Текст книги "Братья наши меньшие [Мы вовсе не такие]"

Автор книги: Бернхард Гржимек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

Но настает день, когда павильоны зоопарка уже снова вчерне отремонтированы и мои постояльцы могут вернуться обратно. К дому подъезжает зоопарковская машина. Ова и Бамбу, распираемые любопытством, повисают на окне. Когда они увидели Пауле, старого служителя обезьянника, восторгу не было конца. Правда, когда он вошел, Бамбу было набросился на него, но, услышав грозный окрик, которому с малолетства привык подчиняться, тут же успокоился.

Перед домом стоит большой транспортный ящик, в котором обезьянам предстоит ехать. Ова упорно сопротивляется – она не желает уезжать. Пауле приходится наградить ее парой увесистых шлепков. Она жутко обижается, кричит, ее приходится насильно втаскивать за ошейник, и под конец она, надувшись, сидит внутри: отказывается принять любимое лакомство, никому не дает на прощанье руку, даже мне. Не хочет с нами иметь дела. А Бамбу на удивление безропотно заходит в транспортный ящик. Маленькую Муши четверо здоровых мужиков с трудом водворяют в ее «купе». Потом все присутствующие дружно хватаются за ящики и задвигают их на платформу грузовика. Все. Заработал мотор, машина отъезжает.

К людям, с которыми вместе пришлось пережить тяжелые времена, быстро прирастаешь душой. То же самое относится и к животным. Как часто мои мысли возвращались к Ове, Бамбу и Муши! Как мне их не хватало!

И тем не менее мне не суждено было их больше увидеть. Три месяца спустя оба шимпанзе внезапно погибли от инфекционного желудочного заболевания типа дизентерии. Муши же увезли в Копенгаген, где она прожила еще несколько лет под опекой заботливого директора зоопарка доктора Ревентлоффа.

Глава восьмая
Верны ли неразлучники?

Во всем виновата, собственно говоря, старая клетка. В один прекрасный день я наткнулся на нее, когда искал что-то на чердаке. Она была все такой же красивой и прочной, покрытой красным лаком, как много лет назад, когда я, будучи еще студентом, собственноручно ее изготовил. Кто только с тех пор в ней не перебывал! Целая семейка канареек, которая потом, во время переезда, разлетелась по всему мебельному фургону, и толстый грузчик, изрыгая проклятия, был вынужден в темноте елозить по всем столам и шкафам, чтобы их снова изловить! Через год в клетке осталась лишь одна нахальная самочка-канарейка, к которой подселили пятерых волнистых попугайчиков. Я все удивлялся, почему у них у всех такие короткие обтрепанные хвосты, пока не выяснил, что эта негодяйка, оказывается, вцепляется им клювом в длинные хвостовые перья и заставляет возить себя по всей клетке! А потом в ней жила еще белочка, которую я за пятьдесят пфеннигов освободил от ее мучителей – трех уличных мальчишек.

Так что именно красная лакированная клетка была виновата в том, что, обнаружив ее, я несколько дней спустя купил пару неразлучников. Их научным названием ученые попали прямо в точку: Agapornidae (от слова agapein – любить и ornis – птица, значит «Птицы любви»; а французы дали им имя inseparables – неразлучники. Но в то время как волнистыми попугайчиками на сегодняшний день уже никого не удивишь – они есть почти у каждого, неразлучники, эти толстенькие коротышки с их ярко-красными клювами, иссиня-черными, а иногда зелеными головками, с белыми ободками вокруг глаз, сверкающей желтой грудкой, продолжают вызывать у людей неизменное удивление. А поскольку для таких редких красавцев старая клетка оказалась явно мала, я притащил домой еще другую, огромную клетку, в которой можно было свободно летать, да притом еще с «ванной», гнездовым ящиком, множеством перекладин и тремя фунтами чистейшего белого песка.

Жоринда и Жорингель в зоомагазине, где я их приобрел, таких удобств явно не имели. Поэтому, завидя гнездовой ящик, они мгновенно его обследовали со всех сторон, потом – шмыг туда, и прощайте! С тех пор они меня уже больше не посвящали в подробности своей семейной жизни, хотя я поставил клетку рядом с письменным столом, чтобы иметь возможность лучше за ними наблюдать. Но меня ведь целыми днями не было дома, а когда я вечерами или ночами сидел и писал за письменным столом, то все, что мне удавалось увидеть, был обведенный белым ободком глазик, который сквозь леток наблюдал за мной весьма недовольно и подозрительно… Стоило же мне выйти из комнаты, как оттуда уже слышалась их возня и громкое щебетанье. Чаще всего они при этом ссорились. Сквозь замочную скважину мне удавалось подглядеть, как они купались, обедали, нежно «целовались» клювами, как Жорингель падал перед Жориндой «ниц», то есть бросался грудкой на песок и трепетал крылышками, а она благосклонно внимала его мольбам. Но стоило мне взяться за дверную ручку, как оба – швыр-р! – кидались сломя голову в свой гнездовой ящик, чуть не опрокидывая его, и там затаивались. И только обведенный белым глаз сердито преследовал каждое мое движение…

Однако когда моя жена ложилась у меня в кабинете на диван, чтобы вздремнуть часок после обеда, они вели себя уже отнюдь не так застенчиво: выскакивали в клетку, прыгали, галдели и устраивали такой спектакль, что она вскоре просыпалась от этого шума. Но не успевала она протереть глаза, как они уже исчезали, и только стража бдительно следила в «глазок». Прямо черт знает что за досада! Я ведь собирался фотографировать этих нарядных франтов! Но, честное слово, легче подкрасться в лесу к пугливой серне и поймать ее в кадр, чем снять этих продувных бестий, проживающих всего лишь в полуметре от моего письменного стола! Стоило мне только поставить камеру на треножнике наизготове перед клеткой, как настороженный глаз впивался в объектив, и можно было ждать часами – птицы не появлялись из своего убежища. Если же я, потеряв всякое терпение, открывал крышку гнездового ящика и вытаскивал оттуда этих упрямцев, они в молчаливом отчаянии забивались в какой-нибудь угол клетки и со съемкой опять ничего не получалось. В конце концов мне пришлось снимать их буквально «скрытой камерой», задрапировав ее ковром и нажимая на спуск дистанционного управления из соседней комнаты. Вот до чего дошло! Прямо как настоящая охота с фоторужьем на крупных хищников в самых диких джунглях!

Правда, прошло какое-то время, и Жоринда с Жорингелем сделались постепенно доверчивей. А добился я этого совсем несложным способом: я просто-напросто поставил их клетку в столовую, куда целый день кто-то постоянно заходил. И тут им их игра в прятки быстро надоела. Вскоре уже все было наоборот: когда они своим громким щебетанием мешали нам говорить по телефону, их буквально невозможно было загнать в ящик. Они тут же, сердито ругаясь, появлялись из него снова.

Теперь, между прочим, у них было и дел по горло. Каждый день им приносили пучок тонких ивовых веточек, которые к вечеру бесследно исчезали. Они вдвоем хватали их клювами, тянули и затаскивали в ящик, потом выносили снова наружу и работали так неистово дотемна, пока, наконец, все не лежало аккуратно в гнездовом ящике, расщепленное на мельчайшие кусочки. Просто не верилось, что в таком небольшом ящичке может исчезнуть ну буквально воз ивовых веток!

В один прекрасный день в нем появилось маленькое белое яичко, а потом и второе. Теперь оставалось подождать три недели и… Но я прождал еще лишнюю неделю, затем посмотрел яички на свет – они все оказались болтунами! Когда потом в течение нескольких месяцев и все последующие кладки оказались неоплодотворенными, я рассердился, упаковал неплодовитую парочку в две картонные коробочки и снес назад в магазин, к торговцу птицами. Он подул Жоринде на брюшко, заявил, что она прямо создана для производства потомства, а Жорингеля обменял на другого самца – Жорунгеля.

Я легко согласился на такой обмен, а Жоринда – нет. Что за ругань и свара поднялись в клетке, как только их туда выпустили! Шесть недель Жоринда не желала знать своего нового партнера и хранила верность Жорингелю. Каждый раз, когда Жорунгель приближался к летку, ведущему в их «спальню», оттуда стремглав высовывалась злющая и кусачая фурия…

Супружеские пары, бывающие у нас в доме, тут же, конечно, делали далеко идущие сравнении: «Вот посмотри-ка! Небось если бы я умер, ты бы никогда так…» и т. д.

Верная своему прежнему супругу, Жоринда стала пользоваться всеобщей симпатией. Но время залечивает раны, и в один прекрасный день Жоринда и Жорунгель уже сидели рядышком в своем гнездовом ящике. Однако яйца по-прежнему оставались неоплодотворенными. Я уже стал было сомневаться в своих познаниях в качестве ветеринара, поэтому пошел на такой скверный шаг, как повторное разрушение безжалостной рукой только что наладившейся супружеской жизни. У каменщика, живущего напротив меня и так часто приходящего мне на помощь, когда надо было что-то починить, дома имелся такой же попугайчик. Самочка. Она сидела в клетке вместе с очень редким карликовым попугаем из Африки и уже неоднократно пыталась его «соблазнить». Мы решили поменяться: я отдал ему свою Жоринду, а он мне свою самочку, которую тут же окрестили Жорундой.

Надо сказать, что Жорунгель быстро утешился и очень скоро забыл свою бывшую «половину»…

«Ну вот, видите!» – возмущались дамы нашего окружения.

И Жорунда с Жорунгелем превратились в символ супружеской неверности, заслужив всеобщую антипатию.

А наша Жоринда, между прочим, попав в клетку к дорогостоящему африканскому попугаю (привезенному непосредственно из Африки, а не выведенному здесь, в стране!), в первую же ночь его зверски укокошила!

В ту же ночь, когда я страшно усталый уже собирался рухнуть в постель, я вдруг услышал, что попугайчики выбрались каким-то образом из клетки и летают по кабинету. Когда я вошел, Жорунгель сидел наверху, на стеллажах. А стеллажи у меня занимают полностью две стены в комнате, и боковые стенки их скреплены между собой болтами. И вот именно за такой стеллаж провалился с испугу Жорунгель! Когда я попытался выудить его оттуда, шаря сверху между стенкой и стеллажом палкой от швабры, внезапно сорвалась со стены картина с изображением моего родного города Нейсе и соскользнула вниз как раз в том месте, куда провалился несчастный попугайчик. Он не издал даже писка. Но оставалась все же надежда, что он жив. Скорей пиджак долой и давай выгружать книжные стеллажи – сначала средний, потом два по бокам, – чтобы добраться до скрепляющих их болтов; потом тяжеленный стеллаж пришлось отодвинуть от стены, и все это посреди ночи, а завтра на работу. Под конец оказывается, что попугайчик все-таки погиб под тяжестью города Нейсе… Я взял его за хвост, положил на письменный стол и, опечаленный его бесславной кончиной, залез наконец в постель.

Но на другое утро Жорунгель сидел живехонький, как ни в чем не бывало, на клетке и всячески пытался пробраться внутрь, к своей Жорунде. Значит, все же не зря я потрудился этой ночью!

С тех пор много воды утекло, и с нашими неразлучниками еще всякое бывало. Так, они изорвали, например, тюлевую занавеску, которую ветер поднес слишком близко к их клетке; они обкусали до крови ноги волнистому попугайчику Петеру, которому иногда разрешалось свободно полетать по комнате и который, подыскивая себе компанию, все снова и снова садился на клетку неразлучников. А когда я ставил его клетку на ту, в которой жили неразлучники, они всячески старались скинуть его вместе с клеткой на пол. И небезуспешно. Иной раз клетка с волнистым попугайчиком висела уже на честном слове, сдвинутая совместными усилиями этой воинственной парочки на самый край. А вот потомства у них так и не появилось, хотя прошло уже несколько лет с тех пор, как они «поженились».

«Но уж эти двое должны остаться вместе навсегда!» – решили все наши знакомые, и так тому и быть.

Значит, не суждено мне вывести у себя дома маленьких неразлучников.

Глава девятая
Мой друг Сента

Не знаю, много ли на свете людей могут утверждать, что у них есть или был настоящий друг. Я имею в виду не просто человека, к которому ты привык и привязался душой. А такого, который остается твоим другом и тогда, когда вы оба хотели занять одну и ту же должность, а получил ее ты. Вот такого. То же самое касается собак. Настоящего верного и преданного друга среди собак встретишь в жизни в лучшем случае один раз, не больше, это я знаю точно.

И приобретаешь такого друга, как правило, совершенно случайно, неожиданно, как это бывает обычно и с людьми.

Был я тогда еще студентом и подрядился для заработка приглядывать за одной усадьбой, расположенной примерно в тридцати километрах от Берлина. А поскольку находилась она прямо в лесу и два работника жили в отдельной пристройке, то я счел благоразумным приобрести себе цепного пса. Вскоре мне сообщили, что в соседней деревне один человек готов продать мне такую собаку. Я сел на велосипед, поехал туда и быстро договорился с хозяином о покупке. Красивой эту собаку никак нельзя было назвать. Скорей всего, это была неудавшаяся овчарка, слишком приземистая, и к тому же хвост свой она большей частью носила гордо загнутым кверху… Но для меня тогда это роли не играло. Я заплатил свои пять (!) марок за собаку вместе с цепью, сел на велосипед и покатил с ней вместе домой. Звали ее Сента.

На другое утро на собачьей будке висела только цепь. Собаки не было.

Через некоторое время явился ее бывший хозяин, ведя на веревке Сенту и в придачу ее маленького сына, заявив, что без него она все равно у меня не останется. Таким образом, я за свои пять марок приобрел сразу двух собак!

Теперь я уже и не помню, как звали щенка и как он вообще выглядел. Но вот что я хорошо запомнил, это то, что он на другое же утро задушил двух моих черных антверпенских карликовых кур, разведением которых я как раз в то время занимался. Эта редкая прелестная порода сохранилась тогда в моей стране только у двух владельцев, и каждая курочка стоила около тридцати марок. Отпрыск Сенты подтащил их к будке своей мамаши, где и состоялся праздничный обед, о чем свидетельствовали валявшиеся на земле крылья. По всей вероятности, Сента сочла этих крошечных черных пернатых за ворон или еще каких-нибудь диких птиц, во всяком случае, не за домашних кур. Значит, о наказании, по правде говоря, не могло быть и речи, потому что кто же может обвинить собаку в том, что она не способна отличить редкую бельгийскую породу кур от обычных? Но я был так взбешен, что не стал пускаться с ней в объяснения, а тут же преподал ей урок «того, что нельзя делать». Во всяком случае, и мамаша и сынок получили изрядную трепку. И это был один из тех двух раз в жизни, когда мне пришлось наказать Сенту.

Никогда больше Сента не тронула ни одну из моих карликовых курочек, будь то антверпенские или японские хабо с их вертикально поднятыми хвостами, или пестрые Mille fleurs, или «тысячелистники» с их пушистыми «сапожками» на ногах. Более того, Сента очень быстро уразумела, что именно только этим маленьким благородным персонам разрешено разгуливать в саду перед домом, а назойливым белым леггорнам вход туда запрещен. Эти нахальные простушки, которых в имении было сто пятьдесят штук, содержались отдельно на птичьем дворе с одной лишь скучной целью получения от них яиц. Целыми толпами они старались проникнуть через забор в сад. По-моему, «в душе» они надо мной потешались: стоило мне их прогнать, как они только для проформы не спеша отбегали в сторону с тем, чтобы сразу же возвратиться, едва я повернусь к ним спиной.

О Сента, та умела с ними справляться! Мне даже не пришлось ее этому обучать, она сама сообразила, что нахальным белым курам в саду делать нечего и их надо оттуда выгонять. Она исполняла эту службу с таким рвением, что белоперый народец, громко кудахча, бегал взад и вперед вдоль забора, ища выхода, и, не найдя его, с отчаянным криком перелетал через ограду, причем перья так и брызгали во все стороны. А на коротконогих маленьких «японцев», которые во время такой баталии опасливо жались где-нибудь в углу, Сента не обращала ни малейшего внимания – те неприкасаемые. Надо сказать, что и леггорнов она по-настоящему никогда не кусала, а лишь гнала их прочь. Вскоре сад перед домом сделался для белых кур табу: они обходили его стороной и опасались хуже чумы.

Но у этих леггорнов были еще и другие вредные привычки, которые приносили мне немало огорчений. Например, многие из них не желали класть свои яйца на специально приготовленные для этой цепи насесты, устланные мягкой соломой. Нет, отдельные, романтично настроенные особы предпочитали нестись где-нибудь под сиреневым кустом или в зарослях терновника. Из-за этого мы бывали вынуждены устраивать изнуряющие поиски яиц, словно на Пасху, когда для развлечения детей в разные места запрятывают шоколадные яички. Сента же, которую давно уже не привязывали на цепь, и здесь проявляла свою смекалку и всегдашнюю готовность помочь. Она быстро находила все «контрабандные» яйца и приносила нам их одно за другим в своей пасти, причем целехонькими! Редко когда на каком-нибудь из них оставалась маленькая вмятинка от ее острых зубов.

Но это не значит, что она не знала достойного применения своим зубам. Еще как знала! Но только тогда, когда получала на это разрешение. Стоило появиться кому-то чужому, как шерсть на ее загривке поднималась дыбом, она смотрела то на него, то на меня, опять на него, и, если я подавал ей тайный знак (сжимал за спиной пальцы в кулак), собака тут же набрасывалась на пришельца. Но после того как мне пришлось неоднократно оплачивать разорванные брюки и бинтовать покусанные ноги, я стал осторожней с подобными «шутками». Тем не менее я и сегодня продолжаю придерживаться мнения, что «настоящая» собака должна уметь в нужный момент укусить. Большинство современных изнеженных собак даже забыли, как это делается!

Тот, кто постоянно живет в городе, даже представить себе не может, как по-разному чувствует себя человек в глухой, отдаленной местности – с собакой и без собаки. Тот, кто в городе что-нибудь натворил, мог не бояться, что его выследят сельские жандармы или узнают по расклеенным приказам о разыскиваемых преступниках с указанием их примет. Достаточно ему было сесть в трамвай, и через сорок минут он уже исчезал, затесавшись в толпу на Александерплаце. Так что, возвращаясь после лекций в университете ночью домой через лес (а с конечной остановки электрички надо было пройти лесом еще восемь километров), у меня порой появлялось ощущение, что вот сейчас из-за дерева кто-то выскочит и даст мне дубиной по голове. Темные, высокие и узкие кусты можжевельника чертовски напоминали фигуры затаившихся людей. Как раз через эту самую лесную дорогу год назад один преступник в темноте протянул веревку и ждал своей жертвы. Однако маляр, который первым зацепился и упал, уже держал наготове пистолет и выстрелил, не долетев еще до земли, так что ему удалось прострелить разбойнику руку.

Когда же я добирался до своего двора, то чувствовал себя уже значительно уверенней. Если ночью собаки начинали разоряться, например, из-за того, что воры приходили срезать вербу внизу возле пруда (и срезали ее под самый корень с тем, чтобы продавать в городе на Пасху), я обычно лишь совал поскорей ноги в сапоги (босиком я чувствую себя всегда как-то неуверенно) и в одной ночной рубашке, в сапогах и с пистолетом в руках обшаривал весь участок. И ничего не боялся, зная, что за дверью никто не может стоять, а тень напротив не может быть кем-то, потому что тогда собаки вели бы себя совсем иначе.

Однажды при подобных обстоятельствах Сента прямо-таки спасла меня от несчастья. Ночью я услышал шум в конюшне, выбежал во двор в своем обычном экзотическом наряде и увидел, что какой-то парень вывел из стойла нашу сивую кобылу и запрягает ее в бричку. Вот негодяй проклятый! Если я его сейчас окликну, он тотчас вскочит в повозку – и поминай как звали. Тогда стреляй в пустой след – какой толк? Так что лучше уж сразу выстрелить, ничего не дожидаясь. Но когда я уже начал целиться в него своим маузером, то внезапно сообразил, что тут что-то не так: почему Сента не бесится от негодования, а только слегка лает «для порядка»? Мне это показалось странным. Решил подойти поближе, окликнул и что же? Это, оказывается, наш сосед из ближней усадьбы.

– Я не хотел вас будить и беспокоить, – объясняет он, – вам ведь и без того рано вставать! А тут, видите ли, мой папаша в деревенской пивнушке перебрал лишнего. Там, за лесничеством, он свалился и не может даже ногой пошевелить. Вот я и решил быстренько за ним съездить на вашей голубой таратайке; надеюсь, что вы не против, правда же?

А я прямо онемел от ужаса – что я мог натворить! Теперь я почувствовал необыкновенное облегчение и даже был не в силах выругать этого дурака. Не будь Сенты, я бы нажил себе заклятого врага на всю жизнь, а могло еще и похуже для меня кончиться…

Сента – здоровая и крепкая собака. Каждый год у нее бывал хотя бы один помет. Причем от самых разных деревенских кобелей, которые по ночам прибегали издалека и подкрадывались к нашей усадьбе. Первый раз, когда Сента собралась щениться, она, словно лисица, выкопала себе для этой цели глубокую нору, и мне пришлось заползать туда по самый пояс, чтобы вытащить ее шестерых щенят, еще мокрых и обвалянных в песке, словно в панировочных сухарях…

Все эти щенята и все последующие отправлялись в никуда еще до того, как их слепленные глазки успевали открыться и увидеть Божий свет. Только один раз суждено было случиться иначе.

Я был молод. И влюблен. Предмет моей страсти был прелестен и безнадежно глуп, с пышной светлой шевелюрой и восемнадцати лет от роду. И надо же было ей как раз гостить у меня, когда у Сенты ожидались очередные щенки. И хотя гостья не умела отличить пшеницу от ячменя, а быка от коровы, тем не менее я ни в чем не мог ей отказать. Каким-то образом она прослышала о предстоящем «убиении младенцев» (хотя ей совершенно незачем было об этом знать), ужаснулась – ах, бедные щенятки! – взмолилась их не трогать, и я, дурак, конечно, согласился.

Ну разумеется, такие маленькие смешные существа, когда им всего пара недель отроду, могут доставить немало развлечений. Правда, проснувшись утром и спустив босые ноги на холодный пол, обнаруживаешь, что тапочки твои исчезли, а когда, чертыхаясь, идешь их искать, то находишь растерзанными в клочья на навозной куче. Когда белье для отбеливания на солнце разложено на траве, Сентины детки непременно пройдутся по нему грязными лапами. Схватив рубаху за оба рукава, они играют в «перетягивание каната» и рвут каждый в свою сторону. Когда сидишь за столом, то внезапно чувствуешь, что кто-то с аппетитом смачно жует шнурки от твоих ботинок.

Но щенки имеют тенденцию расти. Сента вскоре решительно «отлучила их от груди», и я, ей-богу, мог бы выкормить двух свиноматок всей той картошкой, хлебом и молоком, которые поглощали эти семь собак. Что с ними станется, когда они вырастут? Куда их девать? Так что в один прекрасный день их стало уже только шесть и моя маленькая гостья – сама наивность – узнала, что одного унес ястреб…

Но этот злой «ястреб» на том не остановился. Он стал прилетать каждый день и уносить по одному щенку. Мне приходилось отвечать на недоуменные вопросы. А потом, когда оказалось, что «ястреб» в образе конюха унес и последнего, шестого щенка, голубые глазки вдруг прозрели и я был подвергнут жесточайшему допросу, после чего понес жестокое наказание…

А Сента, та, казалось, нисколько не огорчилась, что кончилась бесконечная возня в доме и установился прежний порядок. Для нее материнская забота заканчивалась в тот момент, когда она отлучала свое потомство «от груди», и, если щенки после этого еще пытались лезть к ней, желая повозиться и неуклюже побороться, она умела довольно сурово поставить их на место. Они ей быстро надоедали. То же самое, между прочим, относилось и к человеческим деткам. Когда они слишком назойливо к ней приставали, она молча поднималась с места и отходила в сторону. Если же какой-то ребенок с ревом прибегал пожаловаться на Сенту, показывая кровоподтек на коленке, то я точно знал: он собаку мучил или дразнил. Ничего так не вредит воспитанию характера у детей, как собака, прощающая им любое бездумное мучительство.

Иной раз, подняв голову от письменного стола и глядя, не отрываясь от своих мыслей, на дикую грушу, одиноко возвышавшуюся посреди ржаного поля, я вдруг чувствовал, что Сента положила мне голову на колени и терпеливо ждет, когда я обращу на нее внимание. Сидит она так, вероятно, уже давно, и поза для нее не самая удобная, но она не шевелится. Лишь заметив на себе мой взгляд, она благодарно притискивается поближе ко мне и ее лучистые карие глаза смотрят на меня нежно и преданно. Чтобы не отрывать голову от моих колен, ей приходится, глядя на меня, забавно морщить лоб, и это меня всегда очень трогает. Она не просто привязана ко мне, она меня любит.

Когда я уезжал в Берлин на пару дней, то Сенту с собой никогда не брал – она мне казалась для города недостаточно авантажной, такая дворняжка. И что же это каждый раз было за душераздирающее прощание! Сента никак не могла, не хотела меня отпускать.

Владельцу усадьбы, к которому я тогда нанялся, пришла в голову блестящая идея завести вместо пикапа моторную лодку. На таком модном транспортном средстве очень приятно кататься воскресными летними днями по озерам. Но когда на подобной штуковине приходится добираться с вещами до места назначения, да еще если это происходит ноябрьским вечером, когда в темноте не видно ни зги, тогда такое «морское катание» превращается в настоящее бедствие. Поднимаясь вверх по реке Мюггельшпрее, из-за клочьев молочно-белого тумана часто не знаешь, как объехать торчащее из воды дерево – то ли слева, то ли справа; именно там, где предполагалось быть воде, оказывалась трава, а сев на мель, приходилось брести по щиколотку в воде через болотистые луга, чтобы призвать кого-нибудь на помощь. Словом, большое «удобство».

Каждый раз, когда я уезжал на лодке, Сента бежала по берегу, стараясь не терять меня из виду. А поскольку моторная лодка вниз по течению летела с молниеносной быстротой, то собака забегала сначала намного вперед, кидалась в ледяную воду и плыла наперерез лодке. И так несколько раз подряд, напрасно расходуя силы и ничего не добиваясь. Пока я наконец, стараясь не глядеть в ее умоляющие глаза, не приказывал ей вернуться домой. Тогда она садилась где-нибудь на возвышении в излучине реки и смотрела мне вслед до тех пор, пока я, оглянувшись в последний раз, мог уже различить одни лишь острые кончики ее ушей. Я понимал, что расставание для собаки было всегда значительно тяжелей, чем для меня, потому что я-то знал, что через несколько дней вернусь назад и мы снова увидимся. А ей, безусловно, каждый раз казалось, что мы расстаемся навсегда…

Пока она действительно не наступила, эта «разлука навеки». Я переезжал в город, а Сента оставалась там. Я утешал себя тем, что в тесной городской квартире из двух с половиной комнат она бы не чувствовала себя так привольно, как здесь, да и забот в Берлине мне хватало и без нее. Но через два с лишним года мне весной захотелось съездить снова в милые моему сердцу места. И я поехал. Интересно, жива ли Сента? Там ли она еще?

Когда я подошел к воротам, за забором раздался обычный в таких случаях злобный лай. Но когда я крикнул: «Сента!», лай этот внезапно перешел в радостный визг, а затем в дикое завывание – я слышал, что собака прямо беснуется; быстро вошел, отстегнул цепь, и Сента, моя добрая старая Сента, с диким воем, чуть не разрывая на мне костюм, пытается меня опрокинуть, лижет мне лицо, руки, танцует вокруг меня от переполнивших ее чувств дикарский танец…

Одну и ту же несправедливость нельзя совершать дважды. Я привязал к ошейнику Сенты бечевку и, ведя ее за тонкую веревочку, привез в Берлин. К этому времени я уже снимал отдельный домик с садом. Привыкнет ли Сента, этот деревенский цепной пес, к городской жизни? Я никогда не мог предположить, что затрапезная деревенская псина так быстро способна превратиться в образцово-показательную городскую собаку! Ни разу Сента не испачкала паркета. Более того, через несколько дней она уже твердо знала (без того, чтобы ее кто-нибудь этому учил), что определенные комнаты в доме для нее – табу. Если ее не приглашали, она никогда туда не заходила, а останавливалась на пороге и смотрела. Спала она в передней на жестком половике из кокосовых волокон, несмотря на то что двери в комнаты с соблазнительными коврами и мягкими диванами стояли открытыми. Никогда она не попрошайничала возле стола. Да мне достаточно лишь взглянуть на собак многих наших знакомых, чтобы вспомнить еще много других достоинств, которыми моя Сента от них отличалась.

Ее любовь ко мне была безгранична. Она, наверное, разорвала бы в клочья собственного щенка, чтобы защитить меня! Когда я в прежние времена, еще там, в усадьбе, развлекался тем, что прятал ее щенят в разных местах дома, чтобы она их потом разыскивала, она охотно, не сердясь и не огрызаясь, играла со мной в эту игру, вряд ли доставлявшую ей удовольствие, и терпеливо собирала свое потомство в кучу.

Причем любовь ее отнюдь не зависела от желудка [8]8
  Немецкая поговорка гласит: «Любовь приходит через желудок» (то есть муж любит жену, которая его вкусно кормит). (Примеч. перев.)


[Закрыть]. Я никогда сам Сенту не кормил. Собака просто сделала меня своим идолом, и никто уже был не в силах тут что-нибудь изменить. Вот и раньше, когда я часто отлучался из усадьбы и иногда неделями отсутствовал, Сенту кормила прислуга, ведущая в доме хозяйство. И тем не менее собака неизменно брала мою сторону, если мы при ней делали вид, что ссоримся.

А что касается ее неаристократического внешнего вида, то он меня больше не смущал. Я нашел прекрасный выход из положения: всем, кто, завидя мою собаку, пытался скорчить презрительную гримасу, я доверительно объяснял, что это редчайшая порода – чистокровная исландская овчарка и что я заплатил за нее огромные деньги. И еще много лет спустя после того, как Сенты не стало, многие знакомые осведомлялись у меня, куда же делось то прекрасное и ценное животное…

Гулять мы ходили с ней в Грюневальд, и там я ее, шутя и играя, научил такому трюку: стоило мне ей совсем тихо, шепотом скомандовать «место!», Сента немедленно ложилась, где бы она ни была. Никто не мог заставить ее сдвинуться с места, если я ей приказал лежать, даже члены моей семьи. Она считала себя именно моей собакой. Моей, и только моей. Если я укладывал ее прямо где-нибудь посреди дорожки парка и отходил в сторону, то мог издали наблюдать, как прогуливающиеся там люди осторожно обходили ее стороной или вообще боялись пройти мимо нее, останавливались и всячески уговаривали ее встать и идти домой. Но Сента ни на какие уговоры не поддавалась. Однажды я решил проверить, сколько же времени она будет лежать, если я уйду и спрячусь? Прошло больше часа, прежде чем она поднялась и потрусила домой.