девушку, к немалому изумлению присутствующих, поцеловал ее в губы и спросил:

– Ну, что ж, согласна ты наконец выйти за меня в 66-м году?

– Согласна, – отвечала она: – я люблю тебя, Конрад. Тут пошло чоканье бокалов, поздравления, объятия…

– Да здравствуют жених с невестой! – За здоровье Конрада и Лили! – Господь да благословит союз ваш, дети мои! – Поздравляю от души, кузен. – Будь счастлива, сестра, – и т. д. и т. д. Все мы были растроганы и вместе с тем рады, хотя к этому чувству, пожалуй, у некоторых, из нас примешивалось что-то вроде зависти. Как смерть – самое печальное, самое достойное сожаления событие, так любовь, освященная для жизнетворного брачного союза, – самое светлое и завидное чувство. Я конечно не могла завидовать младшей сестре, потому что уже достигла действительного и прочного обладания тем счастьем, которое предстояло ей только впереди. Но моя радость по случаю ее помолвки слегка омрачалась сомнением: "такое полное супружеское счастье, каким подарил меня Фридрих, едва ли выпадет на долю бедняжке Лили", думалось мне… "Положим, Конрад прелестный человек, но… другого Фридриха не сыщешь!"

Отец положил конец поздравлениям, позвонив о стакан своим кольцом с печатью на мизинце, и поднялся, собираясь произнести речь.

– Мои милые дети и друзья, – заговорил он приблизительно в таких выражениях, – начало шестьдесят шестого года выдалось для нас особенно благополучным. При самом его наступлении исполнилось мое заветное желание, так как я давно мечтал назвать Конрада своим зятем. Будем надеяться, что в этот счастливый год и наша Роза очутится под дамским чепчиком, а к Марте с Тиллингом прилетит с подарком аист… Вам, доктор Брессер, желаю многочисленных пациентов, что впрочем не вяжется с многократными пожеланиями доброго здоровья, которыми мы только что так усердно обменивались… Тебе, дорогая Мари, позволь пожелать – разумеется, на том условии, если так "предопределено", потому что я знаю и почитаю твой фатализм: – или главный выигрыш по билету внутреннего займа, или полную индульгенцию твоих грехов, или, вообще, чего ты сама себе желаешь… Тебе, Отто, приличнее всего пожелать самых лучших отметок на выпускных экзаменах, а также всевозможных солдатских добродетелей и познаний, чтобы со временем ты сделался украшением армии и гордостью своего престарелого отца… И себе – старику – должен же я пожелать чего-нибудь приятного, а так как старик ставит выше всего благоденствие и славу родимой Австрии, то дай Бог, чтоб наступающий год принес нашему отечеству крупные выгоды, чтобы австрийцы отвоевали обратно Ломбардию, а не то, пожалуй, и Силезию… Нельзя знать, что готовится нам в близком будущем, и весьма вероятно, что эта, отнятая у великой Марии-Терезии, страна опять перейдет к нам от дерзких пруссаков…

Мне помнится, что заключение застольной речи, произнесенной моим отцом, вызвало натянутость в нашем кружке. Никто из нас не стремился к обладанию Ломбардией и Силезией, никого они особенно не соблазняли, а мысль о новой войне и связанных с нею общественных бедствиях и личных страданиях не гармонировала с кроткою радостью, наполнившей наши сердца в этот час, освященный новым союзом любви. Я даже отважилась на возражение:

– Нет, милый отец, не говори таким образом: вспомни, что ведь и итальянцы, и пруссаки празднуют наступление нового года… Не надо желать им несчастья. Пусть лучше наступивший 66-й год и последующие года сделают людей добрее, согласнее и счастливее.

Отец пожал плечами.

– Ах, ты, мечтательница, – заметил он с сожалением.

– Вовсе нет, – вступился за меня Фридрих. – Выраженное Мартой желание основано не на бесплодных мечтах, потому что за его осуществление ручаются нам выводы науки. Люди постепенно становятся добрее, согласнее и счастливее, начиная с незапамятных времен и до нынешнего дня, но это происходит до того медленно, что в такой короткий срок, как один год, нельзя заметить никакой перемены к лучшему.

– Но если вы так твердо верите в вечный прогресс человечества, – перебил отец, – откуда же тогда ваши частые жалобы на реакцию, на возвращение к варварству?…

– А вот откуда, – отвечал Фридрих. – Он вынул из кармана карандаш и начертил спираль на клочке бумаги… – Ход цивилизации подобен этой фигуре… Разве эта линия, не смотря на изгибы назад, не подвигается неуклонно вперед? Начинавшийся год конечно может представлять собою один из таких изгибов, в особенности если у нас – чему есть много данных – опять будет война, а военное время, как в материальном, так и в моральном отношении, всегда значительно отодвигает культуру назад.

– Солдату не следовало бы говорить таким образом, любезный Тиллинг.

– Я обсуждаю общественный вопрос, дорогой тесть, и мой взгляд на дело может быть верен или ошибочен, но при чем же тут "солдатская" точка зрения? Правда для всех только одна… Если какая-нибудь вещь выкрашена в красный цвет, неужели мы должны называть ее из принципа голубой, если носим голубой мундир, или черной, если на нас черная ряса?

– Черная… что? – нисколько запальчиво произнес мой отец.

У него была привычка во время неприятного спора прикидываться немножко тугим на ухо. Повторять целую речь на такие "что", разумеется, очень скучно, и оппонент обыкновенно предпочитает отказаться от возражений.

В ту же ночь, после нашего возвращения домой, я принялась выпытывать мужа.

– Что такое говорил ты давеча отцу?… По твоему, мы опять будем драться в этом году? Так знай, что я не отпущу тебя больше ни в какой поход, ни за что не отпущу!

– Что толку в твоих страстных возражениях, дорогая Марта? Разве они приведут к чему-нибудь? Ты сама возьмешь их назад, в виду непреодолимых обстоятельств, чем вероятнее перспектива войны, тем невозможнее для меня хлопотать теперь об отставке. Сейчас после окончания шлезвиг-гольштинской кампании это было бы еще кстати…

– Ах, эти несчастные "Шмит с сыновьями!"…

– Теперь же, когда надвигаются новые тучи…

– Так ты в самом деле полагаешь…

– Полагаю, что тучи рассеются… Не станут же две великих державы рвать одна другую в куски из-за какого-то маленького клочка земли на севере. Но раз на политическом горизонте собирается военная гроза, мой выход в отставку может быть истолкован трусостью. Теперь ты понимаешь?

Таким доводам я должна была покориться, но твердо уцепилась за надежду на то, что "облака еще рассеются". С напряженным вниманием следила я с тех пор за развитием политических событий и за ходившими в то время слухами о войне; вникала в разговоры, прочитывала газеты. "Вооружаться, вооружаться!" стало теперь лозунгом. Пруссия вооружается втихомолку. Австрия вооружается втихомолку. Пруссаки утверждают, будто бы мы вооружаемся, но это не правда, они сами вооружаются. Те отрицают: нет, не правда; это австрийцы вооружаются. Если же они вооружаются, нам нужно делать то же. Если мы разоружимся, кто знает, последуют ли они нашему примеру? Так, слово "вооружение" со всевозможными вариантами повторялось вокруг меня на разные лады. "Но зачем это бряцанье оружием, когда ни у кого нет на уме нападать на соседа?" спросила я однажды, и отец отвечал мне старинной пословицей: si vis pacem, para bellum, т. е. мы вооружаемся только из предосторожности. – Ну, а другие как же? – С намерением напасть на нас. – Но ведь и они уверяют, что только готовятся к обороне против нашего нападения? – Это все одно притворство коварного врага. – А вот они тоже обвиняют нас в коварстве. – Это для них только предлог, чтобы вооружаться. Опять-таки заколдованный круг, змея, кусающая себя за хвост… Такая метода устрашенья годится лишь на то, чтоб импонировать врагу, желающему войны; но когда две державы одинаково стремятся к миру, имеют в виду одинаковый цели, им нечего придерживаться этой системы. Но тут выходит, что каждая из них уверена в полной неискренности другой. И это убеждение становится непоколебимым именно в том случае, когда одна сторона скрывает под маской миролюбия враждебные стремления, в которых обвиняет другую. Не одни авгуры, но и дипломаты могут улыбаться про себя, угадывая, что кроется в душе каждого за декорумом публичных церемоний и речей… Итак, обоюдные приготовленья к войне – под видом стараний быть только "наготове" про всякий случай – продолжались в течение первых месяцев года. 12 марта мой отец вбежал к нам в гостиную, сияя от радости.

– Ура! – воскликнул он. – Добрые вести…

– Разоружение? – с живостью спросила я.

– Вот еще выдумала! Напротив: вчера происходил большой военный совет… Наши дела поставлены блистательно: мы располагаем громадными военными силами, и они находятся в полной готовности… Пускай теперь попляшет забияка-пруссак. Австрия в любую минуту может выставить 800.000 войска. Бенедек, отличнейший из наших стратегов, назначен главнокомандующим с неограниченными полномочиями… Говорю тебе между нами, дитя: Силезия наша, стоит нам только захотеть…

– О, Боже мой! Боже, – простонала я, – неужели опять постигнет нас этот бич? Можно ли быть настолько бессовестным, чтобы из пустого честолюбия, из жадности к территориальным приобретениям…

– Успокойся, мы не настолько честолюбивы, не настолько жадны до новых завоеваний, как тебе кажется. Мы хотим – (т. е. не я хочу: по-моему, непременно следовало бы как можно скорее отвоевать Силезию) – правительство хочет сохранения мира, и оно уже не раз заявляло об этом. Между тем, неслыханный состав нашей действующей армии, что обнаружилось вчера из донесения императору на военном совете, должен внушить решпект остальным державам… Пруссии первой придется прикусить язык и перестать зазнаваться перед Европой… У нас, слава Богу, есть еще о чем поговорить и в шлезвиг-гольштинском вопросе; мы никогда не потерпим, чтобы другое крупное государство чересчур распространило свою власть и взяло перевес над нами в германском союзе. Тут затрагивается уже наша честь, наш престиж, а там – чем дальше в лес, тем больше дров – дело коснется и самого существования Австрии. Ведь вот ты этого совсем не понимаешь! Главная суть в борьбе за гегемонию, за преобладание; крошечный Шлезвиг играет тут последнюю роль – он служить лишь одним предлогом, и при иных обстоятельствах нам можно было бы на него просто наплевать, но теперь наш великолепный военный совет ясно доказал, кому предстоит занять первенствующее место, кто имеет силу предписывать условия соседям: потомки ли мелкого бранденбургского курфюрста, или те, кто происходит от длинного ряда римско-германских императоров! Я считаю мир обеспеченным. Но если другие будут продолжать нагло заноситься перед нами и сделают войну неизбежной, то победа несомненно останется за нами, и новый поход принесет нам неисчислимые выгоды. Для нас такая развязка желательна во всех отношениях, и было бы хорошо…

– Ну да, конечно, ты желаешь этого, отец, а с тобою и весь военный совет! Мне, по крайней мере, приятно, когда люди высказываются откровенно… Уж так гораздо лучше, чем лицемерно уверять народ и сторонников мира, будто бы всякая ваши мероприятия по заготовке оружия и усиления армии предпринимаются с миролюбивыми целями, якобы близкими вашему сердцу. Если уж вы показываете зубы, сжимаете кулаки, то не шепчите при этом нежных слов; если вы дрожите от нетерпения обнажить меч, не делайте вида, будто бы ваша рука из одной предосторожности берется за рукоятку оружия.

Я продолжала говорить в таком же духе дрожащим голосом и с возрастающим волнением. Сбитый с толку отец не возражал мне ничего. Наконец, я не выдержала и разразилась слезами.