Текст книги "Долой оружие!"

Автор книги: Берта фон Зуттнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

X.

Мне удалось убедить мужа в необходимости выйти в отставку. То обстоятельство, что после женитьбы он продолжал служить более года и отличился во время датской войны, избавляло его от нарекания, будто бы он женился по расчету с единственной целью обеспечить себя материальными средствами, чтобы махнуть рукой на служебную карьеру. Теперь, в виду предстоящего заключения мира, о котором уже шли прелиминарные переговоры, и продолжительного мирного времени, судя по всем данным, – выход в отставку не представлял ничего унизительного для чести барона Тиллинга. Хотя гордость Фридриха все еще возмущалась против такого шага и он отчасти колебался отказаться от своего положения и связанных с ним денежных выгод, для того чтоб, по его словам: «ничего не делать, быть ничем и не иметь ничего», но любовь ко мне пересилила в нем чувство гордости, и он не мог устоять против моих настойчивых просьб. Я объявила, что не в состоянии вторично пережить такого страха за него, как во время нашей разлуки, и мой муж сознавал, что сам не в силах подвергнуть нас обоих опять такому же невыносимому страданию. Его деликатность, не допускавшая перед нашей свадьбой даже мысли, чтобы он мог жить на деньги богатой жены, отступила теперь на задний план; мы оба до того слились в одно, что между нами не могло быть и речи о «твоем» и «моем»; мы научились слишком хорошо понимать друг друга, и Фридрих не имел больше повода опасаться, что я истолкую превратно его поступки. Кроме того, последний поход до того усилил в нем отвращение к человеческой бойне, к обязанности солдата проливать человеческую кровь и до того обострилось в его душе это чувство с тех пор, как он без утайки повторял его мне, что выход в отставку являлся для него не только уступкой нашему семейному счастью, но и подтверждением на деле своих человеколюбивых теорий, что обязательно для всякого честного человека. Таким образом Фридрих обещал мне наступающей осенью – к тому времени переговоры о мире должны были окончиться – подать просьбу об увольнении.

Мы хотели купить именье на мой капитал, лежавший в банкирской конторе Шмита с сыновьями, а муж мой собирался в нем хозяйничать. При таких условиях, он не мог жаловаться, что ему нечем будет заниматься, что он сделается "ничем" и останется "ни с чем". На последние два пункта я отвечала следующим образом:

– Будешь ты императорско-королевским полковником в отставке и счастливым человеком, – разве этого не довольно? А имущество твое будет заключаться во мне, в нашем Руди и… будущих детях, – разве этого мало?

Он со смехом заключил меня в объятия.

Моего отца и других мы не хотели до поры до времени посвящать в наши планы, зная заранее, что нас примутся отговаривать, порицать, пророчить всевозможные неудачи и неприятности. Потом, когда дело сделается, нам будет уже легко дать отпор неудовольствию родных; когда муж и жена составляют друг для друга все на свете, чужие мнения не могут нарушить гармонии их жизни. Эта спокойная уверенность за будущее усиливала еще более наслаждение настоящим, которое и без того казалось таким светлым после только что пережитого тяжелого прошлого… Я могу лишь повторить: это было чудное время.

Мой сын Рудольф, теперь уже маленький мужчина семи лет от роду, начал понемногу учиться читать и писать, а его учительницей была я. Мне ни за что не хотелось предоставить бонне удовольствие – да в этом конечно, она и не нашла бы ничего приятного – следить за постепенным развитием его младенческой души, руководя им на первых ступенях знания. Часто мы брали мальчика с собою на прогулку и не уставали отвечать ему на вопросы, предлагаемые его пробуждающейся любознательностью.

Просвещали мы ребенка настолько хорошо и толково, насколько хватало нашего уменья, но зато никогда с ним не лицемерили, не боялись открыто сознаться в случае собственного незнания. "Мы не умеем объяснить тебе этого, Руди", ведь есть вопросы, неразрешимые ни для кого. Прежде случалось, что, не удовлетворившись нашим ответом, он обращался за объяснениями к тете Мари, к дедушке и даже к своей няньке. Эти трое тотчас разрешали его сомнения самым авторитетным тоном, и тогда Рудольф с торжествующим видом спешил похвастаться перед нами: "Вот, вы не знали, сколько лет месяцу, а я узнал: шесть тысяч лет. Смотрите же, не забудьте!" Тут мы с Фридрихом молча переглядывались. И в этом взгляде, в этом молчании сказывалась масса жалоб и сомнений, которые могли бы наполнить целую книгу о педагогике.

Особенно не нравилась мне игра в солдаты, которой занимались с мальчиком мой отец и брат. Я не успела оглянуться, как уж ребенку успели внушить понятие о "неприятеле", о необходимости его "поколотить". Однажды мы с Фридрихом наткнулись на такую сцену: Рудольф немилосердно бил хлыстом двоих пронзительно визжавших щенков.

– Вот это тебе, лукавый итальянец! – приговаривал он, нападая на одного из них, – а это тебе, забияка-датчанин! – И удары посыпались на другую собачку.

Фридрих сгоряча вырвал хлыст из рук усердного карателя враждебных наций.

– А вот это тебе, злой австриец, – произнес он, хлестнув раза два по плечам ребенка.

Итальянец с датчанином обрадовались возможности улепетнуть, и очередь визжать от боли наступила теперь для нашего малолетнего соотечественника.

– Ты сердишься на меня, Марта, за то, что я ударил твоего ребенка? В принципе я против телесных наказаний, но жестокое обращение с животными выводит меня из терпения…

– Ты хорошо сделал, – перебила я.

– Так значит… только с людьми… можно обращаться жестоко? – спросил ребенок прерывающимся от рыданий голосом.

– Тоже нет… еще меньше…

– Но ведь ты сам же колотил итальянцев и датчан?

– Они были враги…

– Значит, их можно ненавидеть?

– А вот не сегодня-завтра, – шепнул мне Фридрих, – пастор станет толковать ему о любви к врагам – о, логика! – И, обращаясь к мальчику, прибавил вслух:

– Врагов нужно бить не из ненависти, а потому что они сами хотят поколотить нас.

– Да за что же?

– Потому что мы их… – начал было новичок в педагогике, но тотчас спохватился: – нет, из этого заколдованного круга решительно не сыщешь выхода! Ступай играть, Руди: мы с мамой простили тебя.

Кузен Конрад, как мне казалось, понемногу приобретал благоволение Лили. Постоянство действительно преодолевает все препятствия. Я желала этой свадьбы и с удовольствием замечала, как глаза моей сестры сияли радостным блеском, едва она заслышит знакомый стук копыт лошади Конрада, и как она вздыхала, когда он уезжал. Кузен не ухаживал больше за нею, т. е. не говорил ей о своей любви, не возобновлял предложения, но вел правильную осаду против ее сердечка.

– Как существуют различные способы брать крепость, – объяснил он мне в один прекрасный день: – штурмом, голодом, так же есть и различные средства принудить к капитуляции сердце женщины. Между ними одно из самых действительных: привычка, уменье тронуть… Ведь Лили наверно тронута тем, что я так упорно люблю, упорно молчу и упорно возвращаюсь к ней. Если я перестану бывать, она непременно почувствует громадный пробел в своем существовании, а если я стану еще некоторое время действовать в том же духе, Лили будет не в силах без меня обойтись.

– А сколько лет намерен ты добиваться руки своей избранной?

– Право, не рассчитывал… Просто до тех пор, пока она меня возьмет.

– Я удивляюсь тебе. Да разве нет других девушек на свете, кроме нее?

– Для меня нет. Я забрал себе в голову, что женюсь непременно на ней. У Лили есть что-то особенное в складе рта, в походке, в манере говорить, чего не заменят мне совершенства всех других женщин… Вот хоть бы взять к примеру тебя, Марта: ведь ты во сто раз умнее и красивее сестры…

– Благодарю…

– Но я не женился бы на тебе…

– Благодарствую…

– Именно потому, что ты слишком умна. Ты смотрела бы на меня сверху вниз. Моя звездочка на воротнике, сабля, шпоры не импонируют тебе, а Лили смотрит с уважением на человека, способного постоять за отечество. Я знаю, она обожает военных, между тем как ты…

– Имела уже двоих мужей-офицеров, – возразила я, смеясь.

XI.

Во время обедов, на верхнем конце стола, где мой отец со своими старыми приятелями давали тон общей беседы, и где сидели мы с Фридрихом (на другом конце болтала между собою молодежь), шел по большей части разговор о политике; то была излюбленная тема сановных старичков!… Переговоры о мире, колебавшиеся то в ту, то в другую сторону, доставляли им случай похвастаться своим глубокомыслием, так как рассуждения о государственных делах – самое подходящее и почтенное занятие для серьезных людей в часы досуга. По крайней мере, так думает большинство. Из любезности и дружеского снисхождения к моему слабому женскому рассудку, кто-нибудь из генералов обыкновенно оговаривался и замечал: «Эти вопросы едва ли могут интересовать нашу молодую баронессу Марту; в сущности, нам следовало бы поднимать их только в мужском обществе, не так ли, прелестная барынька?»

Я спешила уверить в противном и серьезно настаивала, чтоб наши политики продолжали беседу. События в военном и дипломатическом мире в самом деле сильно интересовали меня. Смотря на предмет с иной точки зрения, чем гости моего отца, я тем не менее настойчиво желала проследить весь ход "датского вопроса", изученного мною с такою добросовестностью по поводу минувшей войны; мне ужасно хотелось знать, чем-то он кончится. Теперь, после стольких сражений и наших побед, предстояло решить, что будет с обеими герцогствами, служившими так долго предметом раздора; но дела все оставались пока в неопределенном положении. Утвержден ли, по крайней мере, в своих правах Аугустенбург, пресловутый Аугустенбург, из-за которого весь сыр-бор загорелся? Как бы не так! На сцену выступил даже новый претендент, точно им было мало разных Глюксбургов, Готторпов и других герцогских линий, прямых и побочных, имена которых постоянно перепутывались у меня в голове. Теперь Россия выставляла кандидатуру Ольденбурга вместо Аугустенбурга. В результате же войны до сих пор оказывалось, что помимо всяких Глюкс-, Аугустен-, Ольден– и других "бургов", герцогства должны отойти к союзникам-победителям. Привожу статьи мирного трактата, обсуждавшегося в то время:

1) Дания уступает герцогства Австрии с Пруссией. Этим я осталась довольна. Союзники, без сомнения, поспешат уступить бескорыстно отвоеванные ими земли законному владельцу.

2) Граница будет в точности определена.

Это опять-таки было бы очень мило, лишь бы такое "определение" границ представляло побольше устойчивости. Ведь, право, жаль смотреть, как эти синенькие и зелененькие извилистые линии на географических картах то и дело перескакивают туда и сюда.

3) Государственные долги распределяются по количеству народонаселения.

Этого я не понимала, не дойдя еще в своих занятиях до изучения политико-экономических финансовых вопросов. Да и сама политика интересовала меня только в смысле войны и мира, так как то и другое было близко моему сердцу, во-первых, по человеколюбию, во-вторых, из привязанности к мужу.

4) Военный издержки платят герцогства.

Ай да остроумно! Страну опустошили, поля в ней вытоптали, народ перебили, надо же вознаградить ее чем-нибудь за такое множество потерь. Вот в виде награды и придумали обязать ее к уплате контрибуции.

– Ну, что же сегодня новенького насчет Шлезвиг-Гольштинии? – спрашивала уж теперь я сама, видя, что разговор медлит перейти на политическую почву.

– А вот что, – отвечал мне, 13 августа, отец: – граф фон-Бейст поднял на сейме вопрос: по какому праву союзники приняли уступку герцогств в свою пользу от короля, которого германский союз не признает законным владельцем последних?

– В сущности это резонное возражение, – заметила я. – Протокольный принц не был признан законным государем страны, и вдруг вы торжественно принимаете от Христиана IX…

– Ты ничего тут не смыслишь, дитя, – перебил отец. – Это просто хитрость, придирки со стороны Бейста. Герцогства принадлежать нам, потому что мы их завоевали.

– Но ведь не для себя? Война поднялась из-за подтверждения прав Аугустенбурга.

– Опять же ты ничего не понимаешь. Выставляемые кабинетами поводы к войне перед ее началом отступают на задний план, когда она кончится. Тогда победы и поражения вызывают новые комбинации; тогда государства увеличиваются и перекраиваются по совершенно непредвиденной мерке.

– Значить, и поводы к датской войне были не серьезными поводами, а только предлогами? – спросила я.

– Предлогами? Ну, нет, – поспешил на выручку моему отцу один из генералов, – скорее их можно назвать толчками, поводами к событиям, которые совершаются самостоятельно после кампании, по мере успехов враждующей стороны, одержавшей верх.

– Если б от меня зависело, – вступился опять мой отец, – то после Дюппеля и Альзена я не пошел бы на переговоры о мире; мы легко могли завоевать всю Данию.

– А что же нам с ней делать?

– Присоединить к германскому союзу.

– Обыкновенно ты ограничиваешь свои патриотические чувства одной только Австрией, милый папа. Какой же тебе интерес в этом увеличении германского союза?

– А разве ты позабыла, что Габсбурги некогда были германскими императорами и могли бы снова сделаться ими?

– И ты радовался бы этому?

– Какой же австриец не стал бы радоваться такому великому событию и гордиться им?

– Но как же быть, – заметил Фридрих, – если и другие великие державы Германии питают те же честолюбивые мечты?

Мой отец громко расхохотался.

– Корона священной римско-германской империи на голове протестантского королька! Да в своем ли ты уме!

– Только бы обе великие державы не перессорились между собою из-за провинций, отнятых у Дании, – заметил доктор Брессер. – Завоевать их было не мудрено, а вот что с ними делать теперь? Это послужит только поводом ко всевозможным затруднениям. Всякая война, каков бы ни был ее исход, непременно таит в себе зародыш следующей войны, потому что всякое насилие нарушает чье-нибудь право. Отсюда рано или поздно вытекают новые притязания, следует новое столкновение, которое опять разражается новым насилием, и так идет до бесконечности.

Несколько дней спустя мы узнали новость: король Пруссии Вильгельм сделал визит нашему императору в Шенбрунне. Разумеется, самый задушевный прием, объятия. Всюду прусские орлы. Полковая музыка так и жарить прусские национальные гимны. Гремят со всех сторон оглушительный приветствия. По улицам ликованье. Мне это было очень приятно, потому что опровергало зловещее пророчество доктора Брессера, будто бы завоеванный сообща обеими державами клочок земли послужит яблоком раздора между ними. Газеты также отзывались о настоящем положении дел в самом успокоительном тоне и предсказывали мирный исход существующих осложнений в политике.

Мой отец радовался не меньше меня взаимным изъявлениям дружбы в Шенбрунне, но имел при этом в виду не мир, а войну.

– Я очень доволен, – говорил он, – что мы приобрели нового союзника. В союзе с Пруссией нам будет так же легко отнять обратно Ломбардию, как было легко справиться с датчанами.

– Ну, извините, Наполеон III не допустит этого, а Пруссии не расчет с ним ссориться, – возразил один из генералов. Уж одно то служит не хорошим признаком, что Бенедетти, заклятый враг Австрии, состоит теперь посланником в Берлине.

– Но объясните мне, пожалуйста, господа, – воскликнула я, складывая руку, – почему все благонамеренные державы Европы не заключат между собою союза? Ведь это было бы проще всего…

Мужчины пожали плечами, смущенно улыбнулись и ничего не ответили. Очевидно я опять отмочила какую-нибудь "глупость", как это нередко бывает с "дамами", когда они пускаются в недоступную им область высшей политики.

XII.

Наступила осень. 30 октября, в Вене был подписан мирный трактат и вместе с тем настало время осуществить мое заветное желание: Фридрих должен был выйти в отставку.

Но человек предполагает, а судьба располагает. Тут случилось непредвиденное обстоятельство, нанесшее тяжкий удар моим надеждам: банкирский дом Шмита с сыновьями обанкротился, и я разом потеряла все свое состояние.

Этот крах был также последствием войны. Бомбы и картечи разбивают не одни стены укреплений, куда они направлены; производимое ими сотрясение расшатывает на далеком пространстве немало банкирских контор и кредитных учреждений, которые лопаются, погребая под своими развалинами тысячи жертв.

Конечно, несчастье моего банкира еще не довело меня до нищеты, как многих других, потому что отец не допустил бы нас терпеть недостатка, но мои планы рушились: об увольнении Фридриха со службы теперь не могло быть и речи. Мы с мужем перестали быть обеспеченными людьми и его жалованье сделалось для нас единственным самостоятельным ресурсом. Хотя отец и обеспечил меня порядочным содержанием, однако, при таких условиях для моего мужа было немыслимо выйти в отставку. Я сама не могла настаивать на этом: какую роль пришлось бы ему тогда играть относительно тестя?

Оставалось покориться обстоятельствам в виду непоправимой беды. "Предопределение!" решила бы тетя Мари. Не могу сказать однако, чтобы такая значительная денежная потеря – мой лопнувший капитал простирался до нескольких сот тысяч гульденов – особенно убивала меня. По крайней мере, в моем дневники упоминается об этом почти вскользь, да и моя память – где с тех пор запечатлелось столько несравненно более ужасного – не сохранила глубоких следов происшедшей со мною денежной катастрофы. Помню только, что мне было страшно жаль отказаться от своих воздушных замков: от покупки поместья и независимой жизни вдали от так называемого "света"; в остальном же мое разорение не слишком огорчало меня. Во-первых, как я упоминала выше, отец не допустил бы нас ни в чем нуждаться при своей жизни, а в случае его смерти я была обеспечена значительным наследством; моему сыну Рудольфу также предстояло в будущем сделаться владельцем большого состояния. Одно утешало меня: в виду не было никакой войны, хотя бы даже самой незначительной; мы могли смело рассчитывать лет на десять, на двадцать мирного времени, а до тех пор!…

Шлезвиг-Гольштиния с Лауэнбургом, по трактату 30 октября, окончательно отходили к Пруссии и Австрии, в их полное распоряжение. Конечно, оба государства, связанные теперь узами дружбы, порадуются такому приобретению, братски поделятся полученными выгодами и не будут иметь никакого повода к раздору. По крайней мере, на всем протяжении политического горизонта не замечалось "черной точки". Позор понесенного австрийцами поражения в Италии достаточно изгладился славными победами в Шлезвиг-Голтштинии; значит, наше военное честолюбие было удовлетворено и не имело причины измышлять новых походов. С этой стороны я могла быть покойна. Война была у нас так недавно, что это казалось мне гарантией против ее повторения в скором времени. После дождя светит солнышко и заставляет вас забывать миновавшее ненастье. После землетрясений и извержений вулкана, люди принимаются строить новые жилища на месте развалин и не думают, что катастрофа может повториться. Главный источник жизненной энергии человека, по-видимому, кроется именно в его забывчивости.

Мы с Фридрихом поселились на зиму в Вене. Моего мужа прикомандировали к военному министерству, и занятия по новой должности были ему все-таки приятнее казарменной службы. В этом году мои сестры с тетей Мари вздумали провести карнавальный сезон в Праге. Полк Конрада тоже стоял в столице Богемии. Было ли то простою случайностью, или молодежь нарочно устроила так, чтобы находиться поближе друг к другу? Когда я высказала свое предположение моей сестре Лили, та густо покраснела и заметила, пожимая плечами:

– Ведь ты знаешь, что я равнодушна к Конраду.

Мой отец переехал на свою прежнюю квартиру в Герренской улице. Он уговаривал нас поселиться с ним, так как места было достаточно; однако, мы с Фридрихом предпочли жить отдельно и наняли небольшой домик на набережной Франца-Иосифа. Жалованья мужа и денег, получаемых от отца, хватало с избытком на наше скромное хозяйство. Разумеется, о постоянном абонементе в театрах, о придворных балах и вообще о выездах в "свет" мы не могли и помышлять, но нам не стоило никакого труда от них отказаться. Мы даже радовались, что мое разоренье оправдывало нашу уединенную жизнь, которая приходилась по сердцу нам обоим.

Однако, наш дом был постоянно открыт небольшому кружку родных и знакомых. Особенно усердно посещала нас моя старинная приятельница Лори Грисбах – пожалуй, даже усерднее, чем бы я желала. Ее беседы, которые и прежде казались мне слишком пустыми, сделались теперь для меня настоящей мукой, а умственный кругозор этой светской бабочки как будто сделался с годами еще уже. Но Лори была прехорошенькой женщиной, живой и кокетливой. Я понимала, почему она кружит головы мужчинам, да и в обществе графиня Грисбах слыла особой, довольно благосклонно принимавшей поклонение. Мне было немного неприятно, что Фридрих ей нравился. Я нередко замечала, как она бросает ему вскользь выразительные взгляды, очевидно рассчитывая, что они западут в его сердце. Муж Лори, краса Жокей-клуба, усердный посетитель скачек и театральных кулис, так часто изменял ей на глазах у всех, что если б жена отплатила ему тою же монетой, ее не стали бы судить особенно строго. Но чтобы орудием супружеской мести моей приятельницы послужил Фридрих – этого я не могла допустить…

"Неужели во мне шевельнулась ревность?" Я просто сгорела со стыда, поймав себя на таком недостойном чувстве… Нет, ведь я уверена в сердце моего мужа… Ни единую, положительно ни единую женщину в мире он не в состоянии любить, как меня. Ну, да, любить, это опять иное дело, но увлечься? Разве глубокая, спокойная любовь к одной исключает у мужчины вспышку страсти к другой?

Лори даже и не думала скрывать своего расположения к Фридриху.

"Послушай, Марта, – говорила она, – право, тебе можно позавидовать: у тебя такой прелестный муж". Или: "Советую тебе хорошенько приглядывать за Тиллингом: за ним вероятно гоняются все дамы".

– Я слишком уверена в нем, – отвечала я.

– Не делай себя смешною! Как будто понятая: "верность" и "муж" имеют что-нибудь общее между собою. Вот хоть бы взять к примеру моего Грисбаха…

– Боже мой, пожалуй, на него клевещут! Да опять же, не все мужчины на один покрой…

– Все, решительно все – поверь мне! Ни единый из наших знакомых мужчин… то есть, я хотела сказать: в числе моих поклонников есть и женатые люди – спрашивается, чего они хотят? Уж конечно у них в виду не упражнения в супружеской верности ни с моей, ни с их стороны.

– Они вероятно знают, что ты останешься непреклонной к их мольбам… – заметила я и прибавила, смеясь: – Ну, а Фридрих также принадлежите к этой фаланге?

– Уж этого я не скажу тебе, дурочка. Благодари и за то, что я сознаюсь откровенно в своей симпатии к нему. Теперь от тебя зависит держать ухо востро.

– Я и то не зеваю, Лори; не думай, чтоб маленькие ухищрения твоего кокетства оставались для меня незамеченными. Это, право, не совсем хорошо с твоей стороны.

– Вот что! Ты ревнуешь? Ну, я стану действовать осторожнее на будущее время.

Мы обе рассмеялись, однако, не совсем искренно. Прикидываясь в шутку ревнивой, я в самом деле немного ревновала, да и Лори, прикидываясь заинтересованной Фридрихом, действительно была к нему не совсем равнодушна.

Грисбах не участвовал в шлезвиг-гольштинском походе, и это бесило его. Лори с своей стороны тоже сердилась на "проклятую неудачу".

– Такая славная, великолепная война! Она непременно доставила бы ему повышение, и вдруг его полк остался на месте! – жаловалась моя подруга. – Впрочем, надо надеяться, что уж в ближайшую кампанию…

– Что ты там толкуешь? – перебила я. – Да у нас в виду нет никаких политических осложнений. Или тебе, может быть, говорил кто-нибудь? Из-за чего бы, кажется, возгореться теперь войне?

– Из-за чего? Да я об этом, право, нисколько не беспокоюсь. Войны являются, вот и все тут! Каждые пять-шесть непременно бывает война – уж таков ход истории.

– Но должны же существовать какие-нибудь причины?

– Может быть, только кто их знает? Уж конечно не я и не мой муж. "Из-за чего это опять дерутся наши?" как-то спросила я его в последнюю войну. "А, право, не знаю, да и это мне решительно все равно", – отвечал он, пожимая плечами. "Досадно только, что меня туда не потребовали". О, мой Грисбах – настоящий солдат! В деле войны военному нечего докапываться: "зачем?" да "почему?" Это касается дипломатов. Я никогда не ломала головы над политическими вопросами. Нам, женщинам, уж совсем не к лицу в них соваться, да и что мы поймем в таких премудростях? Когда разразилась гроза, надо молиться…

– Чтобы молния ударила в дом соседа, а не в наш? Это, разумеется, проще всего!